Автор пьесы Алексей Уставщиков
Человек, обречённый на счастье
Пьеса в двух действиях по мотивам произведений Сергея Довлатова
Д Е Й С Т В У Ю Щ И Е Л И Ц А:
Латов Семен Иванович, 37 лет.
Жбанков Степан, 37 лет.
Гога, он же Георгий, говорит с грузинским акцентом, 37 лет.
Редактор, 45 лет.
Людочка, его секретарша, 26 лет.
Кон Марк Иосифович, главврач роддома, 63 года.
Кузин Гриша, 36 лет.
Зельдинская Аврора Ивановна, 45 лет.
Натэлла, экскурсовод, 35 лет.
Эви, экскурсовод, говорит с прибалтийским акцентом, 18 лет.
Сорокин Михаил Ильич, очень похож на Кона Марка Иосифовича, 63 года.
Официант.
Примечание автора пьесы: роли Марка Иосифовича Кона и Сорокина Михаила Ильича играет один и тот же актер.
Действие первое
Картина первая
«Рождается человек – рождается целый мир!»
Редакция. На авансцене, недалеко от левого и правого порталов, стоят два письменных стола. На середине сцены стоит третий письменный стол. На всех столах видны подошвы мужских ботинок. Над столом - облака табачного дыма. Слышно мужское пение.
М у ж с к и е г о л о с а (поют). «…В дохлом северном небе ворон кружит и карчет,
Не бывать нам на воле, жизнь прожита зазря.
Мать-старушка узнает и тихонько заплачет:
У всех дети как дети, а ее - в лагерях…»
Вдруг появляется маленький полный м у ж ч и н а и высокая молодая б л о н д и н к а в классическом английском костюме. Маленький полный мужчина, он же – редактор, громко хлопает дверью.
Р е д а к т о р (кричит). Встать!!!
Из-за столов выскакивают т р о е м у ж ч и н среднего возраста довольно незаурядной внешности. В руках у них дымятся сигареты. Один начинает тушить сигарету о подошву ботинка, другой (незаметно) об пол, мужчина, появившийся из-за стола, стоящего на середине сцены, тушит сигарету в импровизированную пепельницу, берет стул и кладет пепельницу на него, около спинки стула.
Вы где находитесь, господа?!!!
Маленький полный человек обходит всех троих, свирепо всматриваясь в их лица.
(Кричит.) Говорю вам в тысячный раз – это ре-дак-ци-я, а не сортир! Не сортир, господа!!!
За редактором семенит молодая высокая блондинка.
(Подойдя к столу, что стоит на середине сцены, разбрасывает бумаги, лежащие на столе, кратко в них всматриваясь.) Латов, это что за названия статей?! Латов, вы идиот или притворяетесь?!
Л а т о в. Нет.
Р е д а к т о р. Что, нет?
Л а т о в. Не притворяюсь.
Р е д а к т о р. Все! Невыносимо! Я понял – вы идиот! Уволю!
Л а т о в (остальным) Ну, вот… Ни будущего, ни пошлого…
Р е д а к т о р (ударяя по столу кулаком). Вот только не надо трогать пальцами за сердце! Развели тут! Тоже мне - писатели! Запомните - это не дырявый « совок»! Это издательство! Коммерческое издательство! Нас ждут! Нас хотят! И мы имеем! Запороли целую страницу событий культуры, вашу мать! О! Вы меня еще не знаете! Людочка, садитесь и пишите!
Людочка садится на стул, поставленный Латовым, на котором, около спинки стула, приютилась импровизированная пепельница. Редактор гневно и торжественно вглядывается в лица трех мужчин.
Пишите, Людочка! Коммерческому издательству срочно требуются высококвалифицированные и ответственные журналисты! (Вычурно.) Зарплата высокая! (Латову.) Вы, Семен, как самый способный к уродству, первый на «вылет».
Л а т о в. Я справлюсь, Глеб Иванович, даю слово чести.
Р е д а к т о р. Слово чего?!
Л ю д о ч к а (взвизгнув, вскакивая со стула). Мамочки! (Смотрит на стул, около спинки которого видны остатки импровизированной пепельницы).
Р е д а к т о р. Что случилось?
Латов застенчиво взял со стула остатки импровизированной пепельницы, и молча положил их на стол. Редактор стремительно обходит стол, потом рассматривает Людочкину спину, далее его взгляд переходит на Людочкину юбку...
Ну, знаете…
Людочка закрыла лицо руками от стеснения, плачет.
(Тихо.) Людочка, не расстраивайся! Милая, мы купим тебе новый костюм.
Редактор вместе с Людочкой идут к выходу. Редактор вежливо открывает дверь, Людочка скрывается за дверью.
Людочка! Мы так и запишем – требуются!!! (Хлопнув дверью, уходит.)
После короткой паузы мужчина, стоявший около стола (слева), на цыпочках, подбегает к двери, тихо приоткрывает дверь, смотрит в щель, также тихо закрывает дверь, поворачивается к оставшимся с ехидной улыбкой.
