ЗА ВЕРБЛЮЖЬЕЙ ГОРОЙ
Маленькая повесть
Ничего они не понимают, эти взрослые. Каждый ведь у нас в деревне знает, что если потереть горб у Верблюжьей горы, то все хорошие желания исполнятся. Конечно хорошие. Не будут же люди загадывать плохие желания. Зачем они им? Иди себе к горе, задумывай что-нибудь хорошее да и три горб – и всё сразу хорошо будет. Но никто почему-то не ходит. Как будто и не надо никому ничего хорошего. Вот же она, гора, за полями и колками. Я её каждый день вижу, когда на крыльцо выхожу. Видно, правда, только два горба на большой изогнутой спине. Я спрашивал маму:
- А где у верблюда голова?
- Там река, Даня, излучина у самых ног его. Он склонился и воду пьёт. Видишь, как у него шея вниз дугой…- отвечала мама.
- Всегда пьёт и никак не напьётся?
- Когда-то давно шёл этот верблюд в свою страну далёкую, жаркую и пустынную. Проходил мимо нашей речки, решил воды напиться, на путь неблизкий запастись. Начал пить, а вода в реке чистая, живительная, холодная, из множества лесных ручейков да родников набежавшая. Нигде такой водицы вкусной не встречал. До самых глаз морду вглубь опустил, тянет и тянет в себя воду. Поднимается она к горбам и силой чудодейственной в них затекает. Сделались они от этого волшебными. А верблюду так река наша полюбилась, что уже не смог уйти от неё. Остался на берегу, в гору превратился, травой и кустарником, как шерстью зелёной, оброс. Вообще, сынок, гор-то у нас нету. Всё – поля, перелески, луга приречные. А Верблюжий холм большой очень, вот и зовут его горой.
- Ну и пусть, что холм! Всё равно – гора! И волшебная! Волшебнее всех!
А ещё над Верблюжьей горой встаёт солнце. Если рано утром выбежать на крыльцо, то как раз за ней светло-светло, будто золото там сверкает. И потом прямо между горбами солнце выглядывает, яркое-яркое. Когда оно уже на небо высоко поднимается, тогда становится везде одинаково просто светло. Конечно, понятно, что солнце встаёт на востоке и садится на западе. Что есть обыкновенные рассветы и закаты. А только я всегда думаю, раз за Верблюжьей горой так ярко светится, значит за ней, наверное, счастье живёт. Оно же живёт где-то, счастье. На нашу деревню, к примеру, солнце тоже светит, а все вокруг, знай одно, на плохое жалуются. Не видно у нас счастливых, всё хмурятся и ругаются. Вот, смотрите, бабушка Картавина с дедом Никитенко дом к дому живут, а вместо дружбы у них война. Они немножко наискосок от нас, так слышно всё. Получилось, что куры бабкины к Никитенко в огород забрались и грядки ему пораскопали. А он собаку свою, Мальчика, с цепи отпустил. Пока куры удирали, Мальчик одну поймал, задавил и слопал сразу. Только пёрышки белые полетели. Картавиха потом пришла и говорит деду:
- Ты мне или курицу отдавай, или деньги!
А он ей:
- Это ты иди сперва грядки мне новые посади! Не следишь за курями, вот у собаки и спрашивай!
Бабка где-то яду крысиного достала и отравила Мальчика. Дед Никитенко собаку похоронил и сказал Картавихе, что она ему с той минуты не соседка, а самый ненавистный враг. Теперь ходят и ненавидят друг дружку. Увидят если один другого с утра, то и весь день у них ненавистный. Она на него шипит:
- Чтоб ты сдох, падлюка!
А он ей:
- Ты вперёд сдохнешь, гадина ядовитая!
Так и живут.
Ну, они старые совсем. Может, им от этого невесело. А дружок мой, Саня Сюсин – ему, как и мне, тоже десять. У него недавно отца не стало. Убили дядю Петю Сюсина.
