Тау Бесогон
Сперва мы заехали на верфь, где ремонтировали «Русалку» – больший из наших кораблей.
По сути это рийская кхадата, хотя строили у нас. Красотка: узкая, длинная, с торчащим, как игла, форштевнем и выступающей эдаким «хвостиком» палубой; три огненно-рыжих косых паруса, сама расписана красным по зеленому и с шикарной золоченой русалищей на носу. Дюжину узлов делает влегкую.
Этой весной, уже на обратном пути из Адрана, «Русалка» угодила в сильный шторм. На месте кое-как подлатались, дотащились. Корабль побит, товар попорчен. Батя чуть не растерзал тогда Лаао с капитаном. И отплыли-де в «несчастливый» день-середку да при «плохой луне» (оба всегда ингорировали батины суеверия), и через Малый пролив зачем-то поперлись, где мель на мели. А корабль-то, язви вас в душу, новехонький, три годка всего…
Увы, к сроку «Русалку» подготовить никак не успевали. А на утлую старенькую «Морянку» много товару не загрузишь.
Я взирал на труды корабелов, важно выпятив фамильную квадратную челюсть – весь из себя Ируун-младший, сын-и-наследник, принимающий дела... Но спектакль проходил впустую: мастеров куда больше волновал сердитый заказчик (батя гремел и грозился им неустойкой), а рабочие с верфи таращились на дикарку. Кошка, против обыкновения, была сдержанна, никуда не лезла и глаз с нас не спускала – времена неспокойные. Мы и работника еще прихватили, здоровяка Ену. Тот маячил молча и внушительно.
Батя отбушевал, покряхтел, походил, охлопывая любимицу по свежеосмоленному борту, бурча: «Выкупит он, сопляк! Купилка не доросла». (Компаньон, разобиженный, заявил, что готов сам покрыть все убытки и даже выкупить наэв корабль целиком.) Бросил мне походя:
- Гляди, гляди. Тут и твоя доля есть, уж отписанная. Совместно, сталбыть, владеем.
О да, чтоб грамотно все. Как бишь это?.. Решающее право голоса у того, чья «доля» – половина и более. У Лаао, значит, восьмая часть, у дяди Киту – четверть, да у меня своя четвертушка (или осьмушка?). Удобно: всех по ранжиру, всяк знай свое место…
Объезд складов и лавок, следом – в предместье, по винодельням. Управляющие были в курсе перемены планов, пошевеливались, что-то спешно сверяли, докладывали на ходу, успевая приглядывать за работниками – вино-то дорогое, элитное, тут глаз да глаз. Работа везде кипела, из погребов выкатывали и выкатывали бочонки, грузили в возки.
По моему впечатлению, батя вознамерился отправить за море все свои запасы разом. Это у него заказ такой крупный или он решил на всякий случай подстраховаться? Сбыть побольше, а деньги как-нибудь хитро вложить? Меня не посвящали. Лаао в курсе, Лаао разберется. Не подведет. Его только осадить иногда, а так молодцом. Это сынок – одна головная боль ходячая…
Батя торопился и поторапливал. Он весь был там, в сборах и планах. Едва кивнув на меня, как бы обозначив, тут же про меня и забывал, весь углублялся в процесс: распоряжался, бранился, проверял. Мы с «охраной» уныло топтались в сторонке.
Уже за полдень вернулись в порт.
Заскочили в харчевню, где поджидал Есь Рачка – владелец плоскодонки, на коей мне вскоре предстояло убыть. Рачку я знал шапочно (тот еще жук, но славен своим не-любопытством). На меня опять мельком кивнули. Перекинулись парой фраз:
- Послезавтра, в вечерний прилив.
- М-м… Это что ж, на праздник выходит, на Откровение?
- Да хоть на Восшествие. У меня уж сговорено. Не устраивает – ваша беда.
- М-м… Ну, пусть так. Лады.
Меня не спрашивали. Когда вышли, батя букнул только:
- С Юсом-управщиком поедешь. Документ тебе выправлен, у него уж. Переждешь пока в Адранте, а наши подоспеют – подберут.
Чудненько: под конвоем и паспорт в руки не давать…
Потом мы поднялись на борт «Морянки» – нашей посудины номер два.
Кругленький кряжистый двухмачтовик с высокой задней надстройкой, прозванный за форму «башмаком». Старая рабочая лошадка. Почерневшие борта, паруса выгорели до грязно-розового, дева на носу тоже уже весьма немолода.
