Луций

«Все, когда-то виденное мной учит меня верить Творцу, относительно того, что я не видел».
Ральф Вальдо Эмерсон

Говорят, что регрессионный гипноз помогает избавиться от страхов, болезней, причина которых не в настоящем. Институт реинкарнационики, институт регрессионной терапии даже есть, где вспомнить можно и без гипноза, не взламывая защитные экраны тонких тел человека. Смотрю на эти сайты и вижу ценники. Радует, что это стало естественным и относительно доступным. Ни я, ни Генка насильственные методы погружения, нет, скорее слияния с прошлым, не использовали. Что до меня, так я вообще не сторонник всяких духовных практик, само все проявится по мере взросления чего-то там внутри или по мере успешно выполненных в жизни задач.
Много уже тех, кто вспомнил свои прошлые жизни и принял это спокойно, без удивления, рассказывая друзьям без эмоционального надрыва или вовсе не рассказывая, лишь принимая как данность, как эпизод из жизни. У нас эпизодов такого рода тоже было много, но было и то, не заметить которое не получалось. По крайней мере, привычки, черты характера и привязанности, не говоря уж о способностях, прослеживались на протяжении не одной жизни и играли большую роль в этой. Да и люди появлялись в нашей жизни далеко не случайные — и возникал интерес, появлялся ответ что, кто и кому задолжал. С появлением Интернета стало гораздо проще объяснить, откуда приходят ответы и куда надо задавать вопросы: «погуглишь», введешь правильно сформулированный вопрос в поисковик — и готово. Благо, что доступ в этот Интернет у Генки был всегда открыт и хорошо настроен. Попросту говоря, у него сознание сблизилось с подсознанием и сверхсознанием настолько, что работали практически вместе и круглосуточно, ну, собственно, как и должно быть у человека.
Ну, раз эта тема стала такой популярной, то и публиковать то, что мы давно «накопали» казалось бы не стоит, но ведь пишут о любви все время, рассказывают истории из частной жизни. Значит нужно, значит стоит делиться своим опытом.

1. Букет

1. Такие вот были цветочки

Юля начала просыпаться очень постепенно. Открыла глаза и тут же захлопнула, как дверь перед носом опасного гостя.
— «Что, уже утро? Ах, да, это точно утро. Ну, как же все болит! Надо вставать и идти что-нибудь делать. Что за жизнь! Дети выросли, но все равно, что-нибудь им надо».
Первый и второй подвиг Юлька совершила: открыла глаза и села в кровати, спустив на пол ноги.
— «Неужели это я вчера носилась, как угорелая? Что-то придумывала, делала. А что я делала-то? Ах, да, вспомнила. Коленка болит, значит, доску подпирала коленкой, когда гвозди забивала. Одной работать трудно, но вдвоем, с коленкой… очень даже ничего. Не считая неизбежных последствий. А спина? Что-то таскала, не иначе. Ну, и где же эти силы сегодня? А может, это не я была? Нет, уж лучше, чтоб такая, как сегодня — не я. Фу, ты, брысь, брысь, дурные мысли! С таким настроением только трехдневные щи готовить: сразу скиснут. Жаль, что никто их у нас не любит. А может, это старость?»
Юлька огляделась и прикинула, сколько они уже сделали. Вдвоем. С детьми неудача вышла: уже не помогают или еще не помогают. Говорят, что вся молодежь теперь такая. Они все знают, как надо делать, как жить. В компьютере все уже предусмотрено. А если взрослые делают не так, как они для себя решили, то просто им помогать не будут. А чем помогать, если делать они ничего еще не научились?
— «Ну, да ладно, у них виртуальная реальность, а у нас,… Что там у нас сегодня намечено? Вырезать стекла в окно, доделать опалубку для бетона, заложить в стену опору для дымохода и приготовить обед. Из чего — придумаю позже. Ой, Генка же носки последние целые надел. Так, что штопать другие придется срочно».
— Юля, давай быстренько пей свой чаек. Нужно за досками съездить и гвозди закончились, забыла?
Гена принес чай и бутерброд с маслом. Нужно срочно потратить долгожданную зарплату на долгожданные доски.
— «Когда он все успевает? Как хорошо, что он с собаками гуляет, и спина у него не болит и «критические дни» не отвлекают. Хорошо, что у нас мальчишки: у них нет этих самых «критических». У них вся жизнь критическая. Для них сейчас время трудное, но очень интересное. Главное — Генка к ним привык. Они за него в огонь и в воду кинутся. А вот родные детишки знать не хотят. Не признается ведь им мать, что сама ушла от их отца. А что им сказала — не известно.
— Ау, женулька, ты что, засыпаешь? Чай остывает. Давай, давай. Я машину помыл, сейчас прогреется и — поедем. Некогда сидеть, вдруг, кто приедет, а меня нет на месте.
— Ген, ну я же женщина. Мне одеваться хочется, как все: час-полтора. Накраситься. А тут на-тебе: умыться бы успеть — и то хорошо.
— Ладно тебе, женщина, с утра дурака валять. Что ты будешь полтора часа надевать? Покажи, вместе посмеемся. А краситься чем?
— Вот то-то и оно. Женщины в этих условиях не живут. Только одна я и то с тобой. — Юлька привычно «впрыгнула» в брюки. Она уже не успевала помечтать о красивой юбочке с пиджачком или блейзером. Туфли на шпильке давно были доработаны мышами, но лежали в коробке, как напоминание о другой жизни.
— Какая тебя муха с утра укусила? — начал ворчать Генка.
— Это я и пытаюсь понять. А ты торопишь меня в такой ответственный момент.

Доски купили, привезли домой и выяснили у собак, что никто не приезжал. Хорошо все же, когда муж может вот так запросто поговорить с собаками образами. Можно рискнуть и быстренько успеть съездить на базар за продуктами. Рискнули- съездили, рискнули — купили.
— Юль, ты подожди в машине, я забыл крем для обуви купить.
Они всегда ходили вместе. В начале, когда сумки были еще пустые, шли за ручку, как пионеры. Пока Юлька усаживалась в машине и раскладывала сумки с продуктами, Гена сходил за обувным кремом. Потом подошел к машине с Юлькиной стороны и подал ей свои сумки. Юля взяла их машинально и собралась уже положить на заднее сиденье, когда поняла, что размер одной из сумок не соответствует размерам покупки: было еще что-то, больше чем баночка крема. А из сумки чем-то пахло.
— Ой, цветы! — опешила она. Дарил ей цветы Гена часто, но она не переставала удивляться тому, как он это делал.
— Конечно, цветы. А ты думала, что?
— Генка, скотина, ты просто вынуждаешь меня сказать какую-нибудь пакость.
— Ну, например?
— Я люблю тебя, сволочь!
— Очень даже нежно, я бы сказал, — Гена важно сел за руль. — Красочно!

Слова, слова…, но все равно они остаются ядовитыми, и в нашей жизни их нужно использовать совсем чуть-чуть, для иммунитета. В лечебных целях. Ведь если переборщить, может не оказаться противоядия.
«Кстати о птичках»: цветы-то Гена подарил опять не стандартным способом. Стандарта в этом вопросе он никогда не придерживался, в отличие от других мероприятий. Например, чай утром он подавать предпочитал жене по привычной схеме, инструменты убирать, порядок наводить, всё упорядочено. Но вот цветы… Видимо ему понравилось производить впечатление еще с тех пор, как он подарил ей розы сотню-другую лет назад.
Как все нормальные люди Юля приняла его рассказ за простой сон. Он и сам принял его за сон. Вспомнить бы, что было сначала: сон про цветы, а потом Гена подарил в очередной раз жене букет или сначала букет, а потом приснился сон про цветы. Это вспомнить трудно, а рассказ трудно забыть. Оригинальность того поздравления ни в какое сравнение не шла с нынешними будничными и праздничными букетами.