Он машину японскую купил, ну, и к нему друг его пришёл, дядя Ваня Королёв, поздравлять. Они от радости водку пили-пили, пили-пили – и совсем пьяными стали. Дядя Ваня давай просить прокатиться, а дядя Петя не разрешает. Тот опять лезет, а этот опять не разрешает. Так у них до драки дошло. Санин отец сильнее – и побеждать начал. Тогда Королёв выдергу схватил и как даст ему по голове. И убил. Когда потом от водки очухался, то плакал и головой о стену бился. Только ничего уже не поделаешь. Теперь Саня совсем грустный ходит. Машина есть, а отца нет. Зачем она, эта машина?
И у меня отца нет. Нет, отец есть, но я не знаю, где он. Даже не помню его. Я спрашивал у мамы, раньше ещё:
- Где мой папа?
Мама ничего не ответила. Только махнула рукой в сторону Верблюжьей горы и потом поплакала немножко. Значит, папа ушёл туда, где счастье живёт. А меня мама иногда прижимает к себе, вздыхает тяжело и говорит: «Горюшко ты моё». Почему? Разве я горюшко? Я же наоборот, я же хочу, чтобы счастье ко всем пришло. Была бы Верблюжья гора поближе, я бы давно к ней сходил. Потёр бы горб и попросил счастья для всех. Но она далеко. Нет, так-то я дойду, но мама меня потеряет и сильно расстроится. А она и так часто грустная. Может, на следующий год схожу, когда подрасту побольше.
Хорошо взрослым, они на машине или на мотоцикле куда им надо быстренько доедут. Хоть к Верблюжьей горе, хоть и дальше. Если я пойду, так это мне надо сначала мимо двух озёр пройти, потом мимо старой больницы над обрывом. На обрыве глина жёлтая-жёлтая, а под ним наша река. Дальше обрывистый берег снижается, река поворачивает, и начинаются пески. Мы с Толиком Стенькиным на рыбалку на них ходили. Далеко это – в четыре утра отправлялись и целых два часа шли. Когда до песков дотопаешь, то нужно в поля свернуть и на березняки идти, а за ними уже гора видна. Но я дальше песков не ходил. С обрыва от старой больницы всю нашу даль хорошо видать. Большая она, широкая, идти и идти. Всё большое – река, поля, березняки… А взрослые их на машине всегда проскочат и не заметят даже, какие они большие. У взрослых вообще всё наоборот, что большое – маленькое, а маленькое – большое.
Вот, живёт на нашей улице дядя Валера Колосов. Так он бутыль с самогоном разбил и целую неделю горевал.
- Теперь ему весь белый свет не мил,- посмеивалась над ним моя бабушка,- исстрадается, покуда самогонки новой не нагонит.
Дядя Вова Хлебников, тоже у нас на улице, прошлой осенью из армии пришёл. Мы с ним до его армии в футбол играли. А сейчас я его позвал, когда один с мячом был, так он говорит:
- Некогда! На машину коплю. С работы – на калым, с калыма – на работу. Света белого не вижу.
Мама моя про сослуживицу рассказывала:
- Катерина-то мужиком обзавелась. Ходит – рот до ушей, всё про него да про него. Брат её познакомил с приятелем городским. Спрашиваем, значит, кто такой, кем работает. А она нос задрала, важная такая: «Предприниматель». Только, смотрим мы, предприниматель-то этот два месяца уж у ней гостит. Дома сидит и не предпринимает ничего. И поесть не дурак. Пузатенный, в трусерах семейных по двору шастает, яйца из курятника свеженькие таскает. И Катерина ему еду – сумку за сумкой, сумку за сумкой. Она и сама, конечно, фигурой – колобок. Вот и слюбились. Солнышком его называет. Я её спрашиваю: «Правда, что ль, солнышко в доме взошло?» Так она огорошила: «Ох, солнышком-то я от избытка сердечности называю, в чувствах это всё. А в жизни холодильник с едой для него поважнее солнышка будет».
Почему же у взрослых всё наоборот? Разве могут быть бутыль или машина больше всего белого света? И разве холодильник с едой важнее солнца?
Все взрослые жалуются, что у них время быстро бежит. Не замечают, как месяц пролетел, а про дни и говорить нечего. У меня вот день большой, он идёт и идёт. И входит в него так много! Если на рыбалку идти, то встать надо пораньше. Потом мы с Толиком встречаемся, потом на речку на клёвое место двигаем, потом первая рыба, потом соревнуемся… А когда клевать перестаёт, купаемся. Это я сколько ещё не рассказываю, а день идёт и идёт. Большой день. И солнце и река тоже - такие большие!