М у ж ч и н а (Латову удивленно). Сёма?! Ты сломал женщину перед лицом вот этого (показывает на дверь) мужского достоинства?!!
Л а т о в. Жбанков, заткнись. Мне о петле уже думать надо.
Ж б а н к о в (озорно). Кстати, о петле... Ну так вот: один мужик, понимаешь, решил повеситься. Он пьет неделями, а жена пилит, ну вот и решил – фиктивно. Слышит шорох в коридоре, он с подтяжками к люстре и – висит. Думал жена. И дверь не запер. А это соседка оказалась. Восемьдесят лет старухе, а железная оказалась. К висящему мужику и быстро по штанам шариться. А он повернулся и с потолка говорит: «Куда лезешь, дура!» Тут старуха и окочурилась. А следом шорох опять в коридоре. Мужик думает, жена!,– и висит. А тут и вправду – жена. Сразу идет к телефону, звонит: «Вася, приезжай! У меня в квартире тысяча и одна ночь! Так что приезжай – наконец-то поженимся!» Мужик на подтяжках обиженно разворачивается и говорит: «Пусть только придет, я ему, пидору, все глаза выколю!» Тут и жена окочурилась. (Хохочет.)
Л а т о в. Все?
Ж б а н к о в. Могу еще!
Л а т о в. Ну, а ты когда повесишься?
Трое мужчин подходят к столу, что стоит на середине сцены, смотрят на газетный лист. Молчание.
Ж б а н к о в (после паузы, смотря на лист). Может пивка?!
Л а т о в (третьему). Гога, ручка есть?
Г о г а. Зачем?
Л а т о в. Объяснительную нацарапать.
Ж б а н к о в (ерничая). Нашлёпай – получится бестселлер, а не заголовок!
Ла т о в (трёт руками лоб). М-м-м...
Ж б а н к о в (подбегая на цыпочках к Латову). Может пивка?!
Л а т о в (повысив голос). Отстань!!!
Ж б а н к о в. Гога, ну ты хоть ему скажи! У кого прощения просишь?! У кого ?!
Г о г а. Жбанков, ты пленку взял?! Нам с тобой ещё статью об «об огнях города» надо сляпать.
Ж б а н к о в. Гаврики, ну а вы-то чего?! Этот высерок воздух портит! А вы что, проветривать нанялись?!
Гога и Латов смотрят на Жбанкова.
Ж б а н к о в. Ну, ладно, ладно. Сейчас весь свой авторитет потеряю и пойду его зарабатывать (Сморкается в платок.)
Громко хлопнув дверью, вновь появляется редактор.
Р е д а к т о р. Ну, что, аборты речи?! Консилиум выхухолей продолжается?! (Пауза.) А ну пошли отсюда!!!
Латов, Гога и Жбанков идут к выходу, подходят к двери…
(Громко.) Латов, ко мне!
Ж б а н к о в (смотря Латову в глаза, тихо). Бедный бобик...
Гога выталкивает Жбанкова за дверь, затем Гога выходит, дверь закрывается.
Л а т о в (смотря на дверь, тихо). Собачья жизнь…
Дверь быстро приоткрывается, появляется голова Жбанкова.
Ж б а н к о в (шёпотом Латову). Сёма, мы в пивнухе!
Дверь закрывается. Латов подходит к редактору.
Р е д а к т о р. Вы хотите здесь работать?
Л а т о в. Хочу. Я больше не буду.
Р е д а к т о р (испепеляюще смотрит на Латова). В последний раз.
Л а т о в. Глеб Иванович, я исправлюсь. Даю слово… чести... наверное...
Р е д а к т о р. Поедешь в роддом.
Л а т о в (улыбаясь). Вот это по мне!
Р е д а к т о р. Я сказал в роддом, а не в бордель.
Л а т о в. Глеб Иванович, я понял, – это существенная разница.
Р е д а к т о р. Есть конструктивная идея. Может получиться эффектный репортаж. Обсудим детали. Только не грубите!..
Л а т о в. Чего грубить-то? Это бесполезно.
Р е д а к т о р. Вы, собственно, уже нагрубили. Вы не грубите только, когда подолгу отсутствуете. Думаете, я такой уж серый? Одни газеты читаю? Зайдите как-нибудь. Посмотрите, какая у меня библиотека. Есть, между прочим, дореволюционные издания...
Л а т о в. Вы говорили, есть конструктивная идея.
Р е д а к т о р. Через неделю – очередная годовщина Дня Независимости. Эта дата будет широко отмечаться. На страницах нашей газеты в том числе. Предусмотрены различные аспекты – хозяйственный, культурный, бытовой... Есть задание и для вас. А именно: (редактор многозначительно поднял указательный палец вверх) Житель нашего города, рожденный в канун Дня независимости!
Л а т о в. Что-то я не совсем понимаю...
Р е д а к т о р. Идете в родильный дом. Дожидаетесь первого новорожденного, записываете параметры, опрашиваете счастливых родителей. Врача, который принимал роды. Естественно, Жбанков сделает снимки. Репортаж идет в праздничный номер. Гонорар, вам, я знаю, это не безразлично, двойной.
Л а т о в. С этого бы и начинали.
