Бабушка была такой, какой и положено быть бабушке: небольшого роста, сухонькая, с морщинистым лицом, с темноватой кожей, будто покрытой несмываемым загаром. Что-то было в ее лице от иконного лика, проступающего на старой, закопченной деревенской иконе. Мне нравились морщинки возле глаз, похожие на куриные лапки. Из-за этих морщинок казалось, что серо-голубые бабушкины глаза, подернутые легкой дымкой, постоянно улыбаются. У бабушки было звучное, несколько необычное имя – Мелания…, Мелания Матвеевна. Одевалась она просто, по-деревенски – в длинные юбки «татьянкой» и шитые кофты из ситца или байки, в зависимости от сезона. По утрам, сидя на постели, она расчесывала гребешком жиденькие седые волосы, заплетала их в тоненькие косички и укладывала на затылке, а потом обязательно покрывала голову белым платочком, завязывая его узелком под подбородком. Мне она казалась очень старой в моем детском несмышленом возрасте, а когда она умерла, то оказалось, что ей всего-то было 72 года. Многие современные бабушки в этом возрасте живут полноценной жизнью, путешествуют, занимаются танцами или спортом. Но тогда было иное время, и жизнь у бабушки была иная, очень нелегкая, надо сказать.
Мне очень жаль, но я плохо помню бабушку. Слишком много времени прошло с тех пор, как ее не стало. Я сама уже успела стать и мамой, и бабушкой. Все чаще меня мучают угрызения совести из-за того, что память о родном и близком мне человеке стирается. Мне захотелось восстановить забытые черты, некоторые события, ее милый сердцу образ.
Бабушка родом была из Орловской области, из Рассеи, как говорила она, из маленькой деревушки со сказочным названием – Алисово. Деревушка эта двумя десятками изб расположилась по обе стороны говорливой речушки, прокладывавшей себе дорогу меж заросших густой травой берегов. Многочисленные холодные, прозрачные ключи, бившие из-под земли тут и там, служили всей деревне источником питьевой воды, а на речку местные женщины ходили стирать белье, и очень часто на всю деревню раздавался стук вальков, которыми женщины нещадно колотили белье, выбивая из него грязь. В этой деревне прошли детство и юность моей бабушки. Здесь у нее осталась многочисленная родня в виде двоюродных и троюродных братьев и сестер, тетушек и дядюшек и родной брат – дед Зиновей, могучий старик, седовласый, с длинной, такой же седой, бородой, в белой домотканой рубахе чуть ли не до колен. Таким он предстал передо мной, когда я, будучи еще маленькой девчонкой, приезжала в гости на бабушкину и мамину родину. Отсюда бабушка вышла замуж за дедушку Семена и переехала жить в его родную деревню с таким же поэтическим названием – Озёрки. Правда, никаких озёр в деревне не было, если не считать небольшого пруда, в котором плавали домашние гуси и утки, коих в деревне водилось превеликое множество.
На невысоком, веселом косогоре, по которому во все стороны разбежались березки да ели, словно девчата, играющие в горелки, дед Семен поставил избу, и стали они с бабушкой жить-поживать да деток поджидать. Детки не заставили себя долго ждать, и вскоре на свет появился первенец – сынок Коля, а за ним и доченька – Танюша. И все бы ничего, да дедушку Семена забрали на войну. Потом историки назвали ее первой мировой, империалистической. А бабушка одна с двумя детьми осталась в деревне горе мыкать. Как ей пришлось одной детей растить, кормить, одевать, один Бог ведает да сама бабушка. На счастье, дед Семен вернулся с войны целым и невредимым. Полегче, вроде, жить стало, все-таки кормилец в дом вернулся. Хозяйством кое-каким обзавелись, деток еще прижили: появились друг за другом дочка Женя и сыночек Ваня.