А у взрослых ничего в день не помещается. Наоборот, у них дни заходят в то, что из маленького большим стало. У дяди Валеры Колосова целая неделя в разбитый бутыль вошла, пока он новую самогонку гнал. У дяди Вовы Хлебникова вообще целый год в машину поместился. И холодильник у них больше солнца.
Так в здоровенный старый сундук в кладовке моя бабушка ненужные вещи складывает. И маме моей говорит:
- Годы молодые профукаешь все, и не заметишь. И чего потом? Чего ты ждёшь-то своего этого? Гармонист блудливый! У него в каждой деревне любовь с приплодом! И за душой ни гроша! Ждёт она, понимаешь ли! А годочки-то не стоят, летят. Гляди, старости вперёд дождёшься!
Это она про моего папку. Не помню его совсем. Нет, помню, что когда я маленький был, какой-то дяденька у нас в доме на гармошке играл. А потом не помню. И не видел больше его.
Побольше года назад к маме дядя Егор приезжать стал. Со стороны Верблюжьей горы. Бабушка обрадовалась:
- Не проворонь, мужик-то дельный. Без пьянства, и руки умелые.
Он нам ступеньку подгнившую на крыльце поменял и забор в огороде залатал. Вот бабушка и нахваливала. У дяди Егора фамилия Романов и мотоцикл «Урал». «Урал» - машина серьёзная, не то что «Ижак». У «Ижа» звук «т-р-р-р-р» - тарахтелка. А у «Урала» «тук-тук-тук-тук» - солидно. Дядя Егор катал меня, только мало пока. Обещал, что поедем с ним на рыбалку далеко, но мама почему-то его прогнала. Поссорились.
- И чего ты выкобениваешься?! Дура с гонором! Смотри-кась, не так посмотрел, не так сказал! Да это ты, строптивая, не с той ноги каждый день встаёшь! А то, что мотается к тебе на свиданки из соседней деревни, а что Даньку нашего признаёт, что делает всё… Это тебе как?!
А мама в ответ дуется и молчит. Уже три месяца дуется. И дядя Егор уже три месяца не ездит. Эх, жалко! Он хороший. Может, приедет ещё, на рыбалку обещал…
Вчера в деревне такое случилось! Хотел я год подождать, подрасти побольше, чтобы к Верблюжьей горе пойти. А тут… Не буду ждать, идти надо. Вчера в одной семье, у Пуховых, сразу трое утонули. Отец, дядя Семён Пухов, с лодки сети «китайки» под ивняком вдоль травы ставил. Дочка его семилетняя, Тонечка, на мели хлюпалась. Старший сын, Алёшка девятилетний, у приводья замок из песка строил.
Там ещё один рыбак был, на серёдке, на глубине, свои снасти ставил. Он и рассказал всё. Видел, говорит, как девчушка на мели плюхалась. А в другой раз, погодя немного, голову-то поднял, а она уже в другом месте, в сторонке чуть, ручонками над водой всплеснула. Крикнуть успела маленько совсем.
Алёшка подскочил – «Папка! Тонечка тонет!» - и по мели к сестрёнке побежал. Отец за вёсла схватился, грести давай, а одно весло в сетях запуталось. И чем больше старается, тем весло больше вязнет. Он тогда с лодки прыгнул, вразмашку поплыл – быстрее, быстрее… Вроде, рядом, и плыть-то нечего. Только вот успел сын до того места добежать, где дочка под воду ушла. По мели всё бежал. И тут-то тоже мель! Но как добежал – раз, и под воду. Будто провалился, будто срезали его. И не вынырнул.
Отец так закричал, что вороны стаей поднялись с огромных тополей. И корявый вороний грай чёрной шелухой рассыпался над рекой.
Рыбак с середины тоже на помощь спешил:
- Я как увидал всё, сразу якорь вытянул и погрёб. Да где там уже… Семён-то крикнул «Алёшка!!!!» и под воду унырнул, за ребятишками… И с концами… Откуда она там, эта ямина чёртова?!