Итак, старинный дом находился почти на окраине города. Вечером пробираться на конспиративную квартиру намного проще, особенно если подпоить фонарщика. С определенным интервалом в установленном порядке заговорщики приходили к этому дому и стучали условным стуком. Наконец все собрались. На всякий случай накрыли стол по поводу дня рождения самой главной зачинщицы бунта. Нет, не бунта, ведь бунт явление стихийное. Это больше было похоже на революцию с ее правилами поведения и законами конспирации. Обижены властью были все присутствующие, это естественно. Чем насолила власть той, что руководила этими людьми — казалось не так важно, главное, что она очень активно и увлеченно занималась своим делом.
Главным объектом заговора был губернатор города. Ближайший помощник этой руководительницы причиной своих несчастий считал тоже губернатора. Его дом снесли и кто, как не губернатор распорядился это сделать? Семья осталась без жилья, мыкаясь по родственникам и знакомым. Он остался без работы, так как со службы его, мягко говоря, убрали. Дети, жена превратились в нищих.
Недовольство, возмущение, гнев — это наполняло умы собравшихся. День рождения в такой атмосфере не мог быть праздником. Да об этом почти забыли в пылу речей и идей.
И тут в дверь постучали условным стуком. Все переглянулись: никого уже не ждали, в этот день все собрались. Родственники именинницы на конспиративную квартиру поздравлять не придут. Любопытство пересилило осторожность, как всегда.
В дверь, неловко протиснулся человек. Разглядеть его в темноте было сложно, но очевидно, что он свой. Человек прошел вперед, за ним еще один вошел, еще, еще. Самый первый оказался уже в освещенной керосиновой лампой зоне. Все собравшиеся остолбенели: это были жандармы. Их было так много, сколько нужно, чтобы революционеры всё поняли и остались на своих местах. Убирать карты, схемы, бомбы было поздно. Бежать некуда. Провал!

И тут жандарм, который оказался начальником жандармского управления, преподнес имениннице огромный букет цветов! Это были чудные розы. По всему было видно, что дарить цветы для этого важного чиновника было непривычно, он только исполнял приказ.
Мало сказать, что виновница торжества была сильно удивлена. Это был безмолвный шок! Ее просто убили наповал без единого выстрела. Но на этом дело не закончилось. В обязанности этого жандарма входило еще одно поручение: подарить перстень с руки самого губернатора соратнику именинницы и от лица губернатора извиниться перед ним за ошибку. Перстень был с очень редким драгоценным камнем, изготовленным в виде жука скарабея. Пожалуй, за него можно было купить какой-никакой дом. Доверить такой перстень простому жандарму… губернатор сомневался, но еще ведь нужно было вручить документы на новый дом помощнику главной заговорщицы.
Все это было проделано с достоинством, но некоторым смущением. Говорить о чувствах собравшихся, нет надобности. Но завершение…! Жандармский состав начал покидать помещение. Последним уходил управляющий, сказав перед уходом, что не смеет больше мешать почтенной публике заниматься своими делами. Вот когда был полный шок у всех присутствующих на собрании!

Но об этом губернатор мог только догадываться, основываясь на отчете своего подчиненного. Отчет не был привычно сухим, потому, что скрыть свои эмоции не мог этот хладнокровный и опытный жандарм. Оставалось только проследить за результатом поздравления.
Ну, что ж, Юля осталась жива. Осталась с букетом роз одна. Революция совершенно мирным путем рассосалась окончательно и бесповоротно.
Гена торжествовал, когда рассказывал это. В прочем так же, как и тогда, когда организовал это поздравление и дал команду выполнить все в точности начальнику жандармерии. И Юлька не могла удержаться от восхищенного возгласа в честь такого способа подавлять бунт. Ее теперешний восторг от остроумия и бесповоротной победы над заговорщиками просто не позволил прочувствовать отчаяние и полную беспомощность той себя, что униженно приняла розы. Вот такие были цветочки.

2. Но были еще и ягодки

Хотел ли он ехать на эту весеннюю сессию? На этот вопрос даже самому себе не мог ответить однозначно Гена. Но все складывалось так, что не ехать причин просто уже не оставалось. Дома деньги есть, дом в надежных руках. Конечно, в его отсутствие могут приезжать желающие отремонтировать карбюратор, но и об этом Гена позаботился.
Еще перед отъездом он обратился с просьбой в соответствующие инстанции, чтобы никому не пришло в голову, приезжать к нему по работе. Но головы бывают очень не восприимчивы к внушаемым мыслям. Эти головы адекватно реагируют на приказы в письменной форме, на настойчивые и совершенно явные требования своей машины и на отсутствие денег на ремонт. Гена знал, что если он сделал правильное решение, то вездесущие ребята из небесной канцелярии постараются устранить разного рода неудобства. В зависимости от сложности устройства конкретного объекта они могут устроить кратковременную потерю памяти в узком диапазоне. Как, например: — «где у нас в городе нормально можно починить карбюратор? Хрен его знает. Как припечет, то вечно кто-то занят, кто-то заболел или запил. Посмотришь на кислую рожу такого мастера и подумаешь десять раз пускать его к машине или еще потерпеть». В этом случае мысль о давно знакомом и очень уважаемом да еще не пьющем мастере в голову просочиться не должна. Можно еще задержать зарплату или устроить непредвиденные траты на любимую женщину, которая требует к себе финансового внимания гораздо громче рева двигателя или просто тихого нашептывания быстро пустеющего после очередной заправки, бака. У кого-то просто могут возникать разные препятствия. Конечно все они неожиданные. Их так и называют «неожиданные препятствия». Ведь редко кто, ощущая краем сознания противодействие задуманному плану, замечает знаки, старательно расставленные и подготовленные невидимыми помощниками, по пути следования к намеченной цели. Вот такие и просочатся в отсутствие Гены к нему в мастерскую. Их не остановят пробки на дорогах, ограниченное начальником время на ремонт, Какие-нибудь неотложные дела. «Я решил, значит должен это сделать» — неукоснительно приведут к закрытым воротам мастерской. А еще препятствия можно не чинить тем, кому сам ремонт не очень-то и нужен. Эти кто-то, не застав мастера, могут потратить свое, выделенное на ремонт время, на общение с Юлькой. И эти кто-то, подкорректировав немного восприятие этого мира, нисколько не жалеют о потраченном времени. Но все эти манипуляции с клиентами производить будет уже не сам Гена. По своей свободной воле он вручил все обстоятельства подобного рода, вершителям наших судеб. Но стратегия все равно была в руках мудрых руководителей, которые находятся за пределам нашей видимости. Дело теперь было только за тактикой. Конкретная задача — конкретное решение.

