В некотором смысле Олег Павлюк стал своего рода достопримечательностью нашего коллектива. Даже в таком до отказа набитом оригиналами заведении как киностудия, кого-то на него похожего, старайся не старайся, найти было невозможно.
Объяснялось это несложно: его уникальный образ жизни, в общем-то, был малопривлекательным или, если хотите, неудобоваримым для абсолютного большинства коллег Павлюка. Хотя любая из привычек Олега сама по себе ничем особенным не выделялась, и тем более в число смертных грехов зачислить её ну никак не получалось. Скорее наоборот – по отдельности все его особенности можно назвать вполне добродетельными.
А вот собранные вместе, в одном человеке...
Это как, к примеру, томатный сок, селёдка и халва. Каждый продукт сам по себе и вкусный, и полезный, и популярный. Но если подать их к столу вместе, смешав в одной тарелке...
Б-р-р-р-р!
...Он появился на минской киностудии после окончания института и занял весьма распространённую здесь должность директора съёмочной группы документального кино. Имея к тому моменту уже полный набор тех самых привычек.
С превеликим удивлением мы через некоторое время осознали:
Что молодой – где-то двадцатипятилетний специалист - не только не курит, но никогда сигарету даже близко у рта не держал. Это, правда, не делали многие в нашем разномастном по составу объединении кинодокументалистов...
Что за свою жизнь он ещё не выпил в буквальном смысле ни капли спиртного, и пить не собирался. Даже глотка пива, не говоря уже о более забористых напитках. Тут он уже явно был исключением. Тем более - в творческом коллективе...
Что к азартным играм он не хотел иметь, и не имел-таки никакого отношения. Карты в руки не брал, даже «дураком» не баловался. А о преферансе и говорить нечего...
Что в своём уже далеко не щенячьем возрасте, по его собственному, не без гордости признанию, он был ещё не целованным, и даже вообще не вступившим на этот сладостный и чреватый путь...
В последнее обстоятельство было не так уж трудно поверить - внешностью Павлюк ничем не выделялся. Невысокий очкарик, слегка склонный к полноте и временно с не самой идеальной кожей лица. В общем, невидный. Так что к женскому разбору нашего брата Олег ещё не приспел. О чём он не очень-то и горевал, оценивая это по принципу: когда время придёт - целее буду.
Как мне представляется, все эти свои качества он приобрёл, основываясь на простейшей и оттого железной логике. Сигареты и спиртное вредны? Несомненно! Карточный азарт затягивает? Ещё бы! Тогда ни-ни, ведь даже в мизерных количествах они – яд! Возможно, и к прекрасной половине человечества Олег относился по такому же принципу. Замечу, не очень-то и ошибаясь в расчётах.
Здесь не могу осадить настойчиво просящийся сюда, выстраданный многими поколениями мужчин вывод:
Какая прелесть эта гадость!
Он о водке, но, грешен, немного и о женщинах. Особенно в инверсивном варианте этой фразы:
Какая гадость эта прелесть!
Разумеется, она похожа на правду жизни только с множеством оговорок - совсем чуть-чуть, и далеко не всегда, и не везде, и самую-самую малость.
Если кто-то, кое-где у нас порой честно жить не...
Впрочем, к брезгливо перелистывающим эти страницы моим читательницам – безо всяких сомнений замечательным женщинам, это прочувствованное восклицание, конечно же, ну ни капельки не относится...
Казалось, что рядом с Олегом мы, грешные, должны были ощущать себя не очень комфортно – ведь он был постоянным упрёком нашему далёкому от аскетического образу жизни, а также зримым и немеркнущим призывом к совершенству. Но, увы, всё это не находило отклика у его коллег-киношников. И в том числе потому, что собранные вместе, в одном наборе эти качества Павлюка, как я уже отмечал, выглядели несколько абсурдно.
Напрашивалось ещё одно сравнение на эту тему: Олег был как дистиллированная вода – нет никаких примесей, чиста до невозможности, а пить её, именно по этой невозможности, нельзя. Даже, говорят, вредно...
Поэтому Павлюка, обладающего всем этим экзотическим набором особенностей, про себя я так и называл - дистиллированный. Для краткости превратив потом эту кличку в Дистиллят...
От него, разложившего свою жизнь по полочкам, так сказать, на простые составляющие: да - нет, хорошо - плохо, полезно - вредно, попахивало вульгарным материализмом.
Но мне бы не хотелось здесь с наскоку малевать не слишком привлекательный и односторонний портрет Павлюка.
У него было ещё одно, не менее редкое, а, по правде говоря, уникальное качество. И тут уж, безо всяческих оговорок, завидное для нас, простых смертных.
Он обладал поразительной памятью. Не во всех сферах познания этого мира, но в области спорта – несомненно. Что Олег не раз и с успехом доказывал.
На проверочные вопросы, например, как сыграло минское «Динамо» в выездной встрече с «Шахтёром» аж двадцать лет назад - в 1967-м году, Павлюк, почти не задумываясь, называл счёт: 4-1, наши победили.