Тонечку, Алёшу и их отца нашли в тот же день. Вся деревня говорила только об этом.
Сто лет там самая малышня купалась – и ничего. За это даже лягушатником место прозвали. И тут – на тебе… Ну откуда яма взялась?! Дно опустилось? Течением вымыло? Так вымыло, что на целых три метра. И коряжину ветвистую вдобавок в неё притащило. Вот и сделался лягушатник гиблым местом. Да неведомо это было никому.
Там, на дне, Алёшка Тонечку за руку поймал. Потянул, наверное, наверх, а сам трусами за корягу зацепился. И захлебнулся с испуга. И дядя Семён захлебнулся. Когда нырнул и увидел ребятишек своих в воде утонувшими, сразу от горя захлебнулся. Успел только Алёшку за ногу схватить. Так вся деревня говорит. А врачи говорят, обширный инфаркт. Всё одно – горе. Их прямо вот так и нашли, сцепленными.
- Галина-то выла-выла, аж душа леденела,- всхлипывала вечером моя бабушка, вернувшаяся от Пуховых.- А теперь затихла, сидит с дикими глазами. Младшенького, Серёжку, к себе прижала, ни на секундочку не отпускает. Один он у ней остался. Ох, сколько же горя у нас… А всё живём… Эх-х… живём…
Через день их хоронили всей деревней. И всей деревней плакали. Несли гроб большой, маленький гроб и совсем маленький. Люди шли, шли и шли…
Я издалека смотрел. Мама сказала, лучше мне не ходить, потому что я раньше ходил один раз хоронить и в гроб заглянул. Так потом целую неделю покойника по ночам видел и просыпался.
Дядю Семёна, Алёшу и Тонечку похоронили в четверг. А сегодня пятница, и я тайком пишу маме записку: «Мама, я пошёл к Верблюжьей горе. Не волнуйся. Я сильно-сильно натру верблюду горб, и в нашей деревне больше не будет горя. И все станут счастливыми. А потом я вернусь. Данил». У мамы завтра выходной, она подольше поспит. Я встану рано утром, даже ночью, положу записку на стол и потихоньку уйду. Когда мама проснётся, я, может, уже до горы доберусь. Поднимусь на неё, натру горб – и обратно.
Будильник зазвенел в три часа. Я его вечером незаметно унёс в свою комнату и спрятал к себе под одеяло. А то бы все проснулись вместе со мной. Поднялся потихонечку, рубашку и трико быстренько надел. Темно не так уж сильно – видно и шкаф, и стулья, и стол. Положил на него записку. У мамы с бабушкой в комнате тихо. Кроссовки не стал обувать, понесу пока в руках. Хорошо, что у нас дверь не скрипучая (дядя Егор смазал, когда ещё приезжал к нам). В ограде у меня пакет с водой и хлебом спрятан. Больше ничего не придумал взять. Да и не надо, так идти легче. Вот вернусь, тогда и наемся побольше. Ну, всё, пошёл.
У озера трава на лугу такая густая и мягкая, что ты идёшь по ней, а она будто ноги у тебя забирает в прохладу свою. И так легко от этого – шагов не ощущаешь. Словно просто скользишь вдоль озёрного берега. Воды ещё почти не видно. Её больше можно угадать по искоркам отражающихся звёзд. Их много, они смешиваются и переливаются, как праздничные блёстки.
Но светает быстро. Пока дошёл до второго озера – это, может, километр – звёздочки почти исчезли, и разделились вода и берег. Вот камыш по краю. Торчат из тёмных зарослей заострённые лезвия листьев. Как клинки стражников, охраняющих свои коричневые башенки на высоких стеблях. Они неподвижны. И тишина неподвижна – молчат лягушки. Несколько серых диких уточек от середины озера медленно уплывают к другому берегу, не оставляя на воде следов.
У старой больницы, над крутояром, уже совсем рассвело. Небо сделалось синим, и подул ветерок. Он словно водил, чуть касаясь, ковыльной метёлкой по лицу и рукам. А прямо надо мной высоко-высоко раскинула крылья большая птица. И как ей не страшно оттуда вниз смотреть?! Вон, подойди-ка к краю обрыва да под ноги глянь – сразу душа замрёт. Птице хорошо! Сколько ей минуток до Верблюжьей горы лететь? Взмахнёт несколько раз – и там. А мне ещё топать и топать. Но ничего, зато больше не будет у нас в деревне горя.
