Я сплю много. И ещё сижу. Сижу, пожалуй, больше, чем сплю. Но я не знаю, сплю ли я сидя, вроде бы нет. Сижу-то я вообще постоянно, дни напролёт. Дело в том, что, когда я засыпаю, я , например, ничего не помню… Ну, в смысле, как? когда? каким образом это всё происходит? А очень интересно. Я даже пробовал как-то исхитриться и проследить за самим собою. Заснуть-не заснуть, так, притвориться, засаду вроде устроить, что ли. Ничего не получается. Точнее, получается, конечно, я даже вижу, что вот – всё, заснул, лег так аккуратненько на бок, на правый – всегда на него – ноги под себя, руку левую – между коленей… ладонь… да, ладонь, не руку, руку как просунешь? если всю – неудобно будет. Я днём пробовал, по-всякому: и так, и этак, удобнее всего вообще выходит на левом боку и правую между коленей, но тут наоборот. Да, так вот, я лежу и вокруг меня люди собираются, пальцами показывают, говорят что-то, а я – всё, сплю. И здорово так: много людей и все вокруг меня. Никто не подходит к луже, допустим, или к куче листьев. И правильно – не дай Бог, там ничего хорошего, туда вообще лучше и не смотреть. Я там… да говорю ж, ничего хорошего. Но вот проблема: я просыпаюсь с утра, уже светло, и я понимаю, что всего этого не было, хотя, я же видел людей… нет, лиц я не помню, но это люди, сто процентов. Они есть, они часто тут проезжают, они такие же как я, у них руки и ноги – как у меня; и голова, и лицо тоже, у меня такое же, я в луже смотрел, там так же, как и у них, это совершенно точно. Я их в машинах всегда наблюдаю; и себя, когда они останавливаются; я догадался, что это я там у них, на стёклах, они называют это стёклами, мне понятно стало, правда не с первого раза, а с третьего где-то, смотрю – а тот, там, на этих стёклах, руками так же машет, как и я , ну, мне интересно, подвигался-пошевелился – точно я. Отражение… как в луже; его иногда видно в капле воды от брызг или от дождя: машины проезжают, дождь падает, и капли оказываются на листьях в куче или на траве, и если такой листик или травинку поднести к глазам и присмотреться, можно в капле увидеть себя, но не полностью, а голову в основном, особенно лицо, оно тогда такое большое делается, а голова остальная, там, где волосы, наоборот – маленькая. Смешно очень. Я тогда смеюсь. Правда они врут, эти капли, я в них видел деревья, это точно были деревья, хоть и очень маленькие, но мне удалось их рассмотреть, а деревья тут не растут, их здесь нет. Здесь есть только трава и листья, а все деревья – за шоссе, далеко, я там не был никогда, но листья, наверно, оттуда, ветром принесло. Я вообще нигде не был, вот только здесь, на этом месте, рядом с кучей и лужей. Потому что не могу.
А люди мне что-то говорят постоянно, мы разговариваем, да, но я не помню о чём, совсем не помню. Они дают мне еду, одежду всякую тёплую, это хорошо, особенно зимой, но я всё равно им не верю и не люблю их. Это всё не просто так. Да-да, я им не нравлюсь на самом деле, они меня ненавидят, они мне завидуют. Конечно завидуют, а как же ещё? Ведь я живу здесь, возле кучи и лужи, на свежем воздухе, у меня тут очень много места и есть деревья, хоть и далеко, и трава, а у них что? Они вынуждены всю свою жизнь жить в этих машинах, иногда по несколько человек, как же им там уместиться? И деревья… они же ведь не могут их и разглядеть толком, даже когда останавливаются, чтобы поговорить со мною и что-нибудь мне дать, они и не смотрят на них, как будто им всё равно. А ведь деревья не растут в машинах, я специально смотрел. Да и их самих я там ни разу не видел, у деревьев.
