Когда мне исполнился месяц, родители повезли меня на смотрины к бабушке со стороны мамы, в город Т... Ехать надо было на поезде, ночью, от С... до Т... поездка занимала восемь часов. Я спала всю дорогу на верхней полке, и ни разу не проснулась, - так что мой тихий спокойный нрав проявился вполне. Мои родители и соседи по купе остались довольны.
Но в доме у бабушки, где в двух небольших комнатках жили еще отец, брат и сестра моей мамы, я орала день и ночь, и не давала никому заснуть. Хотя бабушка прекрасно понимала, что у младенцев в первые месяцы болит животик, и ничего особенного в этом нет, все соглашались с версией моего отца, который утверждал, что при болях в животе есть нельзя, а надо пить воду, - и поил меня водичкой, тогда как я орала от голода. Мои родители были совершенно неопытны и бестолковы, и, вместо того, чтобы слушаться старших, продолжали поить меня водой, и весь дом стоял на ушах от моего оглушительного крика.
Моему отцу было в то время тридцать лет, а маме двадцать шесть.
От этого времени остались фотографии, на которых всё семейство сидело на крылечке веранды, абсолютно счастливое, поскольку я была первой внучкой, - а также в связи с тем, что был отпразднован день рождения моего папы, - 25 июня, - а мой день рождения был 26 мая, - наши числа почти совпадали. Отец держал меня на руках, завернутую в пеленку, и на фотографии видно, что мой рот широко раскрыт, - я продолжала орать, - и папа пытался меня успокоить, а все остальные смотрели в объектив с сияющими улыбками лицами. На другом фото я была на руках у бабушки - и тоже изгибалась дугой и заходилась в плаче - а вся компания продолжала веселиться, и моя мама сидела в открытом летнем сарафанчике на ступеньках веранды, рядом с дорогими ей людьми.
Когда мне исполнился год, меня снова отвезли к бабушке и оставили с ней на месяц. Я помню, как она сидела на стуле на кухне и держала меня на руках. Родители вместе с дедом, который их провожал, уехали на вокзал. Я стояла на коленях у бабушки Веры и рассматривала ее лицо, трогая руками ее щеки, лоб и брови, - особенно меня привлекали глаза, которые двигались, жмурились, и бабушка, добродушно улыбаясь, бормотала: "Ты бабе глаза-то выкопашь..." - и прикрывала веки. Ее лицо всегда было для меня таким же милым, и не менялось со временем, - и, даже когда бабушке исполнилось 90, весь её облик оставался прежним, словно она не старилась.
Каждый год меня привозили на лето в Т..., и это были лучшие дни моего детства.
Первое время у меня был стресс от разлуки с матерью, и я не могла ничего есть. В доме у бабушки было столько всего странного и необычного для меня. Когда она уходила в огород, она оставляла меня на табуретке на кухне, посадив на горшок. В соседней комнате были устроены корзины с гнездами для кур и гусей. Мне видны были куры, сидевшие на яйцах. Из пестрых перьев торчали клювы и поблескивали глаза. Иногда я слышала их возню. Бабушка говорила, что куры сидят спокойно, а гуси приходят и уходят, когда им вздумается, и их нельзя дразнить. И вот они пришли, две большие гусыни, и, стуча лапами по полу, прошествовали к своим гнёздам. Их головы на длинных шеях были почти вровень с моей головой. Они шли мимо меня, гордо покачиваясь, и смотрели прямо перед собой. От ужаса я затаила дыхание. Что, если злая гусыня повернет голову и увидит меня? Но она прошла прямо к корзине и, забираясь в нее, показала свой зад, из которого вылазило яйцо. Отложив яйца, гусыни не стали сидеть на них, в отличие от кур, и через некоторое время прошли мимо меня к дверям на улицу. Но вскоре снова раздался стук лап и появилась третья гусыня, и мое сердечко снова забилось от страха. Бабушка говорила, что гуси шипят и могут защипать до крови. Гусыня приближалась, я сидела ни жива ни мертва. Вот она ближе, ближе, вот перед моими глазами её голова на длинной шее и ужасный клюв. Маленький круглый глаз двигается в такт её шагам и смотрит на меня, - но гусыня проходит мимо и устраивается в корзине на отложенных яйцах. Потом приходит бабушка, и я успокаиваюсь.