И тут же по своей инициативе, наверное, чтобы с удовольствием добить нас окончательно, без запинки отбарабанивал в довесок тогдашний состав минчан: Глухотко, Колтунов, Канунников, Ремин, Савостиков, Арзамасцев, Курилов, Толейко, Адамов, Малофеев, Каберский...
Мы обалдело разевали рты!
Или в каком году штангист Валерий Шарий в первый раз стал олимпийским чемпионом? В семьдесят шестом. А сколько мировых рекордов установил? Тринадцать...
Сорокалетний режиссёр Шура ТемЕнский был полным его антиподом. Насколько чётким, я бы сказал, чёрно-белым, был Олег, настолько многоцветным запомнился мне Шура. Поменяйте на противоположный знак, естественно, на минус, железобетонные достоинства Павлюка - и вы получите представление о разболтанном образе жизни Теменского.
Заядлый курильщик, выпивоха, не чуравшийся слабого пола... И в преферанс при случае не прочь был перекинуться. Правда, не часто: по причине природной рассеянности с большего проигрывал. И не мудрено - карты любят хороший счёт... В чём было еще одно его зримое отличие от ничего не забывающего в спортивной жизни, энциклопедичного в этой области знаний Олега.
Приведённый перечень мог бы загнать Шуру в отрицательные герои нашего рассказа. Но выходило наоборот – эти его качества, пусть и не самые положительные, были настояны на природном обаянии Теменского и не казались чем-то зловещим. К тому же загадочным образом фильмы у него получались цельные, стилистически выстроенные. Сочные. И в то же время сотворённые из акварельной размытости, полутонов. В них чувствовалась... как бы это лучше сказать?.. Во! Породистость их автора. Даже аристократизм.
Но утверждать, что Шура по-дворянски пребывал «страшно далеко от народа», я не стану.
Он не запирался, фигурально выражаясь, в своей золотой клетке творца, а «шёл в люди» в твёрдой попытке сделать этот народ лучше.
Острая озабоченность несовершенством мира, не исключая и самого себя, возникала у него после приличной порции спиртного. Тут Теменский впадал в активное культуртрегерство. Он хотел, чтобы все стали образованней, грамотней. Завзятый книжник, Шура не понимал людей, ухитрявшихся существовать без тесного соприкосновения с хорошей литературой. И брался это исправить доступными ему способами. Деликатный и ненавязчивый в трезвых отрезках своей жизни, он, не считаясь с желаниями окружающих, впадал в назидательство, начинал читать лекцию или, если хотите, проповедь на тему - какие вы тут все скоты и низкокультурные личности. Особенно в командировках – когда коллегам, в общем-то, не было куда от него деваться. Один из таких случаев, весьма нетрафаретный по исполнению, мы опишем чуть позднее в этом рассказе.
В то же время Теменский был не из тех, кто, выпив, менялся очень уж сильно. Просто подшофе он более интенсивно выплёскивал на люди то, о чём думал и что в нём копилось в трезвом состоянии.
Но были на киностудии личности, совмещающие в себе куда более лихие контрасты поведения. Точнее, совершенно противоположные, как у стивенсоновских доктора Джекилла и мистера Хайда.
Например, в обычной жизни увалень и добряк, почти двухметровый оператор Дима, приняв весьма объёмную дозу горячительного, изменялся до неузнаваемости. Единственным и непреодолимым его желанием в этом состоянии было поскандалить и хорошо набить кому-нибудь морду. Притом, неважно кому. Любому. Даже его близким друзьям, если имели несчастье подвернуться под богатырскую руку нашего Ильи Муромца. Протрезвев, он, по его словам, ничего не помнил и искренне, даже со слезами раскаяния, удивлялся предъявляемым назавтра синякам...
Или режиссёр Миша, в повседневности - чопорный сухарь, строго державший с окружающими неприступную, как советская госграница, дистанцию. Но, выпив, правда, очень изредка, он не впадал в агрессивное буйство как Дима, а, наоборот, начинал любить человечество. Нежно, страстно и отдавая без остатка всего себя.
Перейдя в своё новое агрегатное состояние, он без тени сомнений одалживал деньги полузнакомым людям. Или, умиляясь, лез ко всем с объятьями и поцелуями. Прильнув к растерянному и недоумевающему коллеге, Миша, клянясь всем, что у него есть святого, бархатистым воркующим баритоном уверял, что тот гениален и таких, как он, светил разума земля наша ещё не рождала и не носила. И это притом, что ещё с утра он, не оставляя от творения собрата по профессии камня на камне, противным скрипучим голосом в пух и прах разносил его фильм на худсовете.
Вершиной Мишиных перевоплощений стало прилюдное, на какой-то корпоративной вечеринке, признание в любви до гроба нашей директорше. Даме весьма чиновной и карьерной, с которой у него в обычной жизни были строго официальные служебные отношения. А теперь ради неё он был готов ну хоть сейчас бросить свою, считающуюся образцовой, семью.
Директорша, сама мужняя и верная жена, была в шоке! Рыдающего Мишу, рвущего на себе рубашку под строгим галстуком, с трудом от неё оттащили...
