У меня высокие скулы и зеленовато-коричневые с рыжими искорками глаза. Я щурюсь по причине близорукости и тусклого света в вагоне метро, отчего кажусь окружающим даже более внимательной, чем я на самом деле.
У нее густые, поседевшие, а может быть, окрашенные пепельным пышные локоны, в которые хочется запустить пальцы, взбить волосы в высокий хвост и туго перетянуть блестящей лентой.
У него загорелые руки, большие ладони с длинными пальцами. Так вот пускай он погружает ладони в ее локоны, причем здесь я?
Я – наблюдатель. Мои глаза подсматривают и выцепляют самое значимое. Судьбе все равно, но мне хочется, чтобы эти двое повернулись друг к другу. Ее тонкие руки, тисненные временем и умащенные кремами, обвивают сумочку с облезлым замочком-бусиной. Его голова запрокинута и взгляд диковат и белес. Так положи прохладные пальцы ему на лоб, укрой руками-плетьми его думы, что протянулись из прошлого и вьются до сих пор, до его старости. А я, наблюдатель, даже родилась позже этих дум, в которых уже тогда прозрачной акварелью просвечивали чьи-то тонкие руки и высокий хвост из локонов. Искорки моих глаз тоже когда-нибудь вытрутся и свет будет просвечивать сквозь волосы, как юностью просвечивала акварель. Ведь акварель для весны – совсем как густые мазки мастихина для поздней поры, когда судьба уже ленится быть щедрой, если ее не припереть к стене. А в их возрасте от судьбы многого и не ждут. А те немногие, кто видит многослойность акварели в каждом дне, вечно заняты жизнью. За ними судьба сама бегает и всовывает в руки дары. Да только руки вечно заняты: несут ребенка, переворачивают больного, держат кисть, стамеску или скрипку. Дары? Да положите там, на подоконник, я после посмотрю. А сами продолжают любовно глядеть в заспанные глазенки малыша, на пролежни родного человека, на холст, на резной комодик или на струны.
А она уже кладет свои тонкие руки ему на плечи. Он оборачивается и взгляд его теплеет. Он снимает ее руки и греет в своих больших ладонях с длинными пальцами. И оба видят в другом тот слой, ту акварельную юность, которая никогда больше не вернется, и лучше бы отпустить ее насовсем. И увидеть сердцем того, кто стал живым рядом с тобой теперешним. Это и есть самый большой дар.
Но это уже не для чужих глаз. И близорукий наблюдатель выходит из вагона метро.