Когда дед Юрия Борисовича Сёмкина вернулся с фронта, два ордена Красной Звезды красовались на его гимнастёрке, а лицо сапёра было обезображено взрывом. И было ему на ту пору всего лишь девятнадцать лет. Юра души в деде не чаял, он и умелец, и рассказчик знатный, и весельчак. Пойдут с ним в баню, внук стегает деда веничком, и не понятно, то ли ему пар глаза щиплет, то ли слёзы, от жалости к ужасающим рубцам и шрамам. И кажется, мальчишке, что вот выскочат они сейчас из жаркой бани в сугробы снежные, и как в тех сказках, что бабушка на ночь рассказывала, дед как добрый молодец после живой и мёртвой воды вновь станет здоровым и красивым. И брала обида и жалость, и детское желание помочь тому, кто был ему особенно дорог, но кого не пощадила война.
Семь лет когда мальцу исполнилось, бабушка настояла на том, чтобы Юру окрестили в церкви. Гонения страшные были в то время на тех, кто в Бога верил. Взрослые запросто работу могли потерять, учеников со школы могли исключить. Но родные перечить не стали, запрягли лошадку и поехали на станцию Клюквенную, под Красноярском, где батюшка, налив воды в цинкованный таз, окрестил мальчика. А крёстным стал вернувшийся с Дальнего востока фронтовик, друг деда, получивший на войне ранение коленного сустава. Так и ходил с палочкой, хромая. И опять в сердце мальчишки росло желание облегчить боль и страдания человеческие.
В общем, - улыбается Юрий Борисович, - на мой выбор стать врачом повлияли дед и крёстный. За что я им очень благодарен и не жалею о выбранном пути. Дочь пошла по стопам родителей, после окончания школы поступила в Красноярский медицинский институт, потом перевелась в Курский. Тоже работает врачом.
А наш медицинский был очень сильным в плане профессорско-преподавательского состава. Во время отечественной войны, в Красноярск были эвакуированы Ленинградский и Воронежский мединституты. Война закончилась, многие преподаватели вернулись домой, а многие, обросли семьями, обжились на новом месте и уезжать не стали. Там преподавал митрополит , уникальный хирург, умнейший человек, светлая голова. НКВД его использовало в особо сложных случаях для операций генералитета.
Медсестра, ассистировавшая митрополиту рассказывала, что прежде, чем приступить к операции, митрополит, прочитав молитву, йодом наносил на оперируемую область крест, затем рисовал сетку и, взяв скальпель, приступал к работе. О его операциях ходили легенды, безнадёжные поднимались на ноги. А он, отвергая свою причастность к чуду, говорил, что на всё милость Божья.
После окончания института, Юрий попал по распределению в Нижне-ангарский лесопромхоз, где на лесоповале работали заключенные. Не отказывал в помощи и местному населению. Как говорится, всего насмотрелся…
- Как попал в Белгород? Жена моя, Лариса Фёдоровна, коренная белгородка, дочь кадрового военного. Познакомились с ней в институте, а на четвёртом курсе поженились. Я хирург, она терапевт.
В 1976 году умер её отец, и мать осталась одна. Посовещавшись на семейном совете, решили ехать в Белгород. Начальство мои доводы во внимание не принимает, с работы не отпускают. Говорят, везите её сюда, в Красноярск. Еле-еле удалось убедить, что я как член партии и врач смогу приносить пользу везде. Вот так и связал свою жизнь с Белгородом, переехав сюда в 1977 году.
В первой больнице хирургическое отделение работало в круглосуточном режиме, одно на весь город. Везли с ранами, и колотыми, и резаными, и с тупой травмой живота. Не было тогда ни такой насыщенности транспорта, ни такого количества ДТП.
Возглавлял первую городскую больницу бывший фронтовик, хороший врач и замечательный человек по фамилии Викторов, который взял меня на работу. В 1982 году его сменил Тарарыв Александр Васильевич. К этому времени я уже был зам главного врача и секретарь парторганизации. Целый год провели с женой в ожидании ответа из минздрава на заявление с просьбой направить в Афганистан.
И вот, получив «добро», 23 февраля, под залпы праздничного салюта мы вылетели из Москвы на Ташкент, из Ташкента в Кабул. Другая страна, другой климат, почва другая, вода другая, не говоря уже о народностях, обычаях, вере, культуре. Вспоминаю, как моя мама, волевая женщина, забирая детей, плакала, спрашивая меня, что с ними будет, если нас убьют? Что я мог ответить? Только то, что мы не военные, участвовать в военных операциях не будем, а будем делать то, что и здесь, - лечить людей в Центральном военном госпитале министерства госбезопасности республики Афганистан (ЦВГ МГБ РА).