Р е д а к т о р. Меркантилизм – одна из ваших неприятных черт.
Л а т о в. Долги... Алименты...
Р е д а к т о р. Пьете много!
Л а т о в. И это бывает.
Р е д а к т о р. Короче. Общий смысл таков: в День Независимости России родился счастливый человек. Я бы даже так выразился - человек, обреченный на счастье! Да-да! Человек, обреченный на счастье! По моему, неплохо! Может, попробовать в качестве заголовка? Как вы считаете? Латов, не стесняйтесь, я хоть вас и терпеть не могу, но уважаю как человека, чувствующего стиль. (Проводит в воздухе перед собой рукой.) Человек, обреченный на счастье… А?!
Л а т о в. Там видно будет.
Входит Людочка, сменившая строгий английский костюм на шелковое платье в сите «рюмочка». В руках у неё письмо. Людочка подходит к редактору.
Л ю д о ч к а (элегантно подавая письмо редактору). Глеб Иванович, деловая почта.
Р е д а к т о р (уважительно взяв письмо). Спасибо, Людочка.
Людочка отходит к столу, стоящему справа. Отодвигает стул. Проводит рукой по сидению. Садится. Редактор с нежностью наблюдает за поведением своей секретарши.
(Латову) На чем я остановился?
Л а т о в. На человеке, обреченном на счастье.
Р е д а к т о р (оживившись). Так вот, и запомните, младенец должен быть публикабельным.
Л а т о в. То есть?
Р е д а к т о р (взяв для убедительности стул, стоящий около «центрального» стола и поставив его перед собой). То есть полноценным! Ничего ущербного, мрачного, никаких кесаревых сечений, никаких матерей - одиночек. Полный комплект родителей!
Произнося последнюю фразу, редактор ставит ногу на стул. Слышен треск расходящихся по шву штанов. После паузы Людочка, стараясь быть непомерно корректной, подходит к редактору.
Л ю д о ч к а. Глеб Иванович, у вас на брюках шов разошелся...
Редактор смотрит на ухмыльнувшегося Латова.
Р е д а к т о р (крича на Латова). Не ваше дело, уважаемый! Шов! Подумаешь! У вас от алкоголя мозги разжижаются, я -то ведь молчу! Думаете, я не помню, кто облевал всю микрорайоннную думу? (После паузы, с грустью.) Семен, ну, когда ты научишься видеть не то, что на поверхности? Глубже надо видеть, глубже...
Л а т о в. Вы о брюках?
Р е д а к т о р (истерично). Закройте дверь!
Л а т о в. В смысле, выйти?
Р е д а к т о р. Закрыть дверь на ключ и остаться!
Латов идет к двери, закрывает дверь на ключ, возвращается на прежнее место.
Л ю д о ч к а (тихо). Глеб Иванович, у меня иголочка с собой и ниточки… трех цветов… я очень быстро зашью.
Р е д а к т о р (Латову презрительно). Отвернитесь, бесстыдник!
Латов поворачивается спиной к редактору. Редактор снимает брюки, оставаясь в цветных, довольно длинных «семейных» трусах. Людочка элегантно принимает брюки из рук редактора, уже без страха садится на стул около стола, стоящего справа, открывает свою брошь, щелчок… Из броши Людочка извлекает миниатюрный набор ниток и иголок. Людочка шьёт.
Р е д а к т о р (расхаживая по кабинету). Повторяю, Латов: полный комплект родителей! Здоровый, социально-полноценный мальчик!
Л а т о в. Обязательно мальчик?
Р е д а к т о р. Да, мальчик как-то символичнее.
Л а т о в. Глеб Иванович, что касается снимков... Учтите, новорожденные бывают так себе...
Р е д а к т о р. Выберите лучшего, подождите, время есть.
Л а т о в. Месяца четыре ждать придется. Раньше он вряд ли на человека будет похож.
Р е д а к т о р (раздраженно). Слушайте, не занимайтесь демагогией! Вам дано задание. Материал должен быть готов к среде. Вы профессиональный журналист... Зачем мы теряем время?
Л а т о в (буркнув себе под нос). И правда, зачем?
Людочка окончила шить. Подходит к редактору и элегантно подает ему брюки. Редактор уважительно их принимает и довольно быстро, но бережно, их надевает.
Р е д а к т о р (Людочке) Благодарю! (Целует Людочкины руки.) Латов, повернитесь, я с вами разговариваю!
Латов поворачивается лицом к редактору.
Уговорите родителей назвать малыша Агафеном. Это из фольклора. Статья должна дышать возвратом к русским корням, то есть в свете демократических перемен! Поняли?
Редактор, не дожидаясь ответа Латова, вместе с Людочкой направляются к двери.
Л а т о в. А если не согласятся?
Р е д а к т о р (поворачивая ключ в двери). Скажите, что дадим двадцать пять долларов.
Редактор открывает дверь и уходит вместе с Людочкой, громко хлопнув дверью.
Картина вторая
Кабинет главного врача родддома. На кушетке спит старик. Стук в дверь. Входит Л а т о в.
