Миля и Геля

Ирина Ефимова
                «Мы знаем, кто мы есть, но не знаем, кем мы можем быть…»
                У. Шекспир


                Повесть о пособниках нацистов в
                оккупированном Киеве

Милена Юрьевна не в силах была поверить: неужели это правда и старания не пропали даром?! Но лежащий на столе приказ гороно об ее назначении директором школы свидетельствовал, что это не сон, а действительность.
Конечно, Милена понимала, что произошедшее не только ее заслуга и благоволение к ней высшего начальства, а скорее всего, сработали связи Изи. Она явно не ошиблась в избраннике, совсем недавно сойдясь с ним. И ничего, что Изя на двадцать три года старше, да и красотой не блещет - звание заслуженного деятеля искусств и занимаемое положение многого стоят...
Своей новостью Милена поспешила поделиться со своей верной подругой, преподавательницей математики.
- Ангелина Васильевна, присаживайтесь! – попросила она удивленную коллегу, неожиданно вызванную в кабинет директора, и увидавшую свою Милю за начальственным столом.
- Милька, перестань баловаться! Зайдет Трофимыч и даст тебе по мозгам.
- А ну, возьми, почитай! – подавая Ангелине приказ и предвкушая удивление подруги, радостно улыбнулась Милена. - Трофимыч наш… тю-тю! Теперь школой приказано командовать мне. Прошу любить и жаловать, дорогая моя Гелечка! А главное – подчиняться!
- Ха-ха-ха! – расхохотались подруги, обнявшись.
- Представляю рожи некоторых наших сухарей! Узнав эту новость, они от нее жабу проглотят!
- «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног!» – запела, упиваясь счастьем, Милена. Но вдруг, оборвав «Марсельезу» и сделав серьезное лицо, строго сказала:
- Вы почему, товарищ Коваль, тут прохлаждаетесь? Где ваше место? А ну, отправляйтесь немедленно к детям!
- Есть, товарищ директор! Слушаюсь и повинуюсь! – вторила ей в том же духе Геля. – Хотя, сначала пойду в учительскую и «обрадую» наших зануд.
- Нет, Гелечка, стой! Не лишай меня этого удовольствия. А позови-ка сюда моего личного секретаря - Зинку. Я ознакомлю ее с приказом. Кстати, сегодня же, после уроков должен приехать зав. районо и представить коллективу меня, как нового директора. Так что готовься к собранию.
Новость конечно обрадовала Гелю. Еще бы - свой директор много значит! «Шутка ли, каких высот достигла Милька! – шевельнулась на мгновенье родившаяся зависть. Не загордится ли, став начальницей? Ну, нет!» – тут же успокоила себя Геля. Ее закадычная подруга не такая, и конечно, в обиду не даст. «Часы», конечно же, прибавит, а может и завучем сделает… - размечталась она, удаляясь от директорского кабинета.
В доме, поделившись этой новостью с мамой, Геля услыхала:
- Везет же этой твоей Мильке! Ну все у нее есть! И хахаль этот новый, богатый, даром, что еврей. И вот, теперь - какую должность отхватила, тебя обскакала!
- Ну, мама, что вы! При чем тут я?
- А то, что ты и красивше ее и умнее.
- Ну, вы скажете!
- И скажу: математику преподавать – это тебе не сказки языком молоть!
- Какие сказки? Что вы городите?
- А то, что эту, как ее, литературу, которой Милька учит, всякий дурак так сумеет. Почитай книжку, да и пересказывай, вот и вся наука…
Геля в ответ рассмеялась:
- Ой, мама, вы уморили меня. Почитай и перескажи… Ха-ха-ха!
- Да и полюбовника какого загребла! – не унималась Матрена Гнатовна. – Не твоему квашне чета!
- А почему квашне? Что вы, мама, на Аркашку взъелись? Чем он вам не угодил?
- А тем, что толку и проку от него никакого!
- То есть как – никакого? Он хороший звукооператор, его очень ценят и уважают на работе. И меня любит...
- Ну да… От этой любви сыт не будешь! Ценят, говоришь? А зарплата-то – тьфу и только. Да и дома - даже гвоздя не забьет. Вон, крыша потекла в сарае, так, что бы не полезть, да толем не покрыть? Знаешь, что твой муженек ответил, когда я это предложила?
- Ну и что он сказал?
- А то: «Дорогая тетя Мотя, не жмотьтесь, а пригласите кого-нибудь, ловчее меня и он сделает все на славу».
- И правильно сказал. Заплатите и мастер все сделает как надо.
- Эге, заплатите! Умные какие! Это из наших-то скудных доходов, которые не чета тем, что теперь будет загребать в четыре руки твоя подружка со своим ученым, очередным «красавчиком».
- Вы, мама, не завидуйте, а вспомните, сколько лет мытарила Милька после того, как ее Петьку арестовали! Да и раньше-то с ним не больно-то роскошничала.
…Действительно, едва став студенткой пединститута после окончания рабфака, Милена выскочила замуж за только что окончившего Художественное училище, своего Петьку. Он стал работать в музее реставратором, а все свободное время проводил за мольбертом, занимаясь излюбленным делом - рисовал картины. По словам Ефросиньи Степановны, матери Милены, называвшей Петра «маляром»,  он бесконечно «мазюкал», переводя время на пустячное дело, на которое к тому же уходили и без того скудные доходы. Ведь краски и холст стоили денег, и хотя подрамники Петя мастерил сам, но и доски для них даром не доставались…
Картины его заполонили уже почти весь чердак, а проку от них не было никакого. Но однажды, Петр, узнав, что в каком-то клубе состоится выставка творческих работ трудящихся, отнес туда несколько своих картин. В зале к нему подошел незнакомец, который пожелал купить один из натюрмортов и спросил, сколько он хочет за него. Петр так растерялся, что сказал:
- А сколько вам не жалко?
Покупатель щедро заплатил, а через несколько дней привел к Петру своего знакомого иностранца, который тоже захотел купить картину, но сказал, что у него нет советских денег, а есть только валюта. Петька на радостях согласился - черт с ним, хотя и заморские, а все же деньги – и, получив несколько зеленых купюр, положил в шкаф – на память. В Советском Союзе на них ничего не купишь, но все же приятно: «Плата за труд!» - хвастался он, показывая эти зеленые бумажки.
А теща смеялась: «Только заморские бездельники способны оценить Петькину мазню и расплатиться с нашим дурнем не серебром или золотом, а никому не нужными бумажками! Какова мазня – такова и цена!» Супруга Мили она ни во что не ставила и всегда колола дочери глаза, указывая на подругу.
- Вот, Геля умнее тебя! Нашла себе Аркашку, еврея, наверно богатого. Всегда при деньгах, не то, что наша деревня.
Ефросинья Степановна никак не могла смириться с тем, что зять – простой парень, выходец из деревни. Она считала себя с дочерью стоящими гораздо выше зятя и его деревенской родни. Ведь ее муж, отец Мили, был не кем-нибудь, а машинистом паровоза! Да и она всю жизнь проработала фасовщицей на кондитерской фабрике в самом Киеве. Естественно, мать мечтала, чтобы ее дочь, став учительницей, выбрала себе достойную, богатую пару…
У Мили и Пети родилась дочь – Светочка. Радоваться следовало бы такому событию, но помешала, нагрянувшая откуда ни возьмись, беда.
Деньги в музее, где работал Петр, задержали. Теща ела зятя поедом, называя «дармоедом». Наконец тот решил продать, если найдется кому, эти злосчастные доллары. Спросил у сослуживцев, с кем связаться. Кто-то посоветовал пойти к филателистам, мол, может они знают. Те, в свою очередь, переадресовали к нумизматам, собирающимся в Клубе железнодорожников.
Вскоре в музее к нему подошел человек, который сказал, что готов купить валюту. Обрадованный Петр назавтра принес деньги (в этот день как раз родилась Света). А тот, взяв доллары, вынул удостоверение и заявил Петру, что он арестован за валютные махинации.
В тот же день у них провели обыск. В подвале, обнаружив станок, оставшийся еще от когда-то бывшего до революции подпольщиком Милиного деда, работавшего в типографии наборщиком, приписали Петру еще одно обвинение – в антисоветской деятельности.
По Демиевке поползли слухи, что Петю арестовали за печатание фальшивых денег. Его судили и дали десять лет без права переписки…
А мать Милены настояла, чтобы та немедленно отреклась от мужа, развелась, дабы это не испортило жизнь не только ей, но и новорожденной дочери.
Вскоре у Милены появился дружок, их школьный зоолог, который стал к ней захаживать… Ведь Миля очень симпатичная, даже по мнению Гели, красивая, хотя по этому вопросу ее мать, Матрена Гнатовна, с ней всегда не соглашалась, считая свою дочь гораздо красивей.
- Вас нельзя даже сравнивать! – утверждала Матрена Гнатовна.
Геля – высокая, кареглазая, с каштановой косой и правильными чертами лица, была воплощением ее идеала. Матрена Гнатовна полностью соглашалась с нелюбимым зятем, что глядя на ее Ангелину, сразу видишь учительницу. А рядом с ней – Милька, ниже среднего роста, с выцветшими, коротко стрижеными волосами, вздернутым, как запятая, носиком и с пухлыми, словно поросячьи, щечками, она скорее похожа не на строгую учительницу, а на легкомысленную финтифлюшку! Ведь неспроста всегда вокруг нее парни и мужики вьются. Не успела избавиться от своего Петьки-арестанта, как завелся другой хахаль. Пусть и небогатый учителишка, да к тому же женатый, но все же – не одна... Хотя слава за ней недобрая идет, но Милька на нее плюет и живет в свое удовольствие. Вот, недавно, познакомилась не то с артистом, не то с ученым, дала отставку зоологу и приголубила, подхватила богатенького, не чета нашему Аркашке, кстати, его какого-то сродственника. И вот теперь – назначена директором… А там… так, того и гляди, в ЦК влезет! – Мать Гели никак не могла успокоиться от принесенной дочерью вести.
Миля и Геля дружили чуть ли не с первого класса. Внешне совершенно разные, обе отличались одним: стремлением выделиться, верховодить первенствовать. Учились подруги успешно, были активными пионерками, затем комсомолками. По натуре обе были завистливы, даже друг к другу, не смотря на взаимную симпатию и дружбу. Особенно от них доставалось в былое время нэпмановским дочкам. В младших классах особую зависть у них, часто ходивших голодными, вызывали аппетитные завтраки, которые те приносили и охотно делились с одноклассницами. Взамен «богатейки» получали обидные прозвища: Дылда, Рохля, Плакса, Дурила… А став постарше, часто презрительно отзывались о нарядах подружек, называя их мещанками, разряженными куклами, хотя с удовольствием надели бы подобные наряды, но… это все было им недоступно.
А потом, когда настала пора любви, обе всеми силами старались отбить или унизить в глазах мальчишек их избранниц. Особенно это удавалось Миле, обладавшей способностью нравиться мальчишкам своей простотой, легкостью общения и доступностью, в чем немало подражала ей и Геля.   
…Ангелина, выйдя замуж за Аркадия, родила сына - Саньку. Затем и Милена, сойдясь с Изей, родила своего второго ребенка и подарила ему дочь - Евгению. Причем и та и другая почти не сидели в декрете, отдаваясь всецело работе, а с детьми их выручали верные любящие мамы.
Обе семьи, связанные дружескими и семейными узами (Изя был двоюродным братом матери Аркадия), часто проводили время вместе. Подруги особенно любили, оставив мужчин дома довольствоваться общением с детьми, самим отправиться в театр, благо Изя снабжал их контрамарками. А как тешило их самолюбие посещение генеральных репетиций и премьер, когда после окончания оных подруги отправлялись в ресторан в обществе именитых артистов, с которыми их мужчины были накоротке.
Приятно было потом делиться в учительской впечатлениями от увиденного и испытанного с коллегами, которые с восхищением внимали им, пересыпающим свои рассказы именами знаменитостей, и назидательно советовать посмотреть очередной новый спектакль.
Иногда, вслушиваясь в беседы мужчин о грозящих бедах в связи со сложной международной обстановкой, жены возмущенно протестовали:
- Не сгущайте краски! Конечно, вокруг нас, да и внутри страны немало врагов. Но Союз  все время крепчает. Мы побили япошек на Халхин-Голе и озере Хасан, больше к нам не сунутся, да и басмачи в Средней Азии сгинули. Правда, Польша Пилсудского что-то там тявкает. Но и этих белополяков мы, как гнид раздавим. А что троцкистов еще не всех выявили, то и с ними недолго будут церемониться – каждый день раскрывают заговоры!
Особенно кипятилась Геля, готовившаяся стать кандидатом в партию. Милена тоже хотела вступать, но остерегалась: ведь у нее было, как говорила ее мать, «рыльце в пушку». Могли запросто припомнить грехи Петьки, бывшего мужа, уличив ее в потере бдительности и, не дай бог, в попустительстве…
А беда действительно была не за горами. И на сей раз постучала в дверь Ангелины…
Как обычно, в годовщину смерти Ленина по радио звучала симфоническая музыка и революционные песни и марши. В этот злополучный день 21 января 1938 года к несчастью Аркадия по радио вдруг прозвучала ария Периколы из одноименной оперетты Оффенбаха. Каким образом это произошло – случайно ли, или кто-то подсунул пластинку, - неизвестно, но Радиокомитет заштормило… И Аркадий, будучи ответственным звукооператором, был арестован, как самый главный зачинщик, и судим по политической статье, как враг народа. Ему дали восемь лет с последующим поражением в правах.
Геля была уверена, что мужа ждет расстрел и жизнь ее пошла под откос. Ни о каком продвижении по службе и думать было нечего, а о приеме в партию - тем паче. Да и сыну Саше, которому едва исполнилось два годика, уже была подмочена репутация.
А масла в огонь подливала Матрена Гнатовна:
- Это ж надо суметь – так опозорить доброе имя! – твердила мать после обыска в их доме. – Чего искали не пойму, и ведь ничего не нашли... А разговоров теперь не оберешься. Понятыми ведь были соседи. Знала я, что от твоего муженька добра не жди! - упрекала она дочь. - Чуяло мое сердце! Теперь еще, не приведи господь, попрут тебя из школы… А, быть может, и сошлют куда с хлопцем малым, горемыка ты моя!..
Эти причитания терзали и без того растравленную душу Гели. Вот и она, как некогда ее подруга, стала арестантской женой, соломенной вдовой… Но у Милиного Петьки статья была не политическая, и то он, по-видимому, где-то сгинул. А у Аркашки – самое страшное! Ему-то что, на его жизни уже поставлен крест, а ей как все это расхлебывать?..
Милена тоже находилась в трансе, боясь за свою судьбу: ведь ее Изя был родственником Аркашки, хотя и дальним, но все же… Милю волновало не только то, что это может задеть возлюбленного, но что, самое главное, способно повлиять на занимаемый ею пост и отразиться на дальнейшей карьере.
Узнав о случившемся, подруга тут же посоветовала Геле:
- Не мешкай, дорогуша, а скорее отрекись от него! У нас в школе будет собрание. Наберись с духом, терпеливо выслушай все, что тебе выскажет народ, покайся. Сама повозмущайся поступком мужа.
- Милька, неужели ты думаешь, что он сделал это нарочно? Он же не дурак!
- Конечно, дураком назвать его нельзя... Но знаешь, чужая душа – потемки… Ты же помнишь, какие они с моим разговорчики вели…
- Какие разговорчики, что-то не припомню?
- Да всякие… И то не так, и это – не этак…
- Ну, не помню я, Милька, чтобы поносили…
- Но ты-то поняла, что у тебя нет другого выхода, как отречься от своего охламона, который так тебя подвел? Жаль его, конечно... Но я сама уже не рада, что с Изей связалась… Того и гляди, где-нибудь что-то ляпнет, а мне потом расхлебывать. Какие мы с тобой, Гелька, невезучие… Не сердись на меня. Собрание я должна организовать вместе с парторгом и, конечно, буду активно поносить твоего… А ты не тушуйся и прояви сознательность!
Собрание прошло бурно. Большинство возмущалось поступком мужа коллеги: в день смерти вождя дать такую позорную, опереточную песню пьяницы, прозвучавшую по радио на всю Украину! Такое простить нельзя! Только вражеский элемент способен на подобное! Были и такие, кто отмалчивался. Собрание вел парторг, но Милена решила продемонстрировать свою гражданскую позицию, взяла бразды правления в свои руки и поднимала всех учителей подряд, требуя их персональной оценки.
Геля во всеуслышание заявила, что возмущена, осуждает поступок мужа и отрекается от него, поняв его антинародную сущность. И тут же попросила прощения у присутствующих за то, что сама проявила классовую близорукость и отсутствием бдительности подвела коллектив. Ответом ей были аплодисменты, зачинщицей которых была Милена.
После завершения собрания, по своему обыкновению, Геля направилась в кабинет Милены. Однако у самой двери, заслышав там голоса, остановилась и прислушиваясь. Говорил представитель райкома партии:
- Вы, Елена Дмитриевна, немного перестарались. Можно было обойтись и без этого собрания, ведь злоумышленник не был членом вашего коллектива.
Парторг поспешила оправдаться:
- Это не моя инициатива, а нашего директора. Я ее только поддержала.
Последовал взволнованный голос Милены:
- Но Коваль – его жена! Мы не могли пройти мимо!
Как видно, опомнившись, что сказал лишнее, партработник поспешил их успокоить:
- Но собрание прошло хорошо, активно! Вы, девочки, молодцы, партия в вас не ошиблась!
Дальше Геля не слушала. Возмущению поступком подруги не было предела. Так выставить ее на поругание! Даже ответработник райкома был удивлен их прытью. И все это исходило от Милены, а Елена, их парторг, тут ни при чем. Хороша подруга, нечего сказать!..
Вернувшись домой, Геля не преминула поделиться всем этим с матерью.   
- Представляете, мама, вся эта затея с собранием исходила от Мильки! Вы бы слышали, как она поносила меня!
- Да что с нее взять, змея подколодная – вот кто твоя подружка! Сколько раз я говорила, что она завидует тебе. Сама убедилась в ее «дружбе». Сглазила она тебя! А теперь и опозорить постаралась. А как же, ты чистая была, уже чуть в партию не попала. А на ней, хоть и директорша, все одно, клеймо фальшивомонетчицы осталось. И этот ее Изька не прикроет – все в округе знают!
- Мама, причем тут фальшивомонетчица? Петька был валютчиком.
- Ну, все едино, мошенники!
Это злополучное собрание черной кошкой пробежало между подругами…
Милена дома жаловалась:
- Представляешь, Изя, Гелька стала на меня глядеть волком. Не разговаривает, обходит стороной. Будто я во всем виновата, а не ее Аркадий. Я старалась ради ее же блага! Собрание провела, чтобы с нее смыть позор, а она вот чем ответила… А кстати, у вас как? Я не спокойна, ведь вы родня и дружили…
- Ну, Милаша, какая мы родня – пятая вода на киселе… Да и вина Аркаши не так уж велика. Ведь он не был ни троцкистом, ни саботажником, ни, на худой конец, растратчиком. Просто недосмотрел и погорел. Ну, да разве знаешь, где найдешь, где потеряешь…
Подруги мучились из-за всего случившегося, испытывая большую потребность друг в друге. Геля страдала от нехватки общения, некому было поплакаться в жилетку, поделиться своими горестями. И хотя с Миленой они соприкасались на работе, но все носило официальный характер.
Единственным, кому порой Геля могла высказать накопившееся на душе, был младший брат Аркадия, двадцатитрехлетний Сеня. Он работал на заводе штамповщиком и был к тому же комсоргом цеха. Сеня частенько забегал проведать племянника и приносил то пирог, приготовленный их сестрой Лидой, то игрушку, а несколько раз - и деньги на подарок малышу. 
Геля поделилась с ним о перенесенном позоре и спросила:
- А как у вас, тебя не бичевали? А то, не приведи господь, могут и посадить, ты ведь родной брат…
- Ну что ты, никакого собрания в цеху не было. У нас ведь рабочий класс, не то, что ваша гнилая интеллигенция! – рассмеялся он.
Уже уходя, Сеня заметил:
- А с подружкой помиритесь, ведь вы были, как сиамские близнецы! Она просто, как видно, испугалась за свою шкуру, вот и учинила тебе показательный разнос. Не дуйся, помиритесь, вы ведь одного поля ягоды!
В этом Сеня не ошибся…
А Миля все никак не могла придумать, как найти подход к подруге, чтобы загладить перед ней свою оплошность. Идея пришла неожиданно. Завуч школы готовилась уйти в декрет, причем предупредила, что, по-видимому, на эту должность не вернется, а по возвращении возьмет только небольшое количество часов истории, так как тянуть лямку завуча, имея малое дитя, она не намерена. Перед дирекцией встала проблема, кем ее заменить. И Милена решила утрясти этот вопрос в районо, рекомендовав Гелю, как опытного и успешного педагога и общественного активиста. На что получила, к своему удовольствию, добро.
Благодаря этому подарку, преподнесенному подругой, случилось примирение, которого жаждали обе. 
…Жизнь Гели постепенно налаживалась. Подруги опять были неразлучны. От Аркадия не было ни  слуху, ни духу, и Миля втолковывала Геле:
- Пора подумать, дорогая, и о себе. Неужели так до скончания века и просидишь – не то соломенная вдова, не то монашка… Ведь на Аркашке свет клином не сошелся! Навряд ли он вернется, а если и да, то неужели будешь восемь лет куковать? Оглядись повнимательнее - сколько жадных взглядов на тебя бросают совсем не плохие акулы.
- Ты уж скажешь… Только щелкают челюстями да проплывают мимо. Видимо мне на роду написано досидеть свой век в «старых девах»…  - отвечала, смеясь, Геля.
- Ну да, – вторила ей Милена, - то, что ты старая, и скоро разменяешь третий десяток, я не спорю. А что касается девы… то по моим сведениям, тут негде печать ставить…
Такими разговорами забавлялись на досуге, преданные друг другу подружки.
За любимой работой и заботой о детях, незаметно пролетели два года...
…В то воскресенье Геля, нарядив сына, ранним утром отправилась к Миле – они договорились повести детей в зоопарк, совместно отметив окончание учебного года. Только вчера прошел последний экзамен и можно было расслабиться, уделив детям полный день. А впереди их ждет еще немалая работа: отчеты и ремонт школы. И лишь потом – долгожданный отпуск, на который у них множество планов и надежда на осуществление мечты: оставив детей на бабушек, отправиться вдвоем в Одессу. В кармане уже лежали путевки в санаторий «Аркадия».
Изя же собирался все лето провести со своими будущими выпускниками, готовящими какой-то спектакль. А сейчас он был полностью поглощен творческой работой, готовя сценарий совместно с автором романа.
- Мне не до отдыха! – заявил он, когда Миля пригласила его вместе сходить в зоопарк, и углубился в рукопись.
В это время вернулась с базара Ефросинья Степановна.
- Ты не представляешь Миля, что творится! Все только и говорят: немец на нас напал. Ночью, оказывается, наш Киев бомбили!
- А ты еще больше слушай эти бабьи выдумки! Какой немец, кто нас бомбил?! Чушь несусветная! Эти сплетни – дело вражеских элементов, а ты их подхватываешь…
- Но дочь, ей богу, все говорят… А может и брешут… мы-то ночью ничего не слыхали…
- То-то же! Распускают языки базарные бездельники, спекулянты! Слышишь, Изя, что мама с базара принесла? Жуть какая-то. И куда милиция смотрит! Распускают такие слухи!
- А в чем дело, Милаша? Я не расслышал, прости! – муж оторвался от чтения.
