Владимир Сазонов.
Блиндаж
Моё отношение к Великой Отечественной войне предопределили, безусловно, патриотические фильмы, транслируемые по телевидению в восьмидесятых, девяностых годах двадцатого века. Многое в них, как оказалось, было не совсем правдой, но всё же тот патриотический дух, который настраивал на положительную реакцию по отношению к своей родине, там был. Существенное влияние на меня оказала школа и уроки истории. Не обошлось здесь и без литературы. Чего только стоят такие произведения, как "Повесть о настоящем человеке" или "Сын полка". Но самое главное влияние на меня произвели, конечно же, рассказы моих дедушек и бабушек.
Двоюродный дедушка Владимир в 1942-ом попал в плен и стал узником одного из немецких концлагерей. После войны, освобождённый бойцами Красной армии, он был конвоирован, возможно, теми же солдатами за колючую проволоку. Только теперь в собственной стране, где и досиживал более десяти лет. Родной дедушка Герман во время войны был ребёнком, нужда заставила его есть картофельные очистки. Из-за этого после войны он не мог есть драники и практически любую картофельную пищу. Другой двоюродный дедушки был мобилизован в семнадцать лет и погиб во время бомбёжки железнодорожного состава, в котором ехал на фронт. Но самое большое впечатление оставила история, поведанная моей бабушкой с отцовской стороны, Ниной Архиповной Сазоновой, в девичестве Обложкиной.
– Однажды, спустя всего несколько лет после окончания войны, -рассказывала она, - играли мы, несколько девчонок и ребят, в одном из окопов, во множестве имевшихся в окрестности нашей белорусской деревни. В окопе этом был блиндаж. И мы, малые дети, играли в войну, в её кульминационный момент, в то, как наши побеждают немцев. Я и моя подружка Надя были санитарками. Мальчишки же отважными красноармейцами. Окоп, в котором мы играли чаще всего, был выбран нами из-за того, что в нём был удобный сухой блиндаж. Мальчишки, высовываясь из окопа, клали на бруствер палки, изображая винтовки и автоматы, стреляли из них, громко крича и изображая выстрелы и взрывы. Мы же, девочки, лечили раненых, перевязывая их старыми тряпками. Подобные забавы нас занимали часто. То каждый день, то через день, мы играли в свою войну. Всё, наверное, так бы и тянулось, если бы не один случай. Однажды я услышала над головой сильный треск. Испугавшись, выскочила наружу. Васька Барнышев, слывший в нашей компании смельчаком, поинтересовался, что же меня так напугало? Я ответила: «Крыша в блиндаже трещит. Боюсь, обвалится!» «Да ладно! Ничего с ней не случится», - браво ответил он, направляясь внутрь. Как мы его ни отговаривали, он всё же пошёл туда. Как только он вошёл под свод блиндажа, раздался громкий треск и земля, насыпанная над перекрытиями, стала оседать внутрь. Через минуту весь блиндаж провалился и чуть было не похоронил под собой бесстрашного Ваську. Он пулей выскочил обратно, успев за секунду до обвала, дать стрекача. Перепуганные и расстроенные, мы вернулись в деревню. После того, как мы рассказали свою историю взрослым, многих из нас наказали. Не ругал меня только мой отец. Архип Петрович Обложкин, ветеран трёх войн. Ни в одной из них серьёзно не раненный и ни в одной не попадавший в плен. Кроме Великой Отечественной, он успел ещё повоевать в гражданской и первой мировой.
Присев на завалинку большого деревянного дома, он свернул козью ножку, закурил и начал:
- Случилось это почти что в конце войны. Пересеклись мы с одним воякой, - он хитро прищурился, провёл рукой по усам и, выдохнув облачко дыма, продолжил. - Дядька этот, Сыч, о котором речь поведу, такой же как и я, бывалый. Даже ещё бывалее. Я-то на трёх войнах побывал, а этот аж на четырёх. Ему ещё и в финской довелось поучаствовать. В общем, вся жизнь война! Правда, он того, немного с придурью был. То, бывало, посреди артобстрела вылезет из окопа, пилотку снимет и орёт на немцев благим матом, а то и, грешное дело сказать, портки снимет и фрицу голый зад показывает. Или же во время атаки, когда на вражеский рубеж бежать приходится, песни поёт. В общем, немного того. Правда, при всём при этом, кое-что полезное делал. Я имею в виду из странного, необъяснимого. К примеру, мог скорую смерть, ранение предсказать или даже залечить. Да, точно так! К нему одно время целые очереди выстраивались. Только комбат потом предсказывать запретил. Нечего, мол, моральный дух солдат подрывать. Он и мне предсказал, что живым домой вернусь, а себе, что до конца войны не дотянет! Но не об этом я, а о том, что как-то сидим мы с ним в блиндаже, артобстрел пережидаем. Тут у него очередная придурь случилась. Вижу, говорит, о чём этот блиндаж думает. Я его спрашиваю: «Как это?» «А так. У каждой вещи, будь то дом, или камень, или блиндаж, или даже кисет с махоркой, свои мысли есть, своё уразумение. Только простым людям его не видно. Иногда, во время какой-нибудь неординарной ситуации, можно подглядеть, что та или иная вещь думает». «А сейчас что неординарного?» «Сейчас сюда снаряд гаубичный прилетит, - спокойно отвечает он, - то, что я увидел, это предсмертная судорога блиндажа». «Так побежали отсюда! Чего мы сидим?» «Да погоди ты, минут через пять только бахнет».
Я, памятуя о точности его предсказаний, рванулся наружу. Он нехотя проследовал за мной. Там всё грохотало. С неба летел дождь из земли, камней и осколков. Забились мы в угол траншеи и головы в шинели вжали. Вскоре, неподалёку от нас, действительно что-то громко шарахнуло, и на месте блиндажа вырос огромный столб земли, поднятый чудовищной силой взрыва.
После обстрела, я спросил его:
- Так о чём там блиндаж думал"? –
- А-а-а-а, - многозначительно протянул он. Потом взгляд его застыл на месте, так всегда было, когда Сыч что-либо предсказывал, и он принялся вещать:
- Увидел я, три истории.