Этот, первый батин корабль, я помнил с детства, облазил сверху донизу. Но помнил – другим. При прежнем капитане, Каэ Рваное Ухо, порядку было меньше и не так все надраено – прямо скажем, полный бардак – но было уютней. Песни, шуточки. Ну, и мордобой, не без того.
Все это сгинуло. Я уже не застал те, прежние времена. Прежнего батю – разудалого и рискового, что так легко и лихо зашибал деньгу и столь же легко делился с родней, с друзьями… Ведь у него были друзья, дядька рассказывал. Несколько настоящих, давних, верных навек пацанов-с-нашей-улицы. Не сумевших так круто подняться. Но батя не зазнавался: как и прежде, собирал свою «банду», прихватывая и младших братьев, вместе кутил. Дружил семьями, опекал, выручал деньгами – не ожидая, пока попросят, полагая это само собой разумеющимся: ведь ему повезло больше, а удачей и положено делиться.
Не знаю, что изменилось. Может, стал слишком уж давить. Тот же покойный дядя Ваи ведь от его опеки и сбежал…
Каэ Рваное Ухо был, наверное, последним отголоском той поры. Друг детства, ухарь и пьяница, которого отец просто любил. Доверил ему корабль. Объездил с ним полмира. Вытаскивал его из запоев, платил его долги, потом много лет помогал его вдове… Каэ все любили. Дядя Киту на его похоронах плакал, не стыдясь, и занять его место отказался наотрез.
При новом капитане, господине Соеруне, старушка «Морянка» подтянулась. В капитанской каюте больше не валялись порожние бутыли, хлам и сувениры со всего света. (Мальчишкой я всякий раз получал что-нибудь из этого в дар – флягу, трубку, сушеную ящерицу.) Не прихватывалась на борт пара-тройка бедовых шлюшек, чтобы скоротать плаванье. Вино команде выдавалось скупо, строго по мерке. А все расходы и замечания заносились в особую книжечку. За худобу и занудство нового капитана величали Глистой – но исключительно за глаза.
На «Морянке» шла погрузка, сходни спущены, топот и гам. Но морды у всех кислые и, кстати, много новых – Глиста на людей переборчив и «загульных» увольняет мигом.
От Рваного Уха легко было схлопотать в зубы, и нехило; поговаривали, что пару человек он так забил насмерть – за дело, впрочем. И уж, если что, за «своих ребят» любого готов был в землю вколотить. Глиста же за провинности штрафовал или отправлял к боцману на порку (весьма щадящую). Но, бог свидетель, любой из команды неглядя променял бы эти экзекуции на прежние тумаки. Я бы сам променял.
Нового капитана недолюбливал даже батя, но ценил – за ученость, за порядок. А Лаао ценил и подавно. Вот уж кому тот был в масть! У меня аж скулы сводило при мысли, каково будет плаванье в их компании. Под их надзором.
О, Глиста, хоть не знал доподлинно, отлично улавливал нюансы. Сын, да не тот. Не преемник, не хозяин. Просто мальчишка, которого нужно пристроить… Слушая батю, косился на меня эдак с прищуром.
Я изнывал. Какая ж тоска… Рундучки. Ящички. Книжечки. Квадрант – дорогой, бронзовый, а не прежняя деревяшка. Карты в футлярчиках. Даже подсвечники на столе – строго симметрично. Оссподи…
В разговор не встревал. Я был тут лишний.
Глиста зудел. Чего-то они там не успевали, в команде недобор. Батя только хмурился: что и говорить, всем планы поломало.
Сроки, заходы в порты, здесь то погрузят, там еще это… потом, в Адранте, то-то и то-то, ну и парня моего подберете, сталбыть…
- Мастер Ируун желает сейчас осмотреть корабль? Выбрать себе каюту? – Глиста был вежлив до оскомины, но явно дико зол; рядом с ним даже стоять было некомфортно.
- К Лаао подселится, – отрезал батя. – Прочие у меня уж все обещаны. Значит, второго числа отплываем, так?
- Что ж, воля ваша, – скривился Глиста и задействовал последний аргумент: – Хотя луна будет в крайне неудачной фазе…
Ну да, ну да. Первый в истории моряк, всерьез озабоченный фазами луны и прочей хренью…
Рваное Ухо, бывало, как с якоря снимется, жертвенное угощенье Бродяжке Ара-Расуу бросит – и вперед. Все так делают. И Ейтя Усач, «Русалкин» капитан… Эх, лучше бы уж с ним, ей богу. С кем угодно бы лучше…
- Прошу извинить. Тут так душно… – я подался к выходу. – Удачного рейса, господин Соерун.