Конечно ненавидят. Некоторые из них злы, они останавливаются рядом, но ничего мне не дают, наоборот – смеются надо мной и забирают то, что дали другие или бросают на шоссе, а я ведь не могу. Некоторые плевались в меня и кидали какие-то пачки и бутылки, а как-то раз один из них ударил по лицу ногой. Я сидел, а от удара в снег упал, и у меня кровь потекла изо рта, да так много. Я до этого кровь видел только когда пальцы грыз, и то она немножко появлялась, в трещинке какой-нибудь, иногда одна капля, ну две-три и всё, а тут – струёй текла. Я её потом собирал, как проснулся. Она замёрзла в снегу, и я её так вынимал оттуда, комочками, потом порылся в куче, достал лист и выложил эти комочки на него, так они у меня до самой весны пролежали, а потом растаяли и получилась в ямочке – лист был с ямочкой – такая жижа, правда вода отдельно, почему-то, а кровь отдельно, пришлось пальцем размешивать; так он со мной и лежал этот лист, недолго правда, жижа быстро исчезла.
А теперь я бы хотел сказать пару слов о зиме. Холодно очень, но у меня есть шуба и матрас, а ещё толстые чёрные штаны, смешная шапка и валенки. И 1600 спичек, в коробках. Всё это мне дали, наверно, а ещё он приносит дрова. Интересный такой, каждый день приходит… «назад, назад», а что назад-то? я и не смотрел и не хочу, мне страшно очень, зачем туда смотреть если страшно, правда же? да и не могу. Ну так вот, зима. Зимой холодно, но зато, зато! когда днём оттепель и немного тает, а ночью, наоборот, подмораживает, знаете, что я вижу? Солнце поднимается( а оно всегда поднимается прямо передо мной, там, за шоссе, над деревьями, я говорил?), и снег становится красным и весь блестит! Такого никогда больше не бывает, обычно он рыхлый, а тут – твёрдый. И красный. Знаете что? Мне кажется, это он умирает тогда. Я видел как-то и трогал мёртвую птицу – бросили с дороги – и она тоже была вся твёрдая, а на месте одного глаза было что-то красное. Но птица ведь не может быть твёрдой сама по себе? Я спросил у него, он рассмеялся и сказал, что нет, птицы живые, а всё живое – мягкое. Я его и про снег спросил, спросил, так значит и он живой? ведь сначала он всегда рыхлый, а потом твёрдый. Он кивнул, говорит, это под весну в основном. Я вспомнил, ну да, такое бывает ближе к весне, он тогда и идти уже перестаёт, а зимой ведь всё время идёт и всё время мягкий. Значит он живой. Это просто для наглядности – он ответил, чтобы ты помнил, на самом деле он, конечно же, не жив, но иногда и снегу не плохо ожить, чтобы человек не умер. Мне понравилось, хоть я и не понял. Он говорит, поймёшь, когда обернёшься, обернуться надо. Ну уж нет! Я никогда не оборачивался, никогда! Я смотрю всегда перед собой – вот оно, моё шоссе, там дальше деревья и поля, небо, солнце, тучи, облака, что ещё? Иногда немного вправо, совсем чуть-чуть, чтобы видеть кучу, мне надо. И влево – там лужа. Но назад – никогда. Я не могу. А он смеется, но не зло, по-доброму. Он вообще-то добрый, мне даже нравится, хотя поначалу я его очень испугался, даже шубой закрылся, чтобы он меня не заметил, но не вышло. Он подошёл и постучал по мне чем-то, не больно, потом уже я увидел, веточкой какой-то. Говорит, ну и долго я тебя по ямам и оврагам искать должен? Перепугался, конечно. Бывает люди останавливаются, мы говорим, но я не помню ничего, совершенно, помню – что-то было, но о чём? с кем? Всё выметает из головы. С ним помню каждый разговор. Спросил тогда вежливо, боялся, что он ударит этой своей веткой меня; у него больше ничего, а обычно, если люди безо всего ко мне идут, не несут поесть или одежды, то это ничего хорошего, да и они на машинах, а этот шёл со стороны деревьев, по полю, я его далеко заметил, ещё до того, как он на шоссе забрался, сначала исчез, а потом начал на шоссе залезать, видно оно высокое очень с той стороны. Так я его спросил тогда, а зачем ты меня ищешь? Ты меня знаешь? Он – ну как же не знать. У тебя, кстати, вот там, возле деревьев виноград растёт, видишь? – и веточку мне показал. Это виноград? Да, и за спиной у тебя он тоже растёт, посмотри. Я не поверил. Да и вообще, не знал я никогда ни о каком винограде и впредь не хочу, а за спиной у меня ничего нет, туда я смотреть не могу. Он, кстати, потом принёс мне ягодки, чёрные, кислые очень, но интересные. У них внутри что-то такое зелёное и слизкое, и есть косточки. А ещё он мне хлеба дал, свежего, и много чего приносил, я всё всегда съедал и он мне что-то говорил постоянно, но я поначалу не слушал – не доверял ему, всё мне думалось, что это как-то не просто так, слишком зачастил он. Я потом уже узнал от него же, что винограда весной ещё нет. Это у меня там из собственных припасов, имеется кое-чего, на всякий случай – сказал.
