Гуси на вертеле

Алекс Шуваевский
     Частенько вспоминается мне жаркое стройотрядовское  лето тысяча девятьсот семьдесят первого года.
     Во всех подробностях, мелких деталях, запахах, ощущениях.      
     И тогда встает перед глазами приветливое Запорожье.   Ласковое Азовское море.   Песчаная, вытянутая на много километров параллельно воде, Федотова коса.
     С нещадно палящим солнцем.   
     Раскаленным песком под ногами.
     И местным совхозом – миллионером.
     В котором мы два с лишним месяца собирали   черешню,  абрикосы, помидоры,  яблоки,  груши, персики,  арбузы. И дыни под занавес сезона.
     Трудились мы, как выяснилось в конце, за весьма небольшую плату. И обильное, очень вкусное, трехразовое питание.    
     Разместили нас - шесть десятков московских студентов,  в палаточном лагере в тридцать палаток – по двое в каждой.
     Все, кроме  Юрки  Захарова и меня, были старшекурсниками.
     Юрку отправили  заработать денег. Его жалели.  Жил он с матерью – инвалидом и старой, но очень шустрой бабкой, постоянно напоминающей всем вокруг о их вопиющей бедности.
     Меня же – в качестве поощрения. Как старосту группы.
     Работали без выходных. До двух дня добивали мы дневную норму, потом обед и к четырем –  половине пятого возвращали  нас обратно в лагерь.
     В свободное время мы до одури плескались в теплом море, флиртовали с девчонками – благо было нас поровну, а вечером после ужина, разбредались все по косе к многочисленным кострам.
     Следует добавить, что палаточных лагерей, подобных нашему, много было вокруг. Запомнился своими бардами и красивыми студентками медицинский институт из Мелитополя, находящийся недалеко.
     В связи с полным  отсутствием на берегу  древесины, костры разводились во  вкопанных в песок больших алюминиевых и прочих  тазах. Топливом служили растопленные пятикопеечные свечки, которые мы ежедневно пачками докупали в сельском магазине по дороге на работу.
     Звучали песни Высоцкого, именно там я впервые услышал  о режиссере Любимове и о каком-то необыкновенном новом театре -  на Таганке. Там же первый раз поцеловался с девушкой и попробовал вино.
     Этим домашним вином торговали местные жители. По двадцать копеек за литр. Мы приносили его из поселка в двадцатилитровых металлических канистрах и от вина этого наши с Юркой юные,не окрепшие еще тела  пару раз страдали изрядно.
     В сторонке на костре из настоящего дерева для особо избранных томился ежедневно  на вертеле огромный  жареный гусь.
     И тоже без выходных.
     Интриговал меня этот гусь.  Поражала  удивительная стабильность его ежедневного волшебного появления. Осмыслить это было невозможно.
     Готовили гусей студенты физкультурного техникума из Норильска, стоящие лагерем, аккурат рядом с нами. Готовили мастерски, со специями, любовью и вниманием к мелочам.
     Входной билет на этот праздник живота получил я неожиданно легко, принеся однажды к их костру свою гитару и спев несколько песен из  достаточно богатого уже  к тому времени репертуара.
     В дальнейшем моим обязательным  бонусом к песням стали  привезенные с собой из совхоза обломки деревянных ящиков из-под фруктов. Впрочем, это касалось и других участников  пиршества.
     Норильчане  были удивительно одинаковы, словно тамошний  мастер вырубил их по одному шаблону из цельного куска дерева -  высокие, широкие в плечах,  румянощекие, немногословные, щедрые.
     Каждое утро перед работой старший по кличке Горилла выводил их на зарядку, потом они купались в море, растирая после купания свои накаченные тела большими мохнатыми  полотенцами.
     А еще были они сказочно богаты. Ничего, кроме коньяка не признавали. И пили его в больших количествах. А выпив, дружно пели хриплыми приблатненными голосами:
     - Норильск, Норильск – пристанище разврата, приют убогих, пьяных мужиков, попал сюда – поди вернись обратно без сифилиса, горя и долгов…
     Так запомнилось.