3. В поезде

И Гена остался решать свои конкретные задачи в плацкартном вагоне поезда. Первой задачей была необходимость втиснуться в рамки обстоятельств, в рамки отношений окружающих людей. Как давно он не был так близко и долго с незнакомыми людьми! Он занял свое место и наблюдал за происходящим. Делай, что должен и будь что будет.
Вот три попутчицы устроились на своих местах и начали озабоченно присматривать развлечения. Круг интересов ограничивался в этом случае противоположным полом. А «этот пол» как раз находился напротив. Арсенал для ведения ближнего боя был не большой, но тщательно подобранный, а тактика давно отработана. Противник не шел на контакт, тупил. Он не собирался завоевывать, но и сдаваться в плен не собирался. Надо было менять тактику, но коней на переправе не меняют.
Гена заметил, что предохранители у девушек могут перегореть, если непосильная для их красивых головок работа продолжится. У них и не должно укладываться в голове, что мужчина напротив не реагирует на них, потому что с ним что-то не то. А на самом деле с ним как раз все нормально, то, что надо, но это «надо» далеко за пределами их понимания, к сожалению.
Не меняя позы и выражения лица, направленного в основном в сторону окна, Гена разрядил обстановку и просто представил чуть-чуть, что его вообще здесь нет. Но настолько, чтобы присутствие его было видно. Девочки разом оживились и выпорхнули из купе. А он так и остался, полузакрывшись от суеты, сидеть у окна. Его не приглашали к столу, когда первый раз вернулись соседки с веселым кавалером.
Ему не мешали соседки и их поклонники поздно ночью, когда запах выпивки с увлечением наполнял все закутки купе и разливался по вагону, смешиваясь с запахами разносолов в других купе и у других компаний. Веселый и кокетливый шум оттенялся глухим рокотом ворчания пожилых и усталых от жизни пассажиров. И все это сопровождал перестук колес. «Юльку бы сюда. Она так любит стук колес, и даже запахи поезда», думал Гена. Он постепенно привыкал к ощущениям. Это было постельное белье, которое сохраняло в себе, не смотря на свежесть механизированной стирки, чувства многих незнакомых людей. Это поручни и оборудование вагона. Чтобы дотронуться до них, нужно было преодолеть небольшое сопротивление. Так бывает, когда прикасаешься к чему-то чужому. Невидимый защитный барьер не позволяет чувствительному человеку запросто похлопать по плечу мало знакомого или вообще незнакомого человека.
У кого-то не развито это чувство. Кто-то забывает о нем после выпивки и тогда море по колено, и «ты меня уважаешь» сопровождается приливом нежности или наоборот, рукоприкладством. Неодушевленные предметы в вагоне таили в себе все эти чувства. Бывали здесь люди чопорные, но не настолько состоятельные, чтобы ехать в отдельном закрытом купе. Но настолько, что оставили после себя ощущение: «Что все эти люди здесь делают? Мне вот необходимо ехать, но им-то куда? Как можно так наедаться в дороге? Какого черта они вытягивают свои грязные ноги в носках на проход? Мне что, мыть руки придется там же, где эта рыжая наглая баба в дешевых джинсах мыла свои костлявые пальцы?» Что-то типа: «Девки, не мойте в реке ноги, там выше по течению трактористы воду пили».
Нужно Гене было примириться с этим временным бытом, договориться с ним. Ведь все эти люди по-своему несчастны. Не из-за проблем в жизни, которых много у всех, а по своей слепоте.
Постепенно все пассажиры занимали свои места. Соседки Гены тоже оказались на своих полках разными способами и в разных позах, но об этом помнить им не было необходимости. Наконец-то все угомонились и даже освещение в вагоне угомонилось. Можно спокойно пройти в заветную комнатку в конце вагона и по пути поправить свисающие на проход руки или ноги временных владельцев боковых полок. Можно не заметно и не навязчиво укрыть одеялом кого-то, заснувшего беспокойным сном. Тихо спали одурманенные выпитыми градусосодержащими средствами девушки в купе рядом с Геннадием. Запах перегара предвещал, что утром…
Утром звуки и запахи были уже немного другие. Гена не любил ни те, ни эти запахи, но терпел их спокойно, как неизбежность. Он лежал на верхней полке, когда пророчество начало сбываться. Сначала оно проявилось стоном и ворчанием одной из девушек. Все было точно предсказано: у девочек будет сильно болеть голова утром! Но кто поверит в таинственность происходящего, если это пророчество сбывается столько веков, сколько существует пьянка. Все просто и закономерно в этом случае. Единственным отклонением от нормы было то, что боль соседок чувствовал сам Гена и терпеть ее не было никакой необходимости, а тем более желания. Он ведь не пил водку запивая вином, и эти удовольствия его обошли стороной. Но и вмешиваться он не мог, ведь боль была не его. Соседки головную боль тоже не заказывали, но наличию этого факта не удивлялись. Смущал их только собственный не очень привлекательный вид. Сам Гена теперь не привлекал их вообще, и не только он. Но действительность не всегда выглядит приличным образом, в отличие от Реальности. Так или иначе, но невысказанные желания Геннадия совпали с желанием молодых красавиц, которое они высказали вслух. Таким образом, Гена получил разрешение на вмешательство в личную жизнь таких неотразимых еще вчера, попутчиц. Сами они не поняли, что разрешили, но и не заметили, что вторжение произошло. Просто Гена произвел магическое действие: достал из своей сумки таблетки от головной боли, которые положила ему жена на всякий случай. Оказалось, одной из девушек нельзя было пить эти таблетки из-за аллергии. Аллергия была на многое, в том числе и на спиртное. — «Какого же тогда нужно было пить?» — подумал Гена и помог ей по своему, но без таинственных пассов и наложения рук, совершенно незаметно. Объяснять в самом начале загула девчонкам, что можно мешать, а что нельзя — пустая трата времени. Оставалось только помочь убрать последствия. Когда болит утром голова, многие говорят, что больше не будут пить никогда, но… Так и в этом случае.
Ощущение боли прошло в их милых головках незаметно. И еще незаметнее боль покинула купе, где ее присутствие ощущал на себе Гена. Праздник молодости продолжался опять, и опять не на этой территории. — «Я чужой на этом празднике жизни» — подумал Гена.
Знакомство с жизнью поезда после больницы и уединения прошло нормально. Можно теперь смело вливаться в шумную толпу вокзала и огромного города, но не надолго.

4. Семинар

Для новичков перед занятиями проводили трехдневный вступительный курс лекций, но не все смогли на него приехать. Вот эти трое — точно не смогли.
— Здравствуй, Гена, — сказала одна из них, усаживаясь на место.
— Здравствуйте. Мы с Вами знакомы?
— Конечно, уже давно.
Сказать «странно, но я Вас не помню» Гена не решился, опасаясь обидеть незнакомую женщину своей забывчивостью. Эти женщины заняли места в самом конце огромной аудитории, как и Гена. Удаленность располагала к знакомству и разговорам. В процессе общения Гена узнал, что одну из женщин зовут Оксана, и приехала она из Сибири. Другую зовут Тамара, а третья, самая старшая из них — Татьяна. Это она поздоровалась с ним. Когда Гена узнал, что Татьяна приехала из Магадана, то слово «странно» стало еще актуальнее. Он так далеко в глубь страны не забирался. Она приехала в Москву впервые. Где он мог «засветиться»?
Татьяна исподволь посмотрела на мучения Геннадия и решила успокоить его:
— Мы не встречались в этой жизни.
Да уж, успокоить ей удалось! Учитывая, что времени на разговоры и вопросы не осталось, то эта интрига затянулась до конца занятий. Ничего этого не заметили Оксана и Тамара и приняли Геннадия за давнего друга своей соседки по комнате в гостинице. Гена старался успеть и ответить по ходу лекции и самому прослушать этот курс и лекцию. Но все объяснить в таком режиме не удавалось и пришлось оставаться в холле после занятий. В свой домик он возвращался в час ночи, а то и в два. Были предложения вообще перейти в номер, где живут эти женщины, но о сне тогда пришлось бы вообще забыть. А он нужен, ведь впереди еще 10 дней занятий с раннего утра и до позднего вечера, плавно переходящего в ночь. Знакомиться особенно было некогда за обилием вопросов и ответов, относящихся к изучаемым материалам. Гена многое уже знал и делился чем мог. Женщины доверяли ему настолько, что его реплики во время звонков их мужей не вызывали сомнения. Ну, к примеру, звонит муж Тамаре из дома, из Плесецка, а Гена, сидя рядом, спрашивает, что за гадость пил ее муж. Тома без задержки и удивления уточняет у своего благоверного и получает удивленное и неловкое объяснение, что водка закончилась и им пришлось… ну пока мужики одни… в общем…. Но откуда она узнала!? А откуда узнал Гена?! Просто из трубки телефона так несло перегаром, что узнать было не трудно.

Вопрос о том, откуда его знает Татьяна, откладывался и откладывался. Только в конце занятий, когда студенты фотографировались на прощание друг с другом, выдалось удобное время для висевшего в воздухе вопроса.
Татьяна так обыденно рассказала историю ее знакомства с Геннадием, что ни у кого из присутствующих даже не закралось и тени сомнения. Да и после той информации, что они услышали на занятиях, сомнения были не уместны. И всё же история удивила Геннадия. Не потому, что Татьяна имела большой чин в структуре МВД, а по какому-то неясному внутреннему чувству.