А вообще зимой холодно, и часто дует сильный ветер, и кучу хочет сдуть. Я тогда на неё куртку бросаю или ещё что. У меня тут передо мною целая гора всяких вещей – надавали; есть матрасы, куртки, тряпки, ещё что-то, что я даже не знаю как называется, я в это всё кутаюсь, накрываюсь – и уже не так холодно. Очень холодно бывает, когда становится темно, деревья вдали синеют, а ночь ещё не такая густая, не такая чёрная, сначала она немного красная, а потом тоже синеет, как и деревья, и как-то даже снизу вверх, я даже думаю, что синь эта на небо с деревьев переползает, а сами деревья чёрными делаются, почти не видными, а потом и небо чёрным затягивает. Странные они, эти деревья, и всё через них, всё. Вот утром уже наоборот – сначала светлеет небо, а потом – деревья. Я у него как-то спросил, скажи, а почему так? и правда, что я вот думаю, что всё это из-за деревьев? Ты ведь там живёшь, среди них, приходишь оттуда, знаешь, наверно. Он рассмеялся, переспросил, говорит: среди деревьев? да нет же, я не живу там, это просто маршрут такой, хотя у меня с деревьями сложные отношения, и подмигнул мне, потом посмотрел туда и говорит: было время, да, я тебе расскажу как-нибудь. Потом. Я вообще полюбил этот виноград, он мне его часто приносил, почти всегда черный, хотя пару раз был и зеленый, он изнутри вообще-то весь зелёный, а тут ещё и снаружи тоже. С едой у меня всё всегда было хорошо, мне её давали всегда много и всегда хватало до следующего раза, когда кто-нибудь что-нибудь даст, голодным я не был и вещей, чтобы укрыться, тоже было много всегда. Но я постоянно отчего-то пытался есть траву, листья из кучи и даже ещё что-то о чём не надо. И спал иногда голый и сидел, и люди останавливались и смеялись и кидались в меня маленькими камушками с дороги, а мне было очень не по себе и лицо горело, иногда и руки тряслись и живот болел – бедная лужа, но я почему-то продолжал, не особо понимал: что? почему? но не мог перестать, вроде и не хочется, но делаешь и понимаешь, что, наверно, и не надо бы. Потом он пришёл и сказал: я всё видел, зачем ты? Лицо горит, а что сказать? говорю - не знаю, говорю, это очень странно, я не знаю, а делаю, и не хочется, и для чего, и все смеются и кидаются, но я так делаю и уже много раз делал, и вспоминаю – лицо горит, а не вспоминать не могу, это ведь не очень? Он говорит, да, не очень. И что теперь? А он – ну давай, вроде как и не было ничего. А так можно? Конечно. И я перестал.