Я помню русскую печь, побелённую известкой. Печь занимала большую часть кухни, с одной стороны которой была маленькая комнатка с умывальником и полками с посудой. В печи бабушка пекла хлеб и шанежки, - разнообразные булочки с начинкой и без, - варила суп, делала яичницу, и в специальной боковой выемке на стене печи топила молоко. Всю свою жизнь бабушка оставалась дома, занималась хозяйством и работала только пару лет в молодости, пока не вышла замуж. Дедушка был начальником цеха по изготовлению обуви и обеспечивал всю семью. Когда я родилась, он уже вышел на пенсию. Чтобы подработать, он служил охранником, и уходил на дежурства то в день, то в ночь. Придя домой, он садился за стол, и ел расписной деревянной ложкой приготовленный бабушкой обед, каждый раз приговаривая:."Ешь горче да солоне, будет кожа ядренне". Он действительно добавлял в еду много перца, горчицы, и соли, а пельмени ел всегда с уксусом. Я смотрела на его красное лицо и думала, что кожа у него и в самом деле ядреного цвета. Иногда он рассказывал одну и ту же байку о том, как раньше хозяева выбирали работника: сажали за стол и смотрели, как человек ест. Если ел с аппетитом и много, значит был хорошим работником. Дед намекал на то, что я мало ем, и работник из меня будет никудышный. Сам он был маленький и сухонький. А бабушка - пышная, как пряник.
Бабушка тоже расстраивалась из-за моего аппетита и старалась придумывать разные вкусные блюда. Утром она насыпала на стол горку муки, вбивала в неё яйцо, добавляла другие необходимые ингредиенты и принималась разминать тесто. Она делала из него разнообразной формы булочки, ватрушки с творогом, пирожки с яйцом и луком, - каждый день на столе стояла свежая выпечка. Но однажды я увидела, что бабушка ест сама, - это был черствый чёрный хлеб, который она доедала, чтоб не пропал, зеленый лук с солью, и квас, - и такая еда оказалась самой вкусной, когда я её попробовала. Иногда бабушка готовила тюрю из серых сухарей, воды и сливочного масла, посыпая её солью и черным перцем, - эта еда была у меня самой любимой. Я называла её "серенькая" и предпочитала всем остальным блюдам. Но бабушке хотелось, чтобы я ела её булочки, куриные супы с лапшой, которую она сама резала на столе из раскатанных кругов пресного теста, и пила парное молоко, вызывавшее у меня отвращение.
Мы сидим за столом на веранде, макаем зелёные перья лука в соль и запиваем домашним квасом. Солнце светит сквозь листья вьюнков, которые тянутся по верёвкам с земли на крышу, мне виден огород и кусты малины и смородины у невысокого забора, отделяющего бабушкин участок от соседей. На заборе сидит кошка. Рядом с забором колодец. Тепло летнего дня и весёлое настроение бабушки, рассказывающей о чём-то, жужжание пчелы, забившейся в середину цветка, и тишина летнего дворика создают чудесное состояние спокойствия и счастья. У ступенек веранды растут розовые, сиреневые и белые цветы на длинных стеблях, похожие на большие ромашки, у ворот горка жёлтого песка, который дед привез с речки на тачке, а у колодца - высокий, выше меня ростом, цветок георгин. Бабушка как будто знает про него что-то особенное. Она стоит возле цветка в повязанном на голову платочке и длинном сером плаще, гладит листья и говорит по слогам: "Ге-ор-гин. Смотри, какой красивый цветок. Это ге-ор-гин." Цветок бордового цвета, с множеством лепестков, гордо смотрит с высоты. Он хранит свою тайну.
Рядом с домом чего только не было: вдоль окон росли вишневые деревья, немного поодаль, между колодцем и сараем, где жили куры, корова и другая живность, был разбит яблоневый сад, тут же находились грядки с луком, морковкой и клубникой, а с другой стороны от колодца были посажены помидоры. Мне строго-настрого запрещено было приближаться к колодцу: бабушка боялась, что я поскользнусь на мокрых плитках и упаду в воду, и я только раз заглянула в его гулкую тёмную глубину, держась за её руку: на дне колодца, как мне показалось, был яркий солнечный день, жили люди, и плескалась, словно от ветра, голубая вода. "Там же светло!" - подумала я. - "И чего бабушка боится?" "Что ты!" - сказала бабушка. - "Спаси Господь! Когда я была маленькая, как ты, я упала в яму с водой. А моя мама и не заметила. Потом хватились, - а где же я? Глядят, а я плаваю в яме: платье моё раскрылось, как парашют, и держало меня на воде, - только потому я не утонула."
Удивительно, но иногда колодец был полон воды, и она стояла вровень с краем. А в другие дни он был почти пуст, и тогда на длинной цепи в глубь его с грохотом опускали ведро, вращая скрипевший ворот. Видимо, грунтовые воды поднимались, когда выпадали дожди.
