В город Т... к бабушке меня отвозили на пару месяцев в году, а остальное время я жила с родителями в С...
Одно из самых первых воспоминаний моей жизни в С...
Я сижу на ковре в нашей комнате в коммунальной квартире, где кроме нас живут ещё две семьи. Передо мной разложены игрушки. Рядом стоит моя кроватка с сеткой, а напротив - шкаф с зеркалом. Я хочу дотянуться до заводной юлы, которая лежит у кровати, и вижу в зеркале, как кто-то протягивает руку и тянется за игрушкой. Мне становится страшно, и я изо всех сил кричу : "Мама!" Слезы брызжут у меня из глаз. Через некоторое время открывается дверь и входит мама. Но она совершенно не обращает на меня внимания. Она не слышала моей крика! Она проходит прямо к зеркалу, достает коробочку с тушью и начинает подкрашивать ресницы. Я вижу в зеркале её широко распахнутый глаз, - сначала один, потом второй. Мама кажется мне чужой и незнакомой. Накрасив ресницы, и не сказав ни слова, она уходит. Я снова остаюсь в комнате одна. Зеркало пугает меня, и я стараюсь играть кубики, не глядя в его сторону.
Зеркало - дверца полисандрового шкафа - отражает и часть нашей комнаты: маленький столик с радиоприёмником и диван рядом с кроваткой. Ярким бликом светится в нём окно с дверью на балкон. За окном хорошая, всегда солнечная погода. У окна стоит письменный стол, удобный, с двумя тумбами, покрытый сукном. Это стол моего папы. Он работает за ним по вечерам при свете настольной лампы, иногда до глубокой ночи. На столе лежат бумаги, стоит массивный письменный прибор в виде двух черных охотничьих собак, которые делают стойку на куропатку, изображенную в виде крышки чернильницы. Поднимешь крышку, чтобы обмакнуть перо, - и куропатка улетела, собаки учуяли ее, но не смогли поймать. Этот письменный прибор папе подарили на работе. Справа на столе пресс-папье, чтобы промокнуть написанное. Папа показывал мне, как это делается, - на обратной стороне пресс-папье, покрытой мягкой бумагой, отпечатываются буквы, совсем не такие, какие он пишет, а перевернутые наоборот. На столе много всяких других вещей, мне не разрешают их трогать. Нельзя также выходить на балкон. Кажется, я была на нём всего пару раз. Сквозь каменные перила видна противоположная сторона улицы и хлебный магазин, у дверей которого растут высокие деревья. Письменный прибор с собаками занимает меня больше всего. Он тяжелый, чугунный, это каслинское литьё, его трудно сдвинуть с места. На телевизоре стоит отлитый из такого же материала Дон Кихот, - высокий и долговязый чудак в доспехах и с тазом на голове вместо шлема. Шпаги на боку нет, только кольцо от ножен. Шпагу я сломала, не удержав Дон Кихота, так как он оказался слишком тяжёл. Папа говорил, что Дон Кихот защищал бедных и обездоленных и был Рыцарем Печального Образа.
С другой стороны от балкона стоит книжный шкаф, заполненный толстыми томами книг. Посредине комнаты - массивный круглый стол с перекладинами внизу, и стулья. Есть еще маленький круглый шахматный столик с часами, на котором расставляют фигуры, когда играют в шахматы.
Мы живем в квартире не одни, за стенкой - соседи, Борис и Зина, у них двое детей - Оля, она старшая, и Лена, которой столько же лет, что и мне. Но меня редко пускают к ним играть. Лишь пару раз, когда маме надо было куда-то уйти, она оставляла меня с ними, и мы прыгали на широкой неубранной кровати среди одеял и подушек. Было очень весело, мы падали на мягкие подушки и задирали кверху ноги.