Вот ещё когда метель – интересно. Я сижу, а внизу, возле колен, сначала немного снега, а потом всё больше и больше прибивает; и снежинки иногда круглые и катаются. Не всегда такие. Мне вообще нравится смотреть, как когда стемнеет и фары горят, а снега не видно уже или плохо видно, а когда машины едут, то снег хорошо видно, видно, как он пугается и разбегается в стороны. Я понял, что снег света боится, не того, который днём, а вот этого, от фар. Или машин? Хотя днём – нет; наверно, они ночью просто на себя не похожи и для снега не привычны. Я его спросил, а он говорит, что у меня воображение богатое, но природа красива, говорит. А я спросил – что такое природа? То, что вокруг, говорит, тебе же нравится снег? Я говорю – да. Он красив? Да. И он именно такой есть, какой он есть и другим быть не может, и именно таким тебе нравится. Да, говорю, вот таким, когда падает и даже убегает от машин. Это он для тебя сделан, специально, чтобы ты смотрел и видел. А кто-то не видит? Кто-то не видит, но каждый может рассмотреть что-то своё, тебе вот – снег, а кто-то – солнце, а кому-то ветер подавай, он улыбнулся. Он часто улыбается, я ведь говорил уже?
А один раз я видел собаку! Это он мне потом сказал, как она называется, хотя, кажется, что я и раньше слышал это слово. Собака бежала по шоссе, но когда увидела меня – встала, а я ничего сказать не мог. Где же я её видел до этого?Она потом к деревьям убежала, в их сторону. Это было летом, потому что жарко. Жару я не люблю, но лето люблю, но зиму люблю больше, зимой идёт снег и иногда, если на него внимательно смотреть, то можно увидеть, как какую-нибудь снежинку словно кто-то останавливает в воздухе, она тормозит, зависает, и такое ощущение, будто смотрит на тебя и мне тогда даже как-то не посебе и стыдно, я даже глаза опускаю, а иногда ветер берёт одну снежинку, выхватывает из кучи других, другие бесятся, носятся, толкаются, а эту ветер тихо и спокойно куда-то уносит. Я ведь, кстати, с ним говорил-говорил, а про имя-то и забыл, потом вспомнил, думаю, надо спросить, потому что у всех есть имена: и у тех, что в машинах они есть, я их не помню только, и даже у меня есть, это точно, просто я не знаю. Так и спросил – а как тебя звать? Звать? ну, голосом зови – он улыбнулся, вот постоянно радостный такой. Что, вот так просто, что ли? Куда уж проще, говорит, слово скажи, погромче только, я и приду. Я на деревья кивнул – там слышно? Конечно, везде слышно, очень хорошо притом, я между прочим все твои разговоры с людьми оттуда слышал. И о чём мы? я не помню ничего. Вообще? Вообще; помню, что говорим что-то. Ну, они спрашивают кто ты такой, что тут делаешь, может тебя подвезти; есть тебе дают , вещи всякие. Да-да, про еду это я знаю, я ведь ем, и одежду тоже, а больше ничего. А ты бы хотел? Да, хотел бы. Что, например? Например, кто я такой и зачем я тут сижу, и почему у меня нет машины, а у людей есть, и почему у меня есть куча и лужа, а у них нет, и почему мне нравится снег, а не жара, и что им нравится? Ну, это просто, ты – человек… Да, это я знаю, я догадался, я видел отражения. А сидишь ты тут, потому что так тебе хочется. А другие, те, которые в машинах, они ведь тоже люди, как и я… Да. Но ведь они не сидят. Сидят, просто не здесь, а в других местах. Но ведь у них машины? И у тебя может быть, просто тебе не надо. А что же мне надо? Подумай. Не знаю, я ничего не могу сказать, у меня есть куча и есть лужа, они всегда со мной были и я возле них, но я не знаю. Это хорошо. Что? Это, что ты говоришь «я не знаю». И вот всё в таком же духе. Ох уж эти разговоры. Они интересные, конечно, но я мало что понимаю, скорее просто чувствую, что ли. Он, кстати, говорит, что это верно – чувствовать, это лучше, чем понимать, но обмануть может и то и то. Я ничего не понял, но почувствовал внутри тепло и приятность.