5. Турпоездка в Индию

Так вот: сын подруги Татьяны поехал по турпутевке в Сингапур. На одной из улочек он увидел множество, так называемых торговцев гороскопом. Эти ученые-самоучки не считали себя предсказателями. Они действительно просто составляли гороскопы за три доллара, основываясь на знаниях, веками передававшихся от отцов к детям. Сын подруги заказал гороскоп себе и решил сделать подарок тете Тане. А что, сувенир очень оригинальный, особенно если учесть, что подруга его мамы, Татьяна служила в госструктурах и была там далеко не последним человеком.
В нашей стране это только дань моде, да и обучиться составлению гороскопов за несколько лет гласности — невозможно. Но турист не слишком задумывается о подлинности сувенира, каким бы он не был. Главное — не дорого. Его гороскоп составили довольно быстро, а вот тете Тане быстро не удалось. Ему предложили прийти за результатом через какое-то время. Он посмеялся и сказал, что тур у него уже заканчивается, а такие поездки возможны далеко не для всех русских даже один раз в жизни. Но составитель гороскопа назначил год, день и час, когда будет готов гороскоп. Мало того, ему сказали, чтобы он купил перед отъездом в Сингапур дешевенькое кольцо, рассказали, как оно должно выглядеть.
Почему этот молодой человек купил простое кольцо, он и сам не знал. Возможно, убеждение так подействовало на него, как действует на некоторых убеждение цыган, как действует сбывшееся в собственной жизни предсказание. Он просто выполнил эту просьбу, не рассчитывая вновь попасть в Индию.
Но он попал. Попал в день и час, назначенный ему на ту самую улочку. Дешевенькое кольцо было указано в декларации. Бедно одетый предсказатель гороскопов в своей лавчонке встретил его, как само собой разумеющиеся. Заказчик был именно в понедельник и именно в одиннадцать часов утра.
Пока турист удивлялся совпадению, хозяин достал что-то и предупредил, что денег с него за гороскоп брать не будет. Он отдал гороскоп, описание кусочка жизни этой женщины и еще что-то, тщательно завернутое в мягкую тряпочку.
На удивленные вопросы составитель гороскопов объяснил, что знакомая этого туриста когда-то давно в прошлой жизни была мужчиной. Ей подарили тогда перстень. Время для составителя гороскопа нужно было, чтобы найти этот перстень в доказательство неверующим в реинкарнацию европейцам, что прошлые жизни — это правда.
Раз перстень был подарен, то он по праву принадлежит хозяину. И не важно кем теперь является в этом мире человек, владевший перстнем. Оправа не сохранилась, сохранился только камень. Он очень дорогой, но ювелир, владелец этого камня, в полной мере понимает, что такое реинкарнация и согласен отдать его за двадцать долларов. Камень должен вернуться к хозяину или хозяйке. Заплатить его стоимость все равно русские не смогут, но и отдать даром нельзя. Поэтому такая вот символическая стоимость. Да еще таможенное декларирование имело место быть. Еще составитель гороскопов описал того, кто подарил тогда этот перстень. Он назвал имя и время встречи Татьяны с ним в нынешней жизни, рассказал, как он выглядит сейчас.
Танюшка подзабыла подробности того «подарка». Но камень дома не позволял забыть совсем эту странную историю. Она время от времени возвращалась к этой истории, рассматривая, трогая камень. Она помнила, вернее видела ту, что получила в дар розы. Ей было интересно увидеть ее в этой жизни, как она выглядит сейчас. Гена стал для нее ключиком к таинственной двери, в которую ей помогли чуть-чуть заглянуть. Для Геннадия Татьяна тоже стала ключом к двери в его «собственном доме». Получается, что его внутренний мир — это уже не дом со стандартной жилплощадью, а таинственный дворец. Каждая комната — это чей-то мир, и он непостижимым способом связан с миром другого человека, других людей. И нет случайных встреч в жизни. И это рождает желание узнать о себе больше, о тех, кто живет рядом.
Начинаешь искать людей, способных заглянуть в эти прошлые жизни из любопытства. Но это путь праздных развлечений. Только недавно был слеп — и вот открылось знание Закона перерождений, значит нужно срочно получить ответы на толком не сформировавшиеся вопросы.

6. Домашние вопросы

В поезде на обратном пути было тихо и сонно, только по проходу медленно двигалась женщина с тележкой. Тележка издавала нудный звук «у-у-иик-у-у-ик», а женщина таким же нудным, усталым голосом говорила: «сигареты, водочка, газировочка. Сигареты, водочка, газировочка…». То, что узнал Гена на занятиях было более реально, чем этот жуткий набор продуктов первой необходимости. Тележечные этюды этой и других таких же продавцов простого человеческого счастья постепенно усыпил Геннадия.
Он спал на нижней полке, когда почти на него сел мужчина с соседнего места. Мужчина отлетел к противоположной стене и больно ударился. Вскочил и начал извиняться. Соседка набросилась на проснувшегося Геннадия со скандалом, с упреками в жестокости. Но он спросонья не понял, за что на него кричат. Девушка, сидевшая на боковом месте, сказала, что этот мужчина, Гена, вообще не прикасался к потерпевшему. Сам потерпевший тер лоб и говорил, что это не Гена, а что-то отшвырнуло его. И к Гене у него претензий нет, просто поезд дернулся и пришлось плюхнуться на его сиденье, а оно его выкинуло. Пострадавший был совершенно трезвый, так что конфликт улегся. Но все стали поглядывать в сторону странного соседа по купе с удивлением и испугом. Гена понял, что сработала защита, как дома, когда Юля вызвала скорую.

А дома его ждала Юля со своей кучей вопросов.
— Трудно представить Танюшку мужчиной, но куда денешься если это так! Да и ситуация тогда была не из приятных. Подчиненные или не подчиненные, но распоряжение-то мое, — говорил Гена.
— Ты тогда тоже страдал категоричностью. Что ни слово, — то команда, если суждение — то на века. Хорошо, что сейчас постепенно меняешься.
— Я и тогда уже менялся.
— Возможно. Скорее всего тебя ситуация вынудила.
— Нет, что-то другое. Тогда мне доложили о строительстве канала, согласно моему распоряжению. Сказали, что проблем не возникло. Я удивился и переспросил. Оказалось, что проблемы все же были, но незначительные: на пути оказался дом одного чиновника. Его дом снесли. Я опять удивился, почему ко мне не поступало документов на выделение ему и его семье другого жилья. Мне объяснили, что не стоило меня беспокоить по такому поводу, и что он сам нашел себе жилье.
— И ты успокоился.
— Как-то все это странно выглядело, чтобы успокоиться. Какая-то организация революционеров под боком организует покушения, устраивает бунты и митингует против моих действий, а я буду целиком полагаться на священнодействия своих подчиненных, на которых не очень-то и нападают. Есть о чем задуматься, в чем разобраться. Во всяком случае я понял, что нужно что-то менять в своем окружении. И лучше всего начать с себя. Для начала выяснил, где сейчас тот чиновник, чей дом снесли. Оказалось, что он живет у дальних родственников за городом. Работу он потерял и прокормить жену и несколько детишек просто не в состоянии.
— А что за работа была у него?
— Я точно не помню, но он служил в какой-то землеустроительной организации. Да. Странно, что именно от землеустроителей он и пострадал, — сказал Гена.
— Нет, он пострадал от тебя. По крайней мере он так считал, когда пришел к нам. Хорошо, что в петлю не полез. Вряд ли это помогло бы его детям. Хотя… Нет, слишком уж странное совпадение.
— Что именно?
— Не может быть, чтобы вот так, ни за что, попасть в такую тяжелую ситуацию. Законы не нами писаны и мы их не все знаем, но возможно, что-то он там напортачил на службе. За руку никто не поймал, но от судьбы не ушел. Интересно. Да, ладно, что там дальше-то было?
— Я узнал, что он вошел в состав твоей организации. С тобой, моя курочка, разговор у меня особый будет, если вообще это еще нужно.
— Нужно, нужно, разговаривай дальше.
— На самом деле я и сам не знаю, как бы вел себя, окажись в подобной ситуации. Представил его состояние и пожалел, что сразу не поинтересовался положением дел. Ведь строительство канала заняло не один день или месяц, и всё это время семья скиталась и бедствовала. Человек потерял самое дорогое — дом и возместить ему можно только пожертвовав чем-то очень дорогим. Я снял с пальца перстень со скарабеем и передал его посыльному.
— Но это был не посыльный!!
— О, да! Это был далеко не посыльный! Хотя как посмотреть. Так вот перстень был очень мне дорог, хоть и не мог заменить то, что он потерял. Поэтому я позаботился и о доме.
— А мне казалось, что камень был зеленоватый, что это был изумруд.
— Нет, но оттенок действительно мог казаться зеленоватым. По форме камень и сам перстень был сделан в виде жука скарабея. Это была настолько изумительная работа, что камень казался живым. Жук не был точной копией и вообще мало копировал жука, но символически были и лапки и все остальное. Жалел ли я этот перстень — не могу сказать, потому, что сожаление о причиненном горе не сопоставимо ни с каким перстнем.. Глава семейства мог продать его, если бы захотел, если бы не смог простить мне обиду и носить или хранить этот перстень — мне уже все равно. Но сейчас жалко, что от перстня остался только камень. Сначала из него повыковыривали маленькие камни, а потом… да не хочу я об этом думать. Что, кто, как — не важно. Главное — передать так, чтобы убить сразу двух зайцев. Одним из этих зайцев была ты со своим днем рождения.
— Да. Было весело! Но откуда ты узнал, как это было?
— Не трудно представить себе всю эту картину, зная, кому я поручил это дело. К тому же мне рассказали все в подробностях, и не один рассказчик. Как ты понимаешь, и сама Танюшка многое смогла рассказать так достоверно, что я попал туда уже сейчас.