История, о которой я хочу рассказать, началась с вызова к председателю Госкино республики съёмочной группы, возглавляемой в этом походе на ковёр всё тою же директоршей нашего славного производственно-творческого объединения.
Обычно простых смертных не приглашали на инструктажи столь высокого уровня – обходились внутристудийными цэ-у. Но тут был особый случай. Самый главный киноначальник республики решил лично озвучить нам принятое на небесах решение. Тем самым подчеркнув его особую важность.
Хмурясь и откашливаясь, председатель нашего колхо... простите, оговорился, - Госкино, поведал нам, что Центральный Комитет Компартии Беларуси (тогда, в середине восьмидесятых ещё Белоруссии), принял решение обобщить положительный опыт Шаблинского района по закреплению молодёжи на селе. Одним из пунктов этого постановления - не последним в списке, отметил он со значением, высоко задирая по-брежневски мохнатые брови и директивный указательный палец, – было создание документального фильма об этом самом закреплении в этом самом районе. Что наша творческая группа и должна сделать. И в очередной раз, выдавив из-под насупленных бровей басовитое прокашливание, резюмировал: задача ответственная, и мы все вместе должны оправдать доверие и успешно выполнить это поручение партии и правительства. За что создателей фильма, к коим он себя, несомненно, причислял, ждёт вполне заслуженная награда.
Ну как же тут без него-то на белом коне?..
С этим он нас и отпустил, добавив на прощанье, что райкому партии поручено оказывать киносъемочной группе всяческую помощь, и там нас уже ждут.
«С Богом!» он не сказал, но подразумевал...
Сборы у кинодокументалистов недолги, и уже через пару-тройку летних дней наш творческий коллектив, загрузив аппаратуру, после обеда отбыл на «пазике» – были тогда на студии такие небольшие автобусы - в направлении Шаблинского района.
Во главе съёмочной группы, разумеется, пребывал режиссёр Шура Теменский, с утра уже находившийся в не совсем прозрачном состоянии. На соседнем сиденье с чувством выполненного долга восседал идеально трезвый Павлюк, ещё накануне по телефону выбивший нам хорошие места в гостинице, что в числе прочего входило в его обязанности как директора фильма. Затем оператор Юра со своим ассистентом. А также звукооператор, осветители, механик камеры и, конечно, разбитной толстяк Толик - водитель нашего автобусика с надписью «Кинохроника» на боку.
Ну и я, тогда редактор документального кино, пользующийся в нашем производственно-творческом объединении авторитетом лихого интервьюера. Несколько, правда, раздутом на безрыбье...
С собою у Шуры было, и не у него одного, поэтому мы за разговорами и закусонами, всяческими дискуссиями на киношные и прочие темы, весьма приятно коротали долгую дорогу.
Олега Павлюка пропустить с нами по маленькой никто, само собой, не звал, ввиду абсолютной бесперспективности этого предложения.
В череде прозрачных окон автобуса проплывали, словно риски огромного стеклянного термометра, километровые знаки. И по мере удлинения пройденного пути, а, следовательно, и количества выпитого, градус наших дебатов начал постепенно возрастать. Вплоть до болезненного.
Возник какой-то окололитературный громкий спор, в ходе которого Теменский, достигнув нужных кондиций, в который уже раз впал в культуртрегерство, заявив, что все мы тут неучи, и ему до боли, до слёз за нас стыдно и обидно! Ведь его съёмочная группа оказалась повально дремучей, в чём он в сей момент окончательно убедился. Потому как совершенно не знакома с величайшими произведениями классической русской литературы!..
Затем, уже не вполне координировано поднявшись с сиденья и ухватившись для устойчивости двумя руками за трубку поручня, тянущегося почти под потолком вдоль всего салона, наш режиссёр поведал, что будет читать вслух пушкинского «Евгения Онегина», дабы хоть немного уменьшить зияющий огромный пробел в нашей начитанности. И заодно в образованности.
Немного или много, но это бессмертное творение Александра Сергеевича состоит из восьми объёмных глав, каждая размером в не один десяток страниц. Тем не менее Шура знал пушкинский роман в стихах почти наизусть. В чём он нас всех в этот день и убедил. Без всяческих оговорок.
Стоя в центральном проходе салона автобуса и не выпуская из рук, чтобы не упасть, металлический поручень, он начал.
Читал прочувствованно, наслаждаясь тем, что декламирует:
He мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты...
Понимая, точнее, зная по опыту, что Теменского теперь уже не остановить, нам ничего не оставалось, как расслабиться и внимать истории, случившейся два века назад с русским дворянином Евгением Онегиным. Кто слушал вполуха, а кто действительно получал удовольствие...
Шло время, автобус, не останавливаясь, катил к Шаблино. И так же без перерыва Шура озвучивал нам бессмертные строки поэта. Правда, по известным причинам, с не совсем чёткой дикцией:
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, Боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!..