Во дворе было еще несколько мест, имевших особое значение. Например, сарай рядом с верандой, который бабушка называла стайкой, - в нём дед разводил кроликов и хранил множество необходимых в хозяйстве вещей. На углу сарая стояла собачья конура. Пыльная поверхность земли рядом с нею была вся изрыта ямами: цепной пес Моська искал выход из плена. Дед ругался и стегал его висевшими рядом на стенке вожжами, ему надоело зарывать ямы и утаптывать землю. Моська обижался и уходил в конуру. Вид у него был понурый, слежавшаяся шерсть торчала клочьями. Иногда он лаял и выл. Иногда рвался с цепи, встав на задние лапы. Кормили его в основном хлебом, иногда давали кости и чугунок супа, который он жадно заглатывал за секунду. Жизнь собак в Т... была поистине собачьей.
Моську я ужасно боялась, и даже пройти мимо него мне было страшно. Пару раз он бросался на меня, задыхаясь от ярости, с хриплым лаем, и только натянувшаяся цепь не давала ему дотянуться. Бабушка пыталась задобрить его и давала мне большие горбушки хлеба, говоря : "Брось ему хлебца, тогда он тебя полюбит", - и я кидала хлеб, но добросить до Моськи не могла, а когда старалась подойти ближе, ноги делались ватными. Моська натужно хрипел от сдавливавшего его горло ошейника и пытался дотянуться до валявшихся в пыли кусков, а когда бабушка приходила ему на помощь, он норовил её укусить, и она звала деда. Дед брал вожжи, загонял пса в конуру, а потом прислонял к отверстию большую круглую крышку от бочки.
Но все же Моську иногда отвязывали и разрешали ему поразмяться. Во мгновение ока он серой тенью выскакивал на улицу и принимался наяривать круги вокруг нашего квартала, громко и радостно лая на всю округу. "Ишь, шайтан какой!" - говорил дедушка. - "Носится, как оглашённый." Стоило ему свистнуть, - и пёс сразу же прибегал во двор и покорно подставлял косматую голову под ошейник.
За моськиной конурой, которую стали закрывать, когда я выходила во двор, дом был без окон. Белая, покрашеная извёсткой глухая стена тянулась до самого забора, отгородив нагретую солнцем землю от остального мира. Это был чудесный и таинственный участок двора, где пропадали все звуки, и поэтому можно было услышать тонкий звон раскалённого воздуха. Он дрожал над землёй и отражался от белой стены дома и от голубого высокого неба. Редкие, чахлые кустики картошки засохли от зноя, и казалось, что край земли должен быть именно таким: залитым солнцем, пустым и заброшенным.
Два окна дома выходили на улицу Халтурина, названную в честь народовольца, боровшегося против царя. Перед домом был палисадник, два больших куста карагача и скамеечка у ворот. Вечером бабушка повязывала платок на голову и выходила посидеть на скамейке. В кармане у неё были семечки и она лузгала их без остановки, - тёмная земля была усыпана шелухой, которую потом подметали метёлкой. Напротив, через дорогу, стояли такие же домики, как наш, - некоторые повыше, с каменным фундаментом, некоторые совсем неказистые, полуземлянки, с вросшими в землю окнами. Соседи, сидевшие у ворот, иногда перекликались друг с другом, но редко подходили для разговоров. Когда становилось темно, вылезали плести паутину огромные черные пауки, которые жили под крышей. Бабушка, ругаясь, сметала их веником с ворот и с карниза дома. Иногда паук падал откуда-то сверху ей на руку или на голову и успевал укусить, пока она сбивала его на землю и затаптывала ногами. Я ужасно боялась этих тварей, они вызывали у меня судороги внутри от отвращения и страха. Однажды во время обеда паук спустился с потолка и оказался прямо у меня перед носом. Я взвизгнула и отшвырнула прочь сковородку с омлетом и запеченным в нём хлебом, - бабушка смахнула паука полотенцем на пол, ругаясь и кляня, а я выскочила из-за стола и убежала во двор.
На ночь окна закрывали ставнями, железные штыри, проходившие через окно крест-накрест, просовывали внутрь и закрепляли в комнате болтами. Зимой в дырки набивали ваты, чтоб не дуло. Летом ставни оставляли, порой, на всё утро, чтобы в доме сохранялась прохлада, а днём, когда солнце перемещалось и уже не светило прямо в окна, их открывали.