7. Заговорщики

«На условный стук дежурный «заговорщик» открыл дверь. В просторное помещение из темноты улицы вошел крупный мужчина. Как бы сумрачно не было у входа, форма служителя фемиды не ускользнула бы от внимания ни одного революционера. А эти служители входили один за одним тихо и молча. Дежурный оторопело отступил, не зная, что же ему делать. Сопротивление бесполезно, бежать некуда.
В глубине зала было небольшое возвышение, напоминающее подиум или сцену. Оно было ярко освещено, потому, что именно там за круглым столом собралась основная группа из организации сопротивления. Полиция, казалось, знала размеры и обстановку помещения, как знала и всех участников сопротивления. Расположившись по периметру, они оставили свободным вход. Никто не пытался бежать, подозревая, что и снаружи дом оцеплен.
Напряжение нарастало, когда в помещение штаб-квартиры вошел сам начальник жандармского управления. Это был грузный мужчина невысокого роста, обладающий всеми характерными чертами служителя такого ранга и такого направления. Однако его поведение, манеры приковывали к себе взгляд из-за чего-то непонятного, неуловимого. Вот он споткнулся о смятый половик и как-то неловко буркнул извинения себе под нос, не понятно к кому обращаясь.
В толстых пальцах левой руки был зажат букет цветов. Хорошо, что это были розы с их колючками, иначе могучая сила этих рук вряд ли совладала бы с желанием обойтись иначе с таким крайне непривычным предметом. В другой руке был холщовый то ли мешок, то ли пакет небольшого размера.

Этот грозный и непривычно смиренный служитель порядка подходил к собравшимся за столом. В прочем за столом никто уже давно не сидел — все стояли возле стола или возле стен. Даже стулья не посмели упасть от резкого движения вскочивших революционеров, ничто не нарушало зловещую тишину. Разве что шаги человека в форме и позвякивания оружия рядовых полицейских.
Когда жандарм подошел к столу, сосредоточив свое внимание на женщине, стоящей с другой стороны, то стоящие рядом неуверенно и осторожно отодвинулись в стороны. Мужчина с насупленными бровями, сдерживая свои эмоции, приноравливаясь к непривычному своему поведению, протянул левую руку с цветами в сторону женщины, а правую направил туда же.

Женщина сначала отшатнулась, но бегло взглянув на своих соратников, поняла, что должна принять навязанные и неизбежные в данном случае, правила поведения. Она протянула руку к цветам и наткнулась на крепкое рукопожатие жандарма. Он немного откашлялся и осваиваясь с обстановкой, поздравил с днем рождения женщину, которая без всяких сомнений была главой организации сопротивления существующей власти этого города, и следовательно, объектом преследования, нарушителем спокойствия, законов, порядка…, в общем, фактически врагом того самого начальника жандармского управления. И он пожимал ей руку, дарил цветы.

Рукопожатие не входило в задание, но деятельность этой организации, возглавляемой хрупкой женщиной причинила много хлопот блюстителям порядка и, как ни странно, внушала уважение к ее уму. Она была женственной, но и одновременно была очень хорошим бойцом с аналитическим умом. Победить такого противника простым рукопожатием было просто пьяняще приятно. То, что сопротивление было полностью подавлено — не вызывало сомнения. Но закрепить победу было необходимо еще одним действием: обезоружить другого активного участника сопротивления.

Этот участник стоял рядом и был также растерян и шокирован, как и все другие, потерявшие почву под ногами от такого поздравления. Ему предназначался пакет. Посыльный попытался развязать веревочку, закрепленную сургучом, но опасаясь упустить момент растерянности, просто разорвал мешковину. Оттуда выпал большой перстень и засверкал под низко висящей над столом лампой. Жандарм взял его в руку и протянул тому, кто так несправедливо был наказан решением губернатора города. Не дав опомнится, пострадавшему вручен был документ на дом для его семьи и следом небольшая шкатулка, содержимое которой никак не озвучивалось. Объяснения и извинения от имени губернатора были исчерпывающие и без сомнения искренни.

— Не смею больше вам мешать, можете продолжать ваше заседание, — раскланялся жандарм. Обернувшись к подчиненным, тихо рявкнул:
— Кругом, и шагом марш отсюда!
Необычные посыльные уходили в давящей тишине.

— Но ведь меня могли просто убить свои же! — возмутилась Юля.
— Им это не позволили бы. Ты забываешь о рядовых полицейских. Они разошлись, когда здание опустело. Никому уходить не мешали и не преследовали. Мало того, с уходившими революционерами жандармы прощались, называя каждого заговорщика по имени-отчеству.
— Ну, ты сволочь! Сволочь!
— Знаю, заец, знаю. Вспомнил, что с тобой было дальше.
— Мне все равно, что там было дальше.
— ….?
— Ладно, рассказывай, если хочешь.
— А ты не хочешь?
— Ну, не кокетничай.
— Мой дом находился рядом с домом судьи.
— И меня судил твой сосед.
— Нет. У меня и у судьи были садики за домом. У меня был садовник, который очень увлеченно ухаживал за садом. Все время донимал меня просьбами выделить деньги на покупку какого-нибудь нового растения. Хочет человек сделать красивым сад — его дело, я мешать не собирался. Мне по большому счету все равно, что там растет и как оно растет. Как и сейчас, впрочем. Я мало разбираюсь в цветах. Но сосед очень завидовал моему саду, вернее, мне.
— А я здесь при чем?
— Тебе очень нужны были деньги, а заработать ты их уже не могла. Сама понимаешь, что никто тебя в дом не возьмет с твоей репутацией. Я уговорил судью добровольно-принудительно взять тебя садовником, потому, что цветы ты любила до умопомрачения, как и сейчас. Знать о том, что я тебя рекомендовал — тебе было не обязательно. Я мог наблюдать за тобой из своей комнаты в небольшой башенке, а ты… Ты дружила с моим садовником и состязалась с ним же в разведении каких-то там цветов для удовольствия своего хозяина. Так что бурной деятельностью я тебя обеспечил и себя обезопасил.
— Подожди, так это оттуда «растут ноги» в истории с Марусей?
— Да ты догадливая! — поддразнил ее Гена.
— Моя семья приглашала учителей в дом, чтобы дать ей образование, — сказала Юля. Я это помню. А она было дочерью горничной?
— Нет, дочерью вашей кухарки. И звали ее Настей, Настасьей, но для удобства будем считать Марусей, как сейчас.
— А потом, когда наши дела пошли плохо, мы постарались найти ей мужа. Она стала женой купца.
— Да, женой торговца. И превратилась в типичную торговку. Я надеялся, что она в благодарность за участие в ее судьбе, поможет тебе в трудную минуту, но этого не случилось, наверное, побоялась испортить свою репутацию общением с тобой. Возможно это веский довод — боязнь потерять покупателей, но не все ведь продается и покупается. Надеюсь, что сейчас понимает. Но что касается ее мнения насчет того, что давать деньги на революцию — пустая трата, то тут она права оказалась, — рассуждал Гена, глядя куда-то вдаль.

Юля замолчала. Она машинально протянула руку, намереваясь помешать сахар ложечкой в стакане с чаем, ожидая услышать нежное и аппетитное позвякивание о стеклянные стенки, окруженные кружевом подстаканника, как вспомнила, что она не там, она здесь, а чай в чашке без сахара. Сахар помогает душе слепнуть, так что ложечки не зачем быть в чашке. А вот Маруся…

8. Маруся

— …«Нет, моя девочка, Маша остается дома в этот раз. Правда, Машенька? — спрашивала мама у дочки прислуги, многозначительно заглядывая ей в глаза.
Маруся, не смотря на свои девять лет, понимала разницу сословия, в отличие от хозяйской дочери. Она знала, что ей туда, куда едет ее подружка, нельзя. Дочь хозяйки еще этого не понимала и всегда просила свою маму сшить такое же платье Марусе, так же причесать или уложить волосы, посадить рядом за столом и тогда, когда приходят гости. Ведь они играли в одни игры, проводили вместе время дома, учились у одних учителей, разве что спали отдельно. Но тут Маше можно позавидовать: она спала со своей мамой, а Юле приходилось спать одной в большой пустой комнате».

Юля ясно увидела эту картину: белокурые локоны ее подружки, глаза поблескивают от слез, а она, Юля, в красивом осеннем капоре с гладко причесанными волосами и пышном платье стоит и ждет, когда на нее наденут что-то теплое перед выходом на улицу. Служанка на корточках что-то завязывает на ней, поправляет. Всё так привычно и буднично, что ком к горлу подступает у той Юли, что смотрит на это через десятки или сотни лет.

Дочка господ повзрослела и поняла разницу между ними, увидела эту непреодолимую преграду. Платья всегда отличались, а теперь тем более, потому, что уже не надо было скрывать, что дочь кухарки не имеет право носить такую же одежду. Ее, ту, что жила в довольстве и роскоши, называли «ваша светлость». У Юли в душе рос протест против этого неравенства. Но что можно сделать?
Как и сейчас, причиной всех бед считали начальство, руководство, правительство. Как и сейчас были «мы» и «они». Какие такие «Мы»? Наверное «мы» — это народ. Это дочка-то господ — народ? А что? Предводитель народа. Конечно же, нужна революция! А тут, так не кстати, подвернулся купец, полюбивший и пожалевший молодую симпатичную безродную девушку, которая приняла его предложение. Ну, что ж, такой поворот событий можно было ожидать, для того и давали образование ей, как вариант выхода из этой несправедливой ситуации. Юля (или как там ее звали) продолжила борьбу за справедливость сама».