Возможно, кто-то в нашей компании надеялся, что память у Шуры не бесконечна. Или он просто устанет. Но наш режиссёр продолжал декламировать, почти не запинаясь, главу за главой. Более того, поскольку крепко-накрепко сжавшие автобусный поручень руки у него были заняты удержанием вертикального положения, он ухитрялся читать прочувствованно, помогая себе выражением лица. Мне в этот момент он немного напоминал мима на сцене. Которого, правда, артистическое амплуа, обязывает быть «немым», и он компенсирует отсутствие голоса жестикуляцией, мимикой, да и движением всего тела. А «безрукий» Шура, что называется, хлопотал только физиономией, тасуя на ней картинки, соответствующие минорности или мажорности, и даже потаённому смыслу конкретного эпизода «Евгения Онегина».
...проворно
Онегин с Ольгою пошел;
Ведет ее, скользя небрежно,
И, наклонясь, ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал
И руку жмет – и запылал
В ее лице самолюбивом
Румянец ярче. Ленский мой
Всё видел: вспыхнул, сам не свой;
В негодовании ревнивом
Поэт конца мазурки ждет
И в котильон ее зовет.
В какой-то момент я вдруг заметил, что Павлюк посматривает на Шуру с какой-то едва скрываемой недоброжелательностью. Можно даже сказать – ревниво: поднимая брови, хмыкая и даже пожимая плечами при каждом сбое или запинке нашего декламатора. А их, конечно же, по ходу чтения набиралось немало. Ведь читал-то он «Евгения Онегина», по-прежнему пребывая в весьма нетрезвом состоянии. И, тем не менее, читал без особых срывов.
Я не сразу понял, чем недоволен Павлюк. Но потом вдруг осознал: декламируя наизусть грандиозный пушкинский роман в стихах, Теменский ставил под сомнение монополию Дистиллята на абсолютную память, уникальностью которой он так гордился. И с охотой демонстрировал её при каждом удобном случае.
А тут - на тебе, получай! Это Олега явно задевало. Тем более что в голове у Шуры гнездились целёхонькими не какая-то там сухая статистика голов–очков–секунд, а громадьё и сочность великой русской литературы.
Что называется, другое качество.
Олег не мог спокойно относиться к тому, что у кого-то рядом с ним может быть не менее уникальный, а, может быть, даже более яркий талант. Всё у него было: или-или, без полутонов. Потому как разложил он – это я уже отмечал - свою жизнь и окружающую её среду по полочкам, так сказать, на простые составляющие: да - нет, хорошо - плохо, полезно – вредно... Или он один белоснежный и пушистый, или никого!
И вдруг такая мешанина конкуренции, рушащая если не мировой, то уж точно его личный порядок.
На пухлом лице Олега даже начала проступать некоторая ребячья обиженность.
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить – но как раз
Онегин выстрелил... Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет молча пистолет...
За окнами автобуса уже смеркалось, когда мы подъехали к гостинице этого небольшого райцентра, уютно притулившегося почти к самой польской границе. Пора было выносить киносъемочное оборудование и расселяться по номерам, но Шура продолжал без устали читать поэму классика. Ухитряясь отмахиваться не вытянутыми вверх занятыми руками, а дёрганьем-боданием головы в ответ на наши настойчивые старания остановить его и увести в гостиницу отсыпаться. Кто-то попытался, откинув условности, отодрать его пальцы, словно приклеенные к поручню под потолком. Но безуспешно. Шура стоял твёрдо в своём неизбывном желании по памяти дочитать «Евгения Онегина» до самой последней строчки.
Правда, стоя на нетвёрдых ногах.
«Скажи мне, князь, не знаешь ты,
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?»
Князь на Онегина глядит.
«Ага! давно ж ты не был в свете.
Постой, тебя представлю я». —
«Да кто ж она?» – «Жена моя»...
Положение становилось всё более близким к отчаянному. Всем хотелось отдохнуть после долгой дороги, но Шура был непоколебим. Вцепившись в поручень побелевшими от многочасового напряжения руками, глядя куда-то вдаль поверх наших голов, он в упоении декламировал, не обращая никакого внимания на уговоры и попытки разжать его мёртвую хватку.
Ну не оставлять же его ночевать в автобусе, в самом деле?
И тут, прервав нашу интеллигентскую суету, с пролетарской категоричностью в дело вмешался водитель «пазика». Ни слова не говоря, Толя покопался возле своего шофёрского рабочего места и извлёк откуда-то большую отвёртку. С нею наперевес он решительно направился вглубь салона и быстро с двух сторон отвинтил от креплений тот сектор длинного поручня, за который держался, продолжавший читать стихотворный роман, просветитель Теменский.
Теперь всё было просто. Мы тут же подхватили о белы - в прямом смысле - руки нашего режиссёра, не пожелавшего их опустить, как и прервать своё чтение, и повели его в гостиницу.
Дальнейшее выглядело весьма экзотично. Через холл отельчика проследовала доблестная киногруппа, таща с собой всяческие ящики и разнообразные длинные штативы в матерчатых чехлах. Наверное, поэтому администрация гостиницы не слишком изумилась, обнаружив среди идущих мимо них киношников загадочного человека, поддерживаемого с двух сторон и несущего в вытянутых вверх руках, какую-то длинную трубку, словно победно вскинутый в поднебесье гриф штанги.