Л а т о в (откашливаясь). Можно?
С т а р и к (не вставая и не открывая глаз). Кто?
Л а т о в. Я из газеты.
С т а р и к (вскакивая с кушетки, крича). Чтоб за твоим горем также подсматривали, мерзавец!
Л а т о в. Меня зовут Семен Иванович Латов, я из газеты.
С т а р и к. А я из морга!
Л а т о в. Это роддом?
С т а р и к. Именно! Именно! Рождаются, потом растут где попало, потом им башку сворачивают, а потом они подыхают и тоже где попало! Пошёл вон! Интервью я тебе все равно не дам, подонок!
Л а т о в. А мне и не надо. Мне от вас только разрешение нужно, чтобы новорожденного щелкнуть... Простите, сделать фото.
С т а р и к (успокаиваясь и медленно садясь на кушетку). Вы не насчет моего сына?
Л а т о в. Нет, что вы, что вы...
С т а р и к. Проходите, какое еще фото?
Л а т о в. Вам, очевидно, не позвонили. Я из газеты «Новая Родина». У меня задание редакции к Дню
Независимости написать статью о новорожденном россиянине, о его родителях, желательно, поговорить с врачом, который принимал роды, а также нужно сделать фото новорожденного... для убедительности. (После паузы.) Мне нужен главврач: Марк Иосифович Кон... Это вы?
С т а р и к. Я. Роддом, молодой человек, для беременных, а не для родившихся. Тут посторонним нельзя.
Л а т о в. А потусторонним?
К о н (после паузы, показывая на кушетку). Присаживайтесь, остряк.
Латов подходит к кушетке, садится рядом со стариком.
Л а т о в. Ваш сын, видимо, знаменитость?
Кон нагибается, из-под кушетки достает начатую бутылку коньяку, делает глоток.
К о н (занюхивая рукавом). Ага, бендюжник хренов! В налётчики под кайфом подался. (Вдруг, Латову грубо.) Господин-товарищ, а вам-то какая надобность?!
Л а т о в. Просто спросил. Нельзя?
К о н (после паузы). Мой сын... Мой сын… Мой сын – фарцовщик, ханыга и пьяница. (Вновь делает глоток.) Я могу быть за него относильно спокоен, лишь когда его держат в тюрьме...
Молчание.
Когда-то я работал фельдшером на островах. Затем сражался. Убивал и спасал, колол штыком и резал скальпелем... (Латову, протягивая бутылку коньяку.) Хотите выпить? Армянский.
Латов берет бутылку и делает глоток.
Извините, что стакана не предложил.
Л а т о в. Ничего, эта тара самая лучшая.
К о н. Понимаете, я добился высокого положения. Не знаю, как это вышло. Я и мать – положительные люди, а сын – отрицательный...
Л а т о в (сделав еще один глоток). Неплохо бы и его выслушать.
К о н. Слушать его невозможно, молодой человек. Говорю ему: « Юра, за что ты меня презираешь? Я всего добился упорным трудом. У меня была нелегкая долгая жизнь. Сейчас я занимаю высокое положение. Как ты думаешь, почему меня, скромного фельдшера, назначили главным врачом?» А он отвечает: «Потому что всех твоих умных коллег расстреляли...» Как будто это я их расстрелял...
Латов протягивает бутылку коньяку старику, тот делает глоток, отдает бутылку обратно Латову, затем встаёт и, покачиваясь, подходит к телефону.
(Говорит по телефону.) Милочка. Как у нас всходы? (Кладёт трубку.) Ну, вот, родила.
Л а т о в. Милочка?
К о н. Дамочка... Из девятой палаты. Мальчик… Хотите взглянуть?
Л а т о в. Ну разве что только с фотоаппаратом, а так… Дети, сами знаете, все на одно лицо.
К о н. Фамилия матери – Иванова.
Л а т о в. Уже подходит.
К о н. Отец – Магабча.
Л а т о в. Что значит Магабча?
К о н. Фамилия такая Он из Эфиопии. Моряк.
Л а т о в. Черный?
К о н. Я бы сказал, шоколадный.
Л а т о в. Слушайте, а это любопытно. К Дню Независимости вырисовывается интернационализм. Дружба народов. Они зарегистрированы?
К о н. Разумеется. Он ей каждый день записки шлет, и подписывается: «Твой соевый батончик».
Л а т о в. Разрешите мне позвонить? (Отдает бутылку старику.)
К о н. Сделайте одолжение.
Латов подходит к телефону, набирает номер.
Л а т о в (говоря по телефону). Глеб Иванович, только что родился мальчик... Это Латов. Из родильного дома. Вы мне задание дали. Мать – русская... Отец? Глеб Иванович, на эту тему у меня есть идея... Понимаете, в День Независимости России может даже возникнуть тема интернационализма... Дружбы народов, милосердия... К чему я это говорю? Понимаете, Глеб Иванович, отец – негр! Черный? Нет, мальчик не черный.
К о н (икнув). Шоколадный.
Л а т о в (в трубку). Шоколадный, Глеб Иванович... Что значит оставить своего засраного негра? Он эфиоп! Нет, я абсолютно трезв, Глеб Иванович! Ну… Ну... Хорошо, дождемся нормального ребенка, россиянина.