А в стране уже во всю шумели ветры революций. События 1917 года перевернули весь мир. Докатились они и до деревни. Вскоре дед Семен ушел с Красной Армией завоевывать лучшее будущее для своей семьи и всего народа. Ушел, да так и не вернулся, сложил голову в боях где-то на фронтах гражданской войны. А бабушка снова осталась одна, теперь уже с четырьмя детьми. Как им пришлось выживать, сейчас даже трудно представить. Сейчас, по прошествии многих лет, я часто задаю себе вопрос: почему я ни разу не села рядом с бабушкой и не расспросила ее о жизни в молодости, о дедушке Семене, о том, как ей пришлось поднимать детей, когда дедушка погиб? Ведь все, что я знаю, я знаю, в основном, из рассказов мамы и из воспоминаний родственников, к которым во времена моего детства и юности мы с мамой ездили в гости неоднократно. Я не могу ответить себе на этот вопрос. Я не думаю, что это было из-за черствости моей души. Во-первых, я была весьма впечатлительным ребенком, а, во-вторых, на мой взгляд, детская душа вообще не может быть черствой. Видимо, мне, маленькой девчонке, казалось, что бабушка была всегда такой, какой я ее знала, что она всегда жила с нами и была просто доброй, заботливой, любящей бабушкой.
Отгремели грозы гражданской войны, повсюду установилась советская власть. Бабушка с детьми выжила, не пропала. Где родственники помогали, где сама тянулась, как могла. Стали организовываться колхозы, жизнь деревенская налаживалась. Бабушка стала работать в колхозе, да и дети уже подросли и тоже старались помогать. Но тут семью потрясло новое горе – от скарлатины умер самый маленький среди детей – Ваня. Тяжело бабушка переживала его смерть, но слабой быть она не имела права – три пары детских глаз смотрели на нее с надеждой, три голодных рта нужно было накормить. Коля, самый старший из детей, стал помогать по хозяйству, выполнять всю мужскую работу. Подросли девочки. Татьяна взяла на себя часть домашней работы, а Женя, чтобы помочь матери, пошла к людям нянчить ребенка и выполнять другие работы, хотя самой ей было всего-то 12 лет. Первый трудовой опыт стал для нее печальным: заготовляя корм для хозяйского скота, она соломорезкой отрезала себе палец.
Вот так и шла жизнь. Дети взрослели. Уехал на лесоразработки Коля, отпросилась у матери и перебралась в районный центр Женя – ей хотелось учиться и жить активной жизнью, искать свою дорогу. В деревне с бабушкой осталась одна Татьяна, она тяжело переболела в детстве и была слабенькой. Казалось, стали жить не хуже других, но жизнь уготовила бабушке новое испытание. С лесоразработок пришло страшное известие – погиб старший сын Коля, придавило падающим деревом. Горе подкосило бабушку, она слегла, долго болела, как-то сразу осунулась и постарела. Приехала дочка Женя, которая к этому времени, как говорят, «встала на ноги», работала и была совсем самостоятельной, очень деятельной и энергичной. Она уговорила мать переехать всей семьей в Днепропетровск, где у них была какая-то родня, на помощь которой можно было рассчитывать первое время, и где можно было найти хорошую работу.
Так они оказались в Днепропетровске, большом промышленном городе на Украине. Как там сложилась бабушкина жизнь, мне так и не удалось выяснить. Знаю, что Женя, моя мама, стала работать на крупном металлургическом комбинате в отделе технического контроля. Все складывалось совсем неплохо: большой коллектив, интересная работа, возможность учиться и расти профессионально. И жизнь вокруг становилась все лучше. Но в один чудесный летний день, не предвещавший ничего плохого, вдруг все оборвалось. А дальше была война, Великая Отечественная война…
Город жил тревожной, напряженной жизнью. Крупные заводы и предприятия готовились к эвакуации на восток страны, чтобы там выпускать продукцию для фронта. Лица у людей были уставшие, озабоченные, с тревожным немым вопросом в глазах: «Что же будет дальше?». Начались вражеские бомбежки города, от которых приходилось бежать в бомбоубежища или лезть в наспех вырытые щели. Бабушка с Таней решили добираться до родной деревни. Как говорится, дома и стены помогают. В деревне все-таки свои, родные кругом, да и на земле легче продержаться в трудные времена, она ведь кормилица испокон веков. Женю вместе с комбинатом эвакуировали на Урал, где на таком же металлургическом заводе выпускали снаряды и другую военную продукцию для фронта.