- И вам. Впрочем, мы ведь скоро увидимся. Ориентировочно, в первых числах месяца Запасов, по моим прикидкам…
Все, меня сейчас стошнит.
Я вылетел на верхнюю палубу, хватая ртом воздух, точно переоценивший свою дыхалку ныряльщик. Там наш работник Ена пособлял матросам с погрузкой и заодно трепался:
- Ну, а чем лучше-то? Вот у меня шурин – вечно то лихорадку в плаванье подцепит, то… – обернулся ко мне, окликнул, не меняя тона: – Ну че там, Тау? Домой, нет? Жрать уже охота.
Тау. Не «господин». Не «молодой хозяин».
Откуда-то сверху спикировала Кошка. Разулыбалась:
- Ахха! На большой лодке хорошо плыть. Быстро. Ветры поют.
- Ноги моей на этой «лодке» не будет, – процедил я сквозь зубы. – Ни-за-что.
***
- Все наперекос, итить… – ворчал батя. – Лаао бы в Бережки нонче ехать, там уготовлять, ан теперь сразу с кораблем придется. Товар-то таком, без догляду, не отправишь. А Киту тот месяц дочкам свадьбы справлять – не пошлешь его. И у меня дел по горло, да и Ваутке со дня на день родить, не оставишь. А ты… У! – он замахнулся, готовясь влепить мне подзатыльник, но удержался.
Солнце пекло. Повозка дребезжала. Ена, на козлах, смотрел строго вперед. Кошка, сидя вполоборота ко мне, ехидно ухмылялась: решайся, ну!
Батя морщился, пыхтел, отирал взопревшее чело.
- Прорицатель сраный… В общем, день тебе на сборы. Готовься, прощайся.
Я смотрел на удаляющиеся домишки вдоль набережной.
- У меня еще два урока у тирейцев. Неотработанные…
- Э! – отмахнулся батя.
Домишки скрылись, мы прогромыхали в Южные ворота и покатили по Большой рыночной, вверх.
А ведь я ее больше не увижу. Может, и никогда…
- Приедешь, сталбыть, в Адранту и сиди там тишком, Лаао жди, – внушал батя. – Да гляди! Только вот выкинь еще чего! Только пикни! Я Лаао велел, чтоб в три шкуры тебя, ясно?..
- Да чего мне там делать-то полтора месяца? Может, хоть порученье какое?..
- Ждать! Язык учить, вот. По-торуански, чай, смыслишь? Хотя тама и по-рийски поймут…
А ведь я взрослый мужик, осенью тридцать стукнет – совершеннолетие. Вступаю в права и все такое…
Мы вкатились на улицу Моряков. Здесь было тенисто. Пахнуло садами, ветром с гор. Дикарка со смаком принюхалась, замурчала:
- Скоро. Совсем скоро, ахха!
Ладно. Черт с вами. Пусть так.
Я сглотнул застрявший в глотке ком и через силу произнес:
- Бать, мне бы деньжат…
- Долги? – он достал кошель и швырнул не глядя: – На. Уладь.
Что-то приказал Ене-работнику – тот и вякнуть не посмел, выгрузил нас и двинул дальше, еще по каким-то нуждам, так и оставшись без обеда.
Батя отпер калитку (она у нас теперь на замок закрывается), мы зашли с черного хода. Сверху, с женской половины слышались завывания. Воняло подгоревшей едой. В кухне не было ни души, и висела дымовуха.
- Анно! – рявкнул батя. – Ялла! Да где все, язви вас? Горит же! Тьфу ты… – он, прихватив рукавом, сволок дымящуюся сковороду.
И впрямь, куда все подевались?
Выползла только Ёттаре, моя рабыня-подарочек. Выглядела она поживее: отъелась, порозовела.
- Умываться неси, – буркнул батя и повторил по-тирейски: – Умываться. Живо. Да подавай обедать уже. Где Анно?
- Там, – Ёттаре неопределенно кивнула. С ленцой подволокла кувшин.
Батя скинул рубаху, зафыркал, плещась.
- Выше лей, дура… О! Так! Да чего утирку суешь хозяину, рушник чистый неси! Ни пса не соображает… Да позови кухарку!
Но девка должной поспешности не явила. Топталась. Батя прихватил ее за загривье, вгляделся в заносчивую мордаху – сразу слегка побледневшую. Отпустил, хмыкнув.