Я расскажу вам о куче и луже. Они мне противны с некоторых пор, и я не вижу совсем никакой надобности в них. Но вот беда: без них как же? Это всё, что я знаю, они были со мной всегда, а позавчера, да, это было позавчера, он предложил мне эту кучу убрать и лужу засыпать. Я растерялся и сказал, что мне надо подумать и продумал, между прочим, всё позавчера, а вчера согласился. И он убрал и вот их больше нет, а они всё равно мне противны так, будто бы есть. Он говорит – бывает. Говорит, не думай о них слишком много. Это всё, что я хотел рассказать вам о куче и луже.
У него лицо иногда болит. Точнее болят руки и ноги, а от этого болит и лицо. Я спросил его, и он ответил, что это из-за дерева. Странные они, эти деревья, сказал я, я думал, что от них только листья и красота бывает, а от них ещё и больно. Он заметил, что я философ. Я спросил что это, а он ответил, что это такие интересные люди, но иногда они слишком увлекаются. Мне стало приятно, и я пообещал, что увлекаться не буду. Он сказал, чтобы я не переживал о его боли, что в итоге всё вышло только на пользу. И очень хорошо. Это я так подумал.
Живём дальше.
***************
Осенью я люблю, когда небо становится немного железным. Оно тяжелеет и кажется, что из него что-то вот-вот должно вывалиться на землю. Я тогда очень внимательно на небо смотрю, чтобы всегда быть готовым и вовремя успеть подхватить то, что должно вывалиться, но вываливается всегда только дождь. А его не поймать. Зато под него можно встать и намокнуть, а это тоже очень интересно, правда потом бывает холодно, и я кутаюсь во всё. Осенью мы говорили с ним об осени. Почему она такая жёлтая, коричневая и задумчивая. Он сказал, что она бывает ещё и бордовая, и красная, и лиловая, в ней очень много цветов, просто я не всё видел. Я захотел увидеть. Той же осенью возле меня опять намело кучу и налило лужу. Я не знаю, как это произошло, вроде бы убирался и за всем смотрел. Но вместе с кучей и лужей во мне выросла стена. Мне хотелось, чтобы лучше мне оторвало голову, чем чувствовать эту стену в себе. У меня опять стал болеть живот, стали трястись руки и гореть лицо. Я копался в куче и не хотел говорить с ним; когда он приходил, я зарывался в кучу и не говорил. Люди снова смеялись надо мной, хоть я и не видел и они даже не останавливались, но я чувствовал, что в своих машинах они смеются и тычут в меня пальцами, и ищут какое бы мне сделать зло. Это всё они виноваты. Я кидался в машины тем, что попадалось под руку, кричал на них и проклинал, жрал листья из кучи и умывался водой из лужи. Мне хотелось втереть в себя эту лужу полностью, чтобы она стала мною, чтобы не отличить, и чтобы я был не из мяса, а из листьев, которые в куче. Дождь очень больно бил меня и колол, ну и пусть, я думал, может он выколет мне глаза, а может даже из неба наконец вывалится что-нибудь, что-нибудь громадное, и задавит меня. Один раз я запустил каким-то башмаком в машину и помял её. Человек избил меня, а я укусил его за руку и был очень рад. Мне хотелось, чтобы это что-нибудь из неба свалилось и на него. На всех. А он приходил ко мне. Но я не говорил. Я не мог, меня жгло. Тебя жжёт, потому что стыдно. Сказал он мне как-то и ушёл. Ушёл к деревьям и не приходил больше…
А я понял, что мне действительно стыдно, что зря я так, и что больше я так не хочу, и что мне очень хочется поговорить с ним. Но его не было. Я вспоминал, как он кормил меня виноградом и хлебом, как мы с ним говорили и он смеялся, и какая красивая тогда была осень. Мне захотелось дождя. Я встал и посмотрел в небо, но оно не открывалось. Время шло и ничего не было. Были только рассветы и закаты, желтые и коричневые листья. Дождь потом снова пошёл, и осень снова стала очень красивой. Но мне было стыдно. Я сидел, смотрел через шоссе на далёкие деревья с надеждой и ожиданием, смотрел внимательно, иногда до самой поздней ночи, когда деревья уходили в темноту и не было видно ничего. Но я точно знал, что его бы я увидел даже в самой дремучей тьме. О чём я думал тогда? Обо всём. А ещё мне было очень жалко. Жалко листья, что их срывает с деревьев и несёт куда-то далеко от того места, где они прожили всю жизнь. Жалко собаку, что я видел её всего лишь один раз и она была грязная. Жалко машины, что они такие несуразные и могут в любой момент сломаться и перевернуться. Жалко людей, что они в этих машинах и такие одинокие, и никогда не останавливаются, чтобы поговорить друг с другом, и не знают друг друга, и не знают меня, а я их, ведь я – это они. И дождь пошёл, и из меня тоже…
Я закопал лужу и разметал кучу, проснувшись как-то утром и увидев, что всю землю припорошил белый снег. Это был первый снег в году, и всё вокруг сделалось бело-сине-коричнево-жёлтым. Внутри у меня от этого как будто подул ветер и стало очень легко. Легко до того, что захотелось прыгать или куда-то лететь, словно ветер расправил во мне какие-то невидимые паруса. Мне было очень хорошо и очень грустно одновременно. Хорошо оттого, что меня окружало всё это, грустно – что не могу рассказать об этом ему.