Обрыв постепенно снизился, и начались пески. Это наше с Толиком окунёвое место. Здесь муля на тёплых отмелях много, вот полосатый и жирует.
Всё, дальше я не ходил. Сейчас поравняюсь с ветлой расщеплённой, а от неё свороток на Верблюжью гору. Идти легко, дорога накатана до твёрдости. Но кроссовки надену, а то камешки остренькие попадаются. Поля нынче гречихой засеяли. Интересно как: цветочек у неё маленький, а вся земля от него бело-розовая - и справа, и слева, и до самого горизонта, где гора Верблюжья. Если вперёд смотреть, то подальше дорога из глаз теряется. И кажется, что гора прямо из гречишного цвета поднимается. Далеко ещё. Между горбами у неё уже сильно позолотело. Всё сильнее, сильнее, сильнее… Вот оно, солнышко показалось! Сколько же там золота!!! Сколько там счастья!!!
Мама, наверное, уже встала и записку прочитала. Сейчас волноваться начнёт. Эх, был бы у меня телефон, я бы сказал ей, что всё хорошо. Но телефон только на день рождения обещали подарить, и пока его нет.
Иду и иду. Хлеб съел, а воды в бутылке ещё много. Кузнечики стрекочут – звон стоит. Незадолго до горы поля кончились, и дорога по их краю разбежалась направо и налево. Тропинка прямо спустилась в низину. Вдоль неё протянулся берёзовый колок. За берёзами частый кустарник. Ух, ты! Сколько шиповника - усеяно! Как большие розовые капли на ветках. Вот бы на зиму набрать. Вдруг мама с дядей Егором помирятся, так можно съездить.
По самому дну низины в сторону речки ручей бежит. Как змейка серебряная. Прозрачный – из него и напиться хорошо будет. Мама говорит, что они в старших классах к Верблюжьей горе за Марьиным кореньем ходили. Сюда, наверное. Это цветок такой красный. Сейчас он отцвёл давно, в начале лета цветёт. Но трава по бережкам густая, высокая, тёмно-зелёная. Будто заколдованное место. Тут, может, по ночам из этой зелени смотрит кто-нибудь глазами большущими и ухает филином.
Ручей я запросто перепрыгнул. И сразу подъём. Вот она, гора Верблюжья. Круто идти, не заскользить бы по траве обратно вниз. Я так вперёд наклонился, что при каждом шаге коленками до носа достаю. Если за кусты хвататься, то и не скатишься. Только их мало на склоне. На вершине – там полно, даже и деревьев много видно. Но ничего, дойду, дойду, дойду… Не так уж высоко осталось. Фу-х, вспотел весь.
Всё, закругляется понемногу гора. Это я между горбами вышел – вон один слева поднимается, а вон справа второй. А как же их тереть, в каком месте, когда они сами как горы? Издалека-то понятно всё было, а теперь нет. Ай, ладно, пойду и буду ладонями тереть где прямо траву, где ствол берёзовый. Сначала по одному горбу похожу, потом по второму. Так и натру на много счастья.
Трава под ладонями гладкая, а береста шершавая. По горбам ходить не так круто и не трудно совсем. Интересно, сколько же время сейчас? Надо уже скоро домой отправляться, а то мама заволнуется сильно. А чего волноваться? Ничего тут опасного и нет. Схожу ещё, посмотрю, как солнце с той стороны светит, откуда встаёт. Там от него столько золота! Такое оно яркое! Вот, сейчас пройду эти деревья, и хорошо видно будет.
Эх, ничего себе! Никакого золота и нет! И за Верблюжьей горой солнце светит так же, как и у нас в деревне – просто светит. Значит, только кажется, что здесь счастье живёт?! Всё везде одинаково. Может, и горбы я зря тёр? Может, враки всё, а я в них верю? Пойду-ка, посмотрю, как там верблюд воду пьёт. Вон за теми кустами должна быть его шея. Ух, густые какие, не продраться. Пролезу… пролезу… вот, просвет уже… Трещина какая-то в земле…
- Ох-х!...- задохнулся и похолодел я от страха.