- Да вот, треплют языками, что война началась. Немец будто напал, и Киев ночью бомбили…
- Ну, жена, ты ведь здравый человек, и повторяешь эту бабскую болтовню!
В это время, снова вошедшая в комнату Ефросинья Степановна, обиженно вмешалась в разговор.
- Ну да, если теща сказала, то обязательно – бабская болтовня…
- Я не вас имел ввиду, а тех, кто разносит подобные небылицы. Ведь не так давно заключили пакт с Германией, да и воюет она с Англией, ей сейчас точно не до нас. Шутка ли – воевать на два фронта! Да и взрывов мы никаких не слышали.
- Да ей богу, все говорят, что война!
- Включите радио и успокойтесь! А ты, Миля, девчонок почему не нарядила? Если так будете собираться - и в полдень не выберетесь.
Включили радио. Из него раздавался какой-то бравурный марш.
- Ну, вот, мама, слышишь, все спокойно. И выключи его, а то мешает Изе работать. А нам действительно надо поторопиться - Геля с Сашком с минуты на минуту зайдут.
…А Геля с сыном и матерью, которая направлялась в магазин, только вышли со двора, как с ними заговорил сосед, Иван Петрович, подметавший улицу возле своего дома.
- А вы куды це таки выряджени зибралысь? Вийна почалась! Хиба ж не чулы?
- Яка вийна? Вы о чем, сусид?
- А вы щё, не у курси? Ниметчина на нас идэ вийною. Ночью Кыив наш бомбилы. Ой, лышенько, шо це будэ?   
- Мама, идемте! – поторопила Геля мать. – А вы, Иван Петрович, поосторожнее с подобными разговорами. Так и до беды недалеко…
- Знаю, знаю! Но це – правда, про вийну. Одарка моя с базара прийшла, божится - вси говорять!
Уверенная, что это все базарные слухи, Геля, распрощавшись с вошедшей в магазин мамой, свернула с сыном за угол, направляясь к Миле. Они уже подходили к ее дому, когда чуть не столкнулись с Николаем Осиповичем, физруком их школы. По быстрому шагу и озабоченному лицу было видно, что у него что-то случилось. Не поздоровавшись, он кинул на ходу:
- Вот, спешу в военкомат. Кто бы ожидал…
- Вы о чем? – настороженно спросила Геля.
- Ангелина Васильевна, вы что, не слышали? Война! – и физрук, не останавливаясь, пошел дальше.
Безмятежная обстановка вокруг, жаркое солнечное летнее утро, бегущие по рельсам трамваи, торгующая на углу мороженщица и весело наслаждающаяся ее товаром, толкущаяся рядом детвора, птицы, порхающие в чистом небе… И эта весть о войне... Все это было так несовместимо и не вязалось друг с другом… Пожав плечами и с удивлением поглядев вослед быстро удаляющемуся физруку, Геля подумала: «И он поддался этой провокации… А я его еще считала здравомыслящим человеком…»
Когда Геля с сыном зашли к Миле, вся ее семья, включая детей, сидящих, словно притаившиеся мышки, сгруппировалась вокруг приемника, из которого передавалось явно что-то важное. Никто даже не взглянул на вошедших, продолжая слушать доносившееся из эфира: «…вероломно напали на Советский Союз…»
Война! Значит, это не слухи, а страшная действительность…
Прослушав речь Молотова, все, ошарашенные вестью, возбужденно заговорили.
- Ну, их скоро остановят! Это несерьезно! Кто они и кто мы – слон и Моська! – заключила Миля.
- О, не скажи, враг коварен и силен! Ты что, забыла, как лихо Германия поработила чуть ли не всю Европу? – парировал Изя. – Война будет не на жизнь, а на смерть. Это не просто захват чужой территории, а схватка двух систем. И будет она, я чувствую, долгой и кровопролитной…
- Ну, сказал! Вы, Изяслав, забыли, что мы их шапками забросаем! – как показалось Геле, весьма ехидно заметила Ефросинья Степановна.
- Да, ты Изя сгущаешь краски! – продолжала свою линию Миля. – Не сегодня-завтра их остановят, я уверена, договорятся. На то и существуют дипломаты, И опять наступит мир. Нас с Гелькой не могут лишить отдыха на море! Не так ли, подруга? – как видно, Миля хотела разрядить мрачную атмосферу, повисшую в доме в связи со страшной вестью, явно напугавшей даже детей.
- О, твои Милаша слова, как говорится, да богу в уши! Но ты, мне кажется, не очень внимательно слушала речь Молотова. Вникни в смысл сказанного и поймешь, что это все – очень и очень серьезно. Ну хватит, я поехал в институт. Да и тебе с Гелей наверняка надо идти в школу.
- Но сегодня ведь выходной! – подала опять голос Ефросинья Степановна.
- Война! О каком воскресенье может идти речь? Мы все должны быть на своих местах.
Геля решила отвести сына домой и успокоить мать, которая узнав о войне, наверно тоже в трансе. А потом, конечно, тоже пойдет в школу - раз Миля идет, пойдет и она.
Придя домой, Геля застала мать спускающейся с чердака.
- Мама, зачем вы на горище лазили? 
- Та вот, шукаю, где-то был великий жбан.
Мама, по-видимому, волновалась. Геля знала: если в доме звучит полу-русская, полу-украинская речь, значит что-то произошло.
- А зачем вам этот жбан?
- Добры люди кажуть, треба покупать керосин, соль, та сырники. Вийна! Ну, де ж вин?! Нияк не могу найти… 
Геля, стараясь успокоить мать, начала ей доказывать, что запасаться ничем не нужно, так как война скоро кончится. Немцев быстро остановят и погонят. А слушать пустые разговоры и поддаваться панике не стоит.
Мать в ответ заявила, что война с немцами ей уже знакома. Мол, это как искра, которую бросишь в солому – и тут же разгорится большим пламенем…
А вечером забежал Сеня – попрощаться, он уходил на фронт. Геля не очень удачно сказала:
- Ну, что, Семен, как поется в песне: «Если смерти – то мгновенной, если раны – небольшой…»
Он не дал ей договорить:
- Спасибо, сношенька, на добром слове. Ну, бувайте, и не поминайте лихом.
Поняв свою оплошность, идя вслед за уходящим парнем, Геля сказала, тоже переходя на украинский:
- Сеня, швыдче повертайся…
…А война разгоралась. Ежедневно на Киев делались массированные налеты и шум городской жизни перекрывали пронзительные гудки сирены, возвещавшей о воздушной тревоге. Вечерами все тщательно следили за светомаскировкой. Если даже небольшая щелочка светилась во тьме, тут же в дверь раздавался стук дежурных. Все они ходили вооруженные противогазами, с красными повязками на рукавах и со строгими, значительными минами на лицах. Вообще, взгляды окружающих посуровели, город резко изменился и в нем с каждым днем все сильнее сгущалась тревожная атмосфера…
Даже дети, с их шумными играми и веселым смехом, в летний период наводнявшие дворы, сады и парки, куда-то исчезли. А если и встречались, то словно маленькие старички, вели себя неестественно тихо.
В дневное время высоко в небе видны были, сверкающие на солнце серебром, аэростаты ограждения. А темноту ночи разрезали прожектора, бороздящие небо в поисках вражеских самолетов.
Сводки ежедневно сообщали о новых оставленных городах, об отступлении наших войск под натиском врага, обладающего более мощной боевой силой. Надежда, что война скоро закончится, таяла с каждым днем…
Изя поставил Милю в известность, что тоже днями идет на войну.
- Ты что, Изя, ведь призывают до сорока пяти, а тебе полтинник два года уж, как стукнуло! Так что, погоди – старичков, слава богу, еще не берут.
- Рано, дорогая, меня записываешь в старички! Я еще ого-го чего стою! Особенно там, на войне. Ты что, забыла, что я владею немецким не хуже любого фрица? Даром, что Изя… – он, по-видимому, решил внести веселую ноту в разговор, очень взволновавший Милю.
- А причем тут твои знания?
- А притом, что я вчера был в военкомате и меня, представь, не в пример тебе, не забраковали, а сказали, что такой кадр им позарез нужен. Так что жду – обещали со дня на день позвать.
- Боже, я так была уверена, что тебя не возьмут! Как же я тут, без тебя, с детьми?..
- Не паникуй. Будешь как все. Ты у меня сильная, да и мама рядом.
- Но ты… Ну зачем пошел?.. Со мной не посоветовался… Я бы тебя не пустила!
- Миля, ты ли это? Директор, сознательная советская женщина, и вдруг – не пустила… Я что, по-твоему, должен возле юбки сидеть, когда идет такая бойня? Мне стыдно: мальчики, подобные нашему Сенечке, сражаются, а я пьески ставлю…
- А где наша могучая армия? Почему юнцы и старики должны защищать? 
- Миля, честно, мне не хочется сейчас на эту тему рассуждать. Раз стране и нам всем грозит опасность, не о возрасте речь, а о том, кто и чем может помочь. Я могу быть переводчиком, и мой долг быть там. Нос кверху, любушка! И займись и ты своими делами, они тоже нужны, и в первую очередь тебе!
…Ремонт в школе решено было провести своими силами, дабы не тратить госсредства. Уборщицы взялись побелить потолки, а наличествующий педсостав обязался помыть панели и, где понадобится, покрасить.
А в конце июля в городе была объявлена эвакуация. Когда Геля заикнулась матери, что, быть может, и им следовало бы собраться в дорогу, Матрена Гнатовна категорически заявила дочери:
- Ты как знаешь, Ангелина, а свою хату на разгром никому не оставлю!
- Мама, но при чем тут разгром? Запрем ее и все.
- Ты що, з глузду зъихала, доня? А худоба?
- Какая живность? У тебя кроме кота Васьки да кобеля Брехуна никого не мае.
Мать ее перебила:
- А курочек позабыла?
- Мы их забьем на дорогу.
- Я тоби казала: никуды не поиду, и все! Ишь, что выдумала! Нам бояться нечего. Демиевку не бомбят. А чего нам тикать? Хто злякався – нехай бежить. Сказала – не поеду, все!
Геля поняла, что с матерью спорить – напрасно терять время. А оставить ее одну она не хотела. Да и двинуться с ребенком одной, в неизвестность, сорваться с насиженного родного места, было страшно.
Действительно, их окраинный район, в котором нет никаких стратегических предприятий, бомбить никто не будет. Ну а то, что Киев, столицу Украины, ни за что не отдадут - это неоспоримый факт. «Будь, что будет!» – решила Геля, и больше с матерью на эту тему разговора не заводила.
Матери подруг, обе, будто сговорились. И Ефросинья Степановна, услыхав об эвакуации, язвительно сказала:
- Побежали крысы с корабля! Ну, как говорится, и скатертью им дорога!
- Мама, ты что?! Я и сама подумываю, не поехать ли нам! - воскликнула Миля на слова матери. – Страшно за детей! Эти бесконечные тревоги выматывают все нервы. Да и фашисты наседают по всем направлениям… Сколько уже городов захватили! Конечно, немцев в Киев не пустят, но… кто его знает… Немец прет и прет, и конца этому не видно. Наверно, надо ехать.
- Ну, ежели вожжа под хвост ударила, езжай! Ну и что, коли фриц придет? – стала успокаивать дочь Ефросинья Степановна. – Ничего страшного в том не будет. Он уже в Киеве стоял в восемнадцатом году. Ты-то тогда ребенком была, а я отлично это время помню. И было, представь себе, не хуже, чем при наших деникинцах и петлюровцах, лишь болтали не по-нашему. Но страху от них никакого не было. Нам, простым людям, чего бояться? Ты, слава богу, хоть и директор школы, но ума хватило в партию не вступать. А ежели очень хочешь – езжай! Помыкаешься с двумя детьми по чужим углам. А я из своего дома только вперед ногами выйду! Ишь ты – все добро бросить из-за пустого страха. Нет уж, никуда, дочка, я не двинусь, да и тебе не след об этом думать. И эту напасть переживем! Уж чего мы на своем веку ни перевидали! И войны, и революцию, и голод и холод, и ничего – выдюжили. И белые и красные и зеленые – все цвета достались нам, бедным… 
- А теперь вот, коричневые идут…- добавила Миля. – Что ж, мамочка, может ты и права. «И дым отечества нам сладок и приятен…» - как сказал не самый глупый поэт. Я с Киевом тоже не расстанусь! Ты, моя славная оптимистка, права – переживем!
…А война катилась лавиной, принося ужасные вести о фактическом разгроме нашей, недавно казавшейся несокрушимой, армии. Об этом говорили ежедневно оставляемые города и села, и нескончаемый поток беженцев, которых в Киев не пускали, направляя далее в глубь страны. И вот теперь к ним присоединилась, объявленная эвакуация Киева. Выезжали целые предприятия, вывозились заводы, их оборудование и персонал.
Тревожные слухи наводняли город. То говорили о десанте, высадившемся в Броварах, то о грозящих газовых атаках… Охваченные волнением, люди хватали в магазинах все без разбора, запасаясь продуктами на всякий случай. В связи со сложившейся обстановкой (немцы уже были на подступах к Киеву), гороно постановило: учебный год первого сентября пока не начинать, перенеся начало занятий на неопределенное время. А третьего сентября на правительственной площади состоялся митинг, на котором защитники города дали клятву не пустить врага в Киев, до последнего, жизни не щадя, защищать столицу Украины от фашистских банд.
Восьмого сентября все же начались занятия в школах. В расписание были внесены лишь те предметы, преподаватели которых были в наличии. Несмотря на то, что была часто слышна далекая орудийная канонада, паники в городе не было и жизнь текла в уже привычном русле, но все же полная ожидания каких-то перемен…
Одни жили в надежде, что все же отгонят от Киева врага, но были и такие, кто жаждал его сдачи… Во всяком случае, мысли, что город будет оставлен без боя, ни те ни другие допустить не могли. Однако восемнадцатого сентября, под угрозой полного окружения и подчиняясь приказу командования, наши войска покинули Киев.
Наступившее безвластие началось погромами магазинов и складов. Как ошалевшие, по улицам бегали, таща все, что попадало под руку, громя двери, срывая замки и разбивая стекла витрин, обрадованные возможностью обогатиться деклассированные элементы, и поощренные этим зрелищем, охваченные азартом подростки. Усердствовали и дорвавшиеся до плывущих в руки дармовых богатств, возбужденные бабы…
Матрена Гнатовна тоже не удержалась, увидав соседку, тянувшую изо всех сил в свой двор мешок с крупой, и уже была готова присоединится к этой, жаждущей наживы, толпе, но была остановлена дочерью.
- Мама, что вы, не позорьтесь! Не хватало еще, чтобы вы участвовали в этом безобразии!
- Какое безобразие? Народ берет свое!
- Стойте, а какой будет вид у этих хапуг, когда наши соберутся с силами, вернутся, пойдут по домам и все награбленное заберут?
- Не заберут! Кишка тонка! Да и де воны, твои «наши»? Сгинулы! Завтра, того гляди, немец придет. А нам, поки ще, треба зибраты свое. Це ж все наше, невжеж не понимаешь? Ой, дочка, в цъому вся твоя наука вынна!
- Виновна, не виновна, а никуда я вас не пущу! Стыдоба! Позориться не дам!
- Ой, гляди, Нечипоручка уже за другим мешком побигла, пока ты тут мени про якусь мораль говоришь! Одно слово – вшивая интеллигенция! Небось Милькина Фроська не растерялась, да и Милька твоя не сидит, как ты, сложа руки!
…А Ефросинья Степановна, увидав, что творится вокруг, сказала дочери:
- Господи, стыд-то какой! Народ наш ошалел… Витрины вокруг побили, все разгромили. Немец придет – быстро наведет порядок! Они-то - не чета нашим, Европа, совсем другая культура. Да и Советы хороши: сбежали, в городе власти никакой. Разгуляй-поле свирепствует…
- Мама, ну что ты говоришь! Вот никогда бы не подумала, что ты такого мнения о своих. Да и о наших врагах…
- А какие они враги? Они ведь идут нас освобождать от Советов. Наведут порядок и уйдут подобру-поздорову. А Россия вновь воскреснет…
Милена глядела на мать полными изумления глазами. Ничего подобного от матери она не ожидала. Ведь, работая на фабрике, Ефросинья Степановна была активисткой, ее фотография передовика социалистического труда висела на доске почета, а в папочке на столе лежат, аккуратно сложенные, ее грамоты. Что за метаморфоза произошла?.. В это было трудно поверить…
- Мама, я что-то тебя не пойму. Ты что, не любила нашу власть? Ты же всегда ее хвалила, казалось, гордилась ею.
- Ну, доченька, что тебе сказать… На чьей телеге едешь, те и песенки поешь… А что оставалось делать? Твой дед дурнем был, и отец такой же: большевики голодраные. Но я отца твоего любила, вот и смирилась с его блажью. Да и потом – их власть была…
- Постой, а разве это не твоя власть была? Ты ведь, как мне известно, не дворянского там роду-племени?
- Да что ты, дочка, знаешь… Дед мой был дворецким у графа. А его дочь, мать моя, горничной служила в том же доме. Так что, быть может, во мне течет графская кровь…
- Фантазерка ты, мама! А дедушка мой, твой отец, скажи хоть сейчас, кем был? 
- А мой отец был конюхом да забулдыгой, горчайшим пьяницей. Ему деньги графья эти дали, вот он на мамке моей и женился. А потом быстро спился, бедолага. Любил он твою бабку… Красивая она была. Ты – выкопанная она. Ты что, не помнишь ее?
- А как же, помню. Маленькая, сухонькая старушка, мне все песни пела.
…Милена задумалась. Как ей быть? Если у матери такие настроения, как она отнесется к тому, что в их доме сокрыты материалы для подпольщиков?
Всего неделю назад Милену вызвали в райком партии. Она и представить себе не могла, что ей поручат такое секретное дело…
В кабинете секретаря райкома кроме него сидел еще какой-то незнакомый ей, не впечатляющего вида немолодой мужчина. Секретарь, поздоровавшись с Миленой и задав несколько формальных вопросов о школе, представил, не назвав фамилии, этого человека:
- Вот, товарищ хочет с вами побеседовать. – с этими словами он вышел.
- Милена Юрьевна, - начал незнакомец – наш разговор будет сугубо конфиденциальным. Вам, конечно, известно положение вещей. Придется на время оставить Киев. Поэтому для работы в тылу врага остаются проверенные люди. Нам рекомендовали вас, как верного человека, на которого можно положиться. Вы не член партии, мать двоих детей, когда-то пострадали от советской власти: ваш муж был репрессирован, как враг, - подозрений у фашистов не вызовете.
- Но что я могу? – растерянно спросила Милена, одновременно гордая такой оценкой своей персоны, и в то же время испуганная от того, что от нее ждут.
- От вас ничего не требуется. Лишь на время у вас будут оставлены некоторые материалы, необходимые подпольщикам.
- Оружие?
Он рассмеялся в ответ.
- Нет. Портативный передатчик и печатная аппаратура. Нечто подобное, но более современное, в сравнении с тем, что у вас уже было…
Милена поняла, что ему известно все, вплоть до ее подноготной…
- Мы вас не торопим. Не скрою, это сопряжено с риском. Так что подумайте и дайте ответ. Только учтите – время не терпит, враг стоит уже у порога.
Тут Милена, поддавшись какому-то, вдруг ее охватившему патриотическому чувству, вспомнив, тех, кто добровольно отправился на фронт, тут же, не задумываясь ни на минуту, выпалила:
- Конечно, я согласна!
- Вы подумали?
- А что думать?! Единственное… когда мне все это привезут? Надо ведь, чтобы никто не увидел, а то…
- Ну, об этом не волнуйтесь.
- Мне бы не хотелось, чтобы мама и дети знали.
- А мы все сделаем тихо, не беспокойтесь. У вас во дворе стоит сарайчик. Там, за дровами, и будут эти материалы.
- Вам нужен ключик от замка?
- Вы о нас, Милена Юрьевна, плохого мнения. Все будет сделано как положено.
- А те, которым надо будет передать… Как я их узнаю?
- Вам не нужно будет их узнавать. Они сами возьмут. Мы просто решили вас поставить в известность и получить ваше согласие. Ну, что, успеха вам! И спасибо!
С этим они расстались.
После этой беседы Милена несколько раз заглядывала в сарай, но там, ничего подозрительного не обнаруживалось. Наконец, она пришла к выводу, что быть может, решили не пользоваться ее сараем, найдя что-то более подходящее.
Чем громче звучала орудийная канонада, тем чаще посещали Милену мысли: не напрасно ли она дала согласие на помощь подпольщикам, тем самым подвергая себя, а главное детей, опасности? Немцы такое не простят... 
А через пару дней мама неожиданно задала ей вопрос:
- Кстати, Миля, ты почему колоду переставила? Что, делать было нечего? И вообще, что это тебе вдруг заблагорассудилось по сараям лазить?
Миля смешалась, но тут же нашлась:
- А я туда, в сарайчик, спрятала Изины документы. На всякий случай…
- Сжечь их надо было, а не прятать!
- Ты что, мама, Изя вернется и…
- Ну да, вернется… Ищи ветра в поле!
- Мама, ты что такое говоришь?
- А то! Не слышишь, что творится вокруг? Армия-то, бегит! Война, она на то и война, что смерть сеет кругом. А твой ушел – и с концами. Даже открытки худой не прислал. Нечего его и ждать.
Действительно, кроме коротенького письмеца с дороги, от Изи больше никаких вестей не было…
А то, что мама заметила перемену в сарае означало, что там побывали «гости». И теперь, когда стало ясно, что наши ушли, оставив город на милость врагу, Миля почувствовала досаду и страх: а вдруг кто-то предаст и укажет на нее, хранительницу тайны даже не известных ей предметов, предназначенных для борьбы с оккупантами? Быть может, там и оружие? Кто знает, что они там запрятали… «И зачем только я связалась…» - эта мысль, поселившись в ее голове, неустанно наполняла душу липким холодным страхом.
 Еще было муторно оттого, что своими терзаниями Миля не могла ни с кем поделиться, чтобы облегчить свою ношу и, может быть, получить дельный совет. Теперь, узнав настроения мамы, она поняла, что кому-кому, а уж ей доверяться нельзя. Из близких остается только Геля. Но… чужая душа – потемки. Кто знает, что там у нее сейчас на уме и за душой... И хотя Миля считала Гелю преданной подругой, но все же, решила воздержаться от откровений.
21 сентября немцы вошли в Киев. По рассказам Матрены Гнатовны, Геля узнала, что в центре города «вызволителей» встречала восторженная толпа украинской интеллигенции.
Новая власть стала быстро наводить свои порядки. В каждом районе появилась своя управа, во главе которой в большинстве своем стояли националисты, приехавшие совместно с немцами из Западной Украины. Всюду развевалось по два флага: немецкий – красный с белым кругом, в котором пауком расползалась черная свастика и «жовто-блакитный» с трезубцем. Везде были расклеены приказы за подписью немецкого коменданта. Приказы были на трех языках: немецком, украинском и русском и все кончались одним: за неповиновение – расстрел.
Их школа была занята расквартированной воинской частью. Классы превратились в казармы, так что Миле и Геле стало ясно: работы на прежнем месте не будет и надо устраивать свою жизнь, начиная с нуля...   
А через день после вступления немцев в город, поздно вечером у Гели появился Сеня.
- Боже, ты откуда? - взволнованно воскликнула Геля, увидав брата мужа. – В городе немцы, скорее заходи! Тебя никто не видел?
- Как будто нет. Я ненадолго. Дай Аркашину одежду. Переоденусь и подамся, постараюсь пробраться к нашим. 
В это время вышла из своей комнаты Матрена Гнатовна.
