Ричард Абрамович Михельсон сидел два раза. И оба раза за дело. Первый, за то, что избил секретаря институтской комсомольской организации, а второй, за посредничество в даче и получении взятки в особо крупных размерах.
Секретаря они били на пару с институтским приятелем Гошей в подворотне на улице Ленина, что, в некотором роде, символично. Били за то, что секретарь Гриша Обозкин обрюхатил общую сокурсницу красавицу Нинку Железнову из Вологды, и отказался от отцовства, заявив, мол, Нинка спала с кем ни поподя, а женись я? Дело спустили на тормозах. Секретарю, на всякий пожарный, вкатили выговор без занесения в личное дело, и сделали вид, что ничего не было. А анализов на ДНК тогда не проводили. Дорого было, а может просто не умели еще.
Нинку же отчислили от греха. И она укатила домой.
Дали Ричарду пять лет, а Гоше три. Так распределилось потому, что Ричард, как умный, предлагал секретаря вообще мокнуть с концами и соскочить подчистую. Кто найдет? Ну, труп и труп, мало их, что ли? Даже кирпич взял в руку подходящий.
Гоша Ричарда на следствии сдал по-полной, рассказав данный эпизод, чем отмазал себе пару лет, которые, согласно второму закону Ньютона о сохранении энергии, а говоря проще – природа не терпит пустоты, тут же перешли товарищу Михельсону.
Сидел Ричард в родной области на общем режиме и чувствовал себя при этом сносно, если не сказать хорошо. Вышел по звонку, хоть и первоход. По идее мог бы и пораньше, но такой нехороший идеологический душок был у дела, что никаких шансов на условно-досрочное и прочие амнистии не оставлял.
Второй раз Ричарда погубил Гоги.
Гоги явился из знойной Грузии поступать в медицинский институт и, как человек опытный и жизнь знающий не по учебникам, сразу вышел на Ричарда и предложил кучу денег. За помощь в получении высшего образования. То есть в поступлении.
Ричард тогда постоянно тусовался в питейном заведении «В дорогу» на железнодорожном вокзале, (кстати, одной из первых ласточек и даже некотором прообразе будущих кооперативных кафе и ресторанов), будучи почти своим человеком в сложноорганизованной и сильно запутанной транспортной мафии. Где-то на самых низких ступенях.
Вот там Гоги его и выцепил.
Ричард быстро договорился с кем надо, но тут, как раз, началась компания по борьбе со взяточничеством в высших учебных заведениях, и Гогу, каким-то неведомым образом (ведомым, конечно, ведомствам), очень быстро взяли и пристегнули к компании. Понятно, Гога спалил всех. По совету папы, трудившегося на подхвате у гордых цеховиков, который тоже чувствовал под собой горящую землю родной Грузии, и велел сыночку не рыпаться и сдавать товарищей с чистой душой. Пока Гдлян с Ивановым не добрались.
Дали Ричарду снова пять лет.
Судья сказала, посредничество во взятке опаснее самой взятки, тот, кто сводит дающего и берущего – главный гад, без его мерзкой инициативы, они бы друг друга никогда не нашли.
Бог ей судья, судье.
Сидел Ричард, только под следствием полтора года и не где-нибудь, а во Владимирском централе из той самой песни, которую он с тех пор без слез слушать не может.
А потом в лагере.
Даже не то что в лагере, а на «химии», то есть работал на одном из предприятий химической промышленности, и жил в общежитии особого, закрытого типа. У них там даже библиотека была, где Михельсон брал поэмы Байрона – очень они ему глянулись своим свободолюбием. И в тот раз соскочил по амнистии и большой неразберихе, в связи с начавшей набирать страшные обороты перестройкой.
Через три года.
Как это принято говорить, в совсем другую страну.
О которой он часто вспоминает с большим теплом, в отличии от современных сопляков, бывших в девяностые младенцами, но щедро называющих их «лихими».
Эх, время было.
Золотое.
Ричард Абрамович, мало того, что выжил, так еще именно в те времена приобрел солидный авторитет и даже некоторую куртуазность, разрешаемую ему, как не претендующему на истинность жулику с творческой жилкой.
Потом времена кончились. Для всех по разному.
И теперь он приходит ко мне на овощную базу, где я трудоустроен сторожем, сутки – через двое, а Ричард живет от нее в двух шагах, и говорит, закурим?
Я же не курю, Ричард Абрамович.
Да я знаю, соглашается Михельсон, я и сам не очень.
Так, привычка.