Латов положил трубку. Подошел к кушетке. Сел около старика.
К о н (протягивая Латову бутылку). Не подошел?
Дверь в кабинет резко распахивается. На пороге возникает взъерошенный Жбанков.
Ж б а н к о в (Кону). Здрасьте! (Латову.) Сёма, родила! Только что!
Л а т о в. Знаем. Не подходит.
Ж б а н к о в. Почему?
Л а т о в. День Независимости – неинтернациональный праздник. Он - эфиоп.
К о н. Бедный мальчик... (Жбанкову.) Заходите. Будете третьим.
Жбанков заходит в кабинет. Направляется к кушетке. Берет из рук Латова бутылку коньяку. Без тени сомнения делает глоток.
Ж б а н к о в. Ух! Латов, ты сдурел, что ли?! – с медбратьями усугублять да еще во время работы!
Л а т о в (Жбанкову представляя старика). Этот человек – главврач роддома – Марк Иосифович Кон, а это… (представляет старику Жбанкова) это просто Жбанков, фотограф из той же газеты, что и я.
К о н. Очень приятно.
Ж б а н к о в (садясь на кушетку). Мне тоже… (Помолчав, настойчиво Латову.) Сема, какой ещё эфиоп?! Мать и отец – Кузины! Их мальчик самый что ни на есть – русак! Причём здесь джунгли?! Я уже фото сделал! (Старику.) Простите, что без разрешения... (Латову.) Кузина попросил подождать в коридоре, чтоб на радостях без нас не нажрался! Тебе ведь с ним ещё насчёт имени потолковать надо!
К о н (озадаченно Латову). А вы-то тут при чём? Совместное производство?
Ж б а н к о в (Кону). Сёма здесь, Марк Иосифович, совершенно ни при чём ! При чём здесь – День Независимости! Эх! Жаль только, что акушер уже вдрыбадан – Кузинская работа.
К о н. Как фамилия акушера?
Ж б а н к о в (осёкся). Ой! Не помню...
К о н. Вспомните – скажите. Я ему шею намылю.
Ж б а н к о в. Сёма, хорошо бы для убедительности интервью у акушера взять! Что делать будем?
Латов смотрит на Жбанкова. Затем, они оба умоляюще смотрят на старика.
К о н (смотря на Латова и Жбанкова). Слушаю.
Л а т о в. Марк Иосифович, не могли бы вы нам дать интервью?
Ж б а н к о в. Да… Как дело-то было?
К о н (взяв бутылку из рук Жбанкова и сделав глоток). Значит, это было так...
Картина третья
Ресторан. Свет интимно приглушён... Звучит интригующая музыка. На середине сцены – стол. За ним сидят Латов, почти спящий, Жбанков, как филин, хлопая огромными глазами, Гога и Кузин (его вид говорит о том, что он незаурядный «работяга»). Праздничный стол явно перегружен початым спиртным.
Л а т о в (поднимая рюмку). За тебя! За твоего сына!
Видно, что по Гоге пробежала судорога. Он остается безучастным.
К у з и н (поднимая рюмку). Еще раз за встречу! Чтоб не последняя…
Латов и Кузин пьют.
А как у нас все было – это чистый театр. Я в гараже работал, жил один. Ну, познакомился с бабой, тоже одинокая. Чтобы уродливая, не скажу – задумчивая. Стала она заходить, типа выстирать, гладить... Сошлись мы на Пасху… Вру, на Покров… А то после работы – вакуум. Сколько можно нажираться?.. Жили с год, примерно. А чего она забеременела, я не понимаю... Лежит, бывало, как треска. Я говорю: «Ты, часом, не уснула?» « Нет, говорит, всё слышу». «Не много же,– и говорю – в тебе пыла». А она: «Вроде бы свет на кухне горит...» «С чего это ты взяла?» « А счетчик-то вон как работает...» «Тебе бы,– говорю,– у него поучиться...» Так и жили с год. (Помолчав.) Ты сам женат?
Л а т о в. Был женат.
К у з и н. Я сейчас?
Л а т о в. Сейчас вроде бы нет.
К у з и н. Дети есть?
Л а т о в. Есть.
К у з и н. Много?
Л а т о в. Много... Дочь.
К у з и н. Может, ещё образуется?
Л а т о в. Вряд ли…
К у з и н. Детей жалко. Дети-то не виноваты... Лично я их называю «цветы жизни». Может, по новой?
Л а т о в. Давай.
К у з и н. С пивом.
Л а т о в. Естественно...
Латов и Кузин пьют.
(Помолчав.) Послушай, назови сына Агофеном.
К у з и н (удивлённо). Почему же Агофеном? Мы хотим – Володей. Что такое Агофен?
Л а т о в. Агофен – это имя.
К у з и н. А Володя что, не имя?
Л а т о в. Агофен – из фольклора.
К у з и н. Что значит фольклор?
Л а т о в. Народное творчество.