- А, вояка! Бегите? А казалы – Кыив не здадим…
- Тетя Мотя, здравствуйте. А я тут причем? Не я отдавал приказ. Гелечка, поторопись!
- Ты, наверно, голоден? Садись, перекуси! – предложила родственнику гостеприимная Матрена Гнатовна.
Поев и переодевшись в одежду брата, которая гляделась широковатой на худощавом Сене, он, попрощавшись, направился к выходу, предварительно предупредив:
- Мое воинское обмундирование уничтожьте, мало ли что…
Дом Гели примыкал двором к Голосеевскому лесу, а парадным крыльцом выходил на улицу. Семен вошел с фасада, а выходя, направился к лесу.
- Ой! – остановила его мать Гели.  - Сейчас Брехун поднимет лай на весь город!
- Не волнуйтесь, тетя Мотя, он меня знает. Да к тому же, он брешет, только когда на цепи. А вечерами, когда спускают, становится совсем ручным. Этим и Аркашка, по его рассказам, пользовался, когда к Геле, в былое время, по ночам захаживал. Ну, бувайте!
Он ушел, а Матрена Гнатовна, перекрестившись, произнесла:
- Ушел, слава тебе Господи! А я боялась, что захочет, чтобы мы его спрятали. Одни волнения от этой родни!
Геля тоже, зная приказ новых властей, что за укрывательство военных и коммунистов следует расстрел, была рада уходу деверя. Но на прощание сказала ему:
- Сень, если что, и не сможешь выйти из города – возвращайся. Чем сможем – поможем!
…А 24 сентября Крещатик и прилегающие к нему улицы взлетели на воздух. Начались пожары. Центр города горел, тушить его было нечем: водоснабжение, как и электричество отсутствовали. Пламя разгоралось, перебрасываясь ветром на соседние сооружения. Пожар бушевал несколько суток…
Кто-то пустил слух, что все это случилось из-за какого-то еврея, принесшего сдавать, соответственно приказу, радиоприемник, в котором была бомба.
- Мама, не повторяйте заведомую чушь! Одной бомбой вызвать такие разрушения нельзя, явно Крещатик был заминирован! – урезонивала Геля мать.
- Люди говорят, а может, брешут. Но, как же так можно сделать, чтоб такую красу разом с людьми уничтожить?! Ой, лышенько!
- Но, может, сами немцы это сделали.
- Ты що, дочка, з глузду з’ихала? Они, что, по-твоему, скаженны, сами себя погубить надумали? Болтают, много их полегло.
Даже на Демиевке, отстоящей достаточно далеко от центра, несколько дней в воздухе висела гарь от пожара… А 27 сентября по всему городу были разбросаны листовки и развешены приказы, что «все жиды Киева обязаны явиться 29 сентября к 8 утра на угол Мельниковой и Доктеривской улиц (возле кладбищ) с документами, ценными вещами и продуктами на трое суток»…
Все были уверены, что их просто выселяют из города, отправляя в другое место. Со всех концов большого города потянулись вереницы стариков, женщин и детей. Мужчин было немного, в основном пожилые и инвалиды. Брели, нагруженные чемоданами и сумками, направляясь к указанному месту. С ними рядом нередко шли провожающие: друзья, соседи, русские, украинцы, не задумываясь над тем, что ждет впереди…
А там, между Лукьяновкой и Сырцом, в Бабьем Яру работала Смерть. Подгоняемые полицаями, люди потоком шли через оцепленную зону в пропускной пункт, где у них отбирали вещи, одежду, и палили по ним из пулеметов, заполняя телами огромный ров…
Узнав о случившемся, Геля никак не могла поверить: неужели это правда? Страх за сына, отец которого был еврей (а, следовательно, и над ним нависла угроза расправы), овладел ею настолько, что Геля не находила себе места и все повторяла:
- Что делать, мама, как Сашка спасти?
- А що робыты? Ничего. Прятать будем, если что. Но и волноваться не надо: папаша его сидит, Советы его арестовали, даром что еврей. А де твои очи булы, колы за Аркашку выходила? От него толку никакого не было, одни хвылювання!
- Мама, прекратите! Мне сейчас не до мужа! Как быть с Сашком, как его спасти? Ведь выдадут, чертовы соседи, от них не укроешься! Вот, сын Панасенко стал полицаем. Может, чтобы выслужиться, брякнет там… Да и мои коллеги, учителишки-завистники, сразу невзлюбившие меня, как только стала завучем… Все за спиной шептались, понося меня и Мильку. От них я всегда ждала подножку. А теперь им и карты в руки! Ой, надо что-то делать, но что?.. И как они могли малых детей, старцев да женщин, подчистую уничтожить? Говорят, Бабий яр полон трупов…
- А не треба було им Крещатик взрываты!
- Вы опять, мама, за свое? Неужели верите? По-вашему, что, дети взрывали, старики? Они же не виноваты ни в чем, как и мой Сашка.
…Своими волнениями Геля поделилась с Милей, которая тоже была неспокойна за судьбу своей младшей дочки, отец которой тоже был евреем. Правда, ее брак с Изей не был узаконен. Первое время, когда они сошлись, Изя не был еще разведен, а потом все откладывали, а затем и позабыли о необходимости это сделать. Когда же родилась Женя, у Изи был выпуск, потом сценарий и другие заботы, а потом началась война и было совсем уж не до того… Но в метрике в графе отец стояли его имя, фамилия и национальность, да и все вокруг знали, от кого у Мили ребенок, и это ее очень беспокоило. Вдруг кто-то из недругов укажет немцам, а учитывая то, что хранится в сарае…
Надежды ее матери, что при немцах жизнь будет вольготная не оправдались не только из-за бойни, учиненной в Бабьем Яру, но также из-за их отношения к русскому населению. Оккупанты явно решили придерживаться римского правила: разделяй и властвуй. На работу в первую очередь брали украинцев, им демонстративно оказывалось уважение и содействие. Повсюду формировалась новая «влада»: в управах и других органах были украинцы, по рассказам, их даже освобождали из лагерей. Везде царил украинский язык.
В комендатуре немцы заявляли: мы с украинцами не воюем, русские – наши враги. Даже вышел приказ: всем русским сдать радиоприемники. Украинцев этот приказ не касался (правда в дальнейшем и всем остальным велено было с ними расстаться…) 
Школа, занятая солдатней, теперь Милене не принадлежала, да и навряд ли ее оставили бы директором, скорее им стала бы украинка Геля, если бы школа функционировала. Но пока, учеба вообще нигде не начиналась, хотя, как Милене сказали на Бульваре Шевченко, куда она ходила в отдел просвещения горуправы, в школах планируется начать учебный год.
Как Миле стало понятно из беседы, рассчитывать на преподавание ей не приходится: русский язык, а тем более литература, из школьной программы изъяты.
А устроиться на работу было необходимо. Но где ее искать… Разграбленные магазины зияли пустотой, денег (пока еще ходили советские) было уже в обрез, а на базарах все было безумно дорого… Правда, маме удалось обменять Изин выходной костюм на ведро картошки. Страх за будущее поселился в душе Милены…
А тут еще принесенная мамой новость:
- Слышь, Миля, что случилось с Пономаренчихой, ну, сын которой женился на еврейке? Он ушел на войну, а старуха спрятала невестку. Ну, вот, кто-то из окрестных донес и обеих полицаи увели. Галина так и не вернулась, как видно, обе остались в Бабьем Яру. Правильно сделал Бойченко с Шефской, ты его знаешь. У него жена – тоже еврейка. Так он ее туда сам выпроводил. Мол, иди со всеми своими соплеменниками. Молодец, хоть сам остался жив, ведь за сокрытие евреев – тоже расстрел...
- По-твоему, мама, и мне надо Женечку отвести, чтобы нам спастись?
- Ну ты и скажешь! Причем тут мы? Но думать все же надо… Как-то Миля, следует тебе пораскинуть умом и где-нибудь возле немцев пристроиться. С волками жить – по волчьи выть. Наши-то, по всему, уже не вернутся. А ты молодая, да дети у тебя. Пристроиться как-то следует…
«Маме хорошо рассуждать! - подумала Милена. - А как пристроиться, когда еще этот проклятый сарай, как дамоклов меч… Хорошо Гельке! Она математик, да к тому же украинка. И на ней не висит эта обуза с подпольщиками… И угораздило меня тогда согласиться! – терзала себя Миля. – Хоть бы скорей забрали!»
Очередной раз выбрав несколько поленьев, она увидела металлический ящик, все еще лежащий на месте. А быть может, взять его и куда-нибудь выбросить? Но куда? Унести, допустим, в Голосеевский лес и там утопить в пруду? Но пока будешь это делать, можешь попасться… А потом, как докажешь, что ты ни при чем, да и тяжело, наверное… Надо было делать это пока в городе были свои, а теперь поздно. А вдруг там, среди этих подпольщиков есть провокатор, и он выдаст ее, или кого-то поймают и он немцам, чтобы себя спасти, на нее донесет…
Холодный пот проступал у Мили на лбу от этих дум. Мама права – надо что-то предпринять! Тут вспомнился недавний разговор с Гелей.
- Представляешь, - рассказывала подруга, - я вчера встретила нашу немку, Генриетту Арнольдовну, в горкомиссариате! Она там переводчица. Умеют же люди устраиваться!
Милю это известие не удивило. А чему удивляться? Она немка-фольксдойч, и это их власть. Миля тогда пропустила это сообщение, не задумываясь, что оно может пригодиться. А ведь это – единственно возможный выход из всех навалившихся проблем! Надо поговорить с Гретой, та поможет связаться с немцами и избавит ее от всех этих напастей.
И не откладывая в долгий ящик, Милена, едва дождавшись вечера, пошла к Генриетте, дом которой был неподалеку, тут же на Демиевке.
…А в эти дни на ее подругу обрушилась беда. Как-то под вечер на пороге опять появился Сеня.
- Ты откуда? Неужели не удалось выбраться?
- Как видишь… Я на минутку.
На рукаве его пиджака Геля увидела жовто-блакитную повязку с трезубцем.
- Ты что, полицай? – изумленно спросила она.
Сеня засмеялся в ответ:
- Это маскарад. Гелечка, я к тебе с просьбой. Дело вот какое: учитывая, что ваш дом возле Голосеевского леса и есть два выхода, мне пришла мысль, когда выбирались из окружения, что ты сумеешь нам помочь. Тут к тебе придут несколько наших людей, их будет шестеро…
- Ой, а где я их размещу?.. – прервала его Геля.
Сеня улыбнулся.
- Их не надо размещать. Будут приходить по одному, в крайнем случае, по двое. А ты каждому передай адрес. Они тебе скажут: «Привет от Сени», а ты им в ответ: «Подол, Нижний вал, три». И выпустишь через другую дверь, к лесу. Сможешь? Вся надежда на тебя…
- А они не выдадут?
- Ты что, все проверенные ребята!
- Это вы на Крещатике?..
- О, нет! Так поможешь?
- Конечно! Мне это ничего не стоит!
- Не скажи... Но сообщить ребятам у меня нет другой возможности. Наша явка на Прорезной взорвана. А твой адрес я дал им на всякий случай. Так что они придут сюда. Я знал – ты надежный товарищ! Ну, все, я побежал. Целуй Сашка! Маме -  привет!
Он ушел, а Геля, охваченная страхом от навалившейся роли связной, к которой была совсем не готова, пришла в смятение. Мало того, что она волнуется за сына, так вдруг этот Сенька свалился, вместе со своими дружками, на ее голову… Нелегкая принесла его! Права мама: от Аркашки и его родни – одни неприятности. Он что, не понимает, что подводит меня? Ведь с немцами сражаться бесполезно. Вон у них какая армада, не нам чета! Как одеты их солдаты, и как наши - в ботинках с обмотками… И силища у них какова – всю Украину оттяпали! Ну да что Сеньке остается: идти в Бабий Яр, или бороться… А вот что делать ей, она-то тут причем? Почему она должна рисковать своей жизнью и жизнями сына и матери? Ведь никого не пощадят! Если кто-то из его дружков попадется, чтобы спасти свою шкуру, точно на нее укажет!.. Нет, их надо опередить! Другого выхода нет!
И Геля отправилась к Генриетте, чтобы попросить замолвить словечко перед ее знакомыми немцами о том, что у нее, Гели, есть данные, которые их могут заинтересовать, и она готова многое рассказать.
- А вы, что, с Миленой Юрьевной, как видно, не договорились? Она уже тебя опередила.
- Что значит, опередила? Она о том, что знаю я, не в курсе! Значит, и она что-то знает, я не вникала…
- Ну, хорошо, но это что-то важное, не пустышка? А то морочить голову серьезным людям – опасно… Это тебе не полиция, а гестапо!
- Серьезно, Грета, абсолютно серьезно! По пустякам я бы тебя не тревожила.
- А почему ты в полицию не обратилась? Ведь есть даже, я слышала, там спецотдел, куда можно придти всем, кто знает о коммунистах, евреях и других нежелательных элементах.
- Нет, у меня совсем другое, более важное!
- Хорошо, я договорюсь и завтра дам тебе ответ. Ну и подружки! Недаром вас в школе называли близняшками: где одна, там и другая!
- Да! – засмеялась в ответ Геля, довольная исходом беседы. Она боялась, что Грета откажет. – Мы неразлучны. А вот, я и не знала, что вы нас так называли, хохмачи!
Сначала Геля хотела пойти к Миле, и расспросить, чем окончился ее разговор с Гретой, и была ли она уже в гестапо. Это слово заставило ее призадуматься. Действительно, немка права: гестапо – это не полиция. Не напрасно ли она затеяла все это? Ведь они и ее могут расстрелять за связь с партизанами, да и Сашку. Пойди, докажи, что ты чист… «Боже, что я наделала?.. Но уже поздно… Почему я раньше не подумала и не пошла в полицию?..» - терзала себя Геля.
К Миле она не пошла, рассудив, что пока не следует той знать обо всем. Милька ведь хитрая – все у нее выведает и мало ли что… Нет, обо всем она расскажет только немцам.
А Милена, направляясь по указанному Гретой адресу, мысленно утверждалась в своем решении. Никакая сила не заставит ее поверить, что прошлое может вернуться. Впереди новая жизнь и, как говорит мама, к ней надо приспособиться и постараться избавиться от боязни за Женьку: все теперь зависит только от ее действий.
…Еще нет месяца со дня оккупации, а на улицах заговорили рупоры радио. Сначала говорят на немецком, потом на украинском, сообщая о победном шествии немецкой армии. А между сообщениями раздается веселая немецкая музыка. Правда, в домах радио пока не работает. Обещают, что скоро пойдут трамваи. Тогда Демиевка вновь соединится с городом и не нужно будет пешком преодолевать огромные расстояния. Говорят, скоро пустят КРЭС... Жизнь налаживается и надо найти в ней свое место - так решила Милена, решительно переступая порог.   
А в беседе с приятным и весьма симпатичным немцем, хорошо владеющим (хотя и с небольшим акцентом), русским языком, Милена, неожиданно для себя, ощутила его заинтересованность ею, не только как обладательницей интересных сведений, но и как красивой женщиной. И, имея немалый опыт, приложила все находящиеся в ее арсенале средства, чтобы подкрепить в нем явно появившееся стремление к более тесному общению…
…А Ангелина, идя в гестапо, все еще сомневалась: не поторопилась ли она поделиться с Гретой и фактически довериться ей? Ведь, правильно та сказала: гестапо – это не шутки… К тому же… а вдруг наши вернутся?.. Геля даже остановилась от этой мысли. Но, что это на нее нашло? Какие наши?! Они вон уже где! Сегодня восемнадцатое октября, всего четыре месяца с начала войны, а немцы уже в ста километрах от Москвы… Да и Гитлер обещал провести парад на Красной площади седьмого ноября. И как видно, его слова не расходятся с делом… Надежду на возвращение своих пора забыть. Права мама: Советы никогда уже не вернутся на Украину. Только лишенные здравого смысла, подобные Сене и его друзьям, могут об этом мечтать. Так и кончат свои дни с этой мечтой… Надо жить сегодняшним днем, в этом ее уже никто не переубедит! А жертвы… что поделать: война - на то и война…
После беседы с гестаповцем, Геля успокоилась, как будто сняла с души тяжкий груз. Скорее бы эти дружки-окруженцы пришли и дело с концом!..
С этого дня Геля частенько просматривала свою улицу и дорожку от их калитки в лес, но ничего похожего на засаду или слежку за своим домом не находила. По-видимому, немцы замыслили что-то другое, а быть может, довольствовались адресом на Подоле. Последнее умозаключение ее вполне удовлетворило и Геля уже пожалела, что сказала маме о том, что к ней должны придти в гости по делу кое-какие люди. Истинной причины их прихода она матери не назвала, но поселила в душе Матрены Гнатовны огромное любопытство: кто такие и зачем придут? И этими вопросами она дочь бесконечно изводила.
А саму Гелю разбирало любопытство: почему Милена тоже с подобной, как и у нее, просьбой обратилась к Генриетте? Что у Мильки за душой, как узнать? Прямо спросить? Нет, не скажет. Вообще-то она – не лыком шита. Наверно что-то задумала, но что – поди узнай…
Это случилось в ночь на тринадцатое ноября. Милю и ее мать подняли раздавшиеся возле дома выстрелы. Выйти посмотреть они не решились, а утром, войдя в сарай, Миля увидела развороченную кладку дров… Ящика не было и стало ясно: за ним приходили. На минуту ею овладела досада: наверно стреляли в тех, кто пришел за ящиком. Ей совершенно не хотелось их подводить, но жизнь заставила – постаралась Миля успокоить себя. “Homo homini lupus est” – вспомнилась, некогда слышанная на уроке латыни, поговорка - человек человеку волк. Древние всегда правы. Если не ты его, так он тебя съест, уничтожит… А значит, за себя надо бороться и уметь постоять, используя все, что способно тебя защитить. Это умозаключение Милю удовлетворило.
…Надежды Гели не оправдались, и с промежутком в несколько дней шестеро разновозрастных мужчин посетили ее дом. Последним был очень миловидный, совсем юный парень, почти мальчик… Всем Геля говорила указанный адрес и они молча, ни о чем не распространяясь, уходили в сторону леса.
Душа Гели успокоилась: наконец она избавилась от этой, совершенно не нужной ей, обязанности связной для каких-то возмутителей спокойствия.
А почти через неделю мамина подружка тетя Христя прибежала, запыхавшись:
- Я учора була на Евбази. И там, як щоб вы зналы, що трапылось! Ции зверюги повисилы партизан! Висять воны, бедолаги, кажуть, уже два дни. И серед них, не повирите, я признала вашего Аркаши брата!.. Забула, як його зваты… А один хлопець, зовсим молоденький, такий гарненький, билявый…
- Не может быть! – крикнула Геля.
- Да клянусь, ей Богу! Бачила своими глазами! Як що брешу – нехай воны повылазять!
- Да вирю я тоби, вирю, Христя! И Гелька вирить, не божись. Я завжды знала що цей Сенька погано скинчить свий вик, уж больно…
- Ну мама, чего про покойника так говорить…
- А на них всих надпис: партизан.
Когда Христя ушла, Геля сказала матери:
- Мама, пойдете в церковь, поставьте за Сеню и остальных свечку, за упокой их душ.
Ей стало жаль брата мужа и этого, незнакомого, такого юного парнишку. Но что поделать… Сейчас каждый стоит за себя. Быть может, она тем самым спасла своего сына… А жалеть уже ни к чему, слишком поздно, и не стоит растравлять душу! – успокаивала себя Геля.
…Прошла неделя после встречи Милены с офицером-гестаповцем. Внезапно, он посетил ее дома, вызвав большой переполох. Чем вызвано это посещение, Миля почувствовала с первой минуты, когда возле их дома остановился огромный черный лимузин и из него вышел он. «Хотя кто их знает, этих немцев, а тем паче, гестаповцев…» – закралась нехорошая мысль. Но Миля ее тут же прогнала прочь, наскоро приводя себя у зеркала в подобающий вид.
А Ефросинья Степановна так растерялась, увидав на пороге статного немца в черной, еще не виданной ею форме, в фуражке с высоко задранной тульей, что вскричала:
- Милости просим, битте-дритте!
Немец, снисходительно улыбнувшись в ответ, поспешил к вышедшей ему навстречу Милене. С поклоном, поцеловав руку, гость пригласил ее проехать с ним, украсив собою его общество. От такого внимания к своей персоне в первое мгновение Милена даже смутилась, но быстро взяла себя в руки и, опершись на подставленный локоть, улыбнулась на прощание маме, ошарашенной визитом к ее дочери такой особы и бесконечно кланявшейся в ответ на его: «До свиданья!»
С этого дня жизнь Милены в корне изменилась. Все вокруг страдали от голода, отсутствия работы, многие довольствовались лишь двумястами граммами несъедобного хлеба, выдававшегося по карточкам, и вынуждены были продавать с себя последнее, чтобы прокормиться. Превратившись в мешочников, многие отправлялись по селам, где выменивали за бесценок вещи на продукты, и порой возвращались домой ни с чем, ограбленные по дороге своими же полицаями… Но все эти испытания обошли стороной семью Милены.
Она стала работать в выходящей на украинском языке городской газете «Новое украинское слово», в которой была вставка на русском. Редактором газеты был фольксдойч, профессор Штеппа, заботившийся о своих работниках, снабжая их талонами на различные продукты. А о Милене, по-видимому зная о ее высоких покровителях, заботился особо…
Теперь, видя как жизнь зыбка, Миля решила, что нужно пользоваться ею, и не выпускать того, что плывет в руки, наслаждаться каждым днем не смотря ни на что. Каждый – творец своей судьбы, и жить с оглядкой на других – глупо. Конечно, жаль тех, кто не смог найти свою нишу в новой жизни, где власть принадлежит другим, более сильным…
И Миля наслаждалась жизнью в обществе Отто, который оказался на редкость интересным собеседником, несмотря на ограниченное знание русского, которое подчас умиляло Милю, когда он путался в ударениях, коверкал слова, а некоторые употреблял невпопад. Особенно она любила, когда Отто, обращаясь к ней, говорил: - «Моя голюбчик!» и дарил подарки, особенно великолепное, доселе не виданное ею нижнее белье, со словами: «Женщин должен быть везде красивый, и сверху и внутрь!»
Она в ответ заливалась смехом, вперемежку с благодарными поцелуями. Особенно Милена ощутила силу его власти, когда на открытии Оперы, куда имели доступ лишь немцы и немного представителей украинской верхушки, Отто, держа ее под руку, сказал стоящему на входе и проверяющему пропуска офицеру:
- Дама со мной!
Миля поняла это сразу, вспомнив основы немецкого, почерпнутые еще во время учебы. Кстати, в дальнейшем в Оперу пускали и украинцев, продавая билеты по паспортам, русским же вход был воспрещен… Но Милена этой дискриминации не ощущала.
Радио приносило с фронтов вести о скором разгроме Красной армии, но что-то у немцев, похоже, не складывалось и обещанный парад в Москве не состоялся… Но рядом со столицей шли бои, Ленинград был в мертвом кольце и уверенность в победе у немцев была высока. Милена тоже ни на минуту в этом не сомневалась…
…На встречу нового 1942 года, Отто попросил Милю пригласить и ее подругу.
- Какую подругу? Тебе что, меня мало?
- Тебья достаточно! – Отто расхохотался в ответ. – Но у меня есть друг, а ты пригласи подругу. Ну, ту, с которой работала.
- Какую? Генриетту?
- О, нет! Она - тьфу, старик, другую!
- А ты, что, ее знаешь?
- Чуточку-чуточку… - ответил Отто, чем весьма заинтриговал Милю.
Вечером она отправилась к Геле.