Казалось, картина логически завершена, но вдруг до сознания Юлии, просочившись тоненькими ниточками, дошло: а ведь именно Маруся выдала ее тогда! Что это, борьба за справедливость? Может это месть за то, что была игрушкой дворян? Или зависть, что не она дворянка? И нет ответа на эти вопросы, и спросить не у кого. Но хоть что-то спросить ведь нужно! Очень хочется спросить хоть что-то.
— Гена, а не сдала ли тебе Маруся нашу явку? — с известной долей язвительности спросила Юля.
— Интересный поворот событий. Нет, я ничего о ней не знал. Скорее всего, твоя подружка сказала что-то служителям фемиды, потому, что я узнал все это из рапорта своих подчиненных и всего лишь поспешил воспользоваться удобным моментом.
— Черт возьми, ведь я так ее любила, доверяла! В ее лице я видела символ борьбы за равенство, — мысли путались в голове у Юли.
— Скорее всего, она после смерти пожалела о своем поступке, а возможно и нет.
— Не зря она хочет быть мягкой и пушистой сейчас, тебе вот помогала после реанимации — обиженно сказала Юля.
— Все хотят казаться лучше, — парировал, стараясь оправдать бывшую Марусю Гена.
— Я уже не хочу казаться лучше, всем все равно не угодишь.
— Да, ты, мать, уже зрелая особа! Пора тебе возноситься.

Шутки шутками, а Юля все чаще задумывалась об этом. Раньше она не хотела этого, жизнь на земле так интересна, столько еще можно узнать, увидеть, испытать, но вся эта череда воспоминаний… А сколько видений, ощущений, рассказов о том мире, куда уходят свободные от череды рождений и смертей души. И сколько информации о мире духов, мире символов, куда совсем не хочется попадать, даже во сне. Задерживаться в астрале на века или на год-два, до следующего рождения — ни за что! Так чему еще она не успела здесь научиться, чтобы закончить эту земную школу? Дом достроить? Или еще что?

Юля с азартом взялась за работу, но всё валилось из рук. Мысли крутились вокруг этой истории. Если подумать и логически выстроить ситуацию, то обстоятельства могут подсказать, правильно ли построена логическая цепь.
— « Во-первых, почему совпало разорение нашей семьи и такой выгодный брак Маруси? Это, конечно же хорошо, что девочка оказалась пристроена, раз уж дать ей уже нечего. Помогать нам она не обязана, хотя я на ее бы месте… Проехали, я на своем месте. Ну, пусть не помочь, но ведь не сдавать же полиции! Чем я могла ей помешать? Ведь опять же логически, меня не должны были оставлять на свободе, меня могли убить свои же и опыт в этом у нас был. Тьфу, ты, опять эта планка не становится в проем, — разозлилась Юля на непослушную деревяшку, которую пыталась пристроить во время своих размышлений, — а этот гусь лапчатый важно проплыл в свою мастерскую, вместо того, чтоб с родной женой пообщаться.

Юля бросила доску, наступила на коробку с шурупами, перевернула баночку с гвоздями, плюнула и пошла к Гене в мастерскую.
— Генка, куда подевался мой стеклорез?
— Здесь его точно нет. А ты в своей мастерской смотрела?
— Блин, какой ты умный! — с издевкой сказала Юля.
— Ну чего ты мечешься, что у тебя не так? Отложи дела, пока не поранилась в таком настроении.
— Чего мечешься, чего мечешься, а кто все это делать будет? Я сама не могу все это состыковать.
— Ладно, пойдем стыковать вместе.
Гена мгновенно сообразил, что куда и как прикрутить, что сделать потом. Юлька стояла, насупившись на саму себя, такую бестолковую. Поделиться своим соображениями она не сразу решилась, отвлекать мужа от ремонта не хотела. А надо было, потому, что у Гены тоже не ладилось его дело потому, что мысли возвращались к Марусе, вспоминались ее черты характера, манеры в этой жизни и сравнивались с той.

— Я тебе хочу кое-что рассказать, чтобы тебя немного успокоить. Ты не против?
Еще бы она была против:
— Нет, конечно.
— Я не знаю подробностей сейчас, но ты умерла.
— Еще бы не умерла, все умирают рано или поздно, — все еще не остыла Юля.
— Ты умерла рано. Тебя убили.
Что на это могла сказать Юля? Она уже не раз видела свою прежнюю смерть, да и в текущей жизни сталкивалась с ней. Не это ее беспокоило. В логическую цепь событий вклинилось это видение мужа. Оно не давало ответов, оно возвращало туда. Юля ощущала тогда стыд за скандал, который учинила Маше, узнав о ее предательстве. Поэтому Маруся подсознательно ожидала от Юли такого рода взрывов эмоций, а вовсе не от знания психологии. Здесь все сходится. Тогда она решила задать свой вопрос Гене относительно своих сомнений, но он уже начал рассказывать продолжение:

— Похоже, что Маруся способствовала вашему разорению. Она ведь многое знала, во многое была посвящена в вашей семье, — размышляя сказал он.
— Зачем ей это?
— Вы ей дали, что могли, а она хотела больше.
— А как же благодарность?
— Примитивный расчет показывает, что это не выгодно в большинстве случаев. Ты думаешь почему ее взял в жены купец?
— Любофь. — полуутвердительно полувопросительно сказала Юля.
— Да брось, ты! Расчет. Она ведь его не любила?
— Нет, конечно. Постой, она вышла замуж за того же купца, что выкупил наши закладные, поставил жуткие условия и грозился долговой ямой. Мы считали, что свадьба с ней нас спасла от полного нищенства. Так он ее не любил?
— Этот человек никого кроме себя не любил. А Маруся своего мужа сейчас любит?
— Вряд ли. Она нежно к нему относится. Хотя когда мы сидели у нее в саду, то она произнесла такие нежные слова, что я обернулась. Помнишь? Только они относились к пуделю.
— А ты помнишь, как отреагировал муж?
— Точно! Он совершенно этому не был удивлен, он и не ждал, что эти нежные слова могут относиться к нему. Она и дочку научила строить расчет на браке. Любви там нет и сейчас. Всё по понятиям. Муж скрывает свои чувства к ней, но любит, не смотря ни на что. Мне кажется — он замечательный парень. Она лишь позволяет себя любить. Девочки подыгрывают маме, лицемерят. Хотя внешне всё правильно и добропорядочно выглядит. Да уж! Я помню, что ее предательство ошеломило меня тогда, побудило разобраться во всем этом.

— Видимо ты далеко зашла в своем расследовании. Иначе, зачем надо было убивать тебя, если ты уже не у дел? Теперь понятно отношение Маруси к тебе. Всё, кажется, становится на свои места.
— Я тоже удивлялась себе, когда опасалась ехать с Марусей в турпоход, на сплав по реке. Какая-то ничем не обоснованная боязнь положиться на нее. И с ее стороны мне казалось, что она то ли боится меня, то ли ненавидит, то превосходство, то уважение — странная смесь чувств. А уж чувство вины вообще какое-то странное. Так ты видел мое лицо? Я похожа на себя ту?
— Удивительно, но на этот раз очень похожа.
— Нет, не похоже, — после минутной задумчивости сказала Юля.
— Ну мне же лучше знать! — удивился бывший губернатор.
— Да я не об этом. Я об убийстве. Между нами сейчас не страх смерти, а просто легкое опасение. Там что-то не так.
— Это с твоим язычком язвительным что-то не так. Тебе выкладывать все просто опасно.
— Я буду молчать. Клянусь и еще раз клянусь, ваше высочество. Или величество?
— А переживать?
— Тут уж клятвы не помогут, но постараюсь.
И он рассказал. Но значительно позже.

Действующие лица оказались участниками совсем другой истории, относящейся к жизни Гены, когда он был Луцием — начальником школы рабов.

2. Луций

1. Это было давно

Звонить Тамара старалась редко, чтобы не помешать Геннадию. Они переписывались смсками. С одной из трех подруг, с которыми он встретился на семинаре, Оксаной, Гена совсем не общался. С Татьяной все было известно и удивительно. А вот Тома была в восторге от него, но дома у нее был муж, но Гена-то по сути гуру, учитель, наставник, кладезь ответов и вообще загадочный мужчина.