К у з и н. При чем тут народное творчество?! Лично моего сына я хочу назвать Володей... Как его, высерка, назвать – это тоже проблема. Меня вот Гришей назвали, а что получилось? Кем я вырос? Алкашом... Уж так бы и назвали – алкаш... Поехали.
Кузин наполняет рюмки. Латов и Кузин пьют.
(Помолчав.) Назовешь Володей, а получится ханыга. Многое, конечно, от воспитания зависит...
Л а т о в. Слушай, назови его Агофеном, временно. Наш редактор за это капусту обещал. А через месяц переименуешь, когда его регистрировать будете...
К у з и н. Скооолько?
Л а т о в. Двадцать пять долларов.
К у з и н. Две, по литру, заграничной и закусон до отвала. Можно еще раз в ресторан.
Л а т о в. Как минимум. Сиди, я позвоню...
Латов встает. Только сейчас по нему видно, что он крепко выпил.
(Пошатываясь бродит по залу.) Официант! Гарсон! Человек!
Появляется официант.
О ф и ц и а н т. Чего желаете? В туалет?
Л а т о в. Телефон есть?
О ф и ц и а н т (доставая из нагрудного кармана сорочки сотовый телефон). Пожалуйста. Только у нас тариф двойной.
Л а т о в (вяло). Не пугай. Деньги есть. Души не хватает. Ступай. (Вычурно.) У меня тет на тет.
Официант отходит в сторону, но все же поглядывает на Латова.
(Набрав номер, говорит в трубку.) Глеб Иванович, все «о’кей»! Папа – русский, мама – русачка, так что мальчик – россиянин. Гоните двадцать пять долларов. Счастливый отец жаждет отметить рождение сына в канун Дня Независимости! А, иначе, говорит, Адольфом назову. Ничего подобного... Я совершенно трезв. Некого послать? А это как в сказках?! Нет, мы заехать не можем работаем над праздничной статьей. Я пошлю к вам Георгия. Он ответственный. Так что всё доставит в целости и сохранности. (После паузы.) Гарсон!
К Латову подходит официант, тот отдаёт ему телефон.
(Официанту.) Включите в общий счёт всего заказа.
О ф и ц и а н т. Будет сделано.
Официант уходит. Лавтов, пошатываясь, направляется обратно к столу, садится на прежнее место.
Л а т о в (Гоге). Георгий, праздник продолжается! Не в службу, а в дружбу: смотайся в редакцию, она здесь за углом, ты же знаешь! Возьми «баксы», а мы с Гришаней над статьей поработаем.
Г о г а. В следующий раз за бутылкой ты побежишь.
Л а т о в. Замётано.
Георгий уходит. Жбанков рухнул на стол. Пауза.
К у з и н. Выпьем.
Л а т о в. Давай.
Кузин уже чинно наполняет рюмки. Пьют.
К у з и н. Да, у меня родился сын!
Л а т о в. Его зовут Агофен.
К у з и н. Сначала Агофен, потом Володя! Слушай, давай ещё пивка возьмем.
Л а т о в. Сейчас Гога на водку принесёт.
К у з и н (вдруг, с трудом понимая). Да?
Л а т о в (вдруг, с трудом отвечая). Да.
К у з и н. За сына грех не выпить! Эй! Официант! Нарезик, иди сюда! Сюда! (Ударяет кулаком по столу...)
Подходит официант.
О ф и ц и а н т. Разбита одна тарелка.
К у з и н. Ага! Это я её – трах! (Хохочет.)
О ф и ц и а н т. И в туалете мимо сделано... Поаккуратнее надо… ходить...
К у з и н (официанту, вдруг, рассвирепев). Вали отсюда! Слышь?! Или я тебе плешь отполирую!
О ф и ц и а н т. Не советую. Можно и срок получить.
Л а т о в (официанту, с трудом говоря). Извините, у моего друга сын родился, вот он и переживает.
О ф и ц и а н т. Поддали, так ведите себя культурно.
Л а т о в. За тарелку мы возместим…
Официант гордо уходит. Появляется запыхавшийся Гога, в руках у него сверток.
Г о г а (подойдя к столу, Латову). Вот – двадцать пять «баксов», вот – ключ. Семён, вручай!
Гога отдает Латову деньги и сверток. Латов поднимается со стула.
Л а т о в (с трудом вставая из-за стола). Гриша! Позволь тебе вручить от лица редакции и от нас, передовых журналистов, в День рождения твоего сына ценные подарки. (Отдаёт деньги Кузину.) Материальную часть!
К у з и н. Пропьём! Официант! За сына – две «смирновки»!
Л а т о в (не обращая внимания на выкрики Кузина). И символическую часть. (Распечатывает сверток, В руках Латова появляется футляр. Латов открывает футляр... Виден большой сувенирный ключ.) Это ключ счастья, Гришаня! Псковский сувенир!
К у з и н (орёт, протягивая Гоге купюру). Гога, дай парням пять « баксов», пусть играют народное, блатное-хороводное! (Орёт, брызжа слюной.) Официант! Смирнофффки!
Появляются официанты. Пытаются успокоить вдохновленного Кузина. Латов и Гога успокаивают официантов. Жбанков падает на пол, спит.