Геля к тому времени уже работала в открывшейся в ноябре соседней семилетке, преподавала математику. Она была весьма обижена на подругу, в последнее время забывшую о ней. А мамины рассказы «о твоей Мильке», и особенно - о черной богатой машине и знатном немце, заезжавшем к подруге, вызывали зависть и досаду. «Я им тоже помогла, но никаких льгот и тому подобного не получила! А Милька хороша: сумела закадрить знатного, по всему, фрица! Она такая – везде и всегда впереди меня…»
Но теперь, когда Миля пришла к ней, подруги жарко расцеловались и обиды как небывало.
Милю разбирало любопытство: откуда ее Отто «чуточку» знает Ангелину? Но та упорно молчала, словно партизан, и сделала удивленное лицо на слова подруги.
- Ты что, у меня знакомых немцев, не в пример тебе, нет!
- Что значит «не в пример»! – взвилась Миля. – Что ты имеешь в виду? А я еще хотела тебя пригласить…
Геля, боясь, что такая удача уплывет, стала оправдываться:
- Ну, сорвалось привычное выражение. Я уже русский стала забывать, ведь и в школе, и дома с мамой и Сашком, только и балакаем по-украински.
- Короче, мой Отто попросил, чтобы я тебя привела. У него есть какой-то друг, которому, бедняжке, не с кем встретить Новый год. Ну, как ты на это смотришь?
- Милька, ты ведь знаешь, с тобой я в огонь и в воду! Ну, а если еще будут рядом приятные мужики…
- За качество отвечаю!
- Ты что, и его друга успела охмурить?
- Ну нет, Гелечка, он мне не знаком. И не делай намеки на мои способности… Но я думаю, что у Отто - достойный друг. 
Встреча Нового года прошла великолепно. Геля быстро нашла с Людвигом общий язык, хотя он был, в отличие от Отто, не такой представительный: пожалуй, чересчур худощавый, с длинным узким красным носом. Но, как говорится, если мужчина чуть краше черта – уже красавец… И Геля решила, что воспользоваться случаем и завязать роман с влиятельным немцем – совсем не грех…
Во время пира пили за победу рейха, а затем Отто поднял бокал и произнес здравицу, сначала по-немецки, а потом перевел:
- За красивых и сознательных, и по всему - верных нашему фюреру, женщин!
Милена многозначительно посмотрела на подругу…
Геля, обладающая хорошим голосом, поразила всех присутствующих своим пением. Мужчины тоже пели какие-то немецкие песни, а Геля и Миля, на лету подхватив несколько слов припева, стали им подпевать, чем вызвали бурю восторга и одобрения.
А затем Людвиг сел за рояль и начал что-то импровизировать. Кстати, он русским владел совсем неважно и бесконечно заглядывал в разговорник или обращался к приятелю за подмогой. Зато Геля удивила даже подругу неплохим знанием немецкого, который наравне с ней учила в школе и в институте.
Лишь после этой вечеринки подруги без утайки «обменялись» своими тайнами и, получив взаимное одобрение, были рады пониманию и поддержке…
Геля стала, так же как и Миля, радовать мать талонами в спецраспределитель. С гордым видом проходила она мимо старух-соседок, шептавших у нее за спиной что-то про «немецкую подстилку» и расплату, когда вернутся наши… «Наши вернутся! Ищи ветра в поле!» - думала Геля.
А Матрена Гнатовна была возмущена поведением приятельниц, осуждавших ее дочь:
- Это все от зависти! – говорила она Геле. – Хай им черт! – заканчивала она обычно свои тирады.
Но особенно Матрену Гнатовну задевала Христя, еще вчера казавшаяся надежной подругой, а теперь ведущая себя как жгучий враг, предрекая даже ей самой кару за потакание и одобрение поведения дочери, связавшейся с фашистами.
Геля смеялась в ответ, успокаивая мать:
- Советую поменьше разбираться в этом с глупыми бабами! Немцы уже почти у Волги, скоро войне конец. Советы поднимут руки и сдадутся!
…У Милены и Ангелины появились новые интересы. При встречах они обменивались своими новостями.
- Ты, Геля, обратила внимание, какой у моего Отто европейский лоск? Это тебе не наши хамы!
- А Людвиг как играет на рояле! Конечно, он не Бетховен, но что говорить – немецкая культура, одно слово! Кстати, он мне преподнес французские духи! Оказывается, перед отправкой на Восточный фронт, он был в Париже. Запах у парфюма – дивный!
- Да, на что ни посмотришь из привезенного оттуда – обалдеть! А мы вчера с Отто были в кино. Эта Цара Леандер восхитительна! Ты еще не смотрела этот фильм? Обязательно посмотри!
- Как называется?
- Ой, забыла. А на ней было такое платьице, закачаешься! Просто божественное! Попробую себе такое сварганить. Да, кстати, перед фильмом крутили кинохронику – ужас какой-то! Наши драпают отовсюду, почти весь Кавказ и Крым отдали. Так что, в будущем есть перспектива там побывать… Как сказал Отто: «Отвоюем Севастополь – и весь Крым наш!» Не пойму, почему держатся, ведь такая силища… Он еще говорил, что там здравицы откроют во дворцах для арийцев.
- А мы-то причем?
- А мы – рядышком, подруга… Ой, забыла тебе рассказать, наша Галка Фесенко, бывший профорг моего фака, сейчас работает в Штадткомиссариате, так что и там есть свой человек… Она так растолстела! Сразу видно – важная персона. А Генка Костюк, такой активный малый, ты его должна помнить, он был не то культоргом, не то еще кем-то в студсовете, так тот сейчас он в полицейском управлении какая-то шишка. У них по всему видно – роман. Ребята не растерялись… Ну, бувай, як у нас кажуть, Гелечка! Пойду, работы много – начальство требует. Хотя ко мне и весьма снисходительно… 
- Ну, прощевай! А мне, ох, как эта школа обрыдла! Сбежать бы куда-нибудь, да куда?..    
- А ты поговори с Людвигом, может куда пристроит.
- Ой, нет, куда мне с моей математикой… Хотя, украинська мова могла бы помочь… Надо подумать. Но честно сказать, перекладывать бумажки не люблю.
- А что же любишь?
- Не скажу! Но за идею – спасибо!
Вскоре Геля стала работать в главном полицейском управлении в отделе по борьбе с детской безнадзорностью.
Свирепствовала холодная зима, но киевляне страдали не столько от морозов, как от голода. Жалкие пайки, редко получаемые рабочими и служащими на предприятиях, состоящие из маленькой пачки маргарина и часто несвежего мяса, не могли прокормить даже их самих, не говоря уж о семьях. Но огромное большинство сидело вовсе без работы: основные предприятия были вывезены еще советской властью, новые не создавались, все было разрушено и разграблено. Музеи, библиотеки, все ценное, что было в Киеве, вывозилось в Германию. Народ стремительно нищал, город наводняли беспризорники. Нигде не учившиеся дети промышляли на базарах, воруя все, что попадется под руку…
В конце декабря 1941 года уехал в Германию первый поезд добровольцев на работу. Прощались под звуки оркестра и радостные речи отъезжающих. В газетах широко  освещалось это знаменательное событие. Но затем желающих поубавилось и начались облавы…
Всего этого семьи Гели и Мили не ощущали. Приголубленные покровителями, они брали от жизни все, что было возможно… Естественно, это не могло не вызвать реакции со стороны окружающих: кто-то одобрял и завидовал, кто-то осуждал и ненавидел… Фактически, они очутились в вакууме, за исключением узкого круга ими самими неуважаемых, которые пресмыкались и заискивали, но в то же время за их спинами поносили...
Весна выдалась затяжная, сплошные дожди да ветры. Казалось, вожделенного тепла не дождешься. Единственное, что поднимало настроение подруг, это возможность весело, забыв обо всем, проводить досуг со своими поклонниками.
Двадцатого апреля в честь дня рождения Гитлера был большой банкет, на который гестаповцы пригласили и Ангелину с Миленой. Вернувшись на второй день домой, Геля, захлебываясь, рассказывала матери, как умело немцы могут отмечать праздники, как лихо они хором возглашали здравицы фюреру. Она даже сына, шестилетнего Сашка, научила салютовать, выкинув руку с криком «Хайль Гитлер!», и передала малышу подарок Людвига: нож гитлерюгенда со свастикой в ромбе.
А Милена определила старшую дочь Свету, которой уже было одиннадцать, в женскую гимназию, чем была горда вся семья, а особенно Ефросинья Степановна.
- Гимназия – это тебе не советская школа с сопливыми хлопцами рядом. Совсем другое дело и другое воспитание! – уверяла она внучку и добавляла нравоучительно: - И это все – благодаря немецкому порядку!
Первого мая стояла ужасная погода. Лил дождь вперемежку со снегом, а холодный ветер напоминал суровую позднюю осень. Но второго мая все же состоялась демонстрация трудящихся, а вечером, всей компанией завалились в ресторан, где гуляли почти до утра, танцуя, распевая песни, заливаясь шнапсом и дорогими винами.
А вскоре разлился Днепр, случилось большое наводнение. Небывало затопило весь Труханов остров. Многие улицы Подола плавали в воде. И в это самое время дали о себе знать партизаны…
Когда Отто сообщил Миле, что в Броварах взорвали поезд, и что поэтому кавалер будет всю неделю очень занят, какое-то неприятное чувство надвигающейся опасности шевельнулось у нее в груди. А вскоре в том же месте диверсия повторилась, что прибавило Миле еще больше беспокойства. По-видимому, наши не спят и о себе весьма громко напоминают… Она знала, что партизаны не щадят тех, кто сотрудничает с врагом. Вспомнилось и то, как соседи и многие знакомые относятся к ее семье… С этой поры в Милене укрепилось чувство нарастающего страха.   
А скоро Людвиг, улыбаясь, преподнес Геле:
- Слава Богу, схватили бандитов! Можешь пойти полюбоваться на них, висят голюбчики (он это словцо позаимствовал у друга) на площади! Пусть знают все – с нами шутки плохи!
Геля, услышав о пяти повешенных, вздрогнула. Это ей напомнило других, преданных ею, и на сердце нехорошо заскребло. До каких пор будут теребить душу эти покойники, пора бы и забыть! «И что нашим дурням неймется? Ведь видят, чья взяла, а лезут на рожон»! – с досадой думала она, стараясь отогнать ненужные воспоминания. - Расцвели каштаны, надо радоваться весне, а не переживать о прошлом!» – пришла к выводу Геля, в очередной раз успокаивая себя.
А девятнадцатого сентября в Киеве прошло ликование по случаю годовщины его освобождения от Советов, о чем возвестила громкая оружейная пальба. В опере состоялась премьера «Кармен», куда отправился весь генерал-комиссариат и сливки нового киевского общества. Милена с Ангелиной, сопровождая сверкающих позументами своих обожателей, тоже отправились туда. 
Обе подруги гордо прошли в партер, с презрением взглянув на галерку. Они упивались достигнутым, им казалось, что они схватили жар-птицу, которая уже не упорхнет из их рук. Шутка ли – добиться такого положения, когда в театре видны лишь единицы гражданских, и то, сидящих высоко на балконах и галерке. А они сидят рядом с хозяевами положения.
Наступил ноябрь и дни, когда-то весело отмечавшиеся в советское время: октябрьские праздники. Обещанного Гитлером парада на Красной площади уже второй раз не состоялось…
А затем, наступивший 1943 год был омрачен наступлением советских войск по всем направлениям… Как передавало радио и сообщали газеты: «Желая сократить линию фронта и по приказу фюрера, были оставлены города Кавказа. Немецкие войска отошли на Кубань. На Волге идут упорные бои за Сталинград». Но, несмотря ни на что, тридцатого января с большой помпой было широко отмечено десятилетие пребывания Гитлера у власти. Этот день выпал на субботу. Подружки опять пировали до утра со своими возлюбленными, бесконечно поднимавшими бокалы в честь виновника торжества. Женщины старались не отставать от них…
Похмелье было печальным. В пришедшем сообщении говорилось, что Сталинград окружен советскими армиями, однако немецкие войска прилагают все усилия, чтобы разорвать создавшийся котел. А весть, которая пришла третьего февраля, обескуражила всех: сталинградская группировка сдалась, фельдмаршал Паулюс пленен…
Отто и Людвиг ходили мрачные, их лица были полны не только скорби, но и какой-то явно не скрываемой ненависти и злобы. Высказался Отто:
- Дела на фронте – швах! А тут еще не дают дышать расплодившиеся партизаны. Куда ни глянь, там партизан! А вы, мои девушки, не из их числа? – вдруг обратился он к Миле и Геле, когда те пришли на поминки, устроенные в память о погибших в Сталинграде… 
Отто был пьян, конечно, но подруги не на шутку испугались этого, хотя и с усмешкой заданного вопроса...
Траур, объявленный по поводу разгрома в Сталинграде, длился три дня. Все увеселительные учреждения не работали, из репродукторов лилась симфоническая музыка.
Киев наводнили слухи, что в городе появились беженцы из прифронтовых территорий… Геля и Миля ругали матерей, верящих всяким бабским бредням, однако вскоре они сами убедились в их истинности… Действительно, из Харькова переехал театр, множество учреждений, учебных заведений. Появились беженцы и с Кавказа, даже из-под Полтавы и других мест…
Харьков несколько раз переходил из рук в руки. Стали частыми налеты на Киев советской авиации. Бомбили мосты и железнодорожные станции. Одна бомба попала даже в оперный театр, но не разорвалась, а проделала только брешь до цоколя.
Ангелину и Милену обуял ужас - ведь могут сдать и Киев… На днях опять немцы ушли из Харькова. Что будет, если свои вернутся – эта мысль не покидала подруг. Ведь даже за то, что работали в учреждениях врага, не погладят по головке. А связь с гестапо и все остальное – вообще никогда не простят...
- Тебе хорошо! – говорила Миля Геле. – «Твои» о тебе уже ничего не расскажут. А про меня, наверняка где-то известно, что было поручено. Да и соседи видели, как все произошло: один из пришедших за ящиком был убит, а другой сбежал. А вдруг он остался жив и расскажет о засаде? Ой, Боже, что же меня ждет?
- Ну, если и живой, чем он докажет, кто предал?
- А вдруг тот, который поручил, жив?
- Милька, перестань, и так тошно!
- Ну, если из Киева будут бежать, тогда и нам придется податься, другого выхода нет. Ведь «добрые люди», соседушки и прочие нас преподнесут на тарелочке. Они все время, по рассказам мамы скрежещут зубами.
- Да, что и говорить, с народцем нам не повезло! Кругом одни завистники! Но запомни, Миля, одно: если что – стой на своем: спасала детей. Ведь дочь-то у тебя от Изьки, как и мой Сашок – еврейские дети. А мы – матери! А, как известно, за своих детей любящая мать готова пойти на все…
Наступило тревожное время. Киев наводнили войска. Везде было полно машин, почему-то выкрашенных белой краской. Появились итальянцы: веселые, удалые, не смотря ни на что, шастающие по квартирам, промышляя спекуляцией.
А на душе у подруг было муторно и скребли кошки. Их терзало еще и то, что и Отто с Людвигом теперь редко уделяли им внимание, занятые борьбой с партизанами, выявлением подпольщиков-коммунистов и их семей, которых, по слухам, тоже свозили в Бабий Яр… Лишь раз в неделю офицеры разрешали себе расслабиться и развлечься в обществе веселых подруг, где не в меру напивались, что совсем не радовало Милю и Гелю.
Радио особенно не распространялось о положении на фронтах, а все время сообщало о выравнивании их линий. Немцы явно отступали под напором русских. Судя по листовкам, которые сбрасывали советские самолеты, почти ежедневно появлявшиеся в небе над Киевом, наша армия уже звалась не Красной, а советской. А по просочившимся слухам, красноармейцы теперь, как и командиры, носили теперь не петлицы, а погоны. И нет уже в армии комиссаров, их заменили политруки…
- Быть может, там власть переменилась? А мы ничего и не знаем… – недоумевала Ефросинья Степановна, услышав эту новость.
А узнав о продвижении Советов и о том, что они, можно сказать, уже под носом (Харьков, похоже, отбили окончательно), обе матери обеспокоились судьбой дочерей.
- Ой, лышенько, що з намы буде? – только и повторяла Матрена Гнатовна. - Ой, доню моя горемычна, що ты наробыла?! Уничтожат нас всех, как придут свои… От своих же и кару примем! – причитала она, надрывая и без того ноющее от дум о грядущем, сердце Гели.
Геля грубо одергивала мать:
- Замолчите, мама! И без вас тошно!
…А Милена с матерью даже поругалась, когда та стала ей выговаривать.
- И как можно было у партийцев брать поручение и связываться с партизанами? Да и с немцами к тому же путаться на глазах у всего света! Ведь все соседи только и перемывают наши косточки… Где бы я ни была – тут же умолкают, боятся меня: как бы не донесла куда следует на них. А я-то причем, если у моей дочери вместо головы другое место? То валютчик, то жид… А то и немчура на нашу голову свалилась! И все это ты, Милька, твоя работа!
Миля, не выдержав, крикнула в ответ:
- Заткнись, наконец!
У бедной Ефросиньи Степановны из глаз брызнули слезы. В этот момент Миля увидела страх и изумление в глазах старшей дочери, еще не спавшей в постели и слышавшей всю эту ужасную сцену…
Все это порождало у подруг злость и на матерей и на весь окружающий мир…
В начале сентября стало известно, что бои идут у Конотопа. А ведь это совсем рядом, рукой подать до Киева! Однако немцы вели себя в городе, будто это их не касается, и продолжали развлекаться. Милена с Ангелиной в сопровождении оторвавшихся своих правежных трудов любовников, отправились в оперу, где давали «Тангейзер».
…А через день началась эвакуация. Вывозили еще оставшиеся ценности. Семьи фольксдойчей и семьи многих приехавших из Германии руководителей, спешно паковали чемоданы. Радио, передававшее музыку из оперетт, сообщало, что бои идут под Бахмачом…
У Мили и Гели тоже появилось чемоданное настроение. Бежать, во что бы то ни стало! Но куда и как?..
Главный редактор Штеппа, подобно Отто и Людвигу, внешне, как будто не торопился бежать. А Отто, заявил, что все это до поры до времени, и что очень скоро фюрер покажет этим русским, как он выразился, «где рак свистнет». Будучи в сильном подпитии, как обычно в последнее время, он «под большим секретом» вдруг выдал всей честной компании, что «еще чуток-чуток, и новое оружие покажет всем – и русским и англичанам, и всему «welt», что значит наш вермахт с фюрером во главе!»
Это сообщение немного подбодрило подруг. Значит, не все еще потеряно, хотя бои идут под Бахмачом и уже слышна далекая канонада, а эвакуация набирает темпы…
В конце сентября появился приказ, требующий освободить улицы, прилегающие к Днепру, а всем, проживающим там, перебраться за пределы улицы Саксаганского. Везде стали рыть какие-то рвы, преграждающие дорогу, перерытыми стали уже многие улицы. Демиевка вся была разрыта. На эти работы сгоняли всех, попавших в облавы. Объявлено было много запретных зон, и поползли слухи, что Киев минируют, всех жителей выгонят, а город взорвут, не оставив Советам камня на камне…
Матрена Гнатовна изо всех сил на все лады кляла немецкую нечисть, свалившуюся на их голову. Все повторяла:
- Каты, воны и е каты! Что с них возьмешь, зверюги!
А на требование дочери уехать ответила категорическим отказом:
- От этих гадов не втекла, так и от наших не буду!
- Но ты Сашка пожалей!
- А ты, моя доня, о чем думала, когда с этой холерой связалась?!
Геля разрыдалась. Однако, вспомнив признания Отто, он ведь гестаповец и, безусловно, - это не болтовня, быть может, не все потеряно… - она тут же постаралась себя успокоить. Единственное, что Геля твердо знала: теперь ее жизнь тесно связана с ними… И коль немцы покидают Киев, она тоже должна уйти, иначе у своих - ей конец… Но ребенка взять с собой она не может. С матерью оставить – надежнее.
…А Ефросинья Степановна, подобно матери Гели, отвечала дочери таким же отказом на предложение уехать.
- Я еще, дорогуша, с ума не сошла! Добро, нажитое непосильным трудом бросать, и бежать неведомо куда… Да и от кого бежать, от своих?
- Мама, но здесь будут бои! Пойми, немцы так просто Киев не сдадут!
- Слыхала! Взлетим по их милости на воздух! Но пойми своей дурной башкой, взрывать они будут большие здания, имеющие ценность. А с наших хибар, что возьмешь? Грош им цена.
- Но, пощади детей!
- А чего мне их щадить? У них родная мамаша есть! Возьми и беги с ними!
- Ты что, я не знаю что со мной будет! Куда я их дену?
- Вот то-то же! А ты думаешь, я бы тебе отдала их? Дудки! Это я проверить тебя хотела. И не ошиблась – кукушка ты, а не мать!
- Мама, почему ты так жестока? Неужели я…
- Да, всегда только о себе и думаешь!
- Нет, я все это делала для вас и готова…
- Милька, это все слова! Да что говорить! Беги, спасай свою дурную головушку. А я детей постараюсь спасти. А то, что тебе с нашими встречаться заказано - усвой! Замаралась так, что боюсь, как бы и нам не досталось… Одна надежда – авось с нашими вернется и твой Изька. Уж он серьезный человек и дочь свою не оставит. И уж что-что, а денежек подбросит. Коль жив остался… А вообще, кто его знает… Авось, в нашу сторону и плевать не захочет, замаранных…
Эта материнская речь и ее порицание Милену не на шутку возмутили. Как она смеет так говорить с родной дочерью?! А где мать раньше была, когда дочь приносила полные сумки продуктов и спасала семью по мере сил и возможностей? А с какой радостью мама встречала Отто, и как восхищалась им, да и всеми немцами! Ведь сама их ждала, а теперь винит ее во всем…
«Но дети, что будет с ними? – лихорадочно думала Миля. - И когда я их увижу? И увижу ли вообще – вот вопрос… У Гели один, да к тому же мальчик. Да и Матрена Гнатовна - не чета моей, у нее и огородик, и куры, и вообще она оборотистая… А моя строит из себя какую-то пани, и горазда только мораль мне читать!»
А Ефросинья Степановна, тут же сменив гнев на милость, начала:
- Ну, что же, дочка. О нас не печалься, не пропадем! Подвал у нас глубокий, добротный, ухоженный – пересидим мы там. А ты – поезжай с Богом! Мало ли, что бывает в жизни. Авось кривая и вывезет, все в руках божьих. Он нами управляет, хотя и своя голова должна быть на плечах…
«Ну, пошла-поехала…» - подумала Миля, но все же улыбнулась матери, в ответ на ее добрые пожелания.
А четвертого октября, в воскресенье, везде были расклеены и разбросаны объявления, и в газетах был опубликован приказ, что до вторника все жители Демиевки, Голосеево и Васильковской улицы до двенадцати часов шестого октября должны освободить свои дома, перебравшись в другие районы. За невыполнение – расстрел…
Днями и ночами бесконечная канонада сотрясала воздух и души киевлян…
Но все это случилось уже после отъезда Ангелины и Милены, которые вместе с Verwaltung (управой) эвакуировались, по неточным слухам, в Ровно.
Как раз накануне главный редактор Штеппа сказал Миле, что они выпускают последний русский вкладыш в газету, и она с завтрашнего дня может быть свободна.
- Я думаю, что это вовремя. Ведь вам, я надеюсь, надо приготовиться в дорогу. Вы ведь не остаетесь тут?
- А разве Киев сдадут? – спросила в свою очередь Миля.
- Это знает только Got! – ответил Штеппа и начал прощаться, сославшись на занятость.