Я помню сумрак в доме, пробивающиеся в щели лучи света, в которых кружились пылинки, длинный стол, в торце которого, между окнами, стояло зеркало в чёрной резной раме с ещё одним маленьким зеркалом на самом верху. Его мутное стекло таинственно мерцало. "Не смотри туда", - говорила мне бабушка, - "не надо. А то ещё увидишь что-нибудь." Вокруг стола располагались венские стулья с изогнутыми дугой спинками, а у стены - жёлтого цвета шкаф. Возле окна, выходившего во двор, стояла ножная швейная машинка Зингер, а у другого окна, в углу - пузатый, темного дерева комод, на котором были кружевные салфетки, пудреница из белого хрусталя и темно-синего цвета пульверизатор с одеколоном. Приходя из парикмахерской или собираясь в гости, дедушка обязательно опрыскивал из него шею и голову. Над комодом висели два больших портрета - бабушки и дедушки в молодости, сделанные после свадьбы. На выходе из комнаты, закрытом портьерой, - дверей не было - стоял круглый отопительный барабан с одной стороны и узкая печка под потолок, с другой, они отделяли большую комнату от маленькой, проходной, в которой была только кровать, стол с аквариумом у окна и этажерка с синим чайным сервизом. В большой комнате широкая бабушкина кровать находилась в нише между стеной и шкафом. Я спала на этой кровати, а бабушка - либо рядом, либо на полу на матрасе, когда было жарко. Вместо одеяла мы накрывались периной. Когда кровать заправляли, на подушки обязательно набрасывали кружевную накидку, на стене над кроватью висел темно-красный тонкий ковер с черными узорами, а на полу всюду были полосатые половики, которые бабушка вязала крючком из узких полосок ткани, нарезанных из старой сносившейся одежды. В маленькой комнате в холодное время стелили кошму - толстый серый ковер, свалянный из овечьей шерсти. Его название - кошма - напоминало слово 'кошмар', - и оно казалось мне подходящим.
После ночного дежурства дедушка ложился спать в маленькой комнате, и бабушка просила меня вести себя тихо. Иногда и она ложилась вздремнуть рядом с дедом, и они громко храпели, откинув головы на подушку. Как-то раз, глядя на них, спящих, я обратила внимание, что между ними есть что-то особенное. Это был некий мостик, некое взаимодействие, нечто такое, что было как будто секретом. Я даже подошла поближе к кровати и стала смотреть на спящих. Бабушка лежала головой на плече у деда, а тот положил руку на голову и прикрыл локтем глаза. Между спящими несомненно что-то происходило, и это открытие взбудоражило меня. Я словно узнала их тайну, которую они скрывали, обнаружила нечто, о чём мне не говорили. Я ходила большими шагами по комнате, то и дело возвращаясь к кровати, и, полная негодования, повторяла про себя: "Что-то не так. Тут что-то не так. Так нельзя!" Был некий обман, сговор и умалчивание, мне не сказали о чём-то существенном, зачем-то утаили правду, и я была этим возмущена.
Я просыпаюсь утром после сладкого сна, опускаю ноги на пол и иду в кухню. Бабушка уже хлопочет вовсю. Я сажусь за стол и смотрю, как она насыпает муку, замешивает тесто и лепит булочки, сопровождая свои действия описанием того, что делает. В печи уже сидят рядами на противне всякие пирожки, шанежки и ватрушки, и бабушка ловко вытаскивает противень ухватом, кладёт выпечку в миску и ставит на стол. Она наливает мне в чашку молока, а себе чай в пиалу, и мы завтракаем.
После завтрака я выхожу через сенцы на веранду и останавливаюсь на ступеньках, замирая от счастья. Невыразимое словами ощущение восторга охватывает меня.
Яркое горячее солнце светит в голубом небе. За спиной у меня тенистая прохлада веранды, закрытой от солнца цветущими вьюнками, а под ногами нагретые солнцем половицы. Солнце касается моих плеч, голого живота и ног, и я вся облита его лучами. Оно делает раскаленным воздух и блестящее металлическое ведро с водой, из которого бабушка полила цветы. Оно отражается от поверхности ведра бликами, освещает каждую былинку, каждый камешек на земле, ветки вишневых деревьев и бело-розовые цветы у дома. Зной дрожит над землей и в воздухе, а под каждым кустом, куда еще не добрались солнечные лучи, - свежая прохлада, и невысохшие капельки росы. Бабочка легко порхает над цветами, в тишине летнего двора жужжат насекомые, - а под босыми ступнями у меня сухая шершавая земля.