Г о л о с а. Не хулиганьте! Мы сейчас уйдем! Надо вызывать милицию! Мы сейчас уйдем.
Ресторанный оркестрик заиграл «лирическую» песню «Дождик капал на рыло». У Кузина в руках, вдруг, появился пистолет.
К у з и н (стреляя вверх, орёт). В честь рождения сына – салют!!!
Крики. Суматоха. Выстрелы.
З а т е м н е н и е.
Картина четвёртая
Редакция. Все те же три стола. Все те же три стула, но уже поставленные в ряд перед столом, стоящим слева. Ни них, склонив головы, сидят трое: Гога, Латов и Жбанков. За столом, стоящим на середине сцены, в позе «тигра», водрузив руки на столешницу, замер редактор. Около стола, находящегося справа, возвышается Людочка с папкой в руках.
Молчание.
Р е д а к т о р. Ну, что, алиментщики... Идиотизм даёт рецидивы?
Ж б а н к о в (тихо). Ну, идиоты… но не дебилы же…
Р е д а к т о р. Людочка, открытый редакционный конкурс продолжается! (Смотрит на Жбанкова.) Одно свободное место уже есть.
Ж б а н к о в. Но… я...
Р е д а к т о р (ударив кулаком по столу). Понимаете, что вы наделали?! Навсегда скомпрометировали респектабельную редакцию! (Переходит на визг.) Нет, что вы?! Я вас не обвиняю!! Вы действовали, как положено: выбор героя – серьёзное дело, чрезвычайно серьёзное... И вы его выбрали!!!
Л а т о в. Он просто таинственный человек.
Р е д а к т о р. Найдите вашему юмору лучшее применение! И вообще, Латов... Вы и Жбанков – сочетание, прямо скажем, опасное. Людочка, можете считать, что у нас появилась ещё одна свободная вакансия!
Г о г а (Людочке, с подчёркнуто явным грузинским акцентом). Скоро появится третья...
Р е д а к т о р (орёт, размахивая руками). С вами невозможно разговаривать! Какие-то демагогические приемы! Мы дали вам работу, пошли навстречу! Думали, вы повзрослеете! Будете держаться немного солиднее! Я помню, Латов, ваши издевки и ваш снобизм! Вам что было поручено?! А что получилось?! Хаос!!! Ваша активная жизнедеятельность затормозила нравственный рост! Ваша политичность, ваш инфантилизм... Постоянно ждёт какого-то демарша! А ведь вы зарабатываете! К вам хорошо относятся, ценят ваш юмор, ваш стиль... Где отдача, спрашивается?! Всё! Всё пропито! Эти брюки, Латов... Эти штаны, одни и те же, я вижу уже два года! (Истерично.) Откуда у Кузина появился пистолет?!
Г о г а. Гм... Из кармана.
Ж б а н к о в. Да он газовый был. Да и разрешение у Кузина имелось. Из ментовки его уже через восемь часов отпустили.
Р е д а к т о р. Да... Да... Да!!! Из ментовки! Я забыл, что вам давно всё известно! Дерьмо покоя не дает? Вытрезвители, потаскухи около мусорных баков, гоп-стоп в подворотке! Нет, новый костюм мы себе не купим – лучше пропьем!
Ж б а н к о в. Глеб Иванович, так, в принципе, фото-то сделано… Пока в КПЗ сидели, Сёма статью нацарапал, ключ Георгий принес, вручили... Ну, а то, что фон был контрастным, так то издержки производства.
Р е д а к т о р. Ять!!! Какой ещё фон?! Вы покойники, в моральном смысле этого слова! Вы, конечно, считаете, что покойники – моя страсть?! Безусловно, покойников я уважаю. Но вы забыли, господа, что человек я впечатлительный! Ведь это же День Независимости!!!!!! (Презрительно.) Покойники... Для вас касса взаимопомощи закрыта.
Л а т о в (вставая со стула). Ну, ладно, всё… Вечная слава героям.
Р е д а к т о р. А-а-а... В полный рост встал Александр Сергеевич Непушкин, Нетолстой, Недостоевский! (Людочке.) А ведь такой тонкий человек, интеллигентный! Людочка, вы знаете, мне даже понравились два его рассказа! Только два, Людочка, только два, потому что все остальные – алкоголический синдром! (После паузы устало.) Нет, из обезьяны можно сделать только чучело, человека из неё не выйдет...
Л а т о в (редактору). Я думаю, митинг закончен.
Р е д а к т о р (спокойно Латову). Ты сдохнешь, как последняя гнида, мразь и бездарность. Чемодан твоей душевной литературы сгниет в какой-нибудь сточной канаве. Таких как вы, мы всегда будем презирать… Потому что у таких, как вы, ничего нет, кроме рваных штанов, бутылки водки на кухонном столе, под разговоры о великой русской литературе, изжоги и политического цинизма.
Латов направляется к двери.
Л а т о в. Ну хорошо, что не политического онанизма...
Латов уходит.