Первая про полковника одного. Притащили его в блиндаж, раненого. Ноги ему, шибко побило. Одну явно отрезать придётся, со второй тоже не всё гладко. Крови много потерял, лежит весь бледный. На лице серость нехорошая проявилась, но храбрится. Фельдшер вокруг него суетится, а он и виду не кажет. А когда врач других раненных заносить в блиндаж запретил, тот принялся возникать, приказал чтобы лучше его самого под открытое небо выносили. Я, говорит, пожил своё, видывал многое. Что мне война?! Доктор его не послушал. Тогда он подниматься стал, аж побелел весь. Пришлось полковнику уступить. Кровь ему с горем пополам остановить удалось. Но тут новая беда приключилась. Сразу двух офицеров званием пониже убило. Командовать некому стало. Из офицеров один младший лейтенантик остался, зелёный ещё, только из училища. Когда полковник приказал его привести, того на руках тащили, настолько он раскис. Ввели его под свод блиндажа, а тот ревёт, словно девка мужем брошенная. Жалкая картина, даже смотреть тяжко. Полковник его сразу же осадил: «Отставить слёзы Ты на войне, а не в парке с каруселями!» Лейтенант вздрогнул, замолчал. Полковник, изменившийся в лице, пристально глядел на него. Ничего в этот момент не напоминало о его ранении. Выражение лица было жёстким, суровым. Каждая чёрточка обострилась, губы сжались в полоску. Тон был непререкаемым, властным. Голосом, не терпящем возражений, он спросил:
- Сколько осталось личного состава?
Лейтенант перестал всхлипывать, задумался и ответил:
- С полроты, наверное
- Сколько точно? - слегка смягчив голос, спросил командир.
- Я, я не знаю.
- Выяснить и доложить, - сухо приказал полковник.
Лейтенант, подобравшись, выскочил наружу.
Раненый командир расслабился. Лицо его из бледного стало каким-то землисто-серым, немощным. Фельдшер, всё это время колдовавший над другими ранеными, подошёл к нему. Подняв край брезента, пропитанного кровью, он осмотрел израненные ноги, и неодобрительно покачав головой, сказал:
- Вам нельзя так волноваться. И вообще желательно не разговаривать. Полковник с трудом разлепил веки, поднял мутный взор, полный боли, и еле-еле шевеля губами, произнёс:
- Им сейчас нужна твёрдая рука.
Затем, видимо пережидая очередной приступ слабости, замолчал.
- Может и так, - ответил ему фельдшер. - Но я вижу, что у вас вновь открылось кровотечение.
Полковник попытался что-то сказать, но силы, видимо, окончательно покинули его. Фельдшер вновь укоризненно покачал головой. Внезапно в блиндаж ворвался давешний лейтенант. Лицо его сияло румянцем, страх исчез, в глазах горел огонёк:
- Товарищ полковник! Разрешите обратиться?
Полковник на глазах преобразившийся из немощного умирающего в бодрого командира, бросил:
- Разрешаю.
- Боеспособных солдат осталось пятьдесят шесть человек, пятнадцать легкораненых, остальные тяжёлые.
Погрустнев немного, он добавил:
- Тяжелораненых большинство.
Полковник смотрел на него, не мигая и не отрываясь.
- Всех ещё не посчитали, но примерно человек сорок, опуская глаза и понижая голос до шёпота, проговорил лейтенант.
Полковник вновь спросил его:
- А что с боеприпасами, с оружием?
Лейтенант виновато потупился. Полковник взглянул на него тяжёлым взглядом.
- Я сейчас сосчитаю! - выпалил лейтенант.
- Это позже, - тяжело вздохнул командир. - Скажи-ка мне лучше, что с немцами?
Полковник прикрыл веки, на лице его отразилась гримаса боли. Он вновь открыл глаза и, превозмогая боль, спросил:
- Где они? Как обстоят дела на флангах?
- Так это, они ж бомбили! - комкая слова, пробормотал лейтенант.
Желваки полковника заиграли на измождённом лице:
- Собери группу и отправь на разведку. А вообще не надо! Выясни-ка лучше обстановку с боеприпасами и про орудия не забудь.
Отвернувшись в сторону, он переждал очередной приступ слабости и негромко позвал:
- Петренко!
Дверь в блиндаж отворилась, и на пороге возник добротный, круглолицый сержант. Вытянувшись по стойке смирно, он спросил:
- Вызывали, товарищ полковник?
- Вот что, Петренко, собери-ка отряд из трёх-четырёх человек и разузнайте, как там у нас обстоят дела с флангами.
Он перевёл дух и продолжил:
- Ещё неплохо было бы языка привести.
- Будет сделано, отдав честь, выпалил сержант. Полковник отдышался и поманил пальцем фельдшера:
- Принеси-ка мне карту.
- Вам нельзя напрягаться, - запротестовал было тот, но полковник жёстко осёк его:
- Прекрати, эскулап, мне уже ничего не поможет. А так, хотя бы голова ещё работает. Буду задачу решать прямо здесь.
Недовольно бурча себе под нос, фельдшер удалился в дальний угол блиндажа. Полковник, повернув голову на бок, прикрыл глаза. Последнее, что он увидел, было перекорёженное от боли, лицо молодого бойца, лежащего у стенки. Похоже, ему хуже, чем мне, успел подумать он, перед тем как отключиться.
Подошедший фельдшер вновь приподнял пропитанный кровью брезент над его ногами. Сочувственно покачав головой, он прикрыл ноги раненого и понёс обратно карту. Очнулся полковник от какого-то шума. Открыв глаза, он увидел, что юноши у стены уже нет. Вместо него лежал другой человек. На вид ему было около сорока. Увидев, что командир очнулся, он невесело улыбнулся. Полковник узнал его, это был старшина Егоров из второй роты.
- Егоров, ты что ли?
- Я, товарищ полковник.
- Тебя тоже?
- Ага, и примерно туда же куда и вас, с горечью проговорил он. - Вальс танцевать уже не будем.
Шум, от которого проснулся полковник, усиливался. Полковник прислушался. Спорили двое. Один голос был выше, напористей и скорее всего моложе. Второй был спокойней, с какой-то надменной хрипотцой и чувствовалось, что гораздо старше. Вскоре полковник узнал обоих. Это спорили тот самый лейтенант и фельдшер. Полковник поднял руку и позвал:
- Лейтенант, как тебя там. Ко мне.