В тот же день, следуя совету Отто, Миля с Гелей отправились в неизвестность с малой надеждой встретиться вновь.
- Езжайте, девОчки! - сказал на прощание Отто, предварительно передав привет Геле от Людвига, который занят неотложными делами и не смог приехать проститься. – Ну, до встречи в Ровно!
- А вы когда?.. – робко поинтересовалась Миля, зная, что гестаповцам задавать лишних вопросов не следует.
- О, дорогая, у нас тут еще много дел, серьезных дел! – со зловещей, как показалось, Геле, улыбкой, ответил он.   
Когда Отто ушел, Геля сказала Миле:
- Киев точно взорвут, я это поняла по его лицу. Что будет с нашими… Быть может, остаться?
- Ты, что? И что ты такого увидела на лице Отто?
- У него была страшная улыбка.
- Это от волнения, ведь мы прощались с ним, возможно, навсегда...
- Ты так в нем уверена? 
…Паровоз дал прощальный гудок и состав тронулся, увозя подруг в неизвестность.
Однако вместо Ровно поезд привез их в Винницу.
Боясь, что Отто и Людвиг, конечно если доберутся невредимыми из Киева в Ровно, могут с ними разминуться, подруги решили как-то сообщить им о своем местонахождении. Телефонная связь была нарушена. Миля уже готова была идти в местное отделение гестапо, но Геля, оказавшаяся в данной ситуации более здравомыслящей, удержала ее:
- Зачем привлекать к себе лишнее внимание немцев? Ведь наше желание отыскать офицеров гестапо, скорее всего, может возбудить у них естественное любопытство, а они ведь сейчас одержимы этими партизанами, и мало ли что… Не беспокойся, Миля, подождем. Я уверена - они сами нас разыщут!
Геля стала работать в своем переехавшем штадткомиссариате, а Миля из местной редакции возвратилась ни с чем: вакансий не было, да и она понимала, что напрасно ходить - ей там с русским языком делать нечего, газеты выходят только на украинском.
Потолкавшись по учреждениям города, переполненного эвакуированными предприятиями, среди таких же жаждущих работы, Милена поняла, что без протекции устроиться не  сумеет. Оставалось надеяться и ждать, утопая в безрадостных мыслях о будущем, о детях и матери, оставшихся в осажденном советскими войсками Киеве, и о немцах, готовых его при отступлении уничтожить…
По слухам, всех горожан из Киева выселили. Но куда? И ушла ли ее упрямая мама или осталась, не смотря на смертельную угрозу, подвергая себя и детей опасности?.. И когда же даст знать о себе Отто, найдет ли он ее в этом вертепе, городе, наводненном беженцами? Хорошо Геле - у нее есть работа, которая отвлекает от дурных мыслей и злых предчувствий. А Советы, как видно, собрались с силами и прут напролом: каждый день сводка говорит о новых стратегических планах фюрера и оставленных, как в насмешку, городах и селах. А вдруг, и к Виннице приблизятся? Куда дальше бежать?
От идущих по кругу мыслей холодный пот проступал на лбу и щемило сердце…
В день приезда подруги тотчас же отправили домашним в Киев телеграммы, но оттуда было ни слуху, ни духу – полнейшее молчание. Что с семьями, все ли живы, было неизвестно... Так, в неведении и плену лишь зловещих слухов, прошел месяц...
Ноябрь наступил сумрачный, холодный и дождливый. Четвертого ноября радио передало, что идут упорные бои за Киев. А потом были четыре дня полного безмолвия: ничего, что делается на этом направлении. И лишь восьмого ноября, хотя и ожидаемая, новость: Киев пал. «Немецкие войска, под напором большевистских, численно превосходящих сил, вынуждены были оставить Киев…» - так писала винницкая газета. Радио в коротких донесениях в двух словах говорило о случившемся, а потом переключалось на бравурную, или веселую музыку.   
Подруги были в полнейшем трансе. Их семьи оказались по ту сторону фронта и надежда на связь с ними  исчезла. Навряд ли и матери знают, куда забросила судьба их дочерей. Отправленные письма и телеграммы, конечно, не дошли. Немецкие дружки тоже неизвестно где, да и живы ли, вот вопрос… А если и живы, будут ли их искать и сумеют ли в этой неразберихе их найти?
Поздно вечером тринадцатого числа, когда Геля и Миля уже лежали в постелях, начиная дремать, раздался требовательный стук в дверь.
- Кого это несет нелегкая?! – недовольно пробурчала Геля, поворачиваясь на другой бок, явно не желая вставать и предпочитая, чтобы это сделала подруга.
Стук настойчиво повторился, на этот раз громче.
- Кто там? – издали, не подходя к двери, спросила Геля.
- Гестапо, гестапо, открывай!
Миля вскочила с постели и оттолкнув Гелю, с криком: - «Это Отто!» подбежала, готовая броситься в объятья своего утешителя от всех навалившихся бед.
Но Отто явно не был расположен на сей раз к утехам. На удивление трезвый, как стеклышко, он поприветствовал их обычным «Хайль!» и с какой-то брезгливостью оглядел убого обставленную комнатку, которой они были несказанно рады, учитывая скученность, царившую в Виннице от беженцев.
- А где Людвиг? – поинтересовалась Геля.
Отто объяснил, что тот очень занят, так как у них теперь, как он сказал, «много-много труд есть». Почему-то всегда великолепно говоривший по-русски, Отто сейчас путался в словах, переходя порой на родной язык.
Миля засыпала его вопросами, на которые тот отвечал коротко или вовсе игнорировал.
- Как ты нас нашел? – не унималась Миля.
Отто не ответил, снисходительно взглянув на нее. Его взгляд означал многое. Он уже собрался уходить, ссылаясь на работу, и еще раз, оглядев их жилье, бросил:
- Какой страшный ваш лох! - И добавил: - Я нашел хороший хаус, мы вас скоро переживем.
Он, как видно, хотел сказать «перевезем», но Геле почуялась в этом «переживем» неожиданная угроза, учитывая какую-то зловещую ухмылку, с которой это было сказано: рот Отто расплылся, показывая безукоризненные зубы, а глаза были полны серого металла.
Снова поприветствовав их салютом, он удалился.
 Миля сияла от счастья, забыв обо всем, что творилось вокруг, предвкушая прерванную райскую жизнь. Геля же более трезво оценивала обстановку и не витала в облаках. По виду и поведению Отто она пришла к другому выводу: у их немцев бесспорно дела – швах, и надежда на них - мала. И что ей с подругой светит впереди – одному богу известно…
Миля разболталась, расхваливая своего дружка:
- Гелька, видишь, у него столько дел, а все же нашел меня! Ты поняла, дурища, что это значит! Кругом бедлам, а он подумал обо мне. Вот, что значит сила любви!
- Помолчи и дай спать! - обиженная на «дурищу» и на то, что не может тем же похвастаться (Людвиг не нашел времени зайти), отвечала ей Геля. – Милька, серьезно, уже поздно! А завтра у нас работа…
- Гель, ты как хочешь, а я завтра на работу не пойду.
Геля даже присела.
- То есть, как не пойду?
Вот уже неделя, как Милена работала вместе с ней. Ангелину поставили на разборку документов, вывезенных их Киева, которые впопыхах были сброшены в одну кучу и она, сославшись, что одной с этой работой быстро не справиться, попросила себе в помощницы принять ее подругу. А для пущей убедительности добавила, что на подругу можно положиться, «так как она, подобно мне, предана Рейху и связана с гестапо».
Услышав это признание, ее начальник, немец, сначала оторопело взглянул на Гелю, а потом проявил такую прыть, что удивил: ранее жесткий и требовательный, теперь он стал какой-то неестественно добренький, заискивающий даже. Он тут же дал согласие взять Милю к себе. А Геля сделала вывод, что даже немцы, занимающие немалые посты, опасаются гестапо и даже людей, с ним связанных. Потом не раз ловя на себе какой-то настороженный взгляд начальника, она уже сожалела о своем откровении. В голове все крутилось, что вдруг, если придут наши, этот фриц без сомнения, дабы себя выгородить, их предаст. 
Но пока, Миля получила работу и неплохой паек.
Ее заявление, что решила работой манкировать, возмутило Гелю.
- Не знаешь, что ждет саботажников? Что значит – не выйду на работу? Пойдешь, как миленькая!
- Ну, а если Отто придет, а меня нет? Или решит нас на новую квартиру перевести, он же обещал. Ты что, забыла?
- Я помню, что он обещал пережить нас…
Миля, довольная, расхохоталась.
- Хватит скалить зубы! – зло сказала Геля. - Спи сама, и дай мне спать! Нас завтра ждет работа. А если Отто захочет тебя увидеть – найдет. Ему все по плечу… пока…
Миля не поняла. Что значит это «пока»? Что подруга имела в виду? Прощалась на ночь, или указывала, что дни немцев сочтены?..
…Винница была наводнена не только немецкими войсками, вид которых был совершенно не похож на тех бравых воинов, которых подруги видели в первые месяцы войны. Теперь повсюду, кроме немецкой, звучала итальянская и румынская речь.
Отто, и появившийся наконец Людвиг, весьма изменились. Теперь подруги их видели редко, хотя и жили в одном доме, куда они переехали. Вернувшись с работы, часто уже под утро, гестаповцы накачивались шнапсом и заваливались спать. По-видимому, партизаны и подпольщики доводили их до неистовства. Почти каждый день один за другим взрывались, спешащие на фронт, составы с войсками и техникой, взлетали на воздух склады с продовольствием и боеприпасами…
Геля и Миля продолжали работать в генерал-комиссариате. Их досуг иногда разбавлялся походом в казино или большой попойкой, устраиваемой немецкими друзьями, стремящимися отвлечься по-крупному от тяжеленного труда ищеек и истребителей презренных врагов.
Геля и Миля по мере сил и умения старались развлечь их, да и им самим эти увеселительные мероприятия были необходимы, как воздух, уводя от мрачных предчувствий…
Встреча Нового года была нерадостной. Советская армия неуклонно двигалась на запад, уничтожая и гоня фашистов со своей земли. Фронт неумолимо двигался по украинской земле, все ближе подходя к Виннице. К тому же, подруги вынуждены были встречать 1944 год в одиночестве – их покровители были заняты своей грязной работой.
Изрядно подшофе, подруги взялись за руки и запрыгали вокруг огромной неубранной сосны, привезенной румынскими солдатами по приказу Людвига - об этом его очень попросила Геля. Прогорланив любимую песенку своих детей: «В лесу родилась елочка…», а потом, обнявшись и выпив за столом еще по рюмке, они в два голоса затянули, обливаясь слезами: «Вот умру я, умру я, похоронят меня, и никто не узнает, где могилка моя…»
Вскоре Миля, тут же, упав головой в тарелку, заснула. А более крепкая, Геля продолжила «концерт». «Виють витры, виють буйны, аж дерева гнуться. Ой, як болыть мое серце, а сльозы не льются…» - пела она, размазывая по лицу слезы и сползшую с губ помаду. Издали могло показаться, что ее подбородок весь в крови.
…Как-то Отто, придя с работы после ночных бдений полный злобы, двинул ногой попавшийся на пути стул так, то тот развалился. А вечером, когда вернувшаяся Милена, увидев этот злополучный стул и полупьяного, продолжавшего лакать из баклажки, своего возлюбленного, хотя и понимала, что это знак, не предвещающий ничего хорошего, все же осмелилась спросить:
- Что случилось, дорогой?
В ответ вперемежку на двух языках, на голову опешившей Мили полилась подзаборная брань.
В это время пришла задержавшаяся Геля и одернула подругу.
- Оставь его! Пусть успокоится.  – она увела Милю в другую комнату.
Скоро на пороге появился уезжавший на пару дней Людвиг, и Отто стал ему что-то, по-прежнему неистовствуя, в каком-то запале, говорить.
Геля, прислушавшись, подала Миле знак, чтобы та молчала. Из услышанного она поняла: партизаны привели в исполнение кару предателю. Четверо партизан убили бывшего работника райисполкома по фамилии Драчинский, оставленного советской властью для подпольной работы, и сдавшего всех подпольщиков и коммунистов окрестных районов. Он был у новой власти уважаемым человеком, главой управы Шаргородского района. Партизан поймали, но когда конвоировали в гестапо, двое бежали, убив конвоиров и забрав оружие, а другие двое были застрелены. 
- Опять ускользнули из-за этих ротозеев! – возбужденно выкрикивал Отто.
Геля, естественно, кое-что упустила из услышанного, но главное поняла – партизаны мстят предателям… Стало страшно. Неужели кара неизбежна?..
Когда она пересказала все Милене, та затряслась.
- Может, и за нами придут?... А мы тут часто остаемся одни… Ой, мамочка, как быть?..
- Успокойся и не паникуй! – урезонила ее Геля, стараясь скрыть собственную панику. – Что партизанам может быть известно о нас? Ничего!
- А то, что мы работаем в главном областном немецком управлении?
- Ну и что? Ведь надо же где-то работать. Приняли – вот мы и трудимся.
- А за то, что живем с немцами, да еще с гестаповцами? Они ведь и таких ненавидят.
- Кроме презрения они, я думаю, к нам ничего не питают.   
- Ой, не скажи! Убьют, я чувствую, убьют!
- Ну, Миля, чего заладила – убьют, убьют! Какое им дело до того с кем мы спим? Как говорят: мой чемодан, кому хочу, тому и дам!
- Гелька, что за пошлость, ты меня удивляешь! Это на тебя так не похоже...
- Это не мое, слышала от Христины из второго отдела. Ее, я уж не помню кто, увещевал, мол путаешься бесконечно то с немцами, то с итальянцами, а  то и с румынами… А в ответ та и выдала…
- А ты подхватила… А эта ваша Христя, как видно, любознательна! – и подруги рассмеялись, радуясь возможности хоть на минутку отвлечься от волнующей их темы.
…Геля от удивления чуть не присвистнула, распаковывая очередной ящик с документами: перед ее глазами лежали пустые бланки советских паспортов. А немного ниже - аккуратно сложенные, в металлической коробке, штампы и печати. Это были вывезенные из Умани документы паспортного отдела гормилиции.
Геля не могла поверить удаче. Ни слова не говоря Миле, находившейся тут же в комнате и укладывавшей документы в аккуратные стопки, она быстро выхватила два паспорта из пачки и ловким движением сунула в карман рабочего халата. Туда же отправилась штамп и печать. Рассматривать их было некогда – ведь в конце огромной комнаты, заставленной ящиками, сидели двое немцев: один, строчащий на пишущей машинке, и другой, диктующий сотруднику огромный список документов, разобранных ранее.
Дома, когда Геля показала подруге свою находку, та бросилась прыгать и скакать от радости.
- Гелька, ты – Пушкин! Теперь нам нечего бояться наших! Поменяем кожу и – ищите-свищите товарищей Коваль и Ковалеву! Фига с два найдете!
Через минуту она добавила:
- Я уже придумала новые фамилии: я буду Голубева, а ты, Геля, будешь Горобець.
- А может и тебе взять украинскую фамилию и стать украинкой?
- Нет, дорогая Гелечка, я своей нации не изменю. Русской была, русской останусь. Какая я украинка? Ты, чернява, з каримы очима. А я, с моими русыми косами и голубыми глазами, – типичная москалька.
- Ну, как знаешь, тебе и карты в руки: заполнять будешь ты, у тебя каллиграфический почерк.
- Но я могу сделать ошибки на украинской страничке.
- Ты же украинську мову знаешь, Милька, не хуже меня. Не прибедняйся, и за дело!
Теперь перед подругами встал еще вопрос. На страничке с пропиской, где ставится штамп, надо вписать адрес проживания. Но в Умани, которая значилась на печати, они не были и, естественно, не знали названий улиц. Но заминка продолжалась лишь минуту. Миля тут же нашла выход из положения:
- Гель, чего мы мучаемся? В любом городе есть улица Ленина. Давай поселимся на ней рядышком.
Оставалось только сфотографироваться, приклеить фото с уголком и закрепить это все печатью...
Итак, на свете появились Голубева Миля Степановна и Горобець Геля Гнатовна (они решили, чтобы не запутаться, оставить, немного сократив, собственные имена, а отчества позаимствовали у дедов).
На сердце у каждой стало немного легче, хотя обстановка вокруг все сгущалась. Фронт подходил с каждым днем все ближе. Не сегодня-завтра начнется новая эвакуация. Все учреждения паковали свои материалы. Фольксдойчи, которых в Виннице было немерено, подхватив чемоданы, потянулись в сторону Каменец-Подольска. Туда же вскоре, в начале марта, отправилась большая часть управы.
Геля и Миля со дня на день тоже ожидали отправки. Уже слышалась канонада, когда их отдел собрался к отъезду, и вдруг пришло сообщение: дорога перерезана русскими. Будут вывозить документы машинами, а персонал – уже потом.
Заскочивший, как он выразился, на минутку, Людвиг (он с другом теперь почти не бывал дома) сообщил, что Отто улетел в фатерлянд, получив отпуск.
- В такое время? – удивилась Геля и услышала в ответ:
- У него под бомб англичан весь фамилий погиб…
- А мне привет не передал? – вмешалась в разговор Миля, поняв лишь одно: ее Отто уехал.
Ответа она не получила.
- А как вы еще здесь? – в свою очередь поинтересовался Людвиг.
- Да, вот, думали ехать с управой, но по железной дороге уже поздно. И, кажется, нас теперь могут и не взять: машин не хватает и такая неразбериха…
Хлебнув из фляги неизменный шнапс, гестаповец заверил подруг, что сам заедет за ними. Уходя, предупредил:
- Будь готов!
Вокруг царил полнейший хаос. Шум самолетов, заполонивших небо, сливался с несмолкаемой артиллерийской канонадой. Уже, по всей вероятности, шли бои на подступах к Виннице.
Геля и Миля, потеряв всякую надежду на отъезд и махнув рукой на обещание Людвига, готовы были уйти из города: не столько от своих, сколько от страшной, уничтожающей все на пути, лавины огня и разрушения. В ужасе и отчаянии, охватившем их, подруги встретили на пороге, заехавшего наконец-то за ними, Людвига.
Он вбежал с перекошенным от страха лицом с криком: «Шнель! Шнель!»
Женщин не нужно было подгонять. Они, не веря своему счастью, стремглав бросились к машине и она, как бешеная сорвалась с места, вывозя их из пекла уже начавшегося штурма.
…Весна уверенно вступала в свои права. Непрерывно, всю неделю шли проливные дожди. Распутица была в самом разгаре. Родное бездорожье, подкрепленное буйством весеннего паводка, превращало любые проезды в сплошное непроходимое месиво.
Машина, ведомая полупьяным Людвигом, вихляла, как взбесившаяся кобыла, готовая сбросить своего седока. Подругам казалось, что водитель сознательно стремится вытрясти из пассажирок все внутренности. А скоро стало ясно, что он сбился с дороги, так как вдруг, неожиданно остановив машину, Людвиг с руганью склонился над картой, разложив ее на коленях, и подсвечивая фонариком, пытался в ней что-то разобрать.
Наконец, они опять поехали, подгоняемые неумолчным грохотом продолжавшегося позади боя. Миля решила, что, по-видимому, они кружат, так как звуки боя то приближались, то удалялись…  Геля опасалась, что они вот-вот увязнут в этой непролазной грязи. Казалось, Людвиг нарочно, выискивал самые размытые дороги. Так они, бесконечно плутая, тряслись до рассвета. Вдруг машина встала.
- Аллес! – прорычал Людвиг, припадая к фляге.
Миля, решив, что он собрался передохнуть, радостно отметила:
- Геля, мы похоже далеко отъехали от Винницы. Орудий почти не слышно.
Машина стояла, как мертвая, посреди дороги, посреди леса…
Людвиг, откинувшись на спинку кресла, хлестал свой шнапс…
- Чего стоим? – спросила его Геля.
Он, оторвавшись от фляги, повторил:
- Аллес! – и указал пальцем на прибор, стрелка которого стояла на нуле.
Бензин кончился, бак был пуст…
Вдруг впереди послышались пулеметная очередь и лязг железа. Как видно, им навстречу шли танки. Их пока не было видно, но звук был явственно различим. Вдребезги пьяный Людвиг внезапно выхватил пистолет и, повернувшись, стал водить дулом у лиц сидевших на заднем сиденье подруг, выкрикивая по-немецки:
- Дорогие фройляйн, нам удалось выскочить из ада. Давайте вместе пойдем в рай!
Геля, поняв фразу и настрой немца, не раздумывая, тут же бросив на ходу: - Я сейчас, под кустик…», - выскочила из машины, прихватив сумку.
Миля тоже, сбросив оцепенение, не мешкая, выпорхнула через другую дверцу.
Обе побежали в гущу леса, прочь от машины. Но поняв, что за ними нет погони, подруги остановились. Вряд ли Людвиг в его состоянии был на это способен, хотя и мог бы вдогонку послать пули… Они вдруг с удивлением заметили, что кругом стояла мертвая тишина. Пулемет умолк, а танки, похоже, свернули на другую дорогу - их тоже не было слышно.
От бега и всего в последние минуты перенесенного, их ноги, по щиколотку утопающие в грязи, дрожали… Пришедшая в себя, Миля с ужасом обнаружила, что оставила на сиденье сумку с их паспортами…
Преодолевая страх, подруги все же рискнули подойти к машине. Она по-прежнему стояла с открытыми настежь дверцами. Людвиг сидел, откинувшись головой назад, с видом спящего человека. Однако, когда Геля отважилась заглянуть вовнутрь, то увидала его остекленевший взгляд и рядом валявшийся пистолет. В ужасе схватив сумку, она отпрянула.
Подруги опять бросились в лес, подальше от наполненной смертью машины. Положение было ужасное. В какую сторону идти, кого искать? Немцы бегут и им не до них. Могут не раздумывая, если попадешь под горячую руку, прихлопнуть. Надежда на поддержку любовников канула в вечность. Один мертв, другой, воспользовавшись моментом, смылся, ссылаясь на утрату близких… А теперь они одни, среди этой грязи… Значит, есть один-единственный выход: разорвать старые паспорта, найти своих и начать новую жизнь. Но, прежде всего, необходимо придумать легенду: как сюда попали, чем все время занимались и, что главное – привести себя в надлежащий вид. Слава богу, ума хватило, отправляясь в дорогу, скромно одеться. Но…
- Значит так. Мы обе – учительницы из Умани, попавшие в облаву и угнанные немцами на земляные работы, идет?  - спросила Миля.
- Вот, что значит – литератор! Минута на размышление – и сочинение готово!  - похвалила ее Геля. Но тут же, ужас отразился на ее лице.
- Милька, с такими руками, как у нас, и земляные работы…
- Дело поправимое! – невозмутимо ответила Миля и, нагнувшись, зачерпнула из-под ног грязь. Она принялась ею отважно обмазывать вторую руку, сумку, одежду и даже щеки. – Ну как, похожа на трудягу?
- Похожа-то, похожа, но маникюр… У меня хоть бледный, а у тебя - ярко-красный. Причем, где ты видела землекопов с такими длинными ногтями? А ножниц у нас нет. Давай откусывать их, что ли…
- Зачем, у меня все есть! В моей бедной, изуродованной грязью сумочке, есть все. Сейчас смоем лак, срежем ногти… Ой, хоть бы пенек встретился! Я уже стоять не могу, еле держусь на ногах, из-за этой грязи обувь стала пудовая.
Они привели в порядок ногти, порвали и выбросили в грязь старые паспорта, а также Гелину сумку, пропахшую парижским парфюмом. Все ее содержимое было перенесено в более скромную, а теперь неузнаваемо потерявшую прежний вид, сумку Мили.