Картина пятая
Переулок около «Екатерининского сада». Возле решетки уныло приютилась бочка с щемящим названием «Пиво». Там же приютились Жбанков, Латов и Гога. В руках у Жбанкова початая бутыока водки. Он уже второй раз пытается сделать из неё глоток, но... только морщится, в нерешительности совершить столь привычный для него поступок...
Ж б а н к о в (наконец, отпив из бутылки). М-м-м... (После паузы.) Тяжело в лечении – легко в гробу. (Помолчав.) Кто следующий?
Жбанков протянул руку с бутылкой Латову.
Л а т о в. Не хочу.
Г о г а. В Тбилиси, к маме, поеду.
Ж б а н к о в. Помидоры выращивать?
Г о г а. Можно и помидоры.
Ж б а н к о в. Я помидоры кушать люблю, а так нет. (Помолчав.) Слышь, Сёма, хорошо бы сейчас помидорчиков к водке, а?! Чего молчишь?
Г о г а. Он не молчит – он мучается.
Ж б а н к о в. Семён, ты что? Серьезно?! Да хрен с ней – с этой редакцией! Ну, выперли нас! Ведь без работы не останемся! Гога вон в Тбилиси собрался, я порнуху щёлкать пойду – сейчас это самый ходовой товар, вторая волна... Хочешь, я и тебя в журнальчик устрою?!..
Л а т о в. Причинным местом монеты чеканить?
Ж б а н к о в. Чеканить, Сёма, будут другие, а ты будешь шебутные статеечки дрючить.
Л а т о в. Да, пошел ты...
Ж б а н к о в. Угу... (Сделав глоток.) Скоро пойду. (После паузы.) Странное дело: ничего не меняется. Вот было мне семнадцать, я вот так же сидел здесь и опохмелялся. Теперь, казалось бы, другое дело… Ан, нет: тридцать семь и в том же положении. Странно, не правда ли?! (Помолчав.) А ведь мне будет шестьдесят... Если доживу... И что? Где мемуары? Где экскурсия по мимолётной жизни?
Л а т о в (оживившись). А это ты правильно сказал, старик… Экскурсия…
Г о г а. Ты о чём?
Л а т о в. Понадобилось двадцать лет, чтобы сделать шаг от парадокса к туризму. А что в такой же ситуации предпринимает моралист?
Жбанков и Гога ошарашенно смотрят на Латова.
Моралист тоже пытается достичь гармонии, только не в жизни, а в собственной душе. (Задумчиво.) Я даже научился курить под душем... (Очень серьезно.) Ну, разве я не художник?! А результаты деятельности художника заведомо трагичны. Чем плодотворнее усилия художника, тем ощутимее разрыв мечты с действительностью. (Жбанкову.) Ведь известно, что женщины, злоупотребляющие косметикой, раньше стареют. Да и вообще, мне кажется, что здоровые люди больше подвержены душевной слабости. Я даже убедился, что глупо делить людей на плохих и хороших. Человек неузнаваемо меняется под воздействием обстоятельств. (Жбанкову.) Ты прав, старик… Да… Ты прав. Соскучился я по экскурсиям... В Пушкинском заповеднике экскурсоводы всегда нужны.
Ж б а н к о в. Может, выпьешь?
Л а т о в. Понимаешь, мне почему-то пить не хочется…
Ж б а н к о в (с состраданием). Правильно, поезжай, подлечись. Что-то ты не в себе. Вернёшься нормальным человеком.
Жбанков отходит от Латова и Гоги, и делает ещё один глоток.
(Резко повернувшись.) Гога, ты слышал?! Ты видел ?! Он и вправду писатель... (После паузы, в глазах Жбанкова заблестели слезы.) Он ведь не я… А я, как мы все понимаем, почти ничтожество. А в его голове… В его сердце царит банальный мир изуродованного благородства, честности и сострадания.
Жбанков подходит к Латову.
Сёма, а и жил бы ты там себе – в заповеднике… А мы бы тебя с Гогой охраняли.
Л а т о в (взяв бутылку из рук Жбанкова). Ах ты, дурила, совсем рассопливился. (После паузы.) Ну что, алиментщики, холостяки и бузотеры, стареющие крымские тополя, на посошок?! (Делает глоток из бутылки.)
Гога подходит к Латову, берет из его рук бутылку, пьёт.
Г о г а. И всё-таки, я думаю так: разъехавшись, расставшись, после дождя мы будем смотреть в разные лужи, но будем видеть одно и то же звёздное небо…
Жбанков тихо запел «Сулико». После непродолжительной паузы его подхватывают Гога и Латов. Затем, через некоторое время, Жбанков, вдруг, запрыгивает на бочку с пивом.
Ж б а н к о в. Эх!!! Подорвем раритет томного Петербурга!!!!!
Жбанков начинает отплясывать и петь.
«Где твои семнадцать лет?
На Большом Каретном!
А где твои семнадцать бед?
На Большом Каретном!
А где твой черный пистолет?
На Большом Каретном!
А где тебя сегодня нет?
На Большом Каретном!..»
Гога благородно пританцовывает. Латов от души хохочет...
З а т е м н е н и е.
Продолжение следует...