- Младший лейтенант Кудряшов, - выпалил тот.
- Докладывай, сиплым голосом проговорил полковник.
- Товарищ полковник, из боеспособного вооружения, осталось два миномёта, одна «Девяностопятка», два пулемёта системы Дегтярёва. Также двадцать пять винтовок, и табельное оружие офицеров. С боезапасами, правда, скудновато. К миномёту девять мин, а к пушке только два снаряда, винтовочных патронов, правда, в достатке.
- Что с пулемётами?
- Два с половиной диска.
- Маловато. А что с гранатами?
- Два ящика.
Полковник задумался. Со стороны казалось, он впал в какое-то оцепенение. Ни лейтенант, ни фельдшер долгое время не решались его окликать. Вскоре Кудряшов не выдержал и позвал:
- Товарищ полковник.
Тот оторвал взгляд от потолка и поглядел на лейтенанта:
- Вот что, Кудряшов, созови-ка мне сюда всех старшин.
- А их не осталось никого.
- Как никого?
- В первой роте Прокопчука контузило сильно, он ничего не соображает, а остальные, либо раненые либо убиты.
Полковник скривился от боли, видно было, что он держится на одной силе воли. Перетерпев приступ слабости, он проговорил:
- Вот что, лейтенант, собери-ка тогда мне бойцов потолковее, человек примерно пять. Как приведёшь, буду вам боевую задачу объяснять. Да побыстрее, не ровен час немцы в наступление перейдут.
Лейтенант пулей выбежал выполнять приказ. Полковник обратился к фельдшеру:
- Слушай, браток, дай-ка мне спирту или ещё какой-нибудь дряни, чтобы меня в течение боя не отключило.
- Вам нельзя! - запротестовал было тот.
Но полковник не слушал:
- Делай как говорят! Не спорь.
Фельдшер, смирившийся с положением вещей, пошёл к ящикам с медикаментами. Вколов полковнику обезболивающего и влив ему в рот полстакана спирту, он принялся вновь бинтовать его раны. Вскоре явились набранные лейтенантом бойцы, с ним самим во главе. Командир пояснил им задачу. Как раз вовремя вернулись разведчики. Полагаясь на их данные, полковник выстроил план обороны. Закипела работа. До начала наступления немцев, ему удалось перераспределить оставшиеся в живых силы, и подготовиться к встрече с врагом. Выстояли они или нет, блиндаж нашему чудаку Сычу не показал. Но он рассказал мне, что полковник этот командовал боем до конца, пока не умер от потери крови и перенапряжения.
Архип подбоченился, взглянул на дочку и спросил:
- Интересно?
Нина закивала головой.
Второй случай в блиндаже, он описывал так:
- На столе, сделанном из добротных досок, лежала большая карта. Стол стоял на месте, где лежал некогда раненый полковник. Над картой склонились несколько офицеров. Все они, кроме одного, были немцами. Тот же был коренным австрийцем. Офицеры негромко что-то обсуждали. Вдруг один из них громогласно воскликнул:
- Немыслимо! Эти русские вызывают у меня недоумение.
- Что ты имеешь в виду, Ганс?
Кричавший уставился взглядом немигающих, красных от напряжения глаз на собеседника. Его так непохожий на аристократический нос, выглядел на классическом немецком лице, нелепо. Друзья в родной Германии, называли его "Пончиком". И всё из-за этого неказистого носа. В армии же он долгое время носил неблагоприятное прозвище, "Кочка". После того, как он попал на Украину, к нему надолго и всерьёз приклеилась кличка "Хохол". У этих представителей славян такие носы были, если не у каждого, то через одного, это точно.
- Чего ты не можешь понять, Ганс? - спросил другой, высокий дородный немец с веснушчатым лицом. Был он тут самым молодым.
- Почему мы не можем выбить эту красную сволочь вот уже вторую неделю! Все присутствующие грустно пожимали плечами.
- Я считаю, потому, что они дома. А дома, как говорится, и стены помогают, сказал седовласый, грузный офицер в расстёгнутом кителе.
- Может быть, вы и правы, Фердинанд, может быть и правы, -задумчиво покачал головой австриец. Усы его были вздыблены, словно он получил разряд электричества.
- И всё равно я не могу понять, как они там держатся? - опять воскликнул Ганс. - Это же уму непостижимо! Четыре часа интенсивного артобстрела, бомбардировка "Юнкерсами" и, наконец, танковая атака при поддержке пехоты, а им хоть бы хны!
- Вы стали говорить, как русский, - заметил ему Рудольф, самый статный из присутствующих офицеров.
- Да с таким манером войны я скоро оденусь в лапти и косоворотку, а затем пойду плясать с их ручными медведями! - осклабился Ганс.
- В таком случае мы все составим вам компанию, - подтвердил Фердинанд.
- Как?! Ну как они смогли выстоять столь мощную атаку?! - не унимался Ганс. - Сколько солдат полегло! Сколько танков сожжено!
- Русский Иван не так прост, - задумчиво проговорил усатый австриец.
- Ещё одного наступления они не выдержат, - резюмировал Фердинанд, доставая из внутреннего кармана кителя серебристый портсигар.
Остро взглянув на него, Ганс вымолвил:
- Может, вы и правы. Но сдаётся мне, наступление это будет трудным и весьма тяжёлыми потерями дастся оно нам.
- Да что там думать! Их осталось-то всего ничего! По данным нашей разведки там скопилось что-то около батальона, - в пылу воскликнул рыжий. - По данным всё той же разведки, орудий и боеприпасов у них кот наплакал.
Офицеры напряжённо переглянулись.
- Последние две разведгруппы так и не вернулись, - теребя аристократический подбородок, проговорил Рудольф. - Данные могут быть устаревшими.
- Ну и что! - возмутился рыжий. - Поднажмём, поднадавим и сковырнём нагнивший фурункул!
- Успокойтесь, Максимилиан, - осадил его Ганс. - Русские не такие уж и растяпы, как утверждает наша пропаганда. Фюрер вон как возлагал надежды на то, что Сталин уничтожил целую плеяду высших офицеров в своей армии. Думал, Красная армия обезглавлена, а на деле нам пришлось столкнуться, с хоть и не готовой к оборонительным действиям, но толковой армией. И офицеров, грамотных и самоотверженных, в ней хватает. Да не забывайте к тому же об их чрезмерной упёртости.