- Бегом пшла! – и отвесил такого шлепка, что паршивку мигом сдуло.
Кошка застыла в дверях, наблюдая сию сцену с явным удовольствием. Я стоял весь красный, взмокший – умыться мне так и не предложили. А батя отирал могучую выю и рассуждал:
- Не, не в меня ты. Не умеешь под себя людей-то обминать.
- Отец…
- Фух-х… Ты, мил мой, как сало в масле купаешься, уж все тебе дадено. А толку? А вот... взять хоть приблуду твоего, дружка. Ведь не ты его притащил, а он за тобой увязался. И порченый, и в городе без году неделя – а уж устроился. И Уну, дядьке твоему, удачно показался. Сейчас тот его под крыло приберет – и вовсе ладно. Так-то вот. Из ничего, срань да рвань – а глядишь, еще в люди выйдет, поди, и священником когда станет. Потому как с характером. Да и человек дельный.
- Ну, так и дай мне… не знаю. Работу. Поручение, – я только что не всхлипывал и ненавидел себя за это лютейше.
- Ага, конечно, – гудел батя, удвигаясь вглубь дома. – Доверь тебе, трепачу. Еще скажи: людей в подчиненье дай. Когда ты с девкой-рабой совладать не могёшь. Распустил…
- Сладишь с ней, как же, – мямлил я, плетясь следом.
- Да ну? Хошь, на спор, она мне уж наутро руки лизать будет? Э? А че, я спориться люблю… – батя выудил откуда-то свежую рубаху, надел, потопал в залу; тут были отчетливей слышны плач наверху и какой-то шум со двора. – Да что там у них… Анно!.. Ялла! Метеу! Алиу! Эру!..
Шум приблизился. Мы вышли на крыльцо и узрели наших домочадцев – мятущихся у парадного входа. Навстречу, рыдая, поспешала тетка Анно. Следом работники несли тело.
- Кхадас! – рявкнула Кошка и рванула вперед.
- Полный кхадас, – согласился я.
Особых разрушений не наблюдалось, только ворота висели как-то криво.
- Ний! Слава богу… Вломилися к нам. Идолы! В честный дом! – запричитала кухарка.
- Хозяин! – вторили работники. – Мы не виноватые! Они гуртом взлезли. Обломили воротину-то… Да мы поправим…
- Ф-фа! – негодовала Кошка. – Опять!
В качестве жертвы погрома несли, конечно же, Йара.
- На фиг ты ему-то по башке оглоблей засадил? – укорял один из носильщиков.
- Ты че, не видал, балда? На него ж раж бесовский нашел. Всех бы порубал, и нас заодно, – оправдывался второй.
Офигеть…
- Тэ-эк, – рокотнул батя, вставая руки-в-боки.
Но тут из дома выкатилась сестрица Эру.
- Папа… О, хорошо. А то мы одни, дядя как раз тоже отъехал… У нас, сам видишь, неприятность. Шваль пьяная ломилась. Большого ущерба нет, только ворота. И парнишка вот. Да и того – свои же, с перепугу… задели.
Она погрозила носильщикам кулаком, махнула, чтобы заносили раненого внутрь; шугнула остальных. И продолжала торопливо докладывать:
- Девочки наверху, я увела. Матушке стало дурно, сейчас получше, ее уложили. Не знаю, есть ли смысл звать стражу… Да, да, и поперек их примотайте, чтобы заклинило! – это уже работникам.
Я буквально зримо видел, как батя расслабляется. Он словно забылся, залюбовался ею. Не перебивал, не осаживал, как обычно.
Йара вновь препоручили кухарке. Работники побежали укреплять воротины. Возникли попрятавшиеся служанки, начали накрывать на стол. Но они так тряслись, что Эру их отослала и сама стала подавать, разливать суп.
Меня замутило от одного запаха. В горле опять набух ком.
- Кто там воет-то? – осведомился батя, принимаясь с аппетитом кушать.
- С кузиной Метеу истерика. Решила, что теперь свадьба сорвется, – сестрица зыркнула на меня испепеляюще. – Папа, раз вы здесь, я теперь сбегаю в Храм Покаяния, выясню. Представляешь, с погромщиками ведь приходил и отец Анья-Ирии, тот, что был у нас недавно…
- Позже, обожди. Ты бы вот чего. К Ваарунам бы лучше наведалась, к подружке-то своей. А то негоже: я им в записке обсказал, извинился, но…
Уже два испепеляющих взора.