И громко декламирующего, захлёбывающимся местами от избытка чувств, фальцетом:
Я вышла замуж. Вы должны,
Я вас прошу, меня оставить;
Я знаю: в вашем сердце есть
И гордость, и прямая честь.
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна...
- А, киностудия... – переглянулись за стойкой бывалые отельеры. – Чего удивляться, у них и не такие извращения случаются...
Назавтра с утра, так называемая творческая часть съёмочной группы, проспавшись отправилась представляться-знакомиться в местный райком партии. В приёмной первого секретаря у дубовых панелей рядком и ладком сидело несколько солидных по комплекции дядек. Двое – даже со звёздами Героя Соцтруда.
Уже в просторном кабинете стройный и моложавый блондин, самый главный человек в Шаблино, заверил, что проблем со съёмкой фильма о закреплении молодёжи на селе у нас здесь не будет. Есть что показать, и есть кого показать! Затем, после короткого спича, описав успехи района по выполнению постановления ЦК, привычно, не глядя нажал на какую-то кнопку и, как фокусник из рукава, извлёк из приёмной на ковёр пузатых дядек со звёздами и без.
Оказалось, это были председатели пяти самых лучших колхозов района. Первый секретарь ещё раз упомянул важность того самого постановления об обобщении передового опыта. Нашего передового опыта, подчеркнул он. И строго наказал оказывать «дорогим гостям» всяческую помощь. После чего, расправив озабоченные брови, улыбнулся. Правда, несколько двусмысленно.
С тем и отпустил...
В этом западном районе республики, действительно, было на что посмотреть и на что расходовать киноплёнку.
Ухоженные сёла, наполненные аккуратными каменными домиками с цветущими палисадниками. По полям бродили – воспользуюсь обкатанным в те времена штампом – тучные стада крупного рогатого скота. Которых с поля ждали коровники, оснащённые всяческими автоматическими поилками и доилками.
Снимали мы и в клубах, заполненных молодыми людьми обоих полов, танцующими чего-то тогда весьма модное и современное. Что не мешало наадреналинненым крепкими напитками парням традиционно по разным поводам, да и без оных, начищать друг другу физиономии за углом того же самого дворца культуры.
Но этого мы, конечно, не снимали. И зря! Неизменные с давних времён околоклубные драки, как и всё традиционное, на мой, правда, весьма субъективный взгляд, способствуют закреплению молодёжи на родных просторах, наполняя сочностью здешнее бытие.
И даже запечатлели действующую парашютную вышку в одном из хозяйств. Тоже стимулирует выработку адреналина, так разнообразящего нашу, зачастую сирую жизнь...
А двусмысленность улыбки первого секретаря райкома, наказавшего оказывать «дорогим гостям всяческую помощь», мы оценили в первый вечер после съёмок в первом же колхозе.
Здешний председатель, можно сказать, с укором покосившись в сторону слишком лениво заходящего за горизонт июньского солнца, отметил, что «все мы сегодня хорошо и много поработали, и не мешало бы нам так же и поужинать»...
Что означало огромную брезентовую ткань, очень похожую на рог изобилия, словно по волшебству развёрнутый со всем своим роскошным содержимым на сумеречной лесной поляне.
Мой природный альтруизм не позволяет слишком подробно описывать этот сказочный натюрморт. Всё-таки пишущий должен беречь нервы, да и в целом здоровье своего читателя, и без того основательно подорванное всяческими фастфудами.
Но коротко перечислю. Крепитесь...
Колбаса «пальцем пханая», сыровяленые кумпяки, ныне фигурирующие как хамон, тугие и ароматные помидоры-огурцы, не парниковые, а прямо с огородной грядки. Горячая молодая картошечка без единой выбоины, ещё и в ёлочках укропа. Золотистые спирали копченых угрей... Всё это - лишь микроскопическая часть деревенских вкусностей, ждавших нас на поляне, освещенной с разных сторон фарами служебных «козликов» колхозного начальства и с удовольствием примкнувшего к ним столичного «пазика».
В их лучах, словно острова в бескрайнем океане, небоскрёбными даунтаунами возвышались-искрились на брезенте бутылки с прозрачными и не очень жидкостями.
Конечно, мы не обольщались на свой счёт. Так нас принимали далеко не в каждом районе. Мало, что ли, киношников или телевизионщиков шастало в те времена по городам и весям, снимая всяческие сюжеты. На всех не напасёшься...
Но тут был особый случай. Мы не только пребывали под благодатной сенью постановления ЦК, но и непосредственно выполняли его распоряжение, являясь зримым воплощением всевластительной длани. Поэтому встречали наш производственно-творческий коллектив с безбрежным гостеприимством, соответствующим его временному рангу...
В общем, кормили нас, как говорится, на убой. Ну, и поили в том же направлении. Выполняя Постановление ЦК партии о закреплении, здешний председатель и его присные явно стремились оставить навечно нашу не старую ещё киногруппу на селе. Точнее, на каком-нибудь деревенском погосте.
Попутно отмечу, что напоить до бесчувствия заезжих киношников и прочую пишуще-снимающую братию у руководителей колхозов и совхозов в те времена было вроде такого вида спорта. Или формы провинциального самоутверждения. Чтобы потом в свойской компании с чувством превосходства бросить небрежно: «А... Были у меня на той неделе эти минчане... Даром, что столичные, а на водку совсем слабые! На карачках уползали!»