- Да, опьянённый первыми успехами, фюрер до сих пор не понимает, что Россия не так проста! - подтвердил австриец.
- Я полностью с вами согласен, - поддержал его Ганс. - К тому же генерал Шварцемеер мне голову оторвёт, если и это наступление захлебнётся! Он и так рвал и метал, когда мы не смогли взять этот плацдарм в прошлый раз.
- Я бы всё-таки обратил ваше внимание на разведчиков, - вклинился в разговор Рудольф. - Нам просто необходимы свежие данные.
Ганс взглянул на него:
- Я с вами полностью согласен, дорогой Фон Гимле, но в моём распоряжении не осталось разведгрупп. Я подал запрос, и генерал обещал выслать с десяток толковых ребят. Максимум через сутки они должны прибыть в расположение нашей дивизии. А пока без них как без рук.
- Да, и самолёт не вышлешь, - теребя кончик седого уса, пробормотал Фердинанд. - Погода не шепчет. Если бы не это обстоятельство и ряд других, подобных вещей, я бы давно перешёл в наступление.
- А что нам мешает ещё? - удивлённо вскинул брови рыжий Макс.
- Вы что же ничего не слышали об уничтоженной бензоколонне? -спросил его Рудольф.
Под тяжёлыми взглядами двух высших офицеров молодой смешался.
- Так он же ничего не знает! - весело проговорил австриец. Он же в увольнение ходил, до ближайшего русского села. Поближе к русским фройлен и местному шнапсу.
Молодой офицер покраснел, лицо его стало пунцовым, а рыжеватый цвет волос, лишь подчёркивал это. Ганс тяжело вздохнул. Про его часть и так говорили чёрти что, а тут ещё и этот бесшабашный офицер с рыжей шевелюрой. Какой он к чертям истинный ариец, сразу видно, что родословная его тянется из какой-нибудь деревни, ближе к франкам и что в армию этот молодчик попал, совершенно случайно.
- Молодо-зелено, - слегка улыбнувшись, пробормотал Рудольф. Не судите строго. Вы разве не были любителем юных фройлен в его годы?
Австриец, продолжая улыбаться, мечтательно ответил:
- Да, я в его годы ещё и не так похаживал
- К тому же в годы вашей юности, война уже кончилась, - добавил своё слово Фердинанд.
- А вы в курсе деталей происшествия с колонной? - поинтересовался, оглядев присутствующих, Ганс.
Рудольф еле заметно кивнул, австриец тоже, остальные пожали плечами.
- Её поджёг русский сумасшедший. Трое русских, судя по одежде, не военных, подкараулили нашу колонну и, пропустив грузовик с взводом охраны, открыли пулемётный огонь с двух сторон. Надо сказать, засада была сделана грамотно. Третий же, когда оба пулемёта удалось погасить, облил себя бензином, и поджёг. Затем, охваченный пламенем, кинулся к бензовозам. Перед этим поступком, они качественно изрешетили все машины вдоль и поперёк. Как только этот живой факел достиг первой струйки топлива, вся колонна вспыхнула, как рождественская ёлка.
- Но это же, это же!.. - не веря услышанному прошептал рыжий.
- Вот именно, - закончил за него Ганс. - И как прикажете с такими воевать. Они же форменные психи! Из-за этого инцидента, мы пока что не можем перейти в наступление.
- Да, дела, - задумчиво пробормотал Рудольф. - Насколько мне известно, у русских с разведкой дела обстоят намного лучше. То ли отчаянных больше, то ли готовили их качественней, но это остаётся неизменным фактом. - Одно хорошо, их особисты, частенько этих вот разведчиков отправляют в штрафные батальоны, лишая тем самым армию квалифицированных специалистов.
- Вот ещё одно! - воскликнул молодой Максимилиан - Как они вообще воюют, имея у себя в тылу такую сволочь!
– Эх, Макс, Макс! - прервал его Фердинанд. - Не знаете вы, что не все особисты такие негодяи. На Украине, под Киевом, мы однажды столкнулись с целой частью особого отдела, они пытались выйти из нашего окружения и вояками оказались порядочными. Хорошо нас тогда потрепали!
- К тому же эти особисты, очень качественно отсекают нашу пропаганду, - добавил Рудольф. - Если смотреть в целом, их действия зачастую носят положительный характер. Вы знаете, что в начале зимы сорок первого больше половины их армии готова была сдаться нам в плен? - он обвёл всех присутствующих пристальным взглядом и продолжил - и если бы не усилия особого отдела, то мы бы уже выиграли эту войну.
Внезапно в дверь постучали. В проёме появился вытянувшийся во фрунт, ефрейтор.
- Разрешите доложить? - выпалил он.
- Докладывайте, - разрешил Ганс.
Ефрейтор выложил скороговоркой: - Доставили пленного.
- Откуда он?
- С расположения русских.
- Кто доставил? -поинтересовался Ганс.
- Группа Шнайдера.
- Нужно будет отметить смельчаков, введите пленного, - распорядился Ганс.
В тесное помещение блиндажа ввели избитого, замученного парня с петлицами сержанта. Ганс выразительно поглядел на австрийца. Тот подошёл к пленному и на достаточно сносном русском, спросил:
- Ваше имя, солдат?
Тот поднял замученные глаза, в которых царил панический ужас, сглотнул и ответил:
- Семён.
- Ваше звание?
- Се-се, сержант я.
- Рассказывайте!
- Ч-что рассказывать?
- Всё, что знаете.
Пленный мелко затрясся, глаза его забегали по сторонам и он с трудом выдавил из себя:
- Я ничего не знаю.
- Ну, ну! Дорогой, вы не волнуйтесь. Здесь вас не обидят! - ласково продолжил австриец. - Сейчас вы всё нам поведаете. О ваших командирах, о количестве вооружения, о числе солдат.
- А вы бить не будете?
– Ну, что вы, как можно? А потом мы вас устроим. Накормим, напоим, дадим тёплую постель. А если вы будете хорошим мальчиком, то и о тёплом местечке позаботимся. Великая Германия не забывает тех, кто ей оказывает помощь.