В Ташкенте нас продержали долго, и вот мы на месте. Кабул, высокогорье, 1700 м над уровнем моря. Сейсмическая зона. Госпиталь располагается в шахских конюшнях. Сводчатые потолки, толстые стены, летом прохладно, зимой тепло. Охрана по периметру. Внутренний охраняли наши бойцы, наружный царандоевцы. Заведующий госпиталем кэгэбист полковник Лаптев Михаил Николаевич встретил нас хорошо. Да и персонал, и местное население отнеслись к нам со вниманием и уважением. Я попал в группу кэгэбистов, а рядом находился госпиталь МВД.
Жили мы в военном городке, в сейсмоустойчивом, армированном доме. Поначалу было странно наблюдать, - когда начинало трясти, дом качался, но не рушился. Потом привыкли.
Начались тяжелые будни. Круглосуточный режим в первой поликлинике Белгорода показался цветочками, по сравнению с тем режимом в каком мы работали в Кабуле. К этому прибавлялось тяжелое эмоционально-психологическое состояние от увиденного. Что было в Белгороде в середине восьмидесятых? Редко, огнестрел, да и то, это считалось ЧП. А там, на войне, пришлось с пулевыми ранениями сталкиваться ежедневно. Никогда не забуду своего первого раненого солдата в ЦВГ с огнестрелом. Пуля вошла бойцу в подбородок, а вышла в переносицу. Его ведут, а у него глаза вывалились и висят на глазных нервах.
В Белгороде была тишь да гладь, по сравнению с тем, что творилось в Афгане в 1986 году. Молодых необстрелянных солдатиков, вчерашних школьников, не подготовленных к войне, не умеющих толком обращаться с оружием, не знающих языка, обычаев, не умеющие соблюдать питьевой режим, не адаптированные ни к климату, ни к местности, теряющие сознание в высокогорье, недополучающих ни полноценного питания, ни витаминов, бросили на войну. Боеспособность подразделений находилась в прямой зависимости от адаптации личного состава к природным условиям и стрессовым факторам боевой обстановки. Многих травм можно было бы избежать, и потерь было бы меньше. Но была идейная установка, и мощная идейная обработка, это очень сильно действовало на молодёжь, особенно когда отцы-командиры давали наставления «не обосрамиться». В учебных центрах проводилась целенаправленная работа по психофизиологическому отбору. Да и возраст такой, когда у восемнадцатилетних нет ещё чувства самосохранения. Только когда стали прапорщики и старшины возвращаться в Афган по второму разу, они уже знали чему и как учить солдат, тогда и потерь стало меньше. Минно-взрывные осколочные ранения при взрыве мин и гранат также были разнообразного действия. Самые противные итальянские пластмассовые, лепестковые, осколочные, гранаты Ф-5, ожоговые травмы были очень специфические. У лётчиков одежда была пропитана противовоспламеняющей смесью, а руки и лицо оставались открытыми. Душманы, если вертолёт летел низко, обстреливали с ДШК, если высоко, со стингера. Поэтому, раненых с Кандагара старались вывозить ночью. Однажды привезли солдата с черепно-мозговой травмой, очень грамотно прооперированного. Вырезанную во время трепанации черепа часть затылочной кости вшили в живот. И когда прошёл отёк мозга, поместили её на место.
Мы, гражданские врачи, не имели ни навыков, ни понимания требований военного времени. Те каноны в военно-полевой хирургии, чему нас учили в институте, основывались на опыте военной медицины, приобретённом в годы Великой Отечественной войны. Наши знания и умения по отдельным разделам военно-полевой хирургии и инфекционной патологии не соответствовали ни боевым действиям, ни ранениям, ни правильной организации оказания медицинской помощи. Здесь, в Афганистане, мы приобретали опыт совсем другой хирургии. Всему приходилось учиться на месте. В том числе, изучать действие современного огнестрельного оружия, так как увеличилось число сочетанных и минно-взрывных травм. Пламя, грязь, осколки…Мы знали, как оказать медицинскую помощь при пулевом ранении обыкновенной пулей. А здесь появилась пуля со смещённым наконечником, у которой центр тяжести был смещен сзади. Она, если входила около подвздошной кости, то могла выйти возле шеи. Могла где угодно бродить по телу. Изучали её характеристики. Лечили всех, и военных и гражданских, и русских и афганцев, и солдат и «духов». Особенно, если «дух» обладал важной информацией. Специально для таких была за железной решеткой отдельная палата и усиленная охрана. Однажды, очень знатного «духа» вывели на прогулку. И там ему друг стало плохо. Принесли в операционную, смотрю, признаки явной асфиксии. Находился у нас на лечении под постоянным наблюдением. Сердце, лёгкие, в норме. Ни аллергических, ни астматических симптомов не наблюдалось. Вижу, уже задыхается. Еле просунули сквозь сжатые зубы шпатель, вижу, в горле застрял камень. Где он его взял? Видимо, решил проглотить, чтобы покончить с собой. Попытались вытащить, а камень округлой формы и инструмент скользит, зацепиться не за что. «Дух» обладал важной секретной информацией, спасти его должны были во что бы то ни стало. Другого выхода не было, всё решали секунды. Решили протолкнуть камень в пищевод, чтобы ему было хотя бы чем дышать. Протолкнули, а камень порвал пищевод. Прооперировали, спасли.