Да не смешите! Меня туда арканом не затащишь. И моя несостоявшаяся невеста, уверен, рада-радешенька, что все сорвалось.
- Гм... Лаао не заезжал? – батя отодвинул пустую миску и перешел к рыбе.
- Нет, он только к ужину обещал, – рапортовала Эру, не забывая подливать и подкладывать – прям чудо-хозяйка. – Утром еще векселя принесли, требуют к уплате.
- О, началось…
- Папа, ты уверен, что свадьбы не следует отложить?..
- Наоборот: лучше б поскорее.
- Тогда… Может, разумнее и помолвку ускорить?..
На этом я выскользнул из-за стола со словами:
- Ничего, если я отлучись на часок?
- М-м… – батя и обернуться не удостоил; крякнул, протянул одобрительно: – А и верно! На пораньше перенесем да и отметим поширше. Чтоб видали: у Ируунов дела путем идут, ничего такого…
Я метнулся вон.
Божечка, забери у меня яйца, отдай сестре – ей они больше впору.
***
Уже у калитки сообразил, что ключа-то у меня нет. Да и выклянченных денег, пожалуй, маловато будет…
Заодно полюбопытствовал насчет ворот. Их уже выровняли, работники крепили поперек железные пруты. На самом верху, одной ногой на каменной стенке, другой – на воротине, балансируя в немыслимой позе прямо над острыми верхушками-пиками, раскорячился Учитель. Тоже что-то прикручивал.
Я так никогда не смогу…
А вот Йар – запросто. Впрочем, он и озверелую толпу одним взглядом в бегство повергает… Интересно, а целое войско – смог бы? А – собрать, бросить в бой?..
Я облился из дождевой бочки и поднялся к себе. Переоделся, вытащил заначку, пересчитал общую наличность, прихватил для верности еще и пару золотых перстней. Я казался себе спокойным и рассудительным, но кишки дергало и руки тряслись. Пришлось полечиться горькой настойкой, припрятанной на такой случай.
Ях-х! Гадость! И запить-то нечем… Но стало посмелее.
Потоптался над все еще бесчувственным Йаром. Отбрыкался от кухарки. Добыл ключ. И, уже на выходе, столкнулся со своей заразой-рабыней…
Что ей стоило глазки потупить и мимо шмыгнуть? Так нет же, зыркнула эдак подбоченясь. Я на ходу уцепил девку за локоть, тряхнул так, что она выронила какую-то кошелку, которую несла, и поволок в сторону служб.
- Ты че, охерел?!
Подальше, чтоб не слыхали. Много времени не займет. Никого? Вот и славно.
- Отвянь! Какого тебе… трать, трать, трать… Тетечкааааа!
Я втащил ее в каретный сарай, захлопнул дверь. Тут есть удобный такой закуток, сам сюда горничных важивал…
- Пусти! Дрянь! Тварь! Тетяаааа!
Я вжал ее в угол, лапал грубо, по-барски. Пытался целовать, но она уворачивалась. Прыти в ней ясно поприбавилось. Окрепла.
- Губы дай… Тихо. Давай по-хорошему, ну? Лучше будет…
Был момент. Я успел уловить это передавшееся ей возбуждение, момент слабины… Но тут она меня цапнула. Хорошо так: в горло метила, в яремную жилу. Я влепил ей по уху так, чтоб зазвенело. Развернул, ткнул мордой в переборку и задрал подол.
Девка рвалась и лягалась. Дело шло туго. А потом она вдруг заскулила, заплакала тоненьким голоском… Тьфу ты! Все равно, что свою младшую сестренку драть. Аж весь настрой сбило…
- Черт с тобой... Пошла! – я отпихнул ее.
Самое прекрасное, что в пылу я еще и кошель куда-то выронил… Поползал, нашарил, сунул в пояс.
Девка еще медлила в дверях, не зная, какую бы гадость брякнуть. Наконец, нашлась:
- У! Рёлленге!
Незнакомое слово привычно запомнилось. Ядреное, видать. Ёмкое. Пригодится…
Грубиянка скрылась. Снаружи громыхнул мужской хохот в несколько глоток.
Я подобрал какую-то ветошь, промокнул рану, подсунул под ворот, чтобы не кровянить рубаху еще сильнее. Вышел тоже. Мимо, через двор, брели работники, а с ними – мой Учитель… Лицо его не отразило ничего. Молча продолжил движение. Но меня – словно помоями окатило.