— «Раз звонит, значит что-то важное», — подумал Генка:
— Привет, Гена. Как вы там поживаете?
— Поживаем потихоньку. Ты за этим звонишь или что-то конкретнее спросишь?
— Ты знаешь, мне приснился сон, где был ты, и была Юля.
— Откуда знаешь, что это была она, если вы не знакомы?
— Уверена, что она. Мы с ней о чем-то говорили. Какой-то серьезный разговор был. И ты был, но куда-то ушел. Такой сон интересный, но я многое забыла, а этот эпизод помню.
— И что, поделиться совсем не с кем своими сновидениями, что ты звонишь на другой конец страны?
— Девчонкам-то я расскажу, а тебе вот сейчас захотелось.
— Видно, достал тебя сон. Но мало ли что снится, забудешь к вечеру.
— Нет, к вечеру не забуду.
— Тогда к обеду.
— Да ну тебя. Я серьезно.
Звонок, конечно, ни к чему не обязывал, но в памяти застрял. Представил своим внутренним взором дух того места, которое могла видеть во сне Тома. Ощущение того места и тех событий, которые стояли за ее словами, за образами ее сна напоминало ему что-то.

Это было давно, происходило в могучем государстве. Воины завоевывали города один за другим и привозили оттуда рабов. Война. Совершенно очевидно, что это была война: Гена ощущал её дух, атмосферу.
Добычу взяли (ощущение добычи явно присутствовало), город обеспечили охраной из войска. Рабов, способных принести пользу завоевателям, увезли.
Рабов привозили в главный город государства, вырастившего великих воинов. Привозили в специальный центр, созданный для распределения и адаптации рабов. Жили они там примерно год. Рабы обязаны были изучить язык господ и законы этой страны, чтобы выявить свои способности и привыкнуть к существующему порядку. Основную массу этой разноязыкой толпы составляли женщины. Мужчины либо принимали условия содержания и своей новой
жизни, либо просто увеличивали численность человеческих жертв войны. Женщин готовили для работы в домах патрициев.
Главой Центра по обучению, адаптации и распределению рабов — Лукулла — был именно он, Гена.
Гена помнил, что Лукулл занимал большое пространство и включал в себя большую центральную площадь, жилые помещения, учебные классы, столовую и помещения для охраны. В обязанности начальника не входило знание языков, но он с удовольствием изучал все языки и наречия своих подопечных. Он вникал во все проблемы, хотя распределение обязанностей среди его подчиненных было безупречным. Он не был слишком озабочен неизбежными проблемами и мог спокойно оставить службу, возвращаясь домой так как его подчиненные прекрасно ориентировались в сложностях этой работы.
Он был не большого роста, крепкого телосложения. Как и все начальники, носил соответствующую его положению в обществе одежду. Одежда была привычная и вспомнить ее элементы можно было лишь снова ощутив их на себе. Простая рубашка из хлопка и простая повязка вокруг и снизу бедер. Все это было удобным, привычным. Но поверх всего этого была защита из металла желтоватого оттенка: нагрудник, закрывающий грудь и часть плеч, броня вокруг живота и со стороны спины, что-то наподобие юбочки из металлических пластин, доходящих почти до колена.

Воздух того времени постепенно проникал в самые отдаленные уголки его нынешнего тела и притягивал образы, переживания тех дней. Гена мог бегло, не задумываясь пояснить, зачем то или иное действие он тогда совершал. Но некоторого труда стоило обобщить какие-то привычные понятия, рассказать словами то, о чем он молчал тогда. Какие-то подробности вспоминались спустя день, два, неделю.
Он томился от этих теней памяти, а жена ждала продолжения его рассказа.

Стоп, ко всем этим воспоминаниям его привел сон Тамары. Но при чем здесь она и лагерь рабов? Что-то в этом не связывается пока. Скорее всего, воспоминания увлекли его не совсем туда. Ведь кем-то была эта Тома? Естественно, была. Главное выяснить кем была именно тогда. Уж он точно был тогда. Сном все это не назовешь, фантазии на такое тоже не хватит. Но как его самого звали тогда? Рассказывать Юле — это одно, а обсуждать с ней всё это в отношении какой-то абстрактной мифической личности — совсем другое дело.
— Сестра, имя!! Имя? — бодало то, что называется Юля.
Предполагать — это труднее, чем вспоминать. Откуда русский человек может знать имена, характерные для того времени (и какого времени?), для неизвестно какой страны?
Нет никакого смысла заставлять себя вспоминать, нужно расслабиться и получать удовольствие, если всё будет действительно удовольствием. Надо не вспоминать, а увидеть то, что было тогда. Это совсем другое занятие. Для этого нужен адрес. Адресом мог быть звук, запах. Нет, это Юлькин способ. Нужен чей-то образ или яркое событие, логическая цепочка действий, обстановка. Обстановка…
— Похоже, что имя римское.
Внешне Гена казался рассеянным и безразличным, но Юлю это не смущало.
— Сходить бы в библиотеку, взять словарь римских имен, — мечтательно сказала Юля.
— Ты уже сходила в библиотеку в поисках информации по оккупантам Ростова.
— Сравнил! Пропаганда в СССР была на высоком уровне. На слишком высоком, чтобы хранить объективную информацию.
— Интересно, какое оправдание отсутствию информации по предполагаемому Риму ты придумаешь, когда ничего не найдешь?
— Проехали. Думай еще про Лукулл. Это слово, кстати, известно даже компьютеру. Я его ввела, когда старалась записать твои фантазии, а он меня поправил, а что оно значит — не сказал.
— Фантазии… хотел бы я быть таким… как бы это сказать помягче… трепачом что ли, чтобы придумывать такое. Чтоб тебя развлечь? Оно само вспоминается, даже как будто мешает, если не пускаю наружу. Только настроиться надо.
— Тебе «Кин-дза-дза» включить?
— Для чего?
— Ну, то место, где дяде Вове говорят: «думай, диаметр орбиты своей планеты, думай, удельный вес своей планеты, названия планет твой галактики» или что-то в этом роде.
— «Ну всё, Бендера понесло», — подумал Гена и замолчал. Она это тоже поняла и притихла.
— «Был, да. Состоял, участвовал — а дальше?»
Постепенно в сознании возникла картина:

2. Айя

Как-то в Лукулл привезли большую партию рабов. В этот день он пришел в ту часть лагеря, где размещались женщины. Пришел, как обычно, посмотреть, что представляют из себя вновь прибывшие. Патрициям нужны как простые работники в доме, так и умные, образованные гетеры. Но если темперамент женщины не позволяет спокойно заниматься хозяйством, а красивенькая головка не вмещает в себя много ума, то из нее получится неплохая лапушка. Это увлечение пухлыми женщинами только начало входить в моду. Увидеть, что представляет из себя женщина лучше в стрессовой ситуации, потом можно присмотреться и получше.
Начальник Лукулла, шел в дальний угол площади, где сбились в тесную кучу испуганные женщины. Пока он приближался, в толпе росло напряжение. Идет один мужчина прямо на них. С одной стороны это не предвещает ничего хорошего, раз он не прячется за вооруженными воинами. Но с другой стороны он все-таки один против озлобленной, готовой на все ради прежней свободы, толпы обезумевших женщин. Нужна только спичка и она оказалась в этой толпе. На него накинулись все эти фурии, недавно бывшие кроткими дочерьми, любимыми женами, матерями маленьких детей. Молодая здоровая безумная толпа. При нем было оружие, но он давно уже не применял его по отношению к безоружным рабам. Это все равно, что бить беспомощного ребенка за то, что он не понимает еще взрослых. Тем более это были женщины. До сих пор он находил нужные слова в любой ситуации, но эти женщины еще не общались со старожилами лагеря и не знали враг он им или все же нет.
Генератором этой идеи нападения, без шансов на свободу, была маленькая смуглая женщина. Вернее это была девушка, только вступившая в пору расцвета. И когда вся эта визжащая масса пыталась что-то сделать со своим врагом, она опять оказалась проворнее и сорвала меч с пояса у начальника. Оружие в руках умелого воина предсказуемо, но в слабых руках мстительной женщины — стихийное бедствие. Начальнику пришлось, уворачиваться от безоружных женщин, чтобы отнять грозное оружие у этой разъяренной тигрицы.
Она махала им направо и налево, колола и рубила воздух, а то и других женщин. Это уже была не просто наивная женская драка, Это уже было сражение не на жизнь, а на смерть. Девушка опьянела от запаха крови, от своей возможности сеять страх, от криков боли и ярости. Он не сражался. Он просто не мог сражаться здесь, с женщинами. В эту свалку не могли кинуться и охранники, пока не разобрались хоть как-то.
В пылу борьбы вооруженной девчонке удалось глубоко ранить начальника Лукулла в руку. Меч оказался у него и он тут же от всей души врезал кулаком, в котором был зажат меч, в лоб хрупкой противницы. Женщина отлетела и смела собой часть нападавших. Удар был вполне адекватным ее напору. Тут же разгоряченная толпа кинулась в образовавшуюся брешь. Естественно они кинулись на врага, не взирая на ту, что лежала у них под ногами.
Обливаясь кровью, начальник лагеря кинулся спасать смуглянку. В это время подоспели охранники на подмогу своему начальнику. Никогда такого еще не было и времени упущено было много. Тем не менее, толпу успокоили, а израненную толпой и оглушённую ударом начальника рабыню отнесли к лекарю.