Вот они и старались. «Хлопцы, ну что тут пить?» Эта дежурная фраза тех давних сельских застолий, до сих пор у меня в ушах живее всех живых.
Шура Теменский на карачках не уползал. Его просто через какое-то время отнесли в «пазик» и положили отсыпаться на заднее сиденье...
Ушёл, правда, предварительно хорошо поев, и кристально трезвый Павлюк, оставив нас из последних сил держать фронт под неослабным давлением наседающих хозяев. «Хлопцы, чего это вы сачкуете?.. Да что тут пить?»...
Мог бы, конечно, подставить своё плечо поредевшей киношной части застолья наш водитель Толик с его богатыми в этом деле возможностями, но он пока ещё был при руле. Хотя бутылкой гостеприимными хозяевами снабжён был «на тады»...
Под какую-то затянувшуюся речь очередного тостующего я случайно оторвал взгляд от всего этого магического великолепия и вдруг увидел, что сверху, из-за наполовину занавешенного окна нашего «пазика», искоса оглядывает эту суету у его ног Павлюк. Рассматривает словно Всевышний из поднебесья. Я бы даже сказал, с некоторым оценивающим высокомерием воспарившего над нами грешными, пребывавшими в плену у одной из низменных страстей...
У каждого из пяти колхозов была своя послесъёмочная сказочная лесная поляна. Выдержал я только три, а потом позорно дезертировал в столицу. Твёрдо осознав, что здоровья на всю дистанцию этого марафона застолий у меня уже не осталось.
Жизнь, она всё-таки дороже. Тем более что нужные для фильма интервью я уже взял.
Не прошло и месяца, как выживший-таки после всего этого Теменский, смонтировав кинополотно о закреплении, успешно сдал его председателю Госкино. А тот, в свою очередь, показал фильм где-то в эмпиреях и получил с поднебесья высочайшее «добро»... А, может, что-то ещё наградное, но до нас - в район плинтуса - не дошедшее.
И слава богу...
Бытие покатилось дальше, и мы стали понемногу забывать коммунизм, обрушившийся на наши головы и желудки, в Шаблинском районе. Ну, разве что грезились в сладких снах кумпяки, домашние колбасы, копчёные угри... Или в кошмарных: «Хлопцы, да чего её, проклятую, цедить? Это ж детские дозы!.. Пей до дна, пей до дна, пейдодна-а-а!..»
Тем более что она, эта жизнь, уйдя от тягомотины брежневских времён уже начала наполняться новым содержимым. А именно, всеобщим обострением до того лишь уныло тлеющего дефицита. Возникли продовольственные талоны, карточки, полки магазинов неглиже, очереди, опустившиеся до визгливых криков...
Власть начала искать решения этой ухватившей её за горло проблемы.
И тут царствовавший тогда в стране Генеральный секретарь Андропов, решил, что всё дело в нашенской традиционной разболтанности. И развернул всесоюзную борьбу за укрепление дисциплины труда...
Наверное, рассуждал он примерно так. Вот наладим своевременный приход и уход с работы, переловим всех сачков обоих полов, болтающихся днём по магазинам в поисках шмоток, вареных колбас, а то и просто бутылок, - и всё наладится.
Хочется здесь сказать по-народному: устаканится.
Конечно, из этой затеи, по большому счёту, ничего не вышло. Уж слишком упрощённо понимали власти предержащие причины наших бед. И сконцентрировались на одной из них, лежащей на поверхности, не подозревая, что таких причин, куда более глубинных – множество.
И если приглядеться, сачкизм – никакая это не причина, а следствие всеобщего пофигизма. А вот от чего он возник, приглядеться не захотели. Или не сумели.
Между прочим, советская власть не в первый раз наступала на эти грабли. Ещё в начале двадцатых годов прошлого века бесноватый Владимир Ильич в революционном раже насадил в нашем Отечестве казарменный социализм. Но, обжёгшись, быстренько отполз назад и, пока не поздно, ввёл спасительный НЭП.
Но тот урок не пошёл впрок...
И вообще, возвращаясь к заголовку рассказа, - как же без него! - это был очередной случай вульгарного материализма, которому свойственно примитивно объяснять нашу ой какую непростую жизнь и пытаться решать её проблемы такими же простыми способами.
Так что развёрнутая Андроповым бурная кампания быстренько сошла на нет.
Но сколько судеб было поломано за короткий период её фонтанирования! Ретивые исполнители устраивали дневные облавы в магазинах и банях, парикмахерских и кинотеатрах, отлавливали, устанавливали личности, сообщали, с требованием принять меры, по месту работы. С которой, бывало, попавшихся и увольняли...
В один из этих приснопамятных дней в наше документальное производственно-творческое объединение поступило с верхов строгое распоряжение. А именно - обеспечить в шестнадцать часов явку коллектива на мероприятие, которое будет проводиться в рамках развёрнутой борьбы. Кворум обязателен! Потому как посетит нас не кто-нибудь, а сам прокурор района с информацией о ходе кампании.