Бабушка с Таней добрались в родные Озёрки, но это не спасло их от фашистской оккупации, от голода, холода и зверств. Уж не знаю за что, но Таню немцы посадили в подвал, целую неделю держали ее там и всячески издевались. Девушка вышла оттуда совершенно больная, с надломленной психикой. И все это бабушке суждено было пережить. К тому же во время боев с фашистами был разрушен и сгорел их дом. Они остались без крова, но спасибо родным, не бросили, помогли, не дали пропасть.
Наконец в войне наступил перелом, и наши войска погнали фашистов на запад, до самого Берлина. А на территориях, освобожденных от фашистской нечисти, начиналось восстановление разрушенного войной народного хозяйства, люди постепенно возвращались к мирной жизни. Когда освободили Украину, Женю, в числе других молодых и энергичных коммунистов, направили в южные районы поднимать колхозы, восстанавливать мирную жизнь. Так в конце войны оказалась она в небольшом районном центре, на юге Украины, в одной из самых живописнейших областей – Одесской, где встретила свою любовь, где родилась я. Но своего отца мне не суждено было увидеть, потому что после госпиталя, в последние месяцы войны, он снова попал на фронт, да там и сложил голову, на чужой земле, освобождая свою Родину.
После окончания войны Женя привезла бабушку с сестрой Таней с Орловщины в наш поселок, потому что разрушенный дом, который построил в деревне дедушка Семен, восстанавливать было некому, да и не на что. Так бабушка стала жить с нами. Правда, иногда, когда ее уж очень одолевала тоска по родным местам, по родственникам, которые еще остались в окрестных деревнях, она уезжала на свою родину и какое-то время жила там, навещая своих тетушек и дядюшек, брата, золовок, племянников и племянниц. Отведя душу, снова возвращалась к нам.
Жили мы в то время в большом двухэтажном доме, каких было очень немного в нашем поселке. Дом был восьми квартирный, но поскольку после войны с жильем было тяжело, то его превратили в «коммуналку» - в каждой квартире поселили по две семьи. Дом находился в самом центре поселка, но, несмотря на это, возле него был большой, зеленый двор с фруктовыми деревьями, с небольшой площадью свободной земли, на которой жильцы дружно сажали грядки всякой зелени и овощей, чтобы выжить в голодные послевоенные годы. Вопреки тяготам послевоенного времени, разрухе, полуголодным годам, детей в нашем дворе было великое множество, совершенно разных по возрасту – от мала и до велика. В каждой семье были дети, в большинстве своем по двое, а то и по трое. В теплые летние деньки двор гудел, словно улей, от звонких детских голосов.
Бабушка в нашем дворе была стражем порядка. От ее бдительного ока не ускользали наши детские шалости. Особенно ее опасались старшие мальчишки, поскольку она частенько находила повод, чтобы пристыдить их, а то и пожаловаться родителям на их подростковые выходки. Это были вылазки на чердак дома, где гнездилось множество голубей, которых так интересно было гонять, лазание на крышу коллективных сараев, где уютно было сидеть под раскидистыми ветвями ореха и груши, курение в потаенных углах двора.
- Анчихристы, ну чистые анчихристы (так бабушка произносила слово «антихрист» и слово это было у нее самым что ни есть ругательным), - Валерка, Борис, Витя, что же вы, ироды, по крыше-то топчетесь, - раздавался во дворе ее сердитый голос, - проломите ведь крышу, вон какие вымахали! А чинить кому? Вот ужо расскажу родителям, зададут вам трепку!