Еще одна соседка, Сима, живет в другой маленькой комнате. Иногда она уезжает и отдает маме ключ, чтобы та поливала цветы. И тогда мы с мамой приходим в её комнату, в которой аккуратно прибрано, сидим на диване напротив буфета и рассматриваем книгу с картинами художников. Больше всего мне нравятся картины Брюлова, и среди них - "Гибель Помпеи". Я помню каждую деталь на этой картине, лица людей, их одежды, дома и деревья. Картина таит столь многое: она рассказывает о прожитых жизнях, радостях и горестях, о прекрасных чувствах, о любви, которую люди испытывали друг к другу. Действие разворачивается на фоне великолепия природы, это Италия, - говорит мне мама. Но всё рушится и исчезает, когда начинается извержение вулкана Везувий, людей и их дома засыпают камни и пепел. В центре картины - распростёртая на земле прекрасная молодая женщина, она погибла от удара камнем, рядом с ней её маленькие дети - мальчик и девочка, они плачут и зовут её, но она не отвечает, и никто не может им помочь. Мимо бегут люди, пытаясь спасти себя и своих близких, потоки раскалённой лавы заливают город. Я прошу маму снова показать мне эту картину и ещё раз рассказать о Помпеях. Мама немного рассказывает про пепел и лаву, а потом идет на кухню, а меня отправляет в нашу комнату и включает проигрыватель. Я уже научилась ставить иголку на пластинку, и мне нравится слушать песню про лодочку. Её поёт мужской баритон. Песня трогает мою душу так сильно, что я слушаю её много раз:
"Мы на лодочке вдвоем
Замечательно плывем", -
разносится по квартире. Cоседи днём на работе, музыка никому не мешает. Я много раз завожу пластинку, до тех пор пока не приходит мама : "Ты уже больше десяти раз включаешь одно и то же! Хватит!"
Мне так жалко, что нельзя больше слушать любимую мелодию, что слёзы выступают на глазах. Ах, как мне хочется снова включить пригрыватель, и я не понимаю, отчего мама против. Она уходит на кухню, а мне остается сидеть на диване и скучать.
Я редко бываю на кухне, так как нельзя мешать соседям. Один раз мама кормила меня там шоколадным пудингом, и я сидела за высоким столом с полками и стеклянными дверцами. Я помню вкус этого пудинга до сих пор. Мимо молча ходила соседка тетя Сима, у неё было строгое лицо, как у большинства взрослых. Взрослые всегда очень озабоченные и недовольные, у них много проблем.
Мне также нельзя выходить в коридор и в ванную. Ванная и туалет в коммуналке - тёмные, мрачные и грязные, с подтеками на стенах и отвратительными швабрами по углам. Коридор тоже тёмный, с маленькой тусклой лампочкой, затёртыми половицами и чёрно-серым плетёным ковриком у порога. Свет старались не зажигать, чтобы меньше платить за электричество.
Так как маме хотелось работать, и оставлять меня было не с кем, нанимали нянь. Когда мне было два года, со мной водилась молодая девица, с длинными светлыми волосами, по имени Таня. Она курила и оставляла меня на тротуаре ползать в луже, - а сама стояла рядом и болтала с приятелями. Я помню эту лужу, наш подъезд неподалёку, и халатно относившуюся к своим обязанностям молодую особу, которая, впрочем, разговаривала со мной ласково и никогда не ругала меня. Но она простудила меня, и её уволили. Другая няня была пожилого возраста, маленькая и худощавая бабка, воспоминаний о которой почти совсем не осталось, кроме голоса, который я слышала лежа в своей кроватке, когда она докладывала моей маме о своих наблюдениях за мной, и мама ей отвечала: "Ну, что вы такое говорите, Любовь Петровна".
В возрасте трёх лет решено было отдать меня в детский сад. Сначала мы с мамой ходили к заведующей, полной белолицей женщине с широким лицом и ярко накрашенными губами. Её звали Роза Натановна. Она посадила меня на маленький стульчик посредине её кабинета и называла 'деточкой'. Она была доброй, говорила, что я "хороший ребенок", - но мне тревожно становилось оттого, что она почему-то советовала маме подумать, прежде чем отдавать меня в детсад. Мама настаивала, и тогда она согласилась.