Бабушка рассказывает мне, кто живет по соседству. Рядом - большой дом, возле которого растут высокие деревья. Я уже бывала в нем, он двухэтажный, под крутой лестницей наверх есть дверь с маленькой каморкой за нею. Здесь живут соседи, Шундеевы, - они наши друзья. У них есть взрослые дети - Валя (такое же имя, как у моей мамы) и Сергей. А следующий маленький домик, который ниже нашего и весь облез и выгорел на солнце, это жилище Бондаря. Там живут двое, отец и сын, но отец уже очень стар и не выходит на улицу. Бабушка почему-то ужасно их не любит и пугает меня: "Во-о-н Бондарь вышел посидеть на скамейке, сидит, смотрит. Беги скорее домой!" Вероятно, она просто шутила, но само имя Бондарь вызывало у меня страх, и я начинала реветь при одном упоминании о нём. Доходило до того, что я боялась проходить мимо его дома, потому что "Бондарь смотрит". На глазах у него всегда темные очки, он маленький и с бородкой. Однажды бабушка предложила мне залезть на вышку, где стояла большая бочка, которую наполняли из шланга водой, и потом поливали сад. Сверху виден был участок Бондаря, и он сам, ходивший по аккуратным дорожкам и обрабатывающий кусты в огороде. Увидев его склонённую фигуру, я почувствовала леденящий ужас и стала просить бабушку спустить меня вниз. Почему я его так боялась? У него был крючковатый нос и сумрачный вид.
С другой стороны нашего дома в тёмного цвета избе, рядом с которой густо росли кусты, трава и деревья, словно в дремучем лесу, жила Савиха, - старая- престарая, с шамкающим ртом и шаркающими ногами. Она ходила сгорбившись, всегда в одном и том же тёмно-синем с мелкими цветочками платье и в сером грязном переднике, и казалась мне похожей на ведьму. Я видела её всего раза два или три, когда она приходила к нам занять спички или лампочку, и бабушка всякий раз говорила : "Какая Савиха старая. Совсем глухая."
Напротив, на другой стороне улицы, было несколько домов, имевших общий двор, и в одном из них, выходившим окнами на улицу, жила баба Оря, маленькая, сухопарая с узким длинным носом и скорбно поджатыми губами нескладная старуха, всегда одетая в юбку с фартуком, кофту и белый платок. Она часто сидела у окошка, подперев голову рукой, и смотрела на улицу. Её имя напоминало мне застрявшую в горле кость, его нельзя было произнести не поперхнувшись. С ней жила квартирантка Лида, - высокая, полная, говорливая, ходившая с непокрытой головой в платье без рукавов, у нее был сын. Баба Оря любила посидеть на скамейке у ворот дома, не говоря ни слова, - и также тихо и безгласно она потом умерла.
В соседнем доме, до того низком и покосившемся, что казалось, будто его крыша вот-вот съедет и закроет вросшие в землю окна, жили нацмены, Наиль и Соня, с двумя детьми, Надей и Лилей. Нацменами в Т... называли татар. Каждый вечер красивый черноволосый Наиль возвращался домой пьяный настолько, что еле передвигал ногами. Маленькую полную Соню он часто бил.
Неподалеку от них жила Тоня, в большом доме, совсем одна. А рядом с нею обитала многочисленная семья Белобородовых. У них было две лошади.
Дальше улица забиралась круто вверх и где-то за горой жили цыгане. Иногда они проходили шумной толпой в цветастых нарядах мимо нашего дома, громко разговаривая, с ними всегда была куча ребятишек. А еще дальше, через три горы, находилось кладбище, тихое, грустное. Там были похоронены родители бабушки. Когда мы навещали их могилки - маленькие холмики с крестами в изголовье, рядом с оградой, - то всегда съедали яйца вкрутую, а крошки бабушка разбрасывала птицам. Потом мы шли к выходу, и она давала стоявшим у ворот нищим конфеты "Ласточка".
Я выхожу за ворота на нашу всегда пустую, словно вымершую днём улицу. На другой стороне через дорогу на скамейке у дома сидит девочка. Бабушка выглядывает в окно и говорит: "Иди к ней, познакомься." Я перехожу улицу и подхожу к сидящей, подняв коленки девочке. Ее зовут Надя. У нее светлые волосы и тонкая белая застиранная майка. Ей пять или шесть лет, она на два года старше меня. "Ты без маечки", - говорит она, - "а мне мамка велит в маечке ходить. И папка тоже. Папка у нас часто приходит домой пьяный. Идём играться!" Она говорит "играться", вместо "играть", - отмечаю я. "Будем подбирать сечки." Я не знаю, что это такое, и Надя показывает мне. Сечки кажутся настоящими сокровищами, иногда на них бывают узоры или цветы. Надя показывает мне, как сделать "секретик" : она накрывает сечку с узором куском стекла и зарывает в землю, а затем процарапывает маленькое окошечко, - и сквозь него можно увидеть картинку удивительной красоты, иногда увеличенную выпуклой поверхностью зеленого бутылочного стекла. Надя ведет меня в палисадник у своего дома и показывает другой секретик, зарытый в земле. А потом мы сидим на проезжей части дороги, в глубоких рытвинах, в восхитительной мягкой пыли, которой заполнено всё вокруг. Мы запускаем руки по локоть в эту мягкую горячую пыль и сгребаем её, и подбрасываем в воздух.