     К концу сезона  берег был усыпан пустыми коньячными бутылками, которые мы однажды, когда кончились у нас выданные в качестве аванса деньги, собрали и сдали в пункт приема стеклотары. Выручив за них целых девяносто шесть полноценных советских рублей при цене бутылки в двенадцать копеек.
     А тут еще и гуси эти на вертеле. Как говорится – «Нам так не жить!»
     В конце августа, за несколько дней до отъезда домой  напросился я вместо выезда в поля по лагерю подежурить. Нужно было прогуляться по  местным магазинам и подарки домашним прикупить.
     Часов в одиннадцать утра, прибравшись в лагере, отправился  в поселок.
     Не зная, и даже не предчувствуя еще, что именно в этот день разгадана будет так долго мучавшая меня тайна тех самых  жареных на вертеле гусей.
     Дорога от лагеря к поселку тянулась пару километров по косе вдоль моря, потом забиралась на крутой холм и еще через тройку километров приводила в цветущий поселок с пестрыми клумбами на улицах, большим Домом культуры с колоннами и резным палисадам совхозников.
     С противоположной стороны косы, аккурат за холмом, тянулось в сторону поселка огромное пресное озеро, забитое в дневное время  до отказа всякой водоплавающей домашней птицей.
     Ее было так много, что закрывала она собой значительную часть водной глади.
     Там, где озеро упиралось в крутой холм у дороги, образовался земляной козырек, нависший над озером, а под ним – огромная ниша, напоминающая грот.
     Проходя мимо, услышал я неожиданно  шум и тревожный гусиный гогот. Пришлось остановиться, прислушаться, а потом, подобравшись с опаской к краю обрыва, заглянуть вниз.
     По кромке озера шли с длинными палками двое наших норильчан, один из которых был рыж, и по своей, какой-то необычной - морской в развалку походке, был легко узнаваем даже с такого расстояния.
     Перед собой гнали они небольшую стайку гусей, направляя ее в эту самую нишу. И скрылись вскоре внизу подо мной.
     Через пару минут раздался отчаянный гогот и уцелевшие в той схватке гуси с шумом вырвались на простор, всполошив все огромное гусиное царство.
    А далее я увидел то, чего не видел никогда и не поверил бы в возможность такого, не наблюдай подобного явления собственными глазами.
     Огромная гогочущая гусиная лава в панике удалялась от берега, стремительно набирая скорость и отчаянно лупя  крыльями по воде. А  потом вдруг взмыла вверх и, медленно набирая высоту, полетела над озером. Все выше и выше.
     Готов поклясться, что это были домашние гуси. Это были совхозные гуси и я видел их здесь каждый день по дороге на работу.
     Сделав над озером несколько больших кругов, стая успокоилась и гуси, один за одним, стали плавно опускаться на воду, без остановки переговариваясь между собой, но уже не так тревожно.
     Ошеломленный увиденным,  я не сразу заметил две быстро удаляющиеся в сторону лагеря фигуры с тяжелыми сумками в руках.
     Не трудно догадаться, что и этим вечером гусь был на вертеле и не нарушил давно заведенную традицию.
     Через несколько дней пришло время разъезжаться по домам.
     Норильчане снялись и уехали поздно вечером. Неожиданно, тихо и незаметно,  без проводов торжественных.
     На следующий день пришла  и нам пора собираться в дорогу.
     И только в Москве через пару месяцев узнали мы причину тихого отъезда наших соседей. Не гуси были тому причиной. А уголовное дело за драку на танцплощадке. Кого-то накануне отъезда крепко отлупили они на ней.
     А я до сих пор не могу понять, как можно было не заметить в совхозе пропажи такого количества птицы?
     И прихожу постепенно к мысли, что жили люди в тех краях настолько счастливо и богато, что гусей только по осени считали.