Он строго взглянул на запуганного сержантика и добавил:
- Только вы не подведите нас, расскажите всё, что знаете.
Пленный начал приходить в себя. Почувствовав, что ничего ему не угрожает, попросил воды. Австриец распорядился, и ефрейтор принёс стакан воды. Сержант выпил, расплескав больше половины. Весь он как-то обмяк, расслабился. Потом собрался с духом и начал рассказывать, поведав врагу немало ценной информации. Выкладывал он всё, что знал. Австриец тут же переводил на немецкий.
Офицеры, хмурившиеся поначалу, стали веселеть. Вскоре они, уже не обращая внимания на пленного, улыбаясь, принялись обсуждать план действий.
- Если у русских дело обстоит так плохо, то я пожалуй не буду дожидаться погоды для привлечения авиации, - проговорил Ганс. - Им даже артобстрел не нужен. Мы задавим их двумя-тремя танками и парой рот солдат. Ганс перевёл взгляд на австрийца и попросил:
- Спросите-ка его, милейший, как у них обстоят дела со связью? Не хватало ещё нам их подкрепленья в самый неподходящий момент.
Австриец открыл было рот для вопроса, но в этот момент русский неожиданно развёл руки в стороны, скинул с них остатки перерезанной верёвки, бросился к ефрейтору и в мгновения ока сорвал с него автомат. Никто из офицеров не успел опомнится, как неведомо каким образом освободивший руки забитый сержантик, пристрелил ефрейтора и развернулся к ним. Лицо его, так не похожее в этот момент на то, забитое, переполненное страхом, стало жёстким, сосредоточенным и выражало такую ненависть, что бывалые фронтовые офицеры испытали предательский страх.
- Что, съели? Вопрос понял только австриец, но перевода в данный момент и не требовалось.
Чёрный зрачок автомата глядел в грудь Ганса. Предательская слабость в коленях заставила его пошатнуться. Это было последним, о чём успел пожалеть он в своей жизни. Русский, гневно сверкнув глазами, нажал курок. В тесном помещении блиндажа сухая очередь прозвучала неожиданно громко. Ганса и стоящего ближе всех к нему Фердинанда, отбросило назад. Австриец кинулся к русскому и схватился за автомат. Сержант не стал вырывать его, а просто пнул грузного офицера ногой в колено. Тот, коротко взвыв, упал как подкошенный. Прогремел выстрел. Русский сержант, успевший уже поднять ствол автомата в сторону оставшихся немцев, покачнулся назад и осел, сползая по стенке блиндажа. На его перепачканной грязью гимнастёрке расцвело бурое пятно. Удивлённо взглянув на свою грудь, он поднял глаза на державшего в руке дымящийся вальтер Рудольфа и улыбнулся. В следующий миг взгляд его застыл, потерял осмысленность и он замер. Улыбка на его мёртвом лице, так и осталась зловещим знамением.
Бывалый офицер, кавалер ордена железного креста, ветеран двух войн, Рудоль Фон Гимле, внезапно осознал, что эта война, несмотря на все выдающиеся достижения в ней великой Германии, уже проиграна немцами. Переведя взгляд на спрятавшегося и трясущегося от страха Максимилиана, он лишь усмехнулся, всем существом чувствуя горечь своей неожиданной догадки. Затем подошёл к австрийцу, убедился, что тот не ранен. Потом мельком взглянул на Ганса и Фердинанда. С первого взгляда было ясно, что оба они не жильцы, несмотря на то, что последний ещё слабо шевелился. Насмотревшийся за свою жизнь на всяческие ранения, Рудольф знал, что жить бедняге Фердинанду осталось недолго, от силы часа два. Безжизненность же тела Ганса не вызывала сомнения. В дверь ворвались солдаты. Рудольф указал им на убитого и раненого и, убрав на ходу в кобуру пистолет, вышел наружу.
* * *
В блиндаже царил полумрак. Чадящая у потолка закопчённая керосиновая лампа практически не давала света. В дальнем от выхода углу, загромождённом разнообразным фронтовым скарбом, миловалась парочка. Смазливая русоволосая медсестра в расстёгнутом ватнике, мягко отклоняла приставания молоденького лейтенанта.
- Ну, Таня! - упрашивал её он. – Ну, один поцелуйчик! Ну, пожалуйста! Таня, весело улыбаясь, отводила в сторону его руки:
- Гриша, не надо! У тебя щетина колючая.
Он слегка отстранился, внимательно осмотрел девушку и спросил:
- Ты хоть меня любишь?
Татьяна отвела глаза и, потупившись слегка, ответила:
- Не знаю. Потом, взглянув ему прямо в глаза, проговорила:
- Ты мне конечно нравишься, но...
Он отодвинулся. Сделал грустную мину, и, достав из кармана шинели трофейный кисет, принялся скручивать самокрутку. Бумагу для неё он нашёл тут же.
- Знаешь, Таня, мне кажется, что я тебе не просто нравлюсь, - задумчиво проговорил он. - Что-то мне подсказывает что ты не договариваешь. Ты не думай, я это ведь всё не просто так! Я ведь не для собственного умыслу.
Девушка молчала. Молодой человек тоже смолк. Тонкий дымок от его самокрутки тянулся прямой струйкой вверх к потолку и, не долетая до него несколько сантиметров, расползался кругами вдоль бревенчатого свода блиндажа. Григорий подтянул к себе пустую бутылку из-под вина, стряхнул в неё пепел. На фоне разнообразно размещённых вдоль стен ящиков, коробок и рулонов брезента, этот предмет выглядел здесь достаточно нелепо. Именно поэтому, бутылка, заменявшая собой пепельницу, обычно пряталась за одной из коробок. Тишина затянулась. Татьяна, опустив глаза к полу, нетерпеливо перебирала пальцами край гимнастёрки.
- Ты-то меня тоже любишь, я сердцем чую.
Девушка мельком подняла глаза, но натолкнувшись на требовательный взгляд Григория, тут же опустила их вниз. Парень продолжил:
- Просто, если это не так, то я уйду!
В помещении вновь повисла тишина. Затем девушка еле слышно спросила:
- Куда?
- В диверсгруппу. Комбат готовит вылазку перед наступлением. Там нужны бойцы. Да не абы кто, а настоящие, стрелянные, вроде меня. Я же в училище на диверсанта разведчика обучался. Опыт вылазок есть. За линию фронта не раз хаживал.