Вечером, когда солнце повисает на уровне крыш и приходит дедушка - он в черных кирзовых сапогах, в галифе и тужурке, - я спрашиваю у него, что такое сечки и откуда они берутся. В руке у меня зажата драгоценность - белая сечка с широкой золотой каймой, считающаяся наиболее ценной. Дети, которые пришли
к нам с Надей, завидуют мне и кричат моему дедушке: "Она только начала подбирать, а ей так повезло-о-о!" Дедушка говорит мне: "Сечки, Иришенька, - это ничто, мусор." Он уходит, и через минуту приносит мне несколько крупных обломков, белых и неинтересных, на них нет никаких цветов и узоров, они изогнутой формы, - а происхождение сечек так и остаётся совершенно мне непонятным.
В доме уже горит свет, включена маленькая лампочка под потолком, бабушка приносит парного молока, которое наливает мне в такую же пиалу, как у неё и у деда, и заваривает в белом чайнике чай, наливая воду из серебристого самовара. Дед сидит напротив меня, и ест чёрный хлеб в прикуску с сахаром. А бабушка накладывает мне и себе на блюдце варенье из клубники, которое она достает из погреба. Дед надевает очки и читает местную газету.
На следующее утро Надя приходит к нам, когда я завтракаю, и я бросаю еду и бегу к ней. Мы играем у нас во дворе, строим песочный домик. Потом мы идём к Наде в гости, в большой общий двор, где за низеньким заборчиком находится её дом. На маленьком участке чёрная земля плотно утрамбована, и нигде нет ни травинки. Зато есть превосходные качели, на которых Надя умеет качаться так высоко, что переворачивается вниз головой. Родители на работе, а в доме сидит младшая сестра Лилька с большими чёрными глазами и кудрявыми темными волосами до плеч. Комнатки до того крохотные, что с кровати можно дотянуться до стола. На стене висят часы-ходики с гирьками. Надя залезает на кровать и подтягивает их. Потом мы едим оставленную матерью на обед картошку с подсолнечным маслом, макая её в соль. Кажется, ничего вкуснее я никогда ещё не едала.
Все дни мы проводим с Надей вместе, у нас столько дел! Мы играем всегда в нашем дворе. Лилька тоже хочет играть с нами, но она ничего не умеет, и приходится давать ей роль сторожа, или убегать от неё и прятаться на заднем дворе. Там всегда тихо, жарко. У забора растут кусты паслёна с черными спелыми ягодами. Мы едим эти пыльные ягоды, у них необыкновенный вкус.
За сараем с курами, гусями, утками и коровьим хлевом находится длинная глухая стена из старого кирпича. Она тянется вдоль всего участка и продолжается на участках соседей. Эта стена, с множеством выемок, в которых гнездятся птицы, еще одно совершенно особенное место. Он неё исходят какие-то неведомые волны, порождающие в памяти миражи с кочевниками на лошадях, с копьями, в шлемах, надвинутых на глаза. У них смуглая кожа и темные волосы. Они выскакивают из оврагов и заполняют лощину. Один всадник спускается с бугра и проносится совсем близко на своем кауром коне. Эта старинная стена знает массу древних преданий, отделяя завесой времени прошлое от настоящего. Рядом с нею оказываешься в ином мире, и прежняя жизнь остаётся позади, в другом измерении. В той прежней жизни - светлый летний вечер, кадушки с огурцами, вёдра, полные воды для полива огорода, их наливают из ведра, прикрепленного цепью к вороту колодца. Тихо звенят комары в прозрачном воздухе. Брякает цепь и с шумом ударяется вода о дно ведёрка. Земля у колодца мокрая от пролитой воды, капли темнеют на лопухах у забора и на картофельной ботве. А здесь, у стены, тропинка, покрытая сухими былинками - и нераскрытая тайна.
Меня зовут в дом.
Вечерами мне скучно. В доме только бабушка, дед всегда во дворе что-то делает по хозяйству, пока совсем не стемнеет. Бабушка тоже занята, она готовится к завтрашнему дню, ставит опару, моет посуду в большой миске. Я сижу на табуретке за столом и жду, когда придёт дед. Недавно он принёс большую растрёпанную книжку "Приключения Бибигона" и каждый вечер читает мне главу из неё. Бабушка говорит, что читать не умеет, и, действительно, она читает по слогам, очень медленно, слушать её не интересно. Когда приходит дед, начинается увлекательное чтение, и мы все втроем смеемся над весёлыми историями о маленьком мальчике Бибигоне, ростом всего лишь со спичечный коробок.