Работали мы вместе с афганскими врачами. Многие из них, «старого» поколения учились в Лондоне, из нового поколения получали образование в Советском Союзе, в городе Одесса. Они знали русский язык и ассистировали нам во время операций, набираясь практического опыта. Во время операции я, как первый хирург становился справа, афганский хирург стоял слева и ассистировал мне. Проведя 10-15 операций, он становился справа, и теперь уже я становился слева, и ассистировал ему.
Проводили медосмотр афганцев, проходивших по набору в агентурную сеть. Сначала удивлялся, что идут те, у кого руки нет, у кого ноги. Потом объяснили, что главное, чтобы у них работали слух и зрение, а то, что калеки, не страшно, к таким у народа доверия больше.
Попадали в госпиталь с гепатитом, брюшным тифом, малярией, паратифом, острой дизентерией. Особенно опасной была амёбная дизентерия. Амёба плавает в их арыках, невооруженным глазом её не увидишь. Она поражала левый отдел толстого кишечника. Стоит дукан, в нём продают красиво разложенные фрукты, овощи, зелень. Всё чистое, мытое. Но, мытое водой из арыка.
В Афгане солдатам тяжело было адаптироваться к климату. Жара, до пятидесяти градусов днём и резкое понижение ночью, низкая влажность, постоянный ветер. В таких погодных условиях приходилось совершать длительные пешие переходы с полной боевой выкладкой до 60 кг. Перенапряжение организма, солнечные удары, обезвоживание, истощение, упадок физических сил, снижение массы тела. Бывало, уходил на боевую операцию солдат при росте 1м80см с весом в 90кг, а возвращался 65кг. Сколько случаев со смертельным исходом было зарегистрировано только из-за тепловых поражений. Тяжело приходилось и водителям –механикам бэтээров. Если снаружи температуре воздуха свыше сорока градусов, то представьте сколько, в отсеке бронированной машины. Экипаж мог находиться внутри не более двух часов, а если колонна на марше? Или срочно требовалось доставить десантно-штурмовую группу в заданный квадрат? Из-за жары внутри повышалась летучесть горюче-смазочных веществ, снаружи проникала пыль. Отсюда и конъюнктивиты и дерматиты. И постоянная жажда. И постоянная опасность напороться на мину. Особенно опасны были «итальянки». Сапёры её обнаружить не могли, потому что корпус пластмассовый, металлоискатель не берёт. Катки проходят, транспорт. И никто не знает, когда она сработает, на пятый, шестой или седьмой раз?
Там, в Афгане мы приобрели большой опыт обеспечения боевых действий в сложных условиях горно-пустынной местности. Для солдат были разработаны горные зимние и горные летние сухпайки, средства для обеззараживания воды, внедрялись высокоэффективных средства противоэпидемической защиты личного состава - вакцины, иммуностимуляторы.
Впервые за всю историю Вооруженных Сил для эвакуации раненых и больных, из районов боевых действий, стали использовать вертушки. Если намечалась серьёзная армейская операция, нас заранее предупреждали об этом, и мы старались максимально освободить госпиталь, подготовить места для раненых. Госпиталь пустовал редко.
Часто вызывали на работу по ночам. С 10 вечера до 6 утра в Кабуле объявлялся комендатский час, «время дрейш». С пяти до шести утра город обстреливали. Поэтому, присылали за мной машину и охрану.
У меня был свой пистолет ТТ, ходил в тир, тренировался в стрельбе. Пистолет всегда должен был быть при мне. Только на время операции я закрывал его в сейф. Использовать по назначению пришлось только один раз. Привезли очень большого душманского начальника, а оружие у него не забрали…
23 февраля 1988 года мы с женой прилетели в Москву. Прошло всего два года, начало перестройки, страна другая. Адаптация была тяжелой. В Афганистане всё было чётко, проще. Я не жалею, что побывал там…