Татьяна взглянула на него. Во взгляде её сквозили два противоречивых чувства: удивление и недоверие. Григория задело за живое то, что она ему не верит, но несмотря на это, он продолжил:
- Я это к тому, что если я тебе не нужен, так и незачем мне здесь быть. Там за линией фронта всё по-другому. Там во сто крат опаснее. Здесь конечно тоже не сахар, но всё же там я пулю быстрее схлопочу.
Говорил он спокойно и размеренно, словно не о жизни и смерти речь идёт, а о прогулке в осеннем парке в погожий денёк. Вновь взглянув на неё, он спросил:
- Так что ты скажешь?
Та лишь пожала плечами. Фиалковые глаза её теперь не были опущены книзу, а блуждали по углам склада. Она делала всё, чтобы не встречаться с ним взглядом. Григорий не выдержал, поднялся на ноги, затушил окурок, сунув его в горлышко бутылки. Затем застегнул наглухо все пуговицы, напялил шапку и, щёлкнув каблуками, словно перед ним сидела не медсестра местного медсанбата, а сам Георгии Жуков, бросил на ходу: "Прощай" и быстро вышел из блиндажа.
Оставшаяся сидеть на ящиках девушка задумчиво смотрела на чуть теплящееся пламя керосиновой лампы. Затем, тяжело вздохнув, встала, загасила керосинку и вышла вслед за своим незадачливым ухажёром.
* * *
В блиндаже царила суета. Несколько девушек в белых медицинских халатах, в том числе и Татьяна, вынимали из коробок и ящиков разнообразные вещи. Каждый исследовал свой сектор помещения. Кто-то открывал ящики, роясь в них, кто-то перебирал рулоны с разнообразными фактурами, а кто-то раскладывал сложенные ворохом бумаги. Когда необходимые вещи находились, их стаскивали к дверям, ведущим наружу, к ногам хромоногого старшины, принимавшего вещи и записывающего что-то в пухлую тетрадь.
- Танька, ты чего такая смурная сегодня? - спросила Татьяну рыжая, веснушчатая санитарка, курносая и голубоглазая.
- Да так, неопределённо пожав плечами, отвечала она.
- Да ладно, я же вижу, с тобой что-то не то. С самого утра ходишь, как в воду опущенная, - не переставая перебирать что-то в недрах огромного зелёного ящика, продолжала она.
Татьяна, отведя печальный взор, не ответила, тяжело вздохнув.
- Что, Грига достал? Или Васёк проходу не даёт?
Таня отмахнулась:
- Нет.
В глазах рыжей мелькали задорные искорки, и униматься она явно не собиралась.
- Ну, Танька, ну расскажи! Я же себе места не найду, если не узнаю! Таня отвернулась, сдвинула деревянный ящик, тот самый, на котором сидел недавно Григорий, и, сняв с него крышку, углубилась в его недра. Не найдя в нём искомого, она повернулась обратно, сталкиваясь нос к носу с рыжей. Любопытства в её взоре не убавилось.
- Ну? - задорно улыбаясь, спросила она.
- Отстань, Глашка!
- Ну Танька, ну скажи, кто-то из них тебя обидел? Или чё?
Татьяна обречённо выдохнула. Всё равно ведь не отвяжется.
- Нет, не обидел. Гриша мне в любви признавался, а я его отвергла. А теперь мне кажется, что зря я это сделала. Он сказал, что в диверсионную вылазку отправится. А я места себе не нахожу!
- Танюха, ты влюбилась! Точно тебе говорю! Я в этих делах толк знаю!
- Ты, откуда?
- Есть такой опыт, - не моргнув, ответила Глаша. Маешься, переживаешь, места себе не находишь, значит втрескалась!
Татьяна лишь горестно вздохнула:
- Он сказал, что смерти искать будет.
- Ничего с ним не сделается! Он у тебя отчаянный! То, как он немецкого майора из-за линии фронта приволок, до сих пор обсуждают. А при захвате высотки кто отличился? Он ведь всегда в гущу боя рвётся! И ни царапины. Видать, сам Бог его бережёт!
Она быстро перекрестилась, отвернувшись, чтобы не видел старшина.
- Точно тебе говорю. Вернётся он, да ещё и орден получит. В глазах Татьяны появился проблеск надежды.
- Покровская, Кузменко! - строго прокричал в их сторону хромоногий старшина, - кончайте болтовню, Если закончили поиск, то найдите пару мешков, всю эту хреномундию сложить! Девушки переглянулись и пошли к выходу. В глазах Татьяны печали и тревог, изрядно поубавилось.
* * *
У закрытой двери, ведущей в недра блиндажа, стояли двое. Татьяна, прижимавшаяся к стенке окопа, и невысокий жилистый крепыш в аккуратной, как будто бы он и не на войне вовсе, отглаженной шинели.
- Да обманул он тебя! – яростно убеждал Татьяну жилистый, - не на какую вылазку он не пошёл! Его в другую часть перевели. Михайлюк распорядился. Я сам приказ видел.
- Ну как же, - сопротивлялась Таня. - Я же видела, как они снаряжение получали перед выходом.
- Где ты видела?
- На складе вечером, перед артобстрелом.
- Это группу снаряжали, а ему вещи в дорогу выдавали. Просто кладовщик решил сразу всем выдать. Ребятам на вылазку, а ему в дорогу. "Полуторка" вчера помнишь под парами стояла? Так вот на ней Гриша и укатил. К Людочке своей, - наигранно горестно добавил он. - Ты пойми, дурёха. У него таких, как ты, полфронта! В той дивизии, комбат один есть, Нестеров. Они с Гришаней нашим давно знакомы. Вот он и попросился под его начало. А Михайлюк с Нестеровым этим, друганы давнишние. Вот и договорились.
Он зычно сплюнул в сторону и внезапно спросил:
- Он в любви тебе признавался?
- Да, - нехотя ответила Таня.
- Ты ему отказала?
- Это не твоё дело!
- Да я что? Я ни чего! Просто тебя, Танюха, жалко. Гришка наш вскружил тебе голову, а ты мучаешься! Я же вижу.