Были сделаны необходимые приготовления, и вот настал день, когда меня привели в первый раз в это заведение, занимавшее первый этаж нашего дома. Я стояла вместе с мамой в вестибюле, где было много шкафчиков для одежды и низкие скамеечки, и вскоре к нам вышла воспитательница Валентина Степановна. Она была высокого роста, в зелёном костюме из мягкой ткани, юбке и жакете, у нее были светлые волосы, зелёные глаза и простое доброе лицо, довольно симпатичное и совершенно равнодушное. "Здравствуй, Ирина", - сказала она (мои родители всячески подчеркивали, что мое имя Ирина, а не Ира, и мама в очередной раз объяснила, в чем разница. Ира - это Ираида, а Ирина - это Ирина). "Ты будешь в младшей группе. Но сначала я покажу тебе твой шкафчик в раздевалке". Мама спешила на работу, поэтому она попрощалась со мной и ушла, а я осталась с Валентиной Степановной. После того, как она показала мне шкафчик с наклеенной на дверце картинкой, изображавшей то ли яблоко, то ли апельсин, она повела меня в умывальную комнату, где было три раковины, и показала мне такую же картинку на вешалке для моего полотенца. В окна ярко светило солнце, а слева на возвышении стояли три унитаза, которые я видела в таком виде впервые, так как дома заходить в общую уборную мне не позволялось, и я только проходила иногда мимо раскрытой двери.
Воспитательница оставила меня стоять в туалете, чтоб я "освоилась", как она сказала, и ушла в группу. Вернувшись через некоторое время, она взяла меня за руку и отвела в большую комнату, где было много детей. Одни сидели на ковре, другие ходили по комнате туда и сюда. Некоторые были заняты общей игрой. У стены стоял стеллаж с игрушками, наверху сидели огромные роскошные куклы, в нарядных платьях и с причёсками на головах, - но трогать их было нельзя, чтобы не испортить. Можно было брать только всякие мелкие игрушки с полок или с пола. Воспитательница предложила мне взять Петрушку, хотя я хотела собачку, и отошла от меня. Мне совсем не нравился Петрушка, и я положила его обратно. Вокруг меня громко кричали о чем-то, мальчик в коротких штанишках и в рубашке в мелкую клетку играл с машинкой, изображая, как она трындит. Девочки спорили из-за игрушек.
Потом был обед, но есть мне совершенно не хотелось. Весь день я просидела на ковре возле стола воспитательницы, глядя на свои новые синие ботинки из теплой ткани, в которых было неудобно и жарко. Как всегда, меня одели слишком тепло: чулки, шерстяные брюки, - хотя все дети были в легкой одежде, а девочки - в платьях с коротким рукавом. Пару раз воспитательница выводила меня в туалет, но, поскольку мать всегда строго следила за правильностью моего поведения, я не могла решиться пописать новым для меня способом. Воспитательница привела мальчика, у которого видимо, была та же проблема, что и у меня, хотя он не был новеньким, поставила его на деревянный сруб возле унитаза и сердито сказала ему: "Ну, вынимай", - но он ревел и отказывался, тогда она сама залезла к нему в штанишки, но это тоже не возымело действия, Вовик отказывался писать по требованию и был отправлен обратно в группу. Мне велено было оставаться в туалете. Я прохаживалась мимо раковин и унитазов с деревянными ступеньками и размышляла над столь странной сценой, увиденной мной. Через некоторое время Валентина Степановна втащила в туалет сразу двух верещавших мальчиков, и повторилась та же история. На этот раз ей удалось заставить одного мальчика пописать, но второй упорно отказывался. Стоял шум и гам, воспитательница начинала терять терпение, мальчик ревел и размазывал слёзы по лицу. Я подумала, что он достоин осуждения за такую чрезмерную несговорчивость. Ко мне, однако, никаких требований не предъявлялось, даже не было названо действие, которое рекомендовалось совершить. Я и понятия не имела, для чего стоят эти ёмкости с журчавшей в них ржавой водой, и написать туда было бы для меня всё равно что написать на пол или в штанишки - позор и безобразие, - ведь я была приучена к горшку. Случай с мальчиками оставался для меня непонятным, и зачем меня держат в этом месте, мне тоже было неясно.
Потом меня снова отвели назад в группу и оставили сидеть на ковре. Так я дождалась мать, которая пришла в конце дня, и я, наконец, получила разрешение пописать в этот белый унитаз.
(Продолжение: http://www.proza.ru/2016/09/05/463)
.