Когда я разгребал кучу, то нашёл там вещь, которую никогда не видел у себя до того. Это была длинная, гнутая, железная штуковина. Я точно знал для чего она. Когда возле меня останавливались люди, то они иногда откручивали этим колёса своих машин, а потом прикручивали их назад. Они называли это «ключ». Теперь ключ был у меня, но как он здесь оказался я не помнил совершенно. Возможно, кто-то швырнул его в мою сторону, когда я был очень злой и ненавидел всех людей, может быть даже тот, кто бил меня тогда. Как же это было давно и как будто не со мной. Вообще же, я думал, вообще же жалко, что тот человек, который бросал(если он, конечно, бросал) в меня ключ, не попал. Надо было бы, чтобы попал, на пользу бы. А вдруг попал? Я не помнил. То, что было тогда, сидело в моей памяти отрывками и вспоминать эти отрывки, а тем более как-то склеивать их друг с другом, мне сейчас вовсе не хотелось. Я смотрел туда, вдаль, за шоссе, на деревья. Они очень полысели. Прямо над их кронами ветер гнал облака и мне очень хотелось, чтобы какое-нибудь из них зацепилось за ветку или сучок и так и осталось висеть там. А потом, когда бы пришла настоящая зима, это облако присыпало бы снегом, а весной, когда всё тает, с него стекала бы вода, как с мокрой тряпки, а летом оно могло бы отцепиться и пойти дальше, потому что путешествовать надо летом, а в зиму лучше никуда не ходить, лучше сидеть дома и смотреть.
Возле меня притормозила машина. Человек вылез, прошёл несколько раз вокруг неё, потом посмотрел на меня, махнул мне рукой и присел. Я тоже махнул ему, но он уже не видел, он уже сидел возле заднего колеса и что-то там рассматривал. В машине у него больше никого не было.
- Вам ключ надо? Могу дать.
Это я сказал? Мне захотелось тут же поймать все неизвестно каким образом вылетевшие из моего нутра слова и запихать, утрамбовать их обратно. Что я наделал?.. Ведь никогда…
- Было бы здорово. Представляете, свой забыл. – человек виновато улыбнулся. – Хотя вот точно помню, что всё время в багажнике у меня лежал.
Что же делать? Он сказал «было бы здорово». «Было бы здорово» значит, что ему нужен ключ и я, поскольку сам предложил, должен сам же и принести, ведь это правильно, наверно. А если я не принесу? Вдруг он побьёт меня? Хотя, вроде добрый и говорит приятно. Надо принести, надо попробовать. Зачем сказал, а? Вот дёрнуло же.
Я взял ключ, поднялся и несмело подошёл к машине. Я подошёл к машине, слышите? Я был на шоссе, я стоял возле машины и видел, что с другой стороны шоссе есть такой же овражек, как и с моей, и что там идёт тропка, куда-то в сторону деревьев. Должно быть, он именно по ней приходил. Шоссе. Я стою на шоссе.
Стою на шоссе и протягиваю руку с ключом человеку:
- Человек, возьмите.