- Тебе-то какое дело? - с вызовом проговорила Татьяна.
- Да мне-то никакого. Просто, как маешься, видеть не могу.
Он пристально, с надеждой посмотрел ей в глаза и произнёс:
- Ты мне не безразлична. И я не хотел бы, чтобы ты мучилась понапрасну.
Видя недоверие в её глазах, он добавил:
- Не хочу, чтобы ты страдала из-за этого ловеласа.
По щекам Тани вновь потекли слёзы:
- Но он так расстроился! Психанул, убежал. Сказал, с диверсантами пойдёт. Там, дескать, пулю легче словить. А я, дура, ему и поверила.
- Ну, ну, не надо, - успокаивающе похлопал её по плечу Василий. - Он, хоть мне и друг, но такого предательства я ему не прощу! С кем угодно пусть творит что захочет, а с тобой не надо! Ты же для меня, словно лучик света в тёмном царстве, бережно приобнимая её, бормотал он.
Таня разрыдалась ему в плечо. Василий обнял её более уверенно, прижал к себе, и забормотал утешающие слова:
- Я тебя на руках носить буду. Пылинки сдувать! И никогда, слышишь? Никогда не обижу!
Девушка ещё плотнее прижалась к нему. Потом, проревевшись, утёрлась платочком и неожиданно предложила:
- "Пойдём в блиндаж"?
- Так он же закрыт.
- У меня есть ключи. Я же дежурная по складу.
Василий влюблённо смотрел на неё. Таня повернулась к закрытым дверям блиндажа и решительно достала связку ключей. Если бы она не была так ошеломлена услышанным, то смогла бы заметить, алчный огонёк в глазах своего спутника. Но Татьяна была на взводе и ничего не заметила.
Через полчаса они вышли из блиндажа, слегка растрёпанные и довольные. По крайней мере, Василий. На его лице сияла блаженная улыбка. Лицо же Татьяны несло на себе весьма смешанную гамму чувств. Были в ней и досада, и удовлетворение, и долгая, тоскливая печаль вперемешку со злорадством.
* * *
- Танька, а ты чего сидишь? - спросила у погружённой в раздумье Татьяны, веселушка Глаша.
- А чего делать-то? Раненые ещё не поступали, перевязку я сделала. Вот думаю, может где-нибудь чайком разжиться.
- Какой чай? Там диверсгруппа вернулась, а она сидит.
- А мне-то что? - равнодушно отозвалась она.
- Так там же Гришка твой, я сама видела.
Татьяна удивилась:
- Как Гришка? Он же в другую часть перевёлся!
- Не знаю, в какую такую часть, но я лично его видела. Они на доклад к Михайлюку пошли. Гришка твой перевязанный. С рукой у него что-то.
- Когда? - пытаясь придать лицу равнодушное выражение, спросила Таня. Вышло у неё это плохо, и Глаша встревожилась:
- Что-то случилось? Вы поссорились?
- Нет, просто странно это. Мне Василий говорил, что Гриша в другую часть перешёл, под начало какого-то Нестерова.
- Вот что подруга, ты не майся, а пойди сама и узнай. Михайлюк мужик хороший, у него спроси, он и ответит.
Таня флегматично спросила:
- А зачем?
- Ты же говорила, что он тебе не безразличен!
- Ни чего я не говорила!
- Точно влюбилась, - утвердительно сказала Глаша.
- Да ну тебя! - продолжала злиться Таня.
- Молчу, молчу, - примирительно сказала Глаша. Таня надулась. Глаша, посмотрев на неё, хмыкнула. Потом села напротив, демонстративно отвернувшейся подруги, и тихо вымолвила:
- А ты уверена, что Василий тебя не обманул? - немного помолчав, добавила, - мне всегда казалось, что он лживый, двуличный подонок.
Таня молчала.
- Смотри, подруга, как знаешь. Только я бы на твоём месте всё трижды проверила. Вдруг я права. Мне-то что, а тебе потом с этим всю жизнь жить. Она поднялась со стула и вышла. Татьяна же сидела, обхватив лицо руками, и напряжённо думала.
* * *
Таня приближалась к главному блиндажу, в котором располагался штаб дивизии. Всё тело её охватывала дрожь. Ноги не слушались. Сердце в груди металось, словно загнанная пташка. Перед самой дверью, где нёс караул знакомый солдатик из третьей роты, она набрала полную грудь воздуха и вошла в помещение. К Михайлюку её пропустили без проблем. Полковник сидел за подобием стола, сколоченного из разномастных, необструганных досок и что-то писал. Услышав звук скрипнувшей двери, он поднял затуманенный взор покрасневших от напряжения глаз и улыбнулся:
- А, Танечка, проходите. Чай будете?
Таня отрицательно покачала головой.
- Да вы присаживайтесь, сказал он, суетливо убирая в сторону кипу бумаг. Весь он был какой-то замученный, сдувшийся что ли. На заросшем щетиной лице царили следы усталости и хронического недосыпания. Седые волосы, в желтоватом свечении лампы, отдавали не то серебром, не то пеплом.
- Что привело столь очаровательную девушку ко мне?
Михайлюк пытался бодриться, но у него это не очень-то получалось.
- Я пришла узнать по поводу Соколова, - набравшись смелости, проговорила она.
Лицо полковника сразу же осунулось, погрустнело. Он какое-то время молчал, а затем грустно вымолвил:
- И вы тоже?
- Что значит и я тоже? - недоумённо спросила Таня.
- На вашего Соколова поступил донос. Особисты разбираются.
- В чём же его обвиняют? - с дрожью в голосе спросила Таня.
- В предательстве, в саботаже, в провокационных высказываниях в адрес товарища Сталина, - устало вымолвил Михайлюк. - Да мало ли что могут наклепать. Жалко парня! Лучший мой разведчик. Вон и на вылазке себя хорошо показал.
- Так вы его не переводили в другую дивизию? - начиная всё понимать, но ещё до конца не веря догадке, спросила Таня.
- В какую дивизию?
- Под начало подполковника Нестерова, - еле сдерживая слёзы, пролепетала Таня.
Михайлюк удивлённо вскинул брови:
- Нестерова? Не знаю такого. Да и зачем мне переводить куда-либо Соколова? У самого таких орлов, раз, два и обчёлся. Хотя теперь…
Он отчаянно махнул рукой:
- От этих обычно только две дороги. Одна в штрафбат, другая к стенке. Жалко парня, толковый был.