Иногда приходят повечерять соседи из дома за забором - тётя Наташа и дядя Вася. Тётя Наташа - высокая и худощавая, а дядя Вася - ниже её ростом, плотный, с круглым красным лицом, гораздо более красным, чем у деда, и словно зажёванным коровой. Шея у него тоже красная, в морщинах ромбиком. Мне всё время хочется понять, кого он мне напоминает, но я узнаю об этом только много лет спустя, когда на глаза мне попадется слово 'василиск'. Имя 'Василий' имеет значение 'царственный', а василиск - это дьявол, князь тьмы. Несомненно, имя Василий связано с таким значением не случайно, и об этой связи значений я каким-то образом знала в раннем детстве, и потому с таким любопытством всегда смотрела на дядю Васю, - хотя ничего дьявольского или зловещего в нём и в помине не было : это был добродушный и флегматичный мужчина, весьма скромного нрава.
С соседями часто играли в карты, пара на пару. Меня в игру не брали, но объяснили значения карт. Больше всего мне нравилась масть буби, так как она казалась загадочной. Червы звучали неприятно, пики будоражили воображение, а крести - были неинтересны. Во время игры смеялись, громко восклицали: "Ах, ну зачем ты так пошел?" "Бито!" "Теперь я буду ходить под тебя." Я просила бабушку рассказать мне подробнее, каковы правила игры, но она не хотела, отнекивалась. Что-то останавливало её и немного смущало, - ведь моя мама запретила ей играть при мне в карты. Играли всегда "в дурака".
Несколько раз устраивали вечеринки с большим количеством народа, с выпивкой и распеванием песен. В такие дни меня отправляли на улицу и в дом входить не разрешали. Я бродила по двору, и мне было скучно. Приходила Надя, но её ближе к вечеру звали домой. Она показала мне, как можно высекать искры, чиркая белые камни друг о друга, и, когда гости расходились, дедушка, сидя на ступеньках веранды, устраивал для меня фейерверк, колотя молотком по большому белому камню, который хранился под вишнями.
Когда шли дожди, Надя и другие мои подружки сидели дома, и я оставалась одна, - приходилось ждать окончания непогоды. Я стояла у окна и смотрела, как по дороге неслись с горы потоки воды, заполняя рытвины.
Потом снова выглядывало солнце, приходили подружки - Надя, Ирина и Света, и мы качались на качелях, которые дедушка установил возле песочницы, играли в игры, - и так проходило всё лето, весело и беззаботно.
Иногда у Шундеевых громко включали радио, и на всю улицу звучали песни о море. Они вызывали в душе необыкновенные ощущения от сочетания пасмурного теплого дня, морских мелодий и покрытой густой пылью улицы, в которой ноги утопали по щиколотку.
Летом часто стояла жара. Наш тихий дворик замирал, и в округе тоже не было слышно ни звука. Люди не выходили без необходимости из дома, животные прятались в тени, и всякое движение прекращалось. Только жужжали неутомимые пчёлы. Земля была горячей, трава высыхала. Бабушка то и дело набирала воду в колодце и поливала огород. Мы с Надей играли в тени кустов, посаженных рядом с помидорами.
Ближе к осени поспевали яблоки, они при этом становились прозрачными, так что видны были косточки внутри. Этот сорт назывался "наливным". Светлыми летними вечерами мы сидели на веранде, заходящее солнце освещало наш двор.
Летом в степи собирали клубнику. Её привозили большими корзинами и вечером варили варенье, распространявшее чудесный аромат. Ягоды степной клубники были маленькими, тугими и сладкими. Приходила сестра деда, баба Зина, длинная, нескладная старуха, она всегда дарила мне букетик с клубникой на стебельках. Она сидела под открытым окном во дворе и переговаривалась с бабушкой, рядом стояла корзина с ягодами, набранными за день. Бабушка, сидя на веранде, ощипывала перья с привезённых дедом с охоты уток. Дед был заядлым охотником и рыболовом. Я много раз просила его взять меня с собой, - но меня никогда не брали - ни за ягодами, ни на рыбалку, я была слишком мала.
Брали с собой только в гости. Мы ходили к бабе Зине, которая жила в старом мрачном доме, сложенном из почерневших от времени брёвен. У нее была одна комната, вторую половину дома занимали соседи. Двор был пустой и скучный, ни кустов, ни деревьев, только серая пыль под ногами. Мне бывало ужасно тоскливо в этом доме. Бабушка и баба Зина пили чай, разговаривали, а я сидела рядом на маленькой скамеечке или слонялась по комнате.