***
Кошка всю дорогу следовала за мной, как пришитая. Исполняла хозяйский наказ или опекала по-дружески – трактуйте, как хотите. Но если кто-то сейчас и точил на меня кинжал, дикаркино присутствие у него азарта поубавляло.
С чеканщиком условился быстро. Благо, он знал меня в лицо, да на мне и фамильная гривна имелась. Лишних вопросов не задавал. Обещал до завтра управиться.
У писцов пришлось помаяться. Зато вышел уже с готовыми бумагами за пазухой. Вот и все. Чист, нищ и свободен.
Кошка все это время прождала на улице, и возле нее успели собраться зеваки: «заморский дикарь», дармовое зрелище! Та даже ухом не вела, и один писаренок осмелился подлезть вплотную, намереваясь пощупать ножички у нее на поясе (один – обычный, охотничий, зато другой – диковинный: кремневый, с рукояткой из челюсти какого-то хищного зверя; ритуальный).
- Тронешь без спросу оружие – останешься без пальцев, – посулил я.
Народ отпрянул.
- Извини. Дела, – оправдался я невесть зачем. – Паспорт вот еще надо. Мало ли? Пригодится.
Дикарка лишь ухмыльнулась многозначительно. С ней вечно не разберешь: то ли вообще ни пса не понимает, то ли наоборот, зрит насквозь.
Мы свернули с Замковой вниз.
Был ранний вечер, жара уже спала, и народу на улице прибывало. Мелькнул один знакомый, другой, меня кто-то окликнул… Я спешил стороной. Возникло вдруг странное чувство, будто мне ни в коем случае нельзя никого касаться, заговаривать. Словно я опасен. Заразен. Словно от меня идет незримое ядовитое истечение…
Но я ведь не верю в Нечистого.
И зла во мне нет. Я никому не хочу дурного, честно. Я не виноват, что все так…
По дороге попался храм, и я зачем-то зашел туда. Кошка преспокойно вступила следом.
Лампадки. Свечи. Душистый сумрак. Статуя Рао Всемогущего, держащего на воздетых руках свод, аки весь порядок небесный и земной.
Темные лики полукругом – дюжь-пять апостолов.
Дюжь-шестая ниша – пуста и темна. Место Предателя, через коего Наэ проторил дорожку в наш мир, «Преисподняя», «Яма», «Бездна». Проклятое число дюжь-шесть даже в документах не поминают, записывают обиняками. И нет такого дня в календаре – его называют «середкой» либо «межсезоньем».
Людей кругом не было, и у меня вдруг мелькнула шальная мысль: а что если, как в детстве, спуститься туда, в каменную прохладу – вдруг снова полечу?
Я вглядывался в зовущую тьму. Предатель… Какая чушь! Будто Наэ нужен смертный-проводник, чтобы войти в свой собственный мир. Будто Он довольствовался бы парой-тройкой загубленных душ, будь и в самом деле такой злодей…
- Ты желаешь причастить сию язычницу святому обряду, сын мой?
Старичок священник возник бесшумно, и я крепко порадовался, что не успел шагнуть-таки в «Бездну» – вот был бы фурор!
- Нет. Я… помолиться. Мне скоро в дорогу.
- Тогда это к святому Эрий-Лу, покровителю странников, – священник указал на дальнюю статую и мягко улыбнулся: – В народе его зовут Посошок.
- Скажите, святой отец… А может у человека быть дар – но не от бога? Допустим, видеть будущее, или что кому-то беда грозит.
- О, им обладали многие святые. Это вышняя благодать, что же в ней дурного? Таким видениям всегда предшествует явление пречистого Ангела…
Он так кротко улыбался. Чистая вера, ни грана сомнения…
- Ангел, ух ты… – я бочком подался к дверям. – Я… просто так спросил. Спасибо.
- Да осенит тебя Тень крыла, яко благодать Господня…
Я прислушался к себе. Пусто. Но если я проклят, почему мне не становится в божьем храме худо, как Йару? Только – неловко, глупо. Скучно.
- Как Кошке здесь? Хорошо? – обернулся я к спутнице.
Та пожала плечами:
- Хорошее место. Бога-с-поднятыми-руками капище. Ваш бог жертв не берет. Огонь любит, долгие слова-молитвы любит. Здесь все правильно делают, да.
Я с тоской воззрился на подпирающую потолок статую.
Господи, если ты есть… Скажи, что со мной не так?