Хоть «анчихристы» не очень-то и боялись бабушкиных грозных окриков, но все же нехотя слезали с крыши, где они, уютно устроившись под ветвями ореха, резались в подкидного дурака. Улучив момент, они вскоре оказывались в каком-нибудь другом запретном месте и продолжали свои мальчишечьи проказы. Бдительное бабушкино око не обходило вниманием и младшее поколение детей нашего двора. Тут уж она следила, чтобы мы не дрались, со двора далеко не уходили, в грязь не лезли, не пачкались, одевались по погоде. Надо сказать, хоть мы и были маленькими, а тоже не любили чрезмерный контроль и опеку и старались куда-нибудь ускользнуть от вездесущей моей бабушки. Не обнаружив нас во дворе, она поднимала переполох, и, собрав информацию, шла к родителям с жалобой:
- Аня, - говорила она одной из мам, - ну что делать, опять твоя дура мою дуру куда-то увела!
И начинались поиски пропавших деток, и они находились либо в парке возле Дома культуры, либо во дворе у соседей, живших недалеко, на углу соседней улицы, либо на развалинах старой гостиницы. Надо сказать, что мы, как и старшие мальчишки, тоже любили забираться на крышу сараев по старому ореху и сидеть там часами под сенью ветвей, играя в куклы и поедая молодые орехи. Хотя ущерба крыше от нашего сидения на ней не было никакого, но бабушке это явно не нравилось, она все равно сгоняла нас оттуда, едва заметив. Особенное удивление у нее вызывала маленькая и очень серьезная, не по годам, Милочка. Заметив ее на крыше в компании других детей, она всегда с удивлением восклицала:
- Милочка, и ты туда же! Ну ладно, Валерка твой (это Милочкин старший брат) лазает, а тебе-то это не к лицу! Не ожидала я этого от тебя! – на что спокойная и серьезная Милочка только улыбалась в ответ, но на крыше продолжала сидеть.
Было вполне естественным, что в начальных классах бабушка провожала меня в школу. Мне это очень не нравилось, мне хотелось самостоятельности, потому что в те времена в маленьких городках не очень было принято провожать детей в школу. Дорога до школы была прямая, заблудиться нельзя, правда, можно было свернуть в сторону и прогулять уроки, но в младших классах нам это не могло придти в голову. Движения транспорта напряженного тоже не было, поэтому дети, в основном, добирались в школу самостоятельно. Но меня провожала бабушка, может быть, потому, что я была ее единственной внучкой. Хоть я и сказала о том, что дорога до школы была прямая, но я не упомянула о том, что в те времена тротуары были только в самом центре городка, а дальше были просто грунтовые тропинки, которые после дождя превращались в грязное месиво. До школы мы еще добирались, особенно под присмотром бабушки, более или менее чистыми, а вот возвращались из школы, исследуя все лужи, которые попадались по пути, и домой лично я частенько приходила в мокрых и грязных до колен шароварах, получая от бабушки очередную порцию воспитательных мер. Шаровары – одежда нашего послевоенного детства! Как я их не любила! Брюки тогда еще не вошли в моду, девочки их не носили. Поэтому осенью, зимой и ранней весной для тепла нам надевали штанишки, присобранные на щиколотке на резинку. Выглядело это довольно неуклюже, а нам, девочкам, уже в таком раннем возрасте, хотелось быть красивыми.
Бабушка, как и положено простой деревенской бабушке, была верующей. Я помню, она молилась утром и вечером, перед сном. Она тихо шептала молитву и истово крестилась. О чем она просила Бога, я не знаю. Я не задумывалась над этим, потому что в школе и дома воспитывалась совершенно в ином духе: я была пионеркой, а затем комсомолкой, я просто не могла верить в Бога. Бабушке в ее вере никто не мешал, но в церковь она ходила редко. Из детства мне вспоминается, как ранней весной бабушка из теста лепила и пекла жаворонков, и мне нравился сам процесс изготовления этих птичек, которые символизируют приход весны. А на Пасху бабушка всегда красила яйца в разные яркие цвета, и вот эта тарелка с горкой разноцветных ярких яиц делала атмосферу в доме какой-то светлой и праздничной. Эта традиция у нас в доме соблюдается до сих пор.