Не успели они завершить эту «операцию», как хлынул проливной дождь. В мгновение ока он намочил странниц с головы до пят. Одежда прилипла к телу, по волосам струилась вода, заливаясь за ворот. Мокрые лица нечем было вытереть и они вызывали неприятное ощущение из-за налетавшего порывами ветра. Земля под ногами  все больше раскисала, превращаясь в болото… Но вскоре дождь, сделав свое черное дело, так же внезапно прекратился, как и начался.
Голод стал давать о себе знать.
- Геля, жрать хочу до чертиков! Не знаешь, какие листья можно пожевать? Ты же всю жизнь живешь возле Голосеевского леса.
- Сказала, живешь у леса! Я уже не живу в лесу, а чувствую, что в нем сдохну… Слушай, Милька, неужели поблизости нет ни  одной захудалой деревеньки? И когда кончится это проклятый лес? Мы, я вижу, в него все углубляемся. Может, повернем назад?..
- Ну да, придем к машине, где твой мертвец нас поджидает… Хотя… Там у него в пистолете наверно еще остались пули. Может, есть резон и воспользоваться его предложением… Отправимся в рай…
- Ты это серьезно?
- Не знаю… Я уже без сил и начинаю замерзать. А ты разве не чувствуешь от мокрой одежды холод?
Геля не успела ответить, как послышалось:
- Тетеньки, не ходить туды! Там омут, болото - затягне!
Из-за деревьев показался парнишка лет тринадцати. Одет он был в драные штаны, косоворотку, поверх которой был накинут жилет, на голове - картуз. Обычный сельский хлопец, но его лицо вызвало у подружек оторопь: типичный еврейский нос, да и весь облик говорили об его происхождении.
Как мальчишка оказался в лесу? Неужели все еще прячется от немцев, один, рядом с болотом?
- Спасибо, что предупредил. Как тебя зовут? – спросила Геля.
- Я – Давид.
- Что, грузин?
- Нет, почему грузин? Еврей.
- А что ты делаешь в лесу один?
- Шукаю оружие, патроны. Их туточки румыны побросали.
- А немцев не боишься? Они ведь…
- А чего их бояться? Воны втеклы. Наши повернулись!
- Но как ты спасся? Ведь они вас…
- Бажалы зничтожить, да? Так не встыглы. В нашому Шаргороде було гетто.
- А далеко ли до этого вашего города?
- Так вин зовсим рядом. Вы що, заплуталы? Пойдемте!
- Мы бежали от немцев, искали наших.
Он вывел их к совсем рядом расположившемуся городку и, постучав в небольшой домишко, стоящий почти на самой окраине, крикнул:
- Тетя Песя, приймайте гостей!
На крылечко вышла маленькая сухонькая старушка, которая, увидав Милю и Гелю, всплеснув руками, воскликнула:
- Ба! Вы, дивчата зовсим мокрые, заходьте в хату.
Она что-то сказала Давиду по-еврейски, и он тут же исчез. Хозяйка объяснила, что у нее почти нет чего-нибудь подходящего, и она послала Давидку к соседке, Мирл, у которой должно что-то остаться после нашествия этой «саранчи».
Она часто переходила на украинский, иногда вплетая в речь еврейские слова. Вынув большую голубую байковую ночную рубашку, она подала ее Геле переодеться.
- Не бойтесь, она чистая. Когда-то еле на меня натягивалась, а теперь, как видите, утонула бы. Я ее с начала войны не надевала. Лежала, закопанная в щели, вот и пригодилась…
Старушка подала им полотенце.
- Возьмите рушник, вытрите головы, а то заболеете.
Скоро пришел Давид и принес халат, тоже байковый, в который переоделась Миля. Мальчик убежал, а хозяйка, ставя на стол дымящийся суп, сказала:
- Сидайте, люди добрые, не взыщите, больше ничого не мае. 
Она нарезала хлеб большими ломтями, ни на минуту не переставая говорить:
- Слава Богу, наши пришли и мы, наконец-то, увидали настоящий хлеб! Ой, мы ж еще не познакомились! Меня зовут, вообще-то, Перл, это по паспорту. Родные и друзья зовут меня Песя, или Перля. А все остальные, и на работе, а я была, ой, кем я только не была: и помощницей пекаря, но там было очень жарко, в пекарне этой, и сердце мое не выдержало жары, пришлось поменять работу и я продавала мороженое, но это летом, а зимой я стала листоноша, так вот там меня звали Поля, или уважительно - Полина Моисеевна. Так что, выбирайте, как хотите, как нравится, так и зовите.
Суп изголодавшимся подругам очень понравился, хотя в нем, кроме фасоли, морковки и картошки, ничего не было.
Геля и Миля после убийства евреев в Бабьем Яру и из газеты, в которой трудилась Миля, знали, что с еврейским вопросом, благодаря немцам, на Украине покончено, поэтому они были очень удивлены тем, что повстречали в Шаргороде.
- А с нами немцы сравнительно обходительно себя вели: давали смерть на выбор. В гетто – медленную, мучительную. А за оградой гетто – швыдкую и надежную. Вышел – и пуля в лоб. Выбирай любую. Были отчаявшиеся, яки выбирали пулю, но большинство терпело, вмирало по разнарядке… К нам в гетто согнали евреев, кроме наших местных, из Бессарабии, Буковины, Винницы, Каменец-Подольска, даже из Румынии, а оцепили небольшой кусочек мистечка. Он же и сам маленький, а для такого количества людей… Скученность была неимоверная. В одной хате, ну, например, вот в этой, моей, жило, вы не поверите, почти тридцать человек. Спали по очереди, прижавшись друг к другу. Но на всех домов не хватило… Тогда людей погнали в синагогу, бросили на пол сено, там они и спали вповалку. Началась эпидемия тифа, вмирали десятки в день. Немцы нас передали румынам, они хозяйнувалы в нашем мисте. Нам повезло с претором, их главным, то есть с начальником гарнизона, - он был жадный до золота. Вот, наши избранные уважаемые люди и собирали по всему гетто золото: у кого сережки, у кого кольцо. Были такие, у кого золотые часы сохранились. Кто имел, вытаскивали из зубов золотые коронки, помогал в этом наш врач. Никто ничего не жалел, лишь бы откупиться, не попасть в очередной расстрельный список. Конечно, кого-то все равно хватали и расстреливали, у них же свой план… Все хватались за жизнь, хотя это можно назвать жизнью?.. Но люди всегда на что-то надеются. И наконец-то, дождались. Наши повернулись и погналы цию нечисть! А вы думаете, претор хорошо к нам относился из-за золота, нет. Как увидит кого встречного – хрясь плеткой куда попало. Вот, девочка одна, стояла и просила милостыню, есть-то надо. А нам даже крошки хлеба не давали. Так он так ее ударил плеткой, что выбил глаз… А когда мать Раечки отчаялась и решилась выйти за ограду сменяться на продукты, так он так ее ударил, что она упала, а потом бил ногами, пока не убил. Даже пули пожалел… А немцы приезжали и хотели нас перед своим уходом зничтожить. Привезли даже собственную расстрельную команду. Но претор их отговорил нас уничтожать, сказал, что в гетто тиф, и если будут убивать, то сами немцы перезаражаются. Они уехали, поручив это румынам. Вы думаете, претор нас пожалел? Нет, он надеялся из нас вытащить еще золота. С мертвых-то, що визьмешь? А у живых, быть может, еще что-то припрятано. А уничтожить он всегда успеет, за ним это не пропадет. А как эти вояки услыхали вчора утром, что Винница освобождена, тут же поднялись и втиклы! А вслед за ними к вечеру и наши подошли. Ну а вы, я бачу, тоже намучились! Таки гарны пани! Що з вамы трапылось?
Тетю Песю разбирало любопытство поподробнее разузнать о своих гостьях, но те не очень-то были расположены откровенничать, да к тому же, после всего пережитого за последние двое суток, плюс с аппетитом, на голодный желудок съеденный суп, все это дало себя знать: подруг разморило и они взмолились, прося гостеприимную хозяйку дать им возможность где-нибудь голову приклонить.
Она на время умолкла и, вынув что-то похожее на покрывальце или на деревенское одеяло, стаченное из лоскутков, уложила их, уступив свою кровать.
Когда подруги проснулись, хозяйки в доме не было. Как видно, побежала по своим делам, решили они, и обменялись впечатлением от услышанного вчера.
- Да, натерпелись люди, - сказала Геля, - не позавидуешь. Вот, что принесла война.
- А мы, что, не натерпелись? – возразила ей Миля. – Одни последние два дня во что обошлись!
- Да, не говори! Я вчера думала, что мы там, в лесу в грязи, останемся навечно.
- Ой, я все переживаю, как там дети, мама, в Киеве… Как узнать и сообщить, ведь теперь мы – не мы?..
- Помолчи, и у стен есть уши!
- Да, ты права. О прошлом надо забыть. Кстати, эта старуха меня раздражает. Трещит без умолку. Вчера голова от нее разболелась.
- Ой, она кажется пришла. А у меня голова и сейчас какая-то тяжелая и, как будто, температура… Не хватало еще разболеться в этой дыре!
- А, девочки, проснулись! С добрым утром! – приветствовала их, входя, тетя Песя. – Вставайте! День сегодня чудный выдался, дождя нет и птички в лесу спивають. Давно я их не слыхала… 
Она велела гостьям поторопиться, так как их ждет «королевский завтрак», и каким-то победным жестом, Песя поставила на стол банку свиной тушенки.
- Вот, что мне наши красноармейцы для вас дали! – объяснила она, вынимая из кошелки буханку хлеба, и прежде чем положить на стол, погладила ее. – Такого богатства на моем столе давно вже не було! О, если б вы знали, мои милые, что  я почувствовала, когда побачила наших! Воны таки гарны, що захотелось всих расцеловать! Я их с початку не признала – в погонах.
- А они что, действительно в погонах? – уточнила Миля, хотя об этом тоже писали в ее газете.
- Ну, да, а вы що, не бачили? Бравые и дуже гарны!
Когда Миля и Геля сели завтракать, хозяйка расположилась рядом, но довольствовались одной картошкой, к консервам не прикасаясь. Сначала сослалась на то, что не любит много есть, отвыкла, но потом, смеясь, призналась, что свинину есть ей нельзя. Хотя это и американская тушенка и, по-видимому, очень вкусная, так восхитительно пахнет, но она свиная, а значит не кошерная. И хотя раньше она вовсю ела всякие свиные блюда, но дала себе зарок после этого гетто, поверив, что жизнью явно кто-то верховодит, и надо исполнять его заветы…
- Мне же это ничего не стоит! - уточнила она.  - А ему будет приятно, что я стала послушной.
Рот тети Песи ни на минуту не закрывался. Она, по-видимому, впитавшая с молоком матери понятие о гостеприимстве, считала, что гостей надо не только хорошо кормить, но и забавлять. Хотя, быть может, у нее от сознания, что уже не надо бояться, что все страдания позади, появилась потребность выговориться, поделиться. И Песя была рада, как ей казалось, благодарным и сочувствующим слушательницам… 
Хозяйка не только рассказывала о себе и пережитом, но и интересовалась ими самими и их семьями: кто, да что, осталось у них там, в Умани, и как они пережили страшное время оккупации. А узнав, что у обеих есть дети, о  судьбе которых ничего не известно, стала их успокаивать, что бог милостив и с его помощью детки найдутся. Главное – вернулись наши! Она и сама надеется, что у ее детей все хорошо и они живы здоровы…
Как оказалось детей у тети Песи четверо: две дочери и два сына, две пары близняшек, которых она вырастила и поставила на ноги одна.
- Мой муж имел длинный язык – начала Песя очередной свой рассказ.
Геля после этой фразы подумала, «представляю себе эту пару, они как видно до смерти были способны заговорить друг друга…» Но она промолчала, лишь улыбнувшись рассказчице, изображая большую заинтересованность.
- Ну, так он, - продолжала тетя Песя,  - мягкий, добрый, трудолюбивый, он был у меня хороший электромонтер, знаете, из тех, кто лазит на уличные столбы, щоб нам всим було свитло, - ну так он, як я вже казала, любил хохмы. Вы знаете, що таке хохма? Це, так называемый, юмор. Бывает умный, а когда – и неудачный. Так мой однажды неудачно пошутил, затронул нашего вождя. А зачем его трогать, когда вин стоить над нами и з ним нам хорошо живется? Ведь мы, евреи, при советской власти, чувствовали себя людьми, наравне со всеми, не то, что при этих фашистах, или даже до революции, при царе, колы нам все нияк не могли простить Христоса. Ой, чому я його затронула?.. Пусть будет ему там хорошо, и всем, кто в него верит! Это точно – на все воля господня… Да, так вот, мой «умный» муж придумал: вы думаете, чому Сталин усы отрастил? Що, не знаете? А потому, что захотел походить на самого Буденного! Ну, як вам хохма? Одна глупость! Совсем не смешно! И за это моего шлимазла у нас зибралы, чтобы научить: язык не распускай! А я осталась с Миррочкой и Зиночкой, которым было по шесть, и с Зямочкой и Левочкой – почти четыре, которые у меня случайно получились. Я хотела сделать аборт, но мой Пинечка не допустил: «Хочу сына!» - сказал он, и я ему преподнесла сразу двух, дай им бог здоровья, я уверена, что они живы. Господь иного допустить не может, ведь я за них тут, в гетто, страдала… А знаете, я ведь тоже из двойни. У мене була сестра, Броня, царство ей небесное. Вот она не дождалась наших… Давидка, который вас привел, ее младшенький, а старший сейчас на фронте. Он был на действительной, где-то на Дальнем Востоке, когда вийна почалась. А мои детки тогда булы в санатории в Одессе. Перед этим они переболели корью и нам дали путевки. А как только началось, я тут же поехала за ними, но уже не застала: всех увезли вглубь страны, подальше от войны. Я только повернулась домой, а за мной и немцы вошли в наше мисто…
- А как же вы справлялись сразу с четырьмя? – не удержалась от вопроса Миля.
- Как справлялась? Як в анекдоте. Знаете цей анекдот? Встретились два еврея, один и спрашивает: «Ну, как живешь?» «Как? Кручусь! – отвечает другой. - А ты?» «И я неплохо: выкручиваюсь!»
Все рассмеялись. Геля заметила:
- Я люблю еврейские анекдоты. Мой Аркаша, муж, он тоже еврей, часто их рассказывал…
- Так вот, и я крутилась и выкручивалась. Детей определила в садик, а сама с утра и до поздней ночи працювала. Ведь и постирать и сварить и убрать надо, а когда дети болели, мне и сестра и другие родственники помогали, с ними сидели дома, а я была на работе: боялась ее потерять – вдруг кем-то заменят, да и гроши нужны… А еще из катушечных белых ниток вязала салфеточки, воротнички, а потом прочла советы в журнале «Крестьянка» и приноровилась вязать из этих же ниток, они ведь дешевые, вазочки. Я их окунала в крепкий сахарный раствор, высушивала - и ваза готова. Их у меня с руками отрывали! Не вазочки – цимес! Мне их Вера Кривая, у нее не было глаза, которая торговала всякой мелочевкой, на базаре продавала. И ей приработок и мне заработок, который мне ничего не стоил: сиди, вяжи и деткам сказку рассказывай, или песенки пой... Ой, я вас наверно заговорила, а вам, наверно, хочется пойти погулять… Я ваши платьица и рубашечки все высушила – и она внесла одежду, повешенную на плечики, сделанные из палок, связанных посредине, в одном случае веревкой, а в другом - бинтиком.
…А каково было изумление подруг, когда они узнали год рождения тети Песи. Она выглядела старухой, но как оказалось, была всего на пять лет старше их…
…Вчерашняя «прогулка» под дождем не прошла даром. Скоро подруги, после небольшого недомогания, начали, одна кашлять, другая - задыхаться от заложенного носа и першения в горле. У обеих поднялась температура. Тетя Песя засуетилась.
- Болезнь запускать нельзя! - глубокомысленно заключила она на уверения Мили, что ничего серьезного у них нет, горячего попьют и все пройдет…
Но неугомонная хозяйка, взглянув на градусник, сказала:
- Нужен врач и лекарства. Лягайте в постелю, а я гейн за доктором. Но прежде я вам расскажу, что это за доктор. Во-первых, наш Николай Васильевич, не просто знаток своего дела, но это настоящий святой. Во время эпидемии тифа он, не боясь заразиться, и не страшась фашистов, которые за помощь нам, презренным, могли наказать, приходил в гетто и лечил всех подряд, а детям приносил кусочки сахара и даже немножко крупы или хлеба. С пустыми руками, помимо лекарств, которые, наверно, доставал у немцев и румын, не приходил… Вот какого я вам сейчас доктора приведу!
И она привела типичного земского врача, каких обычно показывали в фильмах и спектаклях, рассказывающих о русской дореволюционной интеллигенции. Чем-то он, скорее всего из-за пенсне, напомнил подругам Чехова.
Прослушав и внимательно обследовав пациенток, Николай Васильевич, не вдаваясь в подробности, которые его, как казалось, совершенно не касались: кто они и откуда, а быть может, и скорее всего, был оповещен говорливой Песей, поставил диагноз: у Мили, бесспорно, начинается воспаление легких, у Гели, по-видимому, более стойкий организм, – лишь небольшая простуда. Конечно, обеим нужен покой и постельный режим, ну и конечно лекарства.
- Постараемся с этими напастями справиться! – успокоил он подруг. - Полина Моисеевна, - уважительно обратился он к тете Песе, пришлите ко мне своего Давидушку. Я дам лекарства и напишу, что и как принимать. Честь имею, барышни! – попрощался он, очень удивляя своими старорежимными манерами Милю и Гелю.
- Это поистине древнее ископаемое! – заметила Миля сквозь кашель.
- Да, удивительно, как такое могло сохраниться в наше доброе советское время…
А доктор, провожаемый тетей Песей, когда они вышли на улицу, сказал:
- Вы обратили внимание, Полина Моисеевна, на белье ваших постоялиц? Новое и очень дорогое. Я такого не припомню, когда и видел. Да к тому же, они весьма упитанны, несмотря на болезнь и время… Вы точно знаете, кто они?
- О, да, Николай Васильевич, я их знаю! Это учительницы из Умани. Они, бедные, столько от немцев натерпелись! У них дети пропали…
- Ну, да, ну да… конечно... Может быть… - произнес доктор задумчиво. - Поите их почаще чайком, хорошо бы - с молочком, да где его сейчас достанешь…
- А на базаре! – нашлась Песя.
- Это, я думаю, вам не по карману. – улыбнулся он. – Так я жду Давида. Кстати, его следует усиленно питать – растущий организм.
- Ну, теперь заживем! И все у нас будет! – весело ответила тетя Песя.
- Люблю вас, Полина, за ваш оптимизм!
…Давидка принес целый ворох лекарств и предписания врача. Там были сульфидин, аспирин, кодеин, и какие-то капли от насморка.
- А где сейчас живет ваш племянник, если его мать умерла? – полюбопытствовала Геля.
- Раньше был со мной. А вот уже три дня, как он живет с отцом, который пришел из леса. Партизанил, хотя и ходит на протезе. Был ранен, и рана еще не совсем зажила. А как рана заживет, уверяет, пойдет воевать дальше, опять в лес. Там работы еще хватит. Будет, как он сказал, ловить недобитков.
Тут Песя, вспомнив вопрос доктора, не удержалась.
- У вас, девочки, такое красивое белье! Такое, наверно, носят только артистки!
- А мы его подобрали, когда от немцев бежали. – нашлась Миля. – Мы на дороге увидали стоящую машину с раскрытыми дверцами. Там был убитый немец и валялся чемодан. А мы были почти голые, в изорванных платьях, сплошные лохмотья висели…
- Ведь немцы нас хотели насиловать! – подхватила Геля. – Ну, мы открыли этот чемодан, а там лежало женское белье и платья, ясно - награбленное. И представляете, на удивление, все как по заказу, пришлись нам впору.
- Ну, от такого белья мы отказаться не смогли! – продолжала сочинять Миля.
- Конечно, и я бы не прошла мимо! – призналась тетя Песя. - Да и кто бы мог отказаться от такой красоты?! Одни кружева чего стоят, и какой трикотин!
…Болезнь, благодаря лекарствам и стараниям заботливой хозяйки пошла на убыль и вскоре Геля уже была совершенно здорова, а Миля, хотя и чувствовала себя, как уверяла, вполне нормально, продолжала еще покашливать.
Доктор еще раз пришел проведать своих пациенток, и был весьма доволен их состоянием. Но с Мили взял слово, что она, как только в их больнице начнет функционировать рентген-кабинет (пока, к сожалению, нет рентгенолога), обязательно сделает снимок легких.
- Какой заботливый! – восхитилась Геля, когда доктор ушел.
- Ну да… Явно блаженный, не от мира сего! – высказала свое мнение о докторе Миля. – Приходит без вызова, за визит денег не берет…
- Ты ведь слышала – лечил тифозных в гетто.
- Ну, я же сказала – блаженный. Ну и экземпляры, я тебе скажу, в этом Шаргородишке… А, кстати, нам надо как-то определиться, где будем бросать якорь. Ты же, Геля, слышала: немцы драпают, уже оставили Каменец-Подольск. Того и гляди, войне конец. Отбросят их за старую границу, Шепетовка ведь совсем рядом, и Гитлер попросит прощения. Заключат мир и опять Молотов будет жать руку Риббентропу.
- Вряд ли, теперь наши дружат с англичанами и американцами. Ты же читала «Известия», что вчера принесла нам Песя. Миль, - продолжала Геля,  - а тебе не кажется, что мы загостились тут? Мне, почему-то, боязно… Песя эта все время выспрашивает… А я, порой, забываю, что говорила, боюсь попасться на вранье.
- Да, ты права. Ее любопытство и эти бесконечные разговоры не только утомительны, но и опасны. Ты ведь слышала, у нее какая-то двоюродная сестра жила в Умани, и она, будто бы, эвакуировалась. И наверняка, по уверениям той же Песи, когда вернется, обязательно ее навестит. Да, кстати, и сама Песя, в отличие от нас, была в Умани… И эти ее вопросики, как теперь выглядит наш родной город, сохранились ли гроты в парке «Софиевка», о которых я и понятия не имею, не разрушили ли немцы ратушу, да, какие-то сторожевые башни… И еще она пристала ко мне с каким-то Успенским костелом! Надо будет в библиотеке, надеюсь, в этой захудалой глуши таковая есть, найти материал о нашем вновь приобретенном родном городе. – И тут же Миля не преминула упрекнуть Гелю: - Ну, где была твоя голова, когда зная, что печати из Умани, не позаботилась, и не запаслась, ну хотя бы путеводителем, или какой-нибудь книжкой об этом богоугодном уголке?!
- А ты где была? Ведь не одна я занималась всем этим! Сказала бы спасибо, что нормальные документы получила!
- А кто их разберет, нормальные или нет… Не надо было те уничтожать. Может, лучше было их оставить и теперь не путались бы. И с мамой можно было бы без опаски связаться.
- А ты, что, забыла, дорогая Милечка, чья идея была порвать и выбросить старые паспорта? Кто торопил: скорее рви, скорее?
Подруги ссорились, упрекая друг дружку в подстрекательстве к неверным шагам, но скоро мирились и вдвоем обдумывали тактику дальнейших действий. Решено было написать матерям письма, надеясь на их сообразительность и на то, что новые фамилии дочерей их не смутят. Обратный адрес указать - на местный почтамт, до востребования. Кроме того, решено было сменить убежище, уйдя от гостеприимной Песи, как только устроятся на работу. В противном случае, кто их, как сказала Геля, «на дурныцю» будет держать?