Таня, не сумев сдержать слёз, расплакалась.
* * *
В тесной камере было сыро и холодно. Большая землянка, приспособленная под тюремное помещение, не располагала к комфорту. Сквозь узкое зарешечённое оконце лился солнечный свет. Григорий сидел на своей шинели, брошенной прямо на пол. Левая рука его была перебинтована, всё лицо покрывали ссадины и кровоподтёки. На душе было скверно. Возвращаясь к своим, он мечтал о встрече с Таней. Сумрачно грезились в недалёком будущем награда за успешно выполненное задание и возможное повышение в звании. А теперь всё пошло прахом! По возвращении полковник выслушал его доклад, а затем пришли двое конвоиров, сопровождаемые капитаном Самосудовым, представлявшем в их дивизии особый отдел, и потребовали его сдать оружие.
За что?! Почему?! Это он узнал уже после, на допросе. Когда всегда улыбчивый капитан стал вдруг суровым, жёстким тираном. Били его долго и умело, но он так ни в чём и не признался. Какой саботаж? Какое предательство? Какие, в конце концов, провокационные речи в адрес товарища Сталина? Григорий тщетно пытался вспомнить, где же он мог произносить подобное и что же он сделал не так. Всё без толку! Душу тяготила ещё фраза, брошенная одним из бойцов конвоя. Тот сочувственно, якобы заботясь, сообщил:
- Краля твоя, Танька из санитарной роты, с Голумовым спуталась. Любовь у них вроде.
- С Васькой что ли, - не поверил Гриша. Конвоир пожал плечами. Затем сунул ему в руку горсть табаку и ушёл. Подарок этот так и лежал нетронутым в кармане гимнастёрки. Ни бумаги для самокрутки, ни спичек у него не было.
Но как же так? Отчаяние грызло душу пуще саднящих следов допроса на лице и тупо ноющей раны в руке. Танька, Танечка, Танюша! Как ты могла?! Да ещё с кем, с Васькой, старинным боевым товарищем! Не верю! Он вспомнил последние мгновения, проведённые с Таней. Он тогда вспылил, нечего делать. Но не могла же она из-за этого так поступить. Дурак! Не надо было этой глупой бравады. За дверями послышались приглушённые голоса. Гриша прислушался. Чёткий слух разведчика уловил интонации двух голосов. Один грубый, явно мужской, другой более высокий, похоже, что женский. Слов разобрать не удавалось, но чувствовалось, что за дверями спорят.
Похоже, женщина просит о чём-то охранника, а тот упирается. Интересно, кого это принесло? Танька? Вряд ли. А вот Любочка, главная связистка в штабе, вполне может быть. Она давно засматривалась на рослого лейтенанта. Всё пыталась задобрить его чем-нибудь вкусным. То сигарет фашистских подкинет, то сахарку, чтобы чаёк послаще был. А глазами-то так и буровила. От её нескромных взглядов Григорий иногда не знал куда деваться. Может она пришла по его душу, нелёгкую жизнь арестанта усладить. Голоса за дверью стихли.
Внезапно свет в зарешеченном окошке померк, и Григорий услышал знакомый голосок, зовущий его с той стороны:
- Гриша, Гришенька.
Он поднялся и, превозмогая боль в затёкших ногах, подошёл к окну. Из-за спины говорившей, бил солнечный свет, и разобрать, кто это, ему не удавалось. А когда он всё-таки узнал говорившую, сердце его ёкнуло и забилось быстрей.
- Гриша, это я, Таня.
- Таня, ты пришла! - воскликнул он.
- Да, только не ори. Мне часовой и так разрешил с тобой через окошко, недолго. Просил тихонько чтоб.
- Танька, Танечка, как же ты?
Она жалостливо посмотрела на него:
- Гриша, миленький, прости меня дуру. Я тогда в блиндаже, сама не знала. А сейчас. Она замолчала, а потом, спустя секунду, вымолвила:
- Гриша, я люблю тебя.
Он сперва оторопел. А потом, опомнившись, спросил:
- А как же Вася?
- Вася!
Лицо её опечалилось. Затем на нём отразилась целая гамма чувств, от ненависти до презрения:
- Вася твой сволочь! Обманщик и подлец! Это он тебя сюда упрятал!
- Зачем?!
- Чтобы меня добиться и от тебя избавиться.
Её слова его ошеломили. Он замолчал, поражённый предательством друга. Таня же продолжала:
- Я к Самосудову пойду.
Гриша молчал.
- Я добьюсь справедливости, Он всё узнает! Кто и из-за чего написал этот донос.
Гриша молчал. Он понимал, что Танин поступок ничего не изменит. Но несмотря на свою, незавидную судьбу, круто изменившуюся, несколько часов назад, кое-что грело его душу. Татьяна, даже если она его не дождётся, или если он погибнет в рядах штрафбата, всё же его любит.
- Вот и всё, что мне довелось увидеть, - проронил Сыч.
Сев на холодный земляной пол окопа, он прислонился к стене и прикрыл глаза. Кругом грохотало, обожжённая земля сыпалась сверху, словно майский дождик, а прорицатель местного разлива сидел, прикрыв глаза, и, кажется, спал.
Архип достал кисет, скомканный газетный клочок и, ловко свернув очередную самокрутку, закурил и устремил взор вдаль, на вечереющее небо.
Нина спросила:
- А дальше-то что?
Архип перевёл взгляд на дочь и ответил:
- Да ничего. Всё сбылось. Сыч погиб в сорок пятом, а я без ранений дошёл до Берлина.
Эту историю рассказала мне сама Нина. Моя родная бабушка, царствие ей небесное. И необычайный этот рассказ так запал мне в душу, что я, будучи ещё совсем пацаном, стал с увлечением изучать историю Великой Отечественной войны. И вот сейчас, сидя за клавиатурой ноутбука и набирая на клавишах этот текст, будучи уже взрослым, тридцатипятилетним состоявшимся человеком, понимаю, что если бы не эта история, поведанная мне моей родной бабушкой, то я никогда в жизни бы не стал задумываться о реалиях и жестокости минувшей войны.
16.04.2015.