Он удивлённо смотрит на меня и заходится громким смехом:
- Как вы сказали, как? Человек?
- Ну да.
Он смеётся ещё больше. Потом говорит:
- Ух, спасибо, повеселили вы меня. Значит, сейчас человек поставит запаску и потом отдаст вам, тоже, я полагаю, человеку, ваш ключ. Ну, чтоб всё по-человечески было. Мы ж человеки, верно?
Он опять смеётся, а я не понимаю, что здесь смешного и абсолютно серьёзно отвечаю:
- Конечно, мы человеки. Вы и я.
-Здорово. А пока, вы не могли бы придержать дверцу багажника? А то она у меня очень суровая, всё норовит свалиться на голову, когда я что-нибудь оттуда достаю.
Я помог. Он вытащил новое колесо, поставил его на место старого, а это, старое, положил вместо нового. Кинул внутрь ключ и закрыл багажник.
- Ну вот и славно. – сказал он, вытирая руки тряпкой. Спасибо за помощь. А вы что же, в город?
- Куда? – я не понял.
- В город. – он кивнул головой куда-то позади меня.
И я обернулся.
Передо мною выросли громадные деревья, такие же как и те, через шоссе, но только гораздо, гораздо больше и очень много деревьев поменьше. На некоторых из них сидели птицы. А позади, за этими деревьями, было что-то невероятное. Там белели, желтели и зеленели здоровенные громадины и внутри них горели как будто бы сотни маленьких солнц и тысячи огней горели рядом с ними, а повсюду там, вдалеке, сновали маленькие и большие машины и, мне показалось, что я видел там людей. Простых, обычных людей, без машин; они были крохотные и ходили возле этих громадин, под огнями, в разные стороны.
Я стоял и смотрел на всё это, и ничего не мог понять.
- Так вы в Троицк? – спросил меня человек.
Я обернулся и растерянно посмотрел на него.
- Троицк. Город. – он говорил уже не смеясь, а с какими-то даже немного тревожными интонациями в голосе.
- Не знаю… – ответил я.
- Вы потерялись?
- Нет… точнее, да, наверно… – я замялся, не зная как и что мне говорить. – Да, потерялся. Я всё время тут, на обочине, понимаете? я плохо помню… Я бы хотел найти человека. – вдруг твёрдо сказал я. – Ко мне сюда приходил человек. Он кормил меня виноградом и хлебом. Иногда виноград был зелёный, а иногда чёрный, но даже тот, что чёрный, он всё равно был зелёный внутри. А хлеб был белый и вкусный. И мы говорили с ним, и он мне рассказывал обо всём. И обо мне… Но потом я сделал много ненужных вещей, и он ушёл. И больше не приходил. А я бы хотел опять с ним увидеться, опять поговорить с ним. Я бы хотел найтись. Он говорил, чтобы я обернулся. А я не понимал. А теперь понимаю. Я понял.
- Что ж… – вздохнул человек, как видно очень озадаченный моими словами. – Если вы хотите кого-то найти, то вам надо в город. В поле живут птицы и кроты, а люди живут там. – он снова кивнул на город.
- Я помню, что он приходил со стороны вон тех деревьев, что на горизонте, через шоссе.
- У нас Троицк большой. – сказал человек, пожав плечами. – И там тоже есть.
В городе раздался какой-то красивый звон. Будто падали огромные капли, и, упав, расползались в воздухе сладким, наполнявшим уши малиной, звуком.
- Что это?
- Это колокола. – ответил человек. – Нравится?
Я махнул головой.
- Неужели никогда не слышали?
Я опять махнул.
- Что ж, садитесь. Уже смеркается. Поедем помогать вам найтись. – и он опять улыбнулся.
Когда мы сели в машину, человек сказал:
- Да, кстати, ключ у вас интересный какой-то. Никогда такого не видел. Где вы его взяли?
- Это не мой. Мне дали.
- Хороший ключ. Правильный. – и, немного помолчав, добавил. – Меня Петром зовут, - протянул мне руку. – а вас?
Я назвал себя, и мы поехали в колокола.