Изредка мы с бабушкой ходили в хлебный магазин - маленький, с затёртыми широкими ступеньками. Там мы покупали хлеб, халву, соль и сухофрукты для компота. Все остальные продукты были домашними. Однажды она сводила в церковь, которая находилась возле водокачки. В церкви мне ничего особо не запомнилось, - лишь сумрак помещений и большое количество неизвестных мне людей с равнодушными и сосредоточенно-печальными лицами.
Дома бабушка достала икону, которая хранилась у неё в ящике комода, и показала мне. И эта икона с "боженькой" совершенно мне не понравилась. На ней, под вырезанным из посеребренного металла куполом, была изображена Богоматерь с маленьким Иисусом Христом, и, когда бабушка, тыча пальцем в младенца Христа, поднявшего для знамения ручку, стала объяснять мне, что это наш боженька, которого необходимо любить и почитать, я ужасно расстроилась и заревела, так как совершенно не понимала, почему это надо делать и кто такой этот боженька со злым и строгим лицом, - и такое же строгое, скорбное и злое лицо было у Богоматери. Этот мой страх боженьки вызывал веселье и смех у бабушки и у тети Гали, сестры моей мамы, которая приезжала в отпуск из Ч..., где она работала воспитательницей детсада после педагогического училища. И они, порой, доставали икону и говорили мне: "Вот боженька, видишь?Он смотрит на тебя с неба." Я начинала рыдать и закрывать ладонями глаза. Тётя Галя обнаружила также, что я боюсь портрета Пушкина, и они с бабушкой покатывались со смеху, показывая мне его. Их развлекал мой страх и рёв, но тут не было никакого жестокого намерения, - просто дурость. Меня любили и баловали.
Кроме редких выходов "в город" мы ходили на базар, продавать выращенные огурцы, помидоры, морковь и лук. Рано утром, когда едва начинал брезжить свет солнца, бабушка ставила ящики с овощами на телегу, и соседская лошадь везла нас на базар. Накрытая старым одеялком, я некоторое время ещё спала, а когда просыпалась, было уже почти светло. Мы с бабушкой занимали место в длинных пустых рядах, которые заполнялось торговцами, и постепенно на базаре становилось очень весело, нарядно и шумно. Я очень любила эти базарные дни. Бабушка выкладывала на прилавок товар, а я сидела рядом, или под столом, и наблюдала за происходившим вокруг. Люди толпились у столов, выбирали товар, торговцы взвешивали на весах, считали монеты, и мне было весело и занятно проводить здесь время. Раскупали овощи быстро, и даже желтые горькие огурцы расходились все до одного. Бабушка учила меня считать, и я усердно складывала и вычитала, и подсчитывала копейки. На базаре царила оживлённая, радостная атмосфера, звучала музыка, все были довольны: продавцы получали деньги, покупатели - товар. Пекло солнце, но от него можно было спрятаться в тень под столом, у бабушки было питьё для меня, и день пролетал быстро.
Один случай на базаре чрезвычайно расстроил меня, и после этого мне больше не хотелось торговать. Одна женщина никак не могла выбрать огурцы, но, по-видимому, других продавцов с огурцами в тот день не было, или они были дорогими, и она не отходила от нашего прилавка. Огурцы у бабушки, огромные и желтые, лежали на лотке ровными рядами. Женщина долго перебирала их и никак не могла решиться. Она была бедно одета и всё время повторяла: "Мне в больницу, для больного", - и просила скидку на те несчастные два или три огурца, которые были ей нужны. Она заметила, что у бабушки есть ещё небольшой мешок, и хотела, чтоб та выложила всё на прилавок. Но бабушка внезапно стала строгой и несговорчивой, и поджала губы. "Нет, это всё, что есть, берите эти." "Ну, хоть поменьше с меня возьмите," - умоляла женщина. - "У меня денег нет, а мне для больного". "Бабушка, дай ей огурцы, ну, пожалуйста!" - стала просить и я. Но бабушка была непреклонна. Сколько её ни упрашивали, она на уступки не шла. Женщина, вздыхая и вытирая глаза, отдала смятый рубль и стала складывать огурцы в сумку. Мне было ужасно жалко её, и я не понимала, почему бабушка не захотела пойти ей навстречу. Я сидела под столом, и у меня текли слезы. Я думала, что бабушка добрее всех на свете, а она не пожалела эту бедную несчастную женщину ради каких-то копеек. Когда та ушла, бабушка выложила на прилавок то, что осталось, - и это были хорошие, зелёные огурцы, сорванные утром. Остаток дня на базаре я провела в слезах и, возвращаясь домой, я больше не испытывала желания торговать вместе с бабушкой, мне стало всё равно, возьмет она меня с собой или нет.
(Продолжение: http://www.proza.ru/2016/09/05/481)