Нет за кустами шеи! И вообще ничего нет – сразу обрыв. Ещё бы пару шагов… Под обрывом речка выгнула серый бок.
Только я хотел отойти от края, а земля вдруг вместе со мной и этими густыми кустами вниз ухнулась…
А вот что происходило дома без меня.
Первой встала и увидела записку бабушка. И поспешила к моей маме:
- Подымайся-ка скорей! Спит она! Данька-то вон чего учудил!
- Чего он учудил?
- А ты почитай, почитай…
- Ох, ты, господи!- быстро посмотрела мама моё письмо. Метнулась, было, к окну, но остановилась в растерянности.- А когда же ушёл-то он? И где уже сейчас? Что же делать?
- Вот, без мужского-то пригляду! А ты всё выкаблучиваешься!
- Да, что делать-то?!
Словно ответом на её вопрос, с улицы донеслось отрывистое двойное «бип». Мама глянула в окно. У ворот рядом со своим зелёным «Уралом» стоял Егор. Взгляды их встретились. Он смущённо кивнул. Она, накинув на ночнушку халат, поспешила с моей запиской к нему.
- Здравствуй, Мария!
- Здравствуй, Егор, здравствуй! Как же ты вовремя-то угадал…
- Да, я хотел Данила на рыбалку с собой…
- Егор,- перебила мама,- Даня к Верблюжьей горе ушёл. Вот, записку оставил.
- Да-а, дела,- нахмурился дядя Егор.- Слушай, Маш, ты соберись скоренько, поедем догонять его,- он вытащил из люльки и положил в ограду удилища.
- Так, я так и поеду. Чего мне собираться-то?
- Ну, так, дак так. А это, верёвка есть у вас длинная попрочнее?
- Верёвка? Есть та, на которой картошку в погреб спускаем.
- Во, подойдёт. Ты возьми её, на всякий случай.
- Какой случай? Зачем?
- Да, так, мало ли. Может, пригодится.
- Нет уж, ты говори мне, чего это она может пригодиться?
- Не тревожься ты так. Вдруг спуститься куда придётся, кто его знает… Осыпается Верблюжья гора со стороны реки, сходы там. Глину же синюю у берега копали, от суставов-то которая помогает. Вот, целые пещеры под гору и накопали, а половодье весной ещё больше их размыло. Обвалы и пошли…
- Я сейчас…- с онемевшим лицом едва произнесла мама,- ты заводи мотоцикл… Вон верёвка-то, в сарае, я сейчас… Ты заводи… заводи…
Через минуту зелёный «Урал» уже летел мимо первого озера в сторону Верблюжьей горы. Это тебе не пешком, не разглядишь ни уточек на воде, ни лезвий камыша. И ветер свистит и задувает под одежду. От песков свернули на гречишное поле, и уже вот она, гора горбатая.
Мотоцикл оставили у края низины, сиганули через ручей и быстрей на склон. Высоко и круто. Мама карабкалась, упиралась коленями, цеплялась за кусты. Дядя Егор брал её за руку и тянул за собой вверх. Я то бы сразу додумался: привязал бы маму к себе верёвкой – и порядок. А дядя Егор брал за руку.
Они поднялись. И давай меня кликать:
-Даня-а!
- Дани-ил!
И я услышал. Я стоял на коленях на узкой полоске земли. Ухватился за кусты и боялся пошевелиться – за кустами была пустота, обрыв. А вдруг сейчас эта земля подо мной разломится и полетит дальше… Когда край горы отвалился, я и понять ничего не успел, так быстро всё рухнуло. Но сразу же внизу что-то во что-то упёрлось, и обвал остановился. Вот я и ткнулся от этого коленями в траву. И за кусты от страха схватился, руки и ноги ватные… и весь я ватный. Под гору падать – ещё целая пропасть. До верха горы далеко, не достать. Может, и взрослому не дотянуться.
Никого нигде нет. И я не знаю, что делать. Что мне делать? Совсем никого нигде нет.
- Даня-а!
- Дани-ил!- услышал я вдруг мамин и ещё чей-то голос. И сразу закричал:
- Я здесь, мама! Я здесь!