Они пошли в начавший работу горисполком, где нашли ОНО (отдел народного образования). Шли наобум, без всякой надежды на успех: кто возьмет учителей без подтверждающих документов? Но, к удивлению, их приняли с великой радостью.
- Учителя нам позарез нужны! – заявил завотделом, судя по гимнастерке и пустому рукаву, недавний фронтовик.
В школе, в которой через неделю начались занятия, они стали преподавать свои предметы. У обеих были пятый и седьмой классы. «Все знакомое и родное!» - выразила свои ощущения Миля.
…После бегства дочери и освобождения Киева перед Ефросиньей Степановной стал вопрос: как жить дальше, имея на руках двоих внучек? Не раздумывая, она устроилась уборщицей в школу, в которой раньше была директором ее дочь. На кондитерскую фабрику, где ранее трудилась, она не пошла, так как там была посменная работа, а оставлять девочек одних на ночь не хотелось.
Флигель в ее дворе – домишко, состоявший из двух комнат и большой кухни, Ефросинья Степановна, пригласив знакомого плотника, за мизерную плату превратила в две квартиры с отдельными ходами и сдала двум семьям: погорельцам, проживавшим ранее в центре Киева. Но, по предположению Ефросиньи Степановны, у них, как и у ее дочери, хотя, быть может, и не в такой степени, были рыльца в пушку… Одна из новых жиличек во время оккупации служила уборщицей у немецкого генерала. В другой семье зять, хотя после прихода своих и был призван и пошел на фронт, по словам его тещи, проговорившейся однажды, недолгое время служил полицаем. Во всяком случае, люди были приличные, не какие-нибудь пьяницы, да и платили за жилье исправно.
Кроме всего прочего, вспомнив молодые годы, Ефросинья Степановна стала вязать, распуская уже отслужившие шерстяные вещи внучек, а потом и продавать по воскресеньям детские варежки и шапочки. А познакомившись на рынке с селянкой из соседнего района, стала вязать носки и варежки для взрослых из привезенной и купленной у нее козьей пряжи, что давало неплохой приработок. Всего этого худо-бедно на жизнь хватало. Главного, чего очень боялась Ефросинья Степановна, не случилось: никто не глядел на нее и внучек косо, никто ни в чем не упрекал и не напоминал о проделках дочери, а наоборот, многие сочувствовали: как ей, бедной, на старости лет достается одной тащить двух малолетних внучек…
А сердце матери болело: где сейчас ее непутевая дочь, жива или сгинула в водовороте войны… Ночами порой Ефросинья Степановна не смыкала глаз, все думая о Миле, мысленно упрекая ее в необдуманности поступков, совершенно позабыв, что сама потворствовала всему… Но кто мог подумать, что все так обернется?... Ведь казалось, что немцы пришли навечно… Да, пути господни неисповедимы, приходила она к выводу, после всех этих раздумий.
А иногда вечерами, когда дети уже спали, Ефросинья Степановна, довязав последний носок, вспоминала дочь и, желая хоть как-то облегчить душу, хватала карты и раскидывала пасьянс, задумав, дождется ли в будущем встречи с дочерью. Ежели пасьянс сходился, полная радости и надежды, успокоенная, она ложилась спать, а если результат не оправдывал ее надежд, она ложилась, полная тоски, надеясь хоть ночью во сне увидеть дочь…
Днем бабушка старалась, как могла, поддерживать во внучках надежду на скорое счастливое возвращение матери. Девочкам она внушала, что мать была угнана фашистами в Германию. А скоро по школе пошла легенда, что бывшая директор школы за связь с партизанами была поймана немцами и неизвестно, что они с ней сделали… Сотрудничество же ее с гестапо было налажено по заданию подполья и, быть может, она окончила свои дни в Бабьем Яру...
Кто пустил эту сказку, неизвестно, но скоро, по чьей-то инициативе, пионеры начали собирать о директоре-герое материал и обратились к Ефросинье Степановне с просьбой дать им ее детские и школьные фотографии для будущего музея. Дочери Милены учились в этой же, теперь женской школе, и были горды своей мамой и часто приставали к бабушке с просьбой побольше о ней рассказать...
Когда Ефросинья Степановна увидела сквозь прорезь почтового ящика конверт, у нее промелькнула мысль: быть может объявился отец Женечки – Изя. Но, вынув письмо и посмотрев на обратный адрес: Винницкая область, незнакомый город и ничего ей не говорящая фамилия Голубева, решила – письмо наверно предназначено новым жильцам. Но почему адресовано ей, недоумевала Ефросинья Степановна и все вертела в руках конверт. Подошедшая в это время Света, завопила:
- Бабушка, это письмо от мамы! Почему ты его не открываешь?!
- С чего ты взяла? Оно, судя по всему, не нам. Надо показать соседям.
- Да нет, ты плохо видишь, это мамин почерк, я его хорошо знаю, открывай!    
В письме Миля коротко сообщала, что пока живет и работает в городке Шаргород и, пока не кончится война, к сожалению, приехать не сможет. А дальше шли одни вопросительные знаки: как они, как мама, дети, их учеба, как работа, не забыли ли ее, и тому подобное…
Письмо, неожиданно принесшее Ефросинье Степановне несказанную радость, от сознания, что дочь жива, принесло и недоумение: почему вдруг Голубева? Быть может, вышла замуж и поменяла фамилию? Скорее всего так… И это совсем неплохо! Успокоенная этим выводом, Ефросинья Степановна на всякий случай велела девочкам не распространяться, что их мать нашлась.
- Мало ли что! – отвечала она внучкам на их естественный вопрос, почему не надо рассказывать. - Потому, что сглазят! – отрезала Ефросинья Степановна, не готовая к ответу, первое, что пришло на ум. – Мало ли что! - повторила она. - Война еще не кончилось. Вот и мама об этом пишет. И тут ее осенило: - К тому же, дети, может она выполняет какое-нибудь секретное поручение… Ее нам выдавать ни за что нельзя!
- А почему у нее обратный адрес на другую фамилию? – спросила Света. -Какая-то Голубева… Бабушка, а почему Миле, а не Милене? И почему вдруг она не Юрьевна, а как ты – Степановна?
- Наверно письма надо посылать кому-то другому, какой-то другой Миле. Ясно? И хватит меня донимать! Мама вернется и все объяснит.
А в следующем письме, продолжая свою «конспирацию», Миля сообщила матери, что будет присылать ей письма на Главпочтамт до востребования и только раз в месяц, так как у нее нет времени часто писать, и просила прощения, что, быть может, этим затруднит мать: ведь той придется из Демиевки ехать в центр Киева, но это надо делать, дабы письма не пропали, и их связь не была потеряна, так как она, быть может, уедет в другой город…
А Матрена Гнатовна получив от Гели письмо, вскрыла его сразу, даже не разглядывая конверт, и не обратив внимания на обратный адрес. Она узнала почерк дочери еще издали, в руках почтальонши, которая подошла к ее калитке. Парадная дверь с улицы была уже давно заколочена и вход стал только со двора. «Зачем мне второй вход, - считала она,  - от него одни  беды! Не будь его, трагедии не случилось бы: Семен с товарищами не надумал бы воспользоваться нашим домом и не пришел бы сюда, на свою погибель…» И дочь ее в этом совсем не виновата. Да и вообще, и с этим немцем свела ее Милька… Она всегда знала, что от этой дружбы добра не жди… Вот до беды и довела ее Гельку, которая всегда жила чужим умом: то своего Аркашку слушала, то эту беспутную Мильку. Хай им черт!
Разорвав конверт, Матрена Гнатовна начала искать очки. От волнения буквы расплывались и она ничего не могла понять из этого письма. Как назло, Сашко был в школе, да и толку от него не будет: первоклассник, тот еще грамотей...
Наконец, очки были найдены и Матрена Гнатовна, немного успокоившись, углубилась в чтение. Геля писала, что надеется, что мать и сын живы, сама она жива-здорова, чего и им желает. «Напишите мама о себе по адресу» - далее следовало: Шаргород, до востребования, и получатель – какой-то Горобець Г. И. В конце письма была приписка: «Я вам тоже буду присылать письма, чтобы не пропали, до востребования, на Главпочтамт».
«Тьфу ты пропасть!» – в сердцах сплюнула Матрена Гнатовна. Ну что выдумала? Переть в центр города, потратить деньги на трамвай. Пешком бы пошла, да в последнее время стали ноги болеть. Да и обувь жаль. За кусок кишки – двадцать верст пишки, чтобы получить какую-то маленькую цедульку, как эта! Треба тратить силы, гроши и золотое время… Ведь теперь, когда она стала торговать на базаре потрошенными курами и потрошками, у нее не было свободного времени. Кроме кур, которых Матрена Гнатовна разводила на своем дворе, она еще ранним утром отправлялась на базар, где скупала живых кур, привезенных колхозниками, которые, торопясь домой, продавали дешевле, а она, затем, забив птицу, ощипывала и нарезала ее, и еще теплую продавала в розницу: грудки, окорочка, потрошка, получая неплохой навар…
Но целый день пропадая на базаре, вечером тоже без работы не была, а теребила перья и набивала ими подушки. Наперники тоже строчила, а потом в воскресенье уносила на базар, что тоже приносило доход.
У Матрены Гнатовны даже появилась своя клиентура. Все знали, что у тети Моти самые свежие куры и яйца. Люди даже приходили к ней на дом за ними, а многих зная, она давала и в долг. Это очень льстило Матрене Гнатовне: значит, ценят люди...
О дочери ее не спрашивали, как видно, жалея. Все знакомые и соседи будто забыли о Геле. Лишь иногда, кто-нибудь из бывших учеников, вернувшись из эвакуации и не будучи еще в курсе ее прегрешений, заходил проведать любимую учительницу… Матрене Гнатовне, не любившей в эти минуты и дочь и саму себя, приходилось нелегко. «Не знаю, не ведаю! Кудысь нимець погнав…» - говорила она и, сославшись на придуманный недуг, выпроваживала гостя.
Единственная, кого Матрена Гнатовна приняла приветливо, была возвратившаяся из эвакуации сестра Аркашки, зашедшая проведать племянника. Лида, по всему, была в курсе дела: добрые люди помогли. О Геле ничего не спросив, она подала привезенные подарки: шоколадку и портфельчик с двумя какими-то книжками. «Лучше бы дала деньгами…» - подумала Матрена Гнатовна, разглядывая подарки.
Лида сообщила уже известную свахе весть, что Аркаша жив-здоров и воюет на фронте, куда добровольцем отправился из заключения.
Для Матрены Гнатовны это была не новость, так как вскоре после освобождения Киева от зятя пришло письмо, адресованное жене. Он сообщал, что воюет, был ранен и своей кровью смыл позор, а теперь на нем нет судимости и на груди – медаль за отвагу, он опять на фронте и гонит врага с нашей земли, и очень ждет вестей от дорогих его сердцу Гели и сына.
В письме Аркадий не забыл и тещу, которая, понимая, что не может ему ничем добрым ответить, в сердцах порвала письмо, даже не оставив обратного адреса…
…А теперь Матрена Гнатовна, снова взяв конверт от письма дочери и обнаружив на нем печать: «Проверено военной цензурой», заволновалась: ну зачем Гелька отправила это письмо? И себя выдаст и меня подведет под монастырь! И кто эта Горобець Г. И.? Тоже может продать за милую душу… Глупая девка, кому она доверилась? Конечно, ховается, если велит писать до востребования и будет слать письма черт знает куда, зла на нее нет!
Матрена Гнатовна на одном клочке бумаги выписала название города и области, а на другом – фамилию Горобець Г. И., и оба листочка спрятала в разных местах в шкафу под бельем. «Мало ли что!» А письмо дочери разорвала, как и письмо ее мужа, на мелкие кусочки, и выбросила в уборную.
Внуку Матрена Гнатовна решила ничего о матери не сообщать: зачем мальцу о ней напоминать? Да и проболтаться может… «Береженого – бог береже!» – заключила Матрена Гнатовна, решив в переписку с дочерью не вступать. 
…А подруги, устроившись на работу, вскоре сняли комнату в центре города вблизи от школы. Распрощавшись с гостеприимной тетей Песей, они, пообещав ее не забывать и наведываться, перебрались в новое жилье. Теперь им никто не докучал. Подруги не могли нарадоваться тому, что, во-первых, хозяйка почти в доме не жила: после работы, а она работала бригадиром маляров в какой-то строительной организации, она проводила все время у матери, которая бесконечно болела, помогая ей по хозяйству; во-вторых, им теперь не надо было тратить время на дорогу; и в-третьих, самое главное: в доме стояло безмолвие. Они были одни, никто не жужжал в ухо и не лез в душу со своими бесчисленными рассказами, сетованиями, сочувствием, а главное – с неудобными вопросами, от которых становилось тошно…
Отдавшись всецело работе, Миля и Геля вскоре своей добросовестностью, рвением и умением снискали уважение и симпатию у дирекции и коллег, а интересно проводимые уроки, а также доброе отношение к ученикам, помогли завоевать их любовь. С раннего утра до позднего вечера они не выходили из школы: сначала уроки, а потом дополнительные занятия (во время оккупации многие дети или совсем не учились, или учились с большими перерывами, и надо было их подтягивать, дабы не отставали).
Война приближалась к завершению. По радио и в газетах одно за другим мелькнули названия столиц прибалтийских республик, освобожденных от врага. Чуть ли не ежедневно из Москвы по радио передавались салюты в честь очередной победы наших войск.
Геля и Миля старались вычеркнуть из памяти все негативное, считая, что жизнь у них начинается с чистого листа. У Гели назревала, по ее выражению, небольшая интрижка с военруком школы Пацюком. Он был, по всему, не на шутку влюблен в обладающую обворожительной улыбкой математичку. А Миля предпочла, в отличие от подруги, заведующего магазином Стеценко, готового ради нее свернуть горы, и изо всех сил стремившегося поразить возлюбленную своей эрудицией, однако частенько попадавшего впросак, путая Толстого с Тургеневым, а Пушкина с Лермонтовым. Впрочем, это вызывало умиление и снисходительный заливистый хохот Мили...
Не получая писем от матери, беспокоясь об ее и сына благополучии, Геля попросила Милю дать задание Ефросинье Степановне: навестить мать подруги и узнать, в чем причина ее упорного молчания.
А Матрена Гнатовна, узнав причину визита матери Мили, разразилась бранью в адрес обеих подруг:
- Наробылы пакостей, и втеклы! А ты тут, як хочешь, выкручивайся! Кто так робыть? Написала письма, яки перевиряет власна цензура, доверилась незнакомому человеку, какой-то Горобець… Да она может и их, и меня с ребенком подвести! Це и вас касаемо! Ваша – такая же, как и моя!
Она все время переходила с одного языка на другой, от волнения брызгая слюной. Речь эта вызвала у бедной Ефросиньи Степановны сначала оторопь, а затем страх: ведь действительно, из-за этих писем их дочери могут быть разысканы властью, кем-то узнаны и разоблачены… Хорошо этой Моте, ее Геля никакого задания не получала, лишь гуляла с немцем. Но она ведь такая не одна, сколько девок гуляли, многие даже рожали – и ничего!.. И то мать Гели бьет тревогу, боится даже ответить на письмо дочери, страшась навредить ей и себе с внуком. А мы с Милей своим легкомыслием сами себя подставляем, ведь если ею заинтересуются, сразу же обратят внимание на нашу переписку…
И обе матери пришли к выводу, что будут лишь в самых экстренных случаях общаться с дочерьми, а регулярной переписки вести не следует. Так и порешили: надо терпеть и ждать: с годами улягутся страсти, сотрутся воспоминания и их девочки сумеют вернуться и спокойно жить, затерявшись в большом городе. А теперь, пока идет война, надо быть настороже и не делать глупых, необдуманных шагов.
После встречи полного надежд на скорую победу, Нового 1945 года, в шаргородской школе начались зимние каникулы и Богдан предложил Геле провести их с толком:
- Давай махнем в твой родной город! Наверно соскучилась по родной Умани? Она же тут рядом, рукой подать. А заодно зайдем в ОНО – там, наверно, сохранился архив, и подтверждение всех твоих документов получим. А, кстати, Гелечка, ты уже отправила запрос в твой институт? Дубликат диплома, мне кажется, не выдают, а справку - получишь. 
Богдан был председателем месткома и очень заботился о членах профсоюза. Не имея соответствующих документов, Геля и ее подруга не могли подтвердить свой профстаж, а это было чревато потерями при оплате больничных.
После его предложения Геля вся похолодела. Как отказаться от этой поездки? И как быть с его настойчивым требованием восстановить документы? О каких справках и архивах может идти речь… Уже немного изучив характер Пацюка, она знала, что тот не оставит ее в покое. Бывший кадровый военный, списанный в запас после ранения, он во всем любил точность и порядок.
Геля ничего более подходящего не нашла, чем, придравшись к какому-то, как будто не совсем вежливому его слову или жесту по отношению к ней, насмерть разругаться с ним. Оскорбленный незаслуженными упреками, отпущенными в его адрес, Богдан перестал даже смотреть в ее сторону.
А вскоре и роман Мили неожиданно пришел к завершению. Завмага поймали на какой-то спекулятивной сделке и связях с перекупщиками и посадили. Милю это событие немного взволновало. Она опасалась, что ее могут вызвать, как свидетеля, если кто-либо укажет на его связь с нею. Но все обошлось, о ней, как видно, никто не заикнулся, даже его жена, которая без сомнения догадывалась, что у Мили с ее мужем что-то нечисто, промолчала… С Милей ее связывало совместное посещение вечерних курсов кройки и шитья.
В дальнейшем Миля смеялась:
- Мне положительно везет на арестантов: то незадачливый валютчик, то махинатор встают у меня на пути...
Каждый день наступившего года знаменовался победами советской армии, продвигавшейся вглубь Европы, освобождая Польшу, Румынию, Болгарию, Венгрию, Австрию… Появления, обещанного когда-то Отто, нового страшного оружия, которое перевернет ход войны, не случилось. Подруги окончательно поняли: не на ту карту поставили. Теперь оставалось приспосабливаться к сложившейся ситуации, но это ничего, не впервой. Единственное, что терзало – боязнь разоблачения…
Май сорок пятого принес долгожданную победу. Вся страна ликовала. В один из таких светлых майских дней в дверь Ефросиньи Степановны постучали. На пороге стоял невысокого роста довольно упитанный мужчина в милицейской форме. Он оказался участковым, который, по его словам, пришел познакомиться. Милиционер расспросил, кто живет в доме, и просмотрел предъявленную ему домовую книгу. Когда Ефросинья Степановна уже успокоилась (в первую минуту она буквально затряслась от страха), до нее донеслось:
- А где ваша дочь, Ковалева Милена Юрьевна, девятьсот шестого года рождения?
Страх опять сковал Ефросинью Степановну. Еле ворочая языком, она пролепетала:
- Не ведаю. Куда-то немец погнал...
- Н-да… Значит, не знаете? – уточнил он. – Жаль! Ну, раз она здесь не живет, ее, мамаша, следует выписать. А то получается непорядок!
С этими словами, получив обещание выписать дочь, участковый простился и ушел. А Ефросинья Степановна еще долго стояла у двери: ноги отказывались идти из-за перенесенных волнений.
В тот же день вечером она посетила Матрену Гнатовну. Узнав, что у той участкового не было, она поначалу успокоилась. Улицы разные, значит действительно новый участковый, просто пришел познакомиться. Но, вернувшись домой, Ефросинья Степановна снова погрузилась в невеселые раздумья. Почему вдруг он потребовал выписать Милю? Может ее уже и в живых-то нет… Холодный пот выступил у бедной матери на лбу. «Глупости какие! – постаралась она себя успокоить. – Наверно такой порядок. Раз не живет тут, надо выписать. Завтра же пойду, куплю гербовые марки и выпишу, чтобы не придирались!» Однако, почему Гелю их участковый не требует выписать? А может Мотя ее уже давно выписала? «Вот голова, забыла спросить!» – заругала она себя, решив завтра все же зайти еще раз к Коваль и узнать.
Но завтра ей идти к Матрене Гнатовне не пришлось, та явилась сама и сообщила, что и у нее был участковый, причем тот же, и так же потребовал выписать Гелю, спросив где она… Обе мамы пришли к выводу, как сказала Матрена Гнатовна: «Наших дивчат неначе схапалы!»
…А Миля и Геля бесконечно рассуждали о своих дальнейших действиях. Жить в Шаргороде становилось по-настоящему опасно. Городок маленький, все у всех на виду, все друг о друге знают. Как пример, Миля привела эпизод с получением ею на почте первого письма от матери. Не успела она его взять и положить в сумку, как работница почты тут же спросила: «А кто у вас в Киеве живет?» Но это еще что! Назавтра ее спросила об этом и их хозяйка! Миля на почте сказала, что письмо от подруги, и дома услышала: «Так ваша подруга живет в Киеве? Счастливая!»
- Удивительно, - сказала Геля,  - наша Анюта, мне казалось, далека от разных сплетен, она ведь совершенно нелюбопытна.
- Ну да, нас не спрашивает, но о нас все знает…
- А почему ты мне об этом раньше не говорила?
- Просто тогда не придала этому значения. А теперь, когда за спиной, я чувствую, все бесконечно нас обсуждают… Мне кажется, не без помощи твоего Богдана, нашла с кем путаться…
- Да, с ним вышла промашка…
- Слушай, Миль, а не податься ли нам куда подальше отсюда?
- С нашими-то деньгами?.. У нас ведь в кармане – вошь на аркане. Далеко не уедешь. Деньги нужны на билеты и на первое время, пока не найдем работу. К тому же, надо найти квартиру: не на вокзале же жить, а на гостиницу денег не хватит… А эти, сдающие жилье, такие ушлые: требуют за месяц вперед. Вот и думай, куда податься. Быть может, в какой-нибудь колхоз?..
- Ну, село, это уж слишком! Давай махнем в Каменец-Подольск, уж не чета этому Шаргороду. Попробуем устроиться куда-нибудь, только не в школе, чтобы не потребовали диплом.
- А куда, кроме школы?
- Гелька, на месте определимся. Сразу же после экзаменов и двинем. Надо только директора предупредить и на всякий случай взять характеристику.
- Представляю, какую мне даст мой разлюбезный Богдан… Этот солдафон столько эпитетов найдет! А характеристик без визы профсоюза не бывает, его не обойти…
По окончании учебного года, Геля и Миля во время отпуска поработали воспитателями в пионерском лагере, дабы поднакопить еще немного денег. А в августе, воспользовавшись отсутствием председателя месткома Пацюка, подруги уволились из школы, получив блистательные характеристики. Да к тому же – новенькие трудовые книжки.
В Каменец-Подольске, так и не найдя подходящей работы, они все-таки пришли к выводу, что придется устраиваться в школу, а уже работая там, подыскивать себе что-либо более подходящее. Однако, втянувшись, они без всяких проблем остались преподавать в школе, в которую их приняли без промедления, поверив на слово, что скоро предоставят недостающие документы.