***
- Тауле! Ах, мой миленький! Ах, ну зайдите же, зайдите хоть на минуточку…
Старичок Мароа суетился. Он и впрямь был рад мне. Хвалил мои вирши, болтал оживленно. Но выглядел паршиво: что называется, смерть за плечом стоит.
- О, мне много лучше, благодарю! Но вы то, вы то как? Как ваши успехи в торуанском? Уллере говорила, вы учите по книге. Какой умница!.. Ах, как жаль, что вы ее не застали! Вы, верно, что-то хотели спросить по уроку?
- Я…
Было дико неловко, но колкое словцо не давало покоя.
- Простите. Я догадываюсь, что это, видимо, ругательство… Что такое «рёлленге»?
- Ох, – бедняга Мароа явно смутился. – И где только вы… Тауле, обещайте мне, что не станете применять этого в своей речи!
Мне сделалось стыдно. Придурок! Старику считанные месяцы жить осталось, а ты…
- Что ж, коль скоро вас столь заинтриговало... Тут довольно сложно подобрать подходящий эпитет на герском... Я бы перевел сие как «недо-кобель», «недо-самец». – (Я незаметно вздрогнул.) – Прежде его использовали в профессиональном жаргоне для обозначения выбрака породы: кобеля, недостаточно крупного и сильного, чтобы покрыть породистую суку – сука его просто не подпустит. Но, как правило, подобных недоростков все же сразу кастрируют и используют для подсобных работ... Но только, мой мальчик! Умоляю! Никогда! Поймите: в обиходной речи это слово является грязным и изощренным оскорблением… У вас могут возникнуть неприятности…
Рёлленге. До сучки, значит, не допрыгну. М-да, ёмко.
- Может, вы все же подождете?.. Жаль, жаль… Уллере еще хотела отдать вам приглашение, оно же где-то здесь и лежало… Приглашение на их с Артой свадьбу. Ей было бы так приятно, если бы вы смогли…
- Не надо! – вырвалось у меня.
Нет. Не выходи за него, не надо…
- Я… завтра зайду. Доброй ночи, господин Мароа.
***
В зале уже убирали со стола. Батя с дядькой и Лаао Тойеруном мусолили кубки, беседовали. Рядом терлась сестрица.
Я невольно замер в дверях, слушая.
- Уну пишет, поскорее надо, – гудел батя. – Да тишком. А всем говорить, будто пришлось его в лечебницу свезти. Тронулся-де умом от учебы, и взятки гладки.
- Черт, Ний! – злился дядька. – А как он потом будет?
- Ну… «вылечится».
- Чтобы все соседи в него пальцем тыкали? И у виска крутили?..
- Ужо я им покручу…
Ну да, лучше уж псих, чем бесноватый… А как ты хотел? Скандал-то улаживать надо.
Я выждал, пока они сменят тему, и вошел.
- …И не отмахивайся, пожалуйста, – встряла-таки в мужской разговор сестрица. – Он тоже живой человек, и всегда честно тебе служил. Ты угробить его хочешь?
- Да я с Глистой нынче только говорил, – возразил батя. – Ничо. На ногах стоит не валится.
- Нет, правда, Ний, – вступился Лаао. – Он насилу с постели поднялся: язва. И жена его вчера приходила, беспокоится очень…
- Меньше надо было молодым вином усасываться, – буркнул батя.
- Он не пьет вина.
- Ну так пущай бы уж пил… Тьфу ты! Что мне, прикажешь, еще и капитана другого искать – за четыре дня до отплытия?
- Папа, но хоть небольшую отсрочку? – наседала сестрица. – Хоть неделю-то дай человеку отлежится. Я уж и нашего лекаря им…
- О! Таушка, – только дядя Киту меня и заметил. – Эй, там! Принесите парню-то пожрать!..
Я, отнекиваясь, спешно удрал к себе. Не хватало еще от кухарки огрести за обиженную «бедную девоньку».
Заперся. Начал собирать манатки. Теплые вещи, бельишко, золотишко. Сандалии на сейчас, сапоги на непогоду. Что еще? Миску, ложку. На укрыться и плащ сойдет – много-то не наберешь, на себе ж тащить…
В доме шумели допоздна. Чем-то громыхали под окном работники, скандалила мачеха, горлопанила сестрица, истерили меньшие девчонки. Все были на нервах. Наконец, угомонились. Легли спать. Воцарился покой. Казалось, приключений на сегодня довольно…
***
В ночи дом потряс душераздирающий вой.