Которая, правда, позднее стала называться кампанейщиной. Но это уже было потом, задним умом.
А пока взять под козырёк и сказать «есть», пришлось кинооператору Юре и мне. Должен признаться, что были мы в то время отягощены партийной нагрузкой. Что было, то было, чего скрывать, у каждого свои скелеты в шкафу: Юра пребывал тогда секретарём партбюро объединения, а я его заместителем по взносам, поскольку как редактор редко выезжал в командировки и мог постоянно принимать денежку у членов КПСС, вернувшихся на короткий срок из очередного кинокочевья...
Мы с Юрой знали где искать. Например, Шуру Теменского и ещё нескольких его собутыльников он выудил из запертых изнутри операторских кабин. Преферансистов – в том числе и самого себя – я извлёк из студийного комитета комсомола, очень удобного для "пули" из за большого размера стола для заседаний бюро и, конечно, потому, что туда годами никто не заходил. Женской части объединения было строго-настрого наказано обязательно вернуться к четырём часам из их каждодневных рейдов по магазинам.
Кворум собрания по осуждению наплевательского отношения к распорядку рабочего дня был обеспечен.
Моложавый и усатый прокурор, почему-то без обязательного у них дресскодовского университетского ромбика на синем кителе, раскрыл тонкую папку и, заглядывая в неё, начал что-то рассказывать о том, какая борьба не за страх, а за совесть, развернулась в нашем районе с нарушителями трудовой дисциплины. Учитывая специфику аудитории, более подробно поведал, как проводятся облавы на дневных киносеансах. Даже назвал пару-другую фамилий погоревших докторов и прочих кандидатов из расположенной поблизости Академии наук. Отметив при этом, что, «как видите, ваша продукция, в целом очень полезная, бывает, и отвлекает людей от выполнения поставленных перед ними высоких задач, снижая тем самым производительность труда - залог построения светлого будущего в нашей стране, стране развитого социализма»...
В этой тираде, нарочито высокопарной по содержанию и в то же время озвученной монотонным, без эмоций голосом, неожиданно угадывалась вроде как пародия по отношению к теме его доклада. Я вдруг ощутил, что за напускной прокурорской суровостью, точнее, серьёзностью едва заметно проглядывала некая ирония неглупого человека со здравым смыслом. Даже, сказал бы, - оттенок лёгкой оппозиционности тем абсурдным решениям, которые он вынужден по долгу службы выполнять. В этом ощущалась его личная фронда, глубоко, правда, запрятанная под синей униформой.
Подытожил своё недлинное выступление прокурор района пожеланием всяческих творческих успехов нашему коллективу, конечно, при полном соблюдении социалистической законности. И закончил дежурной фразой всех докладчиков, так сказать, вопросом о вопросах:
- Может быть, у вас, товарищи, будут вопросы по теме моего выступления?
Таковых вроде не было, и поучаствовший в массовке народ, отодвигая стулья, стал привставать с насиженных за это время мест, наверняка думая уже о своих насущных делах.
Но вдруг, как чёртик из табакерки, где-то в задних рядах нарисовался ростом маленький Олег Павлюк.
И задал вопрос, который заставил остановиться его коллег, начавших было дружно покидать помещение:
- Вот как это понять, товарищ прокурор? У нас есть такие члены партии, которые в командировках пьянствуют с местными руководителями, тоже, между прочим, коммунистами. Какой пример они подают всем нам, вместо того чтобы...
Ну и так далее.
Донос был явно про нас с Юрой. Мы, два партийных организатора, правда, мелкого пошиба, сидели как оплёванные за столом позади прокурора.
Абсолютная тишина не то чтобы возникла, она просто откуда-то сверху рухнула. Все, как в стоп-кадре, замерли на полувставании со стульев, на полушаге к дверям.
Но, на наше счастье, явно неглупый прокурор, как я уже к тому времени начал догадываться, отбывал у нас номер, наверное ясно понимая весь идиотизм этих конвульсий верховной власти. Приехав на киностудию, он просто ставил галочку в перечне мероприятий по всестороннему выполнению постановлений, решений, задач, указаний, директив, предписаний, установок, инструкций по ускорению, направленных на повышение, расширение и углубление... Далее по списку.
Поэтому он, лишь на секунду замешкавшись от неожиданности, прокашлявшись под усами, ответил Дистилляту:
- Ну, раз у вас есть такие факты, я вам предложу изложить это в письменном виде и отослать или отнести к нам в прокуратуру. А мы будем разбираться и примем, если, конечно, понадобится, необходимые меры. Вы поняли меня, товарищ? – закончил он даже несколько резковато, со служебным металлом в голосе. Как бы переходя на строго казённые отношения, исключающие взаимное расположение с доносителем. Мне даже показалось, что прокурор сделал это для того, чтобы попытка настучать не имела продолжения и осталась только в устном виде. А такую, как говорится, к делу не подошьёшь.