Безоблачная жизнь подруг продолжалась два года…. Это произошло в конце октября 1946 года. Незадолго до октябрьских праздников в отдел кадров УНО пришел с проверкой спецработник. Рассматривая личные дела учителей одной из школ, он обратил внимание на фотокарточку преподавателя русского языка и литературы по фамилии Голубева. «Откуда мне знакомо это лицо?» - подумал он, всматриваясь в изображение. Но вспомнить, где встречал эту интересную женщину, обладающую изумительно симпатичной и располагающей внешностью, никак не мог. «Голубева, Голубева…» - несколько раз мысленно повторял он, надеясь, что фамилия поможет ему восстановить в памяти, откуда знакомо это лицо. Капитан работал почти весь день, но из головы не выходил взгляд этих глаз с поволокой. Уже было закрыто последнее личное дело, как вдруг он лихорадочно начал заново перебирать папки, чтобы еще раз посмотреть на лицо. Он даже присвистнул, когда взглянул опять на фото и теперь уже явственно вспомнил, где встречал такое. Сомнений не было! Это – она, с недавней ориентировки по розыску военных преступников. Но там было еще одно личико… Оперативник стал по новой пересматривать дела учителей. Он вспомнил, у второй, когда рассматривал ориентировку, была ослепительная улыбка, открывающая ряд безукоризненных зубов. Кажется, он здесь встречал подобную… Да, он не ошибся – та же улыбка, к тому же, как и указано в ориентировке, математик. Правда, у дамочек другие фамилии. Ха-ха, у одной Голубева, а у другой – Горобець. Хороши птички, ничего не скажешь! Нашли, где свить гнездышко – в школе!
Это были последние дни первой четверти и Миля сидела допоздна, проверяя домашние сочинения. Один из учеников девятого класса для сочинения взял тему по роману Фадеева «Молодая гвардия», а эпиграфом выбрал строки из эпилога шекспировского «Короля Лира»: «Горе тому потомству, если хотя бы одно вопиющее преступление окажется безнаказанным…»
Миля несколько раз перечитала эти слова, которые почему-то неприятно ее задели и, поставив «четыре», рядом написала: «Хотя образы раскрыты хорошо, эпиграф выбран не по теме!» С тоской посмотрев на еще одну пачку тетрадей, подумала: «Счастливая Геля, уже спит. А мне еще часа два, не меньше…»
В это время раздался требовательный стук в дверь. «Кого еще так поздно несет! - раздраженно подумала Миля, вставая. – Наверно перепутали дверь (рядом жила семья, к которой часто поздно приходили гости)».
Стук повторился:
- Откройте! Милиция!
- Не открывай! – крикнула Геля, вскочив с кровати. – Давай прыгнем в окно!
На дверь, по-видимому, нажали, и она распахнулась.
…На следствии обе подруги упирали, в свое оправдание, на то, что все делали ради детей, рожденных от евреев. Как любящие матери, боясь за судьбу малышей, они решились на все ради их спасения.
Геля, как и Миля, была почти убеждена, что их аресту содействовали «благожелатели», скорее всего – киевские соседи, стремящиеся обелить себя. Указали на них – мол, не мы одни, многие, хотя бы, как эти, гуляли с немцами и работали на них… Геля вообще считала себя ни в чем не виновной: ведь работала не где-нибудь, а сначала в школе, а потом с беспризорниками, делала для них благое дело, спасая от голодной смерти, организуя специальные столовые и ночлежки.
Миля тоже была уверена, что работа в газете никому не вредила. А то, что в нее влюбился немец и она ответила взаимностью, разве кто-нибудь из-за этого пострадал? За любовь не судят! – к такому выводу пришла Миля, надеясь на суде, который обязательно предстоит, разжалобить этим судью и публику. Слава богу, не СМЕРШ, а военная прокуратура ведет следствие.
Однако, чем дольше длилось разбирательство, тем грустнее становились мысли и предчувствия подруг. Но, судя по вопросам, следователям не было известно об их предательстве, и это обнадеживало…
Когда следователь предложил Геле рассказать, как познакомилась с Людвигом, она, ни на минуту не засомневавшись, стала все валить на Милену.
Это дело рук подружки! Милена, будучи ветреной и легкомысленной (ведь даже ее вторая дочь приобретена вне брака), имела связь с немцем по имени Отто. Поначалу Милена, боясь оставаться с еле знакомым немцем наедине, пригласила ее, Ангелину, составить ей компанию. «Жалея подругу, из чувства солидарности!» - уточнила Геля, потому, что, как ей показалось, следователь как-то двусмысленно улыбнулся. Да еще и по привычке во всем подруге подчиняться – ведь Милена раньше была ее директором. Вот поэтому и согласилась пойти на встречу Нового Года, а там ее познакомили с Людвигом. Живя в нищете, голодая, ощущая опасность, нависшую над сыном, она решила воспользоваться помощью этого немца. Как говорится – с худой овцы хоть шерсти клок… А то, что он гестаповец, она понятия не имела, так как не разбирается ни в форме, ни в званиях фашистов.
В свою очередь Миля на тот же вопрос: когда и где познакомилась с Отто, отвечала сначала, что совершенно не помнит. Кто-то, кажется, из знакомых или коллег с ним познакомил.
- Не Коваль ли Ангелина? – задал наводящий вопрос следователь.
И Миля, ухватившись за эту, брошенную ей подсказку, руководствуясь правилом, что своя рубашка ближе к телу, стала все валить на Гелю, работавшую в то время в управе и имевшую обширные знакомства среди немцев. Они встретились совершенно случайно, где-то в центре, кажется на Бибиковском бульваре. «Ой, он так раньше назывался, на бульваре Шевченко», – поправилась она. И Отто, этот немец, который шел с Коваль, тут же в нее, судя по всему, не на шутку влюбился.
– Вы верите в любовь с первого взгляда? - нагло решив пустить в ход свои обычные неотразимые «штучки», Миля призывно прищурила глаза и обворожительно улыбнулась.
Она впервые натолкнулась на явное безразличие. Строго взглянув на нее, следователь, которого Миля мысленно называла «болваном-солдафоном», процедил:
- Здесь вопросы задаю я! Итак, вы утверждаете, что знакомству с гестаповцами способствовала ваша подруга. Она же снабдила вас фальшивыми документами?
- Ну да! Я же к этим вещам, работая корректором в редакции, никакого отношения не имела. Не то, что она, владевшая немецким и работавшая плечом к плечу с оккупантами!
Находясь в разных одиночных камерах и не встречаясь друг с другом, они на все лады, выгораживая себя, старательно топили друг друга. Главное, о чем мечтали обе – чтобы их вина заключалась лишь в интимной близости с немцами и работе на них. «Каждый, как может, спасает свою шкуру!» – сказала как-то Геля во время допроса.
- Значит, руководствуясь этим правилом, вы спасали свою шкуру жизнями других?
Услышав это, Геля почувствовала дрожь во всем теле, мороз пробежал по коже: «Неужели докопались?»…
А следователь продолжал:
- Итак, гражданка Коваль, без утайки, все по порядку: когда и как вы выдали группу советских патриотов гестапо?
Миле тоже, в свою очередь, было предъявлено обвинение в предательстве. И та, и другая, все еще упорно настаивали на своей невиновности. А оставшись наедине с собой, все никак не могли понять, каким образом этим чекистам стало все известно? Кто же помог им их разоблачить?
И все-таки, Геля надеялась, что это у следователя такой прием: ничего точно не зная, а лишь по слухам, он стремился «расколоть» ее. И она упорно стояла на своем: «Не понимаю, о каких таких патриотах, или подпольщиках идет речь? Впервые слышу!» - утверждала она.
- А кто такой Семен Зимовский? Вы, я надеюсь, его знаете? – как бы невзначай задал следователь следующий вопрос.
- Конечно, знаю! Это родной брат моего покойного мужа, Аркадия Зимовского.
- А когда вы в последний раз виделись с Семеном Зимовским?
- Его я видела… - Геля на минуту задумалась. – Не помню число, где-то в конце июня сорок первого. Он приходил прощаться, уходя на фронт.
- Вы на этом настаиваете? – несколько раз переспросил следователь.
…А через пару дней состоялась очная ставка с Лесей Ивченко, невестой Семена, с которой перед самой войной на праздновании своего дня рождения он познакомил Гелю.
Леся, окончившая исторический факультет пединститута, за несколько месяцев до начала войны стала инструктором райкома комсомола и была оставлена для подпольной работы в тылу врага. После взрывов, прогремевших на Крещатике, разрушений и пожаров на улице Свердлова, ее квартира в доме номер тринадцать, где должна была быть явка, была стерта с лица земли. Леся тогда переехала к своей тете на Подол, куда попав в окружение, пришел ее искать Семен. Леся переживала, что у нее потеряна связь со своими. Сеня успокаивал:
- Подожди, вот соберутся мои друзья, которые, как и я, попали в окружение. Я им дал адрес Гели, она им передаст подольский адрес. Все соберемся и начнем потихоньку действовать, а со временем и со своими свяжемся!
Когда гестаповцам стал известен адрес на Подоле, они сделали налет на дом Лесиной тети, так был схвачен Сеня. А Леся, в это время возвращавшаяся с базара, уже подходила к углу их улицы, как навстречу ей подбежал соседский мальчик и предупредил, что в доме засада, Сеню увели, а тетю убили… А у Голосеевского леса были схвачены и Сенины друзья…
Тогда Леся дала себе слово, во что бы то ни стало найти предателя. Кроме этой шестерки, Сени и Гели, адрес Подола никому не был известен. Их всех семерых повесили, единственная кто остался, была невестка Сени, которая, как выяснилось по рассказам соседей, была связана с гестаповцами и работала на них.
Даже после очной ставки Геля продолжала настаивать на своей невиновности и даже предположила, что, скорее всего, выдала сама Леся, а на нее, бедную клевещут, узнав, что работала в управе. «Хороша! - закончила свою тираду Геля.  - Нашла во мне козу отпущения!»
Миля тоже продолжала упорствовать, требуя, чтобы нашли и наказали истинных предателей…
Когда же на очной ставке появилась их бывшая коллега, преподавательница немецкого Генриетта Арнольдовна, и рассказала, как одна за другой, обе подруги, даже не сговариваясь, пришли к ней с просьбой помочь связаться с гестапо, так как обладают очень ценными сведениями, припертые фактами, подруги вынуждены были сознаться…
Их судил трибунал, каждая получила по двадцать пять лет, которыми заменили грозившую им смертную казнь, отмененную в стране буквально за месяц до этого…
А отсидев десять лет, учитывая раскаяние в содеянном, примерное поведение и наличие детей, Геля и Миля по амнистии были выпущены из заключения. Однако вернуться в родной Киев не могли: им запрещалось заниматься педагогическим трудом и жить в столицах. Они поселились в Клавдиево, поселке с обилием бывших заключенных, за сто первым километром от Киева, где радостно встретились.
Их матери и дети, по мере возможности, навещали их, да и они сами, периодически, на день-другой, приезжали в Киев. Опять подруги были вместе, связанные крепко накрепко своими судьбами. Каждая хвасталась умением устраиваться и благополучно выплывать в различных ситуациях. Геля в заключении работала учетчицей, а Миля – библиотекарем, и обе, обнаружив недюжинные артистические способности, принимали участие в художественной самодеятельности: Геля пела, а Миля читала басни и стихи, удивляя всех своими талантами.
Теперь, живя вдали от родных на маленькой железнодорожной станции в полусельской местности, Геля работала в Сельхозтехнике счетоводом, а Миля - сборщицей молока на расположенной рядом молочной ферме. Обе страдали от сознания, что где-то, почти рядом, кипит культурная жизнь, которой они, по их понятиям, слишком жестоко лишены. Ни та, ни другая не считала себя виновной в чем либо. «Се ля ви! - как-то высказалась по этому поводу Миля. - Такова была их судьба…  А мы были лишь орудием в руках Провидения…»
Об одном лишь были их мечты и разговоры: как, каким образом получить чистые паспорта, в которых не было бы постыдного клейма в графе «Место выдачи паспорта», свидетельствовавшего, что это тюремный адрес и, следовательно, легализоваться в Киеве. Никто с таким паспортом их не пропишет, а имея чистый можно свободно затеряться в огромном городе и навсегда забыть о былом.
- Знаешь, Гелька, я поняла, после всего, что случилось, что в этой жизни нужно одно: талант приспосабливаться - где улыбкой, где умением, где рублем, а где – терпением.
- Да ты, Милька, заговорила стихами!
- А что в этом удивительного? От всего, что нам жизнь преподнесла, кем угодно, даже поэтом станешь!
- Да, ты права… Досталось нам, бедным – не позавидуешь… И все, я так думаю, из-за одного неправильного шага: если бы я по молодости не вышла замуж за Аркашку, ничего этого бы не произошло. Представляешь, он с фронта вернулся чистеньким! А на мне – пятно… И как от него избавиться, ума не приложу. Как же этот чертов паспорт раздобыть?..
- Да, Гелечка, не повезло нам с тобой. Но, ничего, надо просто ждать и надеяться. Всегда есть свет в конце тоннеля, авось и нам он подмигнет…
Однажды, приехавшая навестить дочь Ефросинья Степановна, провозгласила:
- Выход найден!
Оказалось, одна из ее квартиранток согласна помочь, нужны лишь деньги.
- Доченька, и это не проблема! Я поговорила с моими жильцами, они свои люди и все понимают, они дадут за год вперед квартплату, и вопрос будет решен!
- А это надежно, не обманут?
- Нет, Миля, не волнуйся. Подруга моей жилички, Аси, помнишь я рассказывала тебе?..
- А, та, что у немецкого генерала туалеты мыла, помню, помню…
- Ну, что там она у него мыла, я тебе не скажу, это она лишь знает. Но ей, не в пример тебе, повезло: никто не накапал, и не тронули. Так вот, ее подруга работает в паспортном столе райотдела милиции и обещала помочь.
А вскоре Миля обрадовала Гелю:
- Будут, подружка, у нас чистые паспорта! Надо тебе лишь деньжатами запастись. За них некоторые оборотистые людишки отца и мать готовы продать. И слава богу, что они есть и мы можем этим воспользоваться! Главное, поднатужиться - и паспорта будут.
- Милечка, неужели можно купить чистые документы? Где ты отыскала этих людей?
- Гелечка, вот этого я тебе не скажу! Распространяться на эту тему не стоит. Главное – добывай деньги и немалые.
Миля, получив чистый паспорт, отбыла в Киев, а Геля стала ждать своей очереди, и надо было раздобыть деньги. Нужной суммы у Матрены Гнатовны не наскреблось и поначалу она набросилась на дочь, в ответ на предложение где-нибудь одолжить:
- Таких дурнив коло мене немае! Де визьмешь отдавать такую кучу?
Но вдруг мать осенило: есть один выход! Надо взять эти деньги у Гелиного Аркаши.
В воскресенье рано утром, в необычное время, Аркадия навестила бывшая теща. Открывшая ей дверь, его сестра Лида с беспокойством в голосе спросила:
- Мотя, что случилось?
Лида знала, что обычно в это время сваха торгует на базаре, и раз бросила обычное занятие, для этого должен быть серьезный повод.
- Ой, у нас лишенько трапылось! Где Аркаша?
Аркадий, услыхав этот возглас, вошел в кухню и повторил вопрос:
- Что случилось? Что с Сашей?
- Захворив наш хлопець, заболел сердцем. Ликари говорять, треба спасать! Надо отправить хлопця в Крым, в Кисловодск. Последняя надежда - на курорт.
- Но Кисловодск на Кавказе… - поправила Лида.
- Все едино, треба гроши на путевку. А я где их возьму? У мене их немае, что делать не знаю. Ты батько, Аркаша, допомоги!
- Ясно. А что за врачи его смотрели?
- Спасай, Аркаша, кажу я тоби. Треба пять тысяч карбованцив. А врачи добри, нам инших не треба. Путевка горит, если завтра не возьмем, пропадет!
- Почему такая дорогая? Я слышал, для студентов есть и бесплатные и за полцены, за счет студпрофкома.
- Комусь дають так, а комусь – тильки за гроши. Достань, Аркаша, если сына жалко.
- Хорошо, попробую достать. У меня такой суммы сейчас нет, как достану – Лида занесет.
Пригрозив, что если до завтра денег не будет, путевку упустят и придется долго ждать другую, а болезнь не ждет, может и печально закончиться, с этим бывшая теща ушла.
- Что за поразительная болезнь вдруг обнаружилась у Саши? Темнит, что-то наша тетя Мотя… - усомнилась Лида.
- А может и правда, кто знает? Вон какой вымахал… Хотя внешне и не скажешь, что болен. К тому же, ходит в секцию плавания. А сердце такая штука… Надо провериться у хороших специалистов. Я пойду, поговорю с Лизиным Давидом, он ведь работает у самого Амосова. Пусть организует консультацию.
- Но и сам может послушать.
- Нет, я думаю, он предпочтет, чтобы Сашу проконсультировал шеф. Ты ведь знаешь врачей: своих они остерегаются лечить. А вот, где такие деньги раздобыть, вопрос…
- Как где? В кассе взаимопомощи, вот где!
- Я об этом, Лидочка, и сам знаю. Но сразу не дадут, придется ждать недельку, а то и две, я же не один…
- Я тоже не могу - второй раз не дадут. Я, помнишь, брала на пальто, - еще не выплатила. Так что, думаю, придется где-то перехватить.
- Но сразу, ни  у кого из  нашего круга, ты сама знаешь, не найдешь. А те, у которых, по-моему, есть, те навряд ли дадут, пожадничают.
- Ну, ты поспрашивай и я попробую. Понемногу – наскребем.
Однако скоро, радостно улыбаясь, Лида положила на стол нужную сумму.
- Откуда, сестричка? Признавайся, кого ограбила?
- Неожиданно мне в голову пришла удачная мысль: попытать счастья у Драбкинши, соседки, что под нами. И вдруг она мне сразу, сколько нужно дала, без лишних слов, как только узнала, что Сашок заболел.
- Ну и ну! Чудеса, да и только! Я, честно говоря, не знал и не догадывался, что рядом крезы живут. А кстати, откуда у нее такие деньжищи, ведь наверняка не последние? Не процентщица ли наша старушка?
- Не поверишь, Аркаша, деньги - из-под матраса.
- Я тебя спрашиваю не где они лежали, а откуда добыты?
- Из пены, вестимо! – засмеялась в ответ Лида. – Наша Драбкина торгует пивом, а пена дает навар и припек… А живет она одна, весьма скромно живет. Денежку к денежке прикладывает, и под матрасик, под матрасик...
- А откуда, дорогая, тебе известно место хранения? Признавайся как на духу: не ограбила ли ты беспомощную соседушку?
- Представь себе, только я ей рассказала о нашей беде, я даже не отважилась просить, просто поделилась, конечно с задней мыслью, а она мне и говорит: «Конечно, надо спасать парня! Я дам тебе Лида, знаю, что не забудешь отдать. А что им без дела лежать, под матрасом? Пусть для добра послужат!» - Вот видишь, братик, какие люди рядом живут, а мы их, порой, и не замечаем!
В тот же воскресный день, договорившись с родственником о консультации, Аркадий попросил сестру отнести деньги Матрене Гнатовне.
- И скажи, что на днях я поведу сына к самому Амосову!
- Ой, Аркаша, если честно, так мне там тяжело быть… Как увижу эту калитку, так Семочку вспоминаю. Ведь он через нее, говорят, выходил в последний раз…
- Ну, давай я пойду. Ты думаешь, мне легко? Но ничего не поделаешь. Боюсь только, захочет ли Саша пойти на консультацию, сын может упереться…
- Ха, что значит, не захочет? Надо ведь проверить сердечко! Быть может, ему вредно ехать в горы, или к морю. Хотя, что-то мне подсказывает, что наша тетя Мотя темнит: уж больно глазки у нее бегали…
- Посмотрим. Но Сашу я обязательно уговорю пойти. Не маленький, должен понять.
- Ну, если тебе, братик, удастся его уломать… Ты что, забыл, как сын на тебя исподлобья смотрит? Мне почему-то кажется, что он тебя лишь раз в месяц за отца признает - когда приходит за деньгами… Ведь он, по всему видать, считает, что ты виновен в том, что его мамочка сидела и не может теперь жить с ними.
- Если и так, то это ему внушили. Станет старше, быть может разберется и поймет, что к чему. А пока – я пошел!
- Ой, Аркаша, ты идеалист! Сашок уже не маленький мальчик, слава богу, выше тебя…
Как и предполагал Аркадий, Матрена Гнатовна категорически была против показывать внука другим докторам. Забрав и спрятав деньги, она сказала:
- Аркаша, нечего хвылюватысь. Ты свое дело сделал и больше ничего вид тебе нам не потрибно.
Тогда Аркадий обратился к сыну:
- Саша, а заниматься плаванием тебе врачи не запретили?
- Мне ничего не запретили! – бросил сын и, глядя куда-то вбок, добавил: - Я здоров, и никаким докторам показываться не желаю. Они мне не нужны!
- Нет, нужны, если сердце, по словам бабушки, барахлит.
Аркадий не успел окончить фразу, из другой комнаты вышла Ангелина со словами:
 - Аркадий, оставь сына в покое! Эти деньги нужны мне.
- О, явление Христа народу! – приветствовал бывшую жену Аркадий. – Так бы сразу и сказали. Зачем было врать и всякую околесицу нести?
- Но ты бы не дал!
- Конечно!
- А мне деньги необходимы для того же ребенка. Я должна быть с ним рядом и мне нужен паспорт без клейма. Сыну нужна мать!
- Такая? Опять захотела в тюрьму загреметь? Понравилось?..
- Не волнуйся, не загремлю! Свое, по чужой милости, отсидела. А теперь буду жить с сыном!
- И подавать, как сегодня, хороший пример…
- Что, денежки, небось, пожалел? Можешь забрать обратно!
Ни слова не говоря, Аркадий направился к выходу. У двери он полуобернулся:
- Я не благотворительное общество. Больше за деньгами ко мне не обращайтесь!
С этими словами он ушел, даже не попрощавшись.
- Хам! – вослед ему бросила Геля. – Да к тому же - жлоб!
…А Милена, уже завладевшая чистым документом, с наслаждением проводила время в обществе дочерей. Уже почти взрослая Света и подросшая Женя, были счастливы, что правда, наконец, восторжествовала и мама теперь с ними. А она изо всех сил старалась поддерживать их в убеждении, что была оклеветана злыми, подлыми людьми, и рассказывая о злоключениях, выпавших на ее долю, вызывала сочувствие и жалость, к незаслуженно обиженной чужим коварством, мамочке….
Так и в это воскресное утро, когда девочки расспрашивали маму, как она спасала маленькую Женю, пришедшая из гастронома Ефросинья Степановна возмущенно сообщила:
- Кругом сплошное жулье! Представляешь, Миля, кассирша меня сегодня без зазрения совести обсчитала на два с полтиной!
- Ну, что поделаешь, мама… - глубокомысленно ей отвечала дочь. – Уже давно известно, что в мутной воде всегда водится всякая нечисть!

…Теплым сентябрьским вечером две благообразные старушки, зайдя в скверик и, по-видимому, мечтая насладиться общением друг с другом, в неспешной беседе коротая время, опустились на скамейку.
Веселая группа подростков с орущим магнитофоном расположилась на следующей, стоявшей поблизости. Ребята бесконечно меняли кассеты, наверно желая найти музыку повеселее, и под создаваемый шум и грохот, громко и весело смеялись.
Одна из старушек, не выдержав, обратилась к возмутителям спокойствия:
- А нельзя ли, молодые люди, вести себя потише? Вы ведь здесь не одни!
- А вы, бабульки, пересели бы подальше, если мы вам мешаем!
- Боже, какая пошла нынче молодежь! Посмотри на них, ни с кем и ни с чем не считаются! Ты слышала, Милена, как этот сосунок мне ответил?
- Перефразируя поэта, хочется воскликнуть: «С печалью я гляжу на это поколенье…» Ужас и оторопь берет, моя дорогая Ангелина, глядя на сегодняшнюю распущенность и полное падение нравов!
- А посмотри на эти джинсы, послушай их лексикон… Ты права: приходится сожалеть об отсутствии сознательности и морали в современном обществе!
Ребята вскоре ушли, а аккуратные, чопорные старушки еще долго рассуждали на близкую им тему…