Я выскочил на галерейку, куда уже сбегались отовсюду всполошенные домочадцы – в белых рубахах, со свечками в руках, точно толпа привидений. Из родительской спальни неслись истошные вопли. Сквозь нас, пыхтя, проломилась тетка Анно – тоже в одной сорочке, простоволосая. Вскоре она показалась обратно – в обнимку с корчащейся роженицей. Мы дружно отпрянули, давая дорогу.
- Дура стараяааааа! – выла мачеха. – Дитё ж на пол вывалитсяааааа!
- Э, мил моя, – невозмутимо возражала кухарка. – Там до «вывалится» еще далеконько. Пошли, пошли, – и повела ее к лестнице.
Так, с воем и стенаниями, они спустились. Мачеху усадили на диванчик. Мы сгрудились вокруг. Прислуга металась, зажигая везде свет. А кухарка лишь коротко бросала на ходу:
- Ялла, воду ставь. Лееса, тащи в баньку простыни и одежу, что я приготовила. Киту… – она поискала глазами дядю. – Киту, позови на всякий случай мохнолюдку свою. Так… Вроде все…
Она, единственная, не беспокоилась, не суетилась. Даже не охала – сама на себя не похожа.
- Не хочу эту ведьмуууу! – рыдала мачеха.
- Ведьма не ведьма, а в травках-то смыслит. Ну, как понадобится чего? – рассудила кухарка и сокрылась у себя в коморке.
Роженица не замолкала ни на миг, визжа примерно следующее:
- Ой, Господииии! Ой-ей-ей! Ну, чего вам тут помазалииии! Чего пялитесь? Нашли развлече… Ой, мамааааа! Ну что ты лыбишься, старый козел? Вот сдохну, а вы только моими муками упиваться будитиии! Оооой!
И снова взвыла дурным звериным ором.
Батя, впрочем, выглядел скорее растерянным. Вернулась тетка Анно, уже одетая и причесанная. Чуть ли не торжественная. Пожурила:
- Хоре голосить-то, перед мужиками не срамись.
- Подохну яаааа!
- Точно не ложная тревога? – уточнил батя.
- Не-ет, – кухарка сдержанно улыбнулась.
- Ой-ой-ойиииии!
- Тетечка, а чего тетя так кричит? – всхлипнула кузина Ииту, вытаращив круглые от ужаса глазенки.
- Новому человеку нелегко в наш мир прийтить, – отвечала кухарка. – Через муку приходит, через труд тяжкий – материнский труд.
И лицо ее сделалось одухотворенным. Священнодействие. Культ и жрица его.
- А тетя теперь помрет? Как мамка? – не унималась малявка.
- Да мамка вовсе не оттого померла, – урезонивали ее сестры, но тут же и сами расхныкались, вспомнив мать.
Я стал утешать их, взял младшую на руки.
Сам же думал: а вдруг и впрямь что-то неладно? Почему она так заходится?..
Живо вспомнилось, как это было с тетей. Дядька тогда рассказывал за столом что-то смешное, тетя хохотала и вдруг – охнула, побагровела и как-то странно захрюкала. «Чего ты?» – опешил дядя. «Того! – тетя и морщилась, и смеялась. – Да уведи же детей, балда! Началось!» Нас вывели, а через час малышка Ииту уже пищала, и тетя, похохатывая, показывала супругу кукиш: «Пацана ждал? Вот те опять!» Впрочем, дядя был вполне счастлив…
Кухарка с сестрицей Эру уволокли роженицу в баньку.
Стало тихо. Все разошлись по комнатам. Но чужая боль разливалась, наполняя нас вязким беспокойством. Батя до утра мерил шагами кабинет и путано молился. Я лежал на кровати, как чурбан, и гадал, чем все кончится. Сказать по правде, на уме у меня были скверные мысли. Очень скверные… Назвать их «надеждой» язык не поворачивался.
На рассвете, в самый тревожный час между днем и ночью, мир огласился писком нового существа. Суеверная кухарка не пустила даже отца поглядеть на новорожденного. Перевесившись через перила, я ловил обрывки разговора.
- Чего, кто? Парень, я ж те сразу говорила…
- …бу-бу-бу…
- Слабенький… Ну, обойдется, Бог милостив…
Я вдруг почувствовал, что смертельно устал, и сполз на ступеньку, прислонившись щекой к холодной балясине. Ну, вот и все. Вот и наследник рода Ируунов. «С гарантией», мать его…
продолжение: http://www.proza.ru/2016/09/06/805