Понял это и Олег. Таскаться с бумагами по прокуратуре, явно не входило в его творческие планы одноразового – только ли? - стукача. Осознав, что его выстрел оказался холостым, он заморгал, кивнул и, прямо на глазах обмякнув-скукожившись, как-то боком потянулся к выходу из нашего маленького зальчика, вслед за коллегами, облегчённо выдохнувшими спёртый за эти полчаса воздух.
Прокурор, как мне показалось, с некоторой хитринкой в глазах пожал руки нам с Юрой, весьма обалдевшим от неожиданной эскапады Павлюка, и, уютно пристроив папочку подмышкой, отбыл из помещения вслед за всеми.
Правда, мимо идущего к нам встречным курсом, со слегка заметными галсами Теменского.
- Может, дать ему в морду или хотя бы устроить тёмную?.. - прикуривая сигарету, сразу приступил к делу беспартийный Шура...
...Прошло уже больше тридцати лет, но я до сих пор временами ищу ответ - почему Дистиллят пошёл на прилюдный донос.
Что у него в тот момент роилось в голове? До конца не знаю. Извивы павлюковской логики были весьма прихотливы, если не сказать абсурдны. Как я понимаю, то, что тогда, на лесной поляне он сам в три горла лопал на дармовщинку, это у него не считалось. Мол, нас угощали полезными продуктами, и значит, это можно, поскольку не входило в его список вредностей.
А вот то, что мы пили с местными горькую, – это в глазах Дистиллята был уже криминал.
И всё-таки - почему? Откуда эта смелость в поступке, который его собратья по доносительству предпочитают делать тайно?
Могу лишь предположить.
В своих глазах он выглядел блистательно идеальным: не пьёт, не курит, не азартничает, не якшается до грядущего венца с женщинами. В общем, ведёт образ жизни, лишённый вредных привычек. Да ещё абсолютная память в области спорта! Павлюк сопоставлял себя с другими и видел, насколько он совершеннее по сравнению со всеми остальными, заурядными в своей многогранной греховности.
А поскольку он несравненно их лучше, ему хотелось выглядеть значительней, масштабнее, весомей. В конце концов, быть в центре внимания. Но не получалось – окружающие упорно игнорировали его сверкающее совершенство. И это Олега сильно угнетало. А, возможно, приводило в отчаяние. Может быть, именно нереализованный комплекс внутреннего превосходства, таившаяся в нём мания величия придали ему смелости и подвигли Дистиллята на публичный донос.
Мучила ли его потом совесть? Думаю, нет. И существовала ли вообще она у Павлюка? Слишком эфемерным и расплывчатым было это качество для него, разложившего свой образ жизни на простые, без вредных примесей составляющие, идеально подчинённые железной, чёрно-белой логике полезного-вредного, нужного-ненужного.
А тут какая-то совесть? Путается под ногами...
Конечно, он не был первым на этом пути. Давным-давно, ещё в девятнадцатом веке, известный вульгарный материалист, - ну как же, опять-таки, здесь без них! - врач-естествоиспытатель по профессии Карл Фохт, утверждал, что все способности, известные под названием душевной деятельности, всего лишь отправления мозгового вещества... А другой его собрат в ихней науке вторил: мозг выделяет мысль так же, как печень - желчь. Всего лишь.
Как говорится, жить надо проще...
Что да, то да - наше прошлое наполнено простыми решениями. Помните, как в семнадцатом году большевики на раз купили страну эдакими лозунгами:
«Мир - народам!» И вооружённая многомиллионная толпа солдат, бросив фронт, кинулась вглубь России... Запылали дома и усадьбы, обезглавливались церкви, пошли расстрелы «классовых» врагов, началась гражданская война, кровавыми сапогами протопавшая по нашим просторам...
«Заводы – рабочим!» И вдохновлённый халявой пролетариат погнал в три шеи с предприятий всяческих буржуинов. Только вот лишённые хозяев заводы и фабрики стали теперь выпускать продукцию, сами знаете, какого качества. А работающий на них победивший «атакующий класс», по большому, мировому счёту, получал за это копейки. И пикнуть не моги против!..
«Земля – крестьянам!» И кинулись делить дармовщинку обрадованные, свалившимся на них счастьем, селяне. Только вот недолго музыка играла. Через совсем короткое время большевики эту землю назад отобрали, загнав беспаспортных крестьян в колхозы, фактически насадив забытое было крепостное право. А кто не согласен, вместе с чадами и домочадцами – на телеги, в теплушки и в невозвратную Сибирь...
И так далее, пошло-поехало наше бытие. Нет, не под знаком, скажем марксизма, прогромыхал на родимых просторах, калеча души и убивая миллионы, двадцатый век. А под сенью всеобъемлющего и всепроникающего вульгарного материализма, простенько объясняющего, и простенько решающего нашу жизнь.
И только теперь начинаешь понимать, что простыми решениями выстлана дорога в ад...
Но сколько людей до сих пор живут по их законам...
Или понятиям.
Впрочем, - кто спорит? - потребление водки, табака и всяческая другая распущенность достойны гневного осуждения. Тут мой бывший коллега, оставшийся для меня навсегда Дистиллятом, был - без дураков! - абсолютно прав.
Хотя, с дураками – оно, конечно, проще...
19.07.16.