Я росла, а бабушка старела. Она съездила на родину, погостила там какое-то время, потом вернулась домой, к нам с мамой, и сказала, что, наверное, она в последний раз смогла туда поехать – путь был неблизкий, да и с двумя пересадками, а сил у бабушки на преодоление такой дороги уже не хватало. Как-то вдруг бабушка заболела. Я к этому времени уже перешла в 10-й класс. Мама свозила бабушку на обследование в областной центр, и диагноз, который там установили, звучал, как приговор – онкология. В те времена это действительно был приговор. Это теперь лечат определенные формы рака, и люди после лечения и оперативного вмешательства живут иногда десятки лет. А тогда это было медленное угасание и ожидание конца, хотя я помню, что бабушка длительное время принимала какие-то медикаменты, и ей кололи уколы. Сначала она еще ходила, правда, у нее стал стремительно развиваться склероз, она начала путаться в событиях, в пространстве. Ей часто казалось, что она у себя на родине, в своей родной деревне Алисово. Потом она совсем ослабела, слегла, ее начали мучить боли. Мне хорошо помнится, как у нас ночью не выключался свет, потому что бабушке могло стать плохо. Мама загораживала лампу, чтобы она не мешала мне, ведь жили мы втроем в одной комнате, а сама почти все ночи проводила у постели бабушки. Мама осунулась, похудела, выглядела уставшей. Я сменяла ее у кровати больной бабушки, когда приходила из школы. И бабушка, узнавая меня, все равно думала, что она в Алисово и часто просила :
- Света, внучка, сходи к Ольге (это была ее племянница), принеси кваску. Так пить хочется… У Ольги квас хороший… принеси, что тебе стоит? Перейди по мосткам через речку и принеси.
Я тогда до конца не понимала, что бесполезно ей объяснять, что она не в Алисово, и что до Ольги мне не добраться. Она сердилась на меня и продолжала просить, чтобы я принесла ей квасу. Потом вспоминала других родственников: то свояченицу Дуню, то Шпаковых, то племянницу Лизу из Костеевки, и просила принести ей то хлебушка домашнего, то водички холодной из родника, то снова кваску.
Я, как сейчас, помню воскресное летнее утро. Мама почти всю ночь не спала, потому что бабушка была очень беспокойной, ее мучили боли. Несмотря на усталость, мама решила пойти на рынок, потому что нужно было купить продукты. Я осталась с бабушкой одна. Она лежала с закрытыми глазами и тихонько стонала. Я села рядом с ней на кровать, взяла ее за руку, тихонько начала с ней разговаривать. Я уже не помню, что говорила. Кажется, я спрашивала, где у нее болит, гладила ее руку, просила потерпеть, говорила, что должно стать легче. Бабушка все стонала. Потом она открыла глаза и посмотрела на меня осмысленным взглядом, в котором были боль и страдание. Губы ее шевельнулись, она хотела что-то сказать и не смогла. Потом она снова прикрыла глаза и как бы успокоилась. А я, словно чувствуя неповторимость этого мгновения, одной рукой держала ее руку, а другую положила ей на грудь. Я услышала, как бьется ее сердце. Оно толкалось в грудь, как перепуганный воробышек. Потом удары сердца стали слабеть и становиться реже. Я сидела окаменевшая, словно завороженная, и держала руку на бабушкиной груди. Удары сердца стали совсем редкими и тихими. А потом сердце толкнулось последний раз – и наступила тишина, страшная, ужасная тишина, и я поняла, что бабушка ушла, что ее больше нет. Меня поразило то, что я слышала, как она уходит, как останавливается ее сердце. Пришла мама, но уже все было кончено. Мама села возле бабушки и заплакала. Под впечатлением произошедшего я выбежала во двор и разрыдалась. Ребята молча окружили меня, они все поняли и старались меня поддержать. Это была первая в моей жизни потеря близкого, родного мне человека. Мне казалось, что я повзрослела сразу на несколько лет. Но должно было пройти некоторое время, чтобы я в полной мере осознала, ощутила потерю – у меня теперь никогда не будет бабушки. С этим надо будет жить всю оставшуюся жизнь. Я знала, что буду помнить ее всегда. Навсегда останутся милые моему сердцу воспоминания.