- Даня! Где ты?! Даня!- приближался мамин голос. А ещё через короткую минутку сверху посмотрел на меня дядя Егор.
- Эх, куда занесло-то тебя, братец! Здравствуй!- сказал он так весело, что мне и страшно стало меньше.
- Данечка…- показалась рядом с дядей Егором мама.- Данечка…- мама плакала.
- Так, Мария, давай-ка от края, от края подальше… И не реви, хорошо всё будет. Тут высоты-то всего метра два. Во-о, вот так, в стороне стой… мало ли…
И вернулся ко мне:
- А ты, Данила, не боись. Ты как есть вот, так и оставайся, не подымайся пока на ноги… и держись за кусты… держись… Сейчас я, верёвку к берёзке привяжу… берёзка тут рядом… И спущусь к тебе…
- Сейчас, сынок, сейчас…- доносились слова мамы,- ты держись крепче…
Верёвки хватило только до середины высоты. Можно распрямиться и дотянуться до неё. Но дядя Егор повторил:
- Сиди пока, сиди… сейчас я…- и он спустился ко мне, на узкую полоску обвалившейся земли.- Ну, вот, всё хорошо…
И подхватил меня, и поднял почти до самого верха.
- Хватайся, Данила, крепко за верёвку хватайся… и перебирай руками, перебирай… лезь…
Я лез, а дядя Егор подставил мне под ноги ладони. И мама тоже к обрыву кинулась. За плечи меня схватила, тянет к себе. Вот я и выбрался. И дядя Егор прямо следом за мной наверху оказался.
- Уходим, уходим, уходим отсюда,- увлёк он нас от опасного края,- подальше, за горб, там отдохнём.- Остановился на секунду, повернулся к обрыву,- эх, верёвку то забыл отвязать… да и бог с ней. Я вам к урожаю новую привезу.
Потом мы втроём сидели на траве с другой стороны горба, далеко от пропасти. На той траве, которую я тёр недавно ладонями, чтобы натереть для нашей деревни много счастья.
- Ой, Данила, какой же ты счастливый!- громко говорил дядя Егор.- Какой ты счастливый! Это надо ж так, что обвал в обвал упёрся и не сошёл дальше!
Он раскинул руки и закричал: «Счастливый!» И засмеялся вольно и раскатисто. И мама смеялась. Обнимала меня и говорила: «Счастье ты моё!» Вот так-так! Не обманула, значит, Верблюжья гора. Не враки это, про счастье, и не зря я горбы тёр. Одно только не понятно: как же теперь верблюд будет воду пить, если у него шея отвалилась? А может, счастья в его горбах и без воды надолго хватит? Или ещё лучше, чтобы люди сами стали ему воду носить. Принесли и вылили на горб, а она впиталась. Кто принёс, тому и счастье. Лишь бы увидели люди гору Верблюжью, глаза подняли...
Потом мы спускались. Дядя Егор и мама всё смеялись. И ещё он не давал маме упасть. А я бы сел на траву, так и скатился бы до самого низу. Но мама за трико сразу смеяться перестанет.
Из ручья напились вдоволь (моя то бутылка с обрыва улетела). За ручьём нас ждал зелёный «Урал». Ух, классная машина! Я залез в люльку, мама за дядей Егором сзади села. И понеслись мы по дороге в гречишном поле. Я смотрю, мама дядю Егора руками обхватила и к спине к нему прижалась. Сначала подумал, что ей ехать так быстро страшно. Но нет… Глаза у неё закрыты, и улыбается она…
Да-а, хорошо я за счастьем сходил: дядя Егор счастливым едет, мама счастливая. Даже мотоцикл весь от счастья на солнце блестит. Я не знаю, как чувствуют счастье, но мне так хорошо, что у меня полные щёки ветра. И я сейчас не побоялся бы посмотреть вниз вместе с той большой птицей, которая высоко-высоко над крутояром раскинула крылья.
Дядя Егор сильный и смелый. И здорово ведёт мотоцикл. Я, когда вырасту, стану таким же. И обязательно спасу кого-нибудь.
А ещё мне хочется сказать тем, кто смотрит с той стороны горы: счастье точно живёт здесь, у нас, за Верблюжьей горой.