— Как видишь, без женщины и тогда не обошлось, — констатировал Гена.
— А ты говоришь: «причем здесь Тома»? Ее ведь вспомнил. Чем она тебе не женщина, хоть и прапорщик теперь? Она свой сон рассказала, вот ты и вспомнил, что это не сон был, вернее не совсем сон с его бреднями. Я вообще думаю…
— Давай пока без выводов, — прервал ее Гена.
— Ладно, что с тобой-то было? Помнишь?
— Два месяца начальником Лукулла был другой человек. Что делал с рабами новый, временный начальник — стоит только догадываться. Мне это не известно.
— А завтра будет известно? — притворяясь наивной, и по-детски заглядывая в глаза, спросила Юля.
— Что будет завтра — я не знаю. Что будет сегодня вечером даже не знаю.
«Прикидывайся, не прикидывайся наивной, или какой-то еще, а Геннадия сейчас лучше не трогать по этому вопросу — это ясно, — подумала Юлька, вздохнула и пошла заниматься своими делами.
— «Как там у них в тех краях — тепло или не очень, но здесь нужно печку топить, еду готовить. Что любил начальник Лукулла — не известно, а Гена день и ночь ел бы жареную картошку. Вот и пожарю, назло всем врагам пожарю, хоть надоело ее чистить — кошмар как! Кстати, нужно будет как-нибудь уточнить: Рим это или что еще?».
Гена любил топить печку сам. Может быть потому, что ее сложила Юля по своим чертежам, а может потому, что это ему напоминало детство. Крайней необходимости в этом не было, ведь в доме были теплые полы. Но на газовой плите картошка совсем не та, ой не та. И не только картошка. А печка грела очень хорошо, дрова «ела» экономно. В этом варианте ее лучше всего и оставить, хватит переделок.
Интересно, конечно, самой сложить печку, но трудновато это для женщины. И все же учиться интересно всему, что жизнь позволяет освоить. Геннадию и Юле жизнь «позволила» сделать камин, печку в сауне, да и эту, которая в кухне пришлось делать в третий раз, но уже по-своему, не «по книжному». Вот так возишься, возишься в своем доме, каждую щелочку, каждый уголок есть чем вспомнить, а мысли возвращаются к рассказу Геннадия. Здесь все знакомо, можно потрогать, заглянуть внутрь, изменить, а там уже ничего не изменишь. И все-таки: что там готовили, какую одежду носил ее любимый мужчинка, где жил? Ведь Тома увидела во сне ее, Юлю. Наверное, обе были среди рабов. И у Геннадия спросить трудно с его-то характером. К тому же еще клиент к нему приехал и, видимо, надолго.
Состояние Юли было похоже на состояние ученика, пришедшего учиться к мудрецу. Первое задание для проверки усидчивости и послушания было очень странное и простое: вернуться домой к своим обычным делам и не думать о семи красных обезьянах. Почему о семи? Почему они красные? Что в них скрыто, что нельзя думать? Ученик провалил это задание и в учение к мудрецу не попал.
— «Интересно, а Гена со своими обезьянами не мучается?»

Нет, Гена не мучился с обезьянами, он мучился с клиентом. Пришел домой и почти с порога начал рассказывать вперемежку то про лагерь рабов, то про машину клиента. Юлька бегала между холодильником, столом, плитой, между рассказами, спрашивая о ком сейчас идет речь, пока не выдержала:
— Да расскажи ты толком! Знаю я твоего Дениса, знаю его машину, уже про все винтики и жиклерчики в ней знаю. Все равно сама ремонтировать не буду. Знаю, ты так тщательно ремонтируешь, что клиентов иногда по пять лет не видишь. «Если так все ломаться редко будут, то мы кору с деревьев есть будем» — сейчас скажешь мне и, скорее всего, это ты ему сказал. Ты мне про Томкин сон расскажи.
— При чем здесь Томкин сон?
— Я тебе про начало говорю, с него все началось. Ты уже так внутрь залез, что начала не помнишь. Можешь и не вспоминать, рассказывай, что хочешь — я потом соберу все в кучу.

— Итак, в Лукулл привезли большую партию рабов. Одна из рабынь спровоцировала нападение на него. После этого я уехал набираться сил куда-то туда, где лучше заживают раны. Девушка, что напала… ее отравили…, нет, отправили…
— Ты поел бы, остыло все, — жалостливо и осторожно сказала Юля, наблюдая, как Гена смотрит на картошку и что-то старается рассказать. Она постаралась не отвлекать мужа ничем, пока он не поужинает. В бороде у него ничего не застрянет, но с набитым даже отчасти ртом не очень-то поговоришь. Если уж он столько вспомнил, то вспомнит и еще. Попозже. Если она сама вытерпит с ее-то женским любопытством.
— А как звали ту девушку, помнишь?
— Ты собиралась дать мне поесть спокойно.
— Да, да, конечно.
— Интересно все же, кто она, откуда, при чем здесь Тома, я? Нет, нет, я это так, сама с собой. Ты ешь. — Юля вздохнула прерывисто и протяжно. Гена посмотрел на нее так, что слов не надо. Она как-то засуетилась, стерла еще не появившиеся на столе крошки и ушла на второй этаж ждать Геннадия.

— Так что было, когда тебя ранили? Я буду записывать. Тебе самому потом будет легче вспоминать. Ты не против?
— Ну, давай, поиграй в писатели.
— А что такого? Некоторые придумывают всякие игры в сексе, а тут просто запишу, чтоб не забыть.
— Тьфу ты, сравнила! Телевизор нужно поменьше смотреть, там не такое еще покажут. Черте чем занимаются от скуки. Знали бы, что за это будет — даже думать бы не стали в этом направлении. Это и вас, девушка, касается. Я не про секс.
— Поняла, поняла. Да, а как ты понимаешь тот язык?
— А как ты понимаешь этот?
— Сама не знаю. Ты меня совсем запутал. Ты ж про ту девушку остановился рассказывать.
— Не помню уже дальше.
— Давай, что помнишь.
Картина происшедшего тогда начала складываться во что-то более определенное.
Сюжеты прошлого самой жизнью стояли перед глазами, не оставляя места словам. А всё произнесенное тогда кем-то было понятно, как приговор уже приведенный в исполнение. Осуждать его теперь, за порогом тех жизней просто не было смысла. На каком он говорил языке — не то, что было все равно, просто кощунственно думать об этом.
Сейчас он был русским, думал по-русски. И не просто русским, а русским человеком во плоти, со всеми стереотипами, привычками и взглядами смертного.
— «Слова…. Напрягая бессмертную память, понятия складывались в слова. Но они звучали странно, непривычно, казались слуховой галлюцинацией. Но хотя бы имена? Его имя? Оно было тогда им самим, его частью, его сутью. Посмотреть, как называют его другие? Да, можно и так. «Луциус». И тут же вспомнилось детство и спешная речь отца, дававшего наставления — Луций — звучало в его устах. Этого хватит.
Она… Как же звали ее? Звук, похожий на боль. Это ее имя? На любом языке это похоже на стон: Ай-я-а-а. Как глупо! Это не может быть имя».
События разворачивались перед ним дальше, и опять с участием этой девчонки. И уже жестко и отчетливо «Айя», больше похожее на приговор или команду. Да, это имя. Бывает ли такое имя? А бывает ли такое времяпредставление в жизни простого человека?
К чему столько вопросов, если у ворот памяти стоит столько ответов в очереди, стараясь протиснуться в узкую щель человеческого сознания? Кажется, одна жизнь не может вместить столько новостей о себе самом. Стоишь перед распахнутой дверью в бесконечность и рассказываешь, рассказываешь тому, кто способен слышать, но их слепит свет беспредельности, свет глаз Великих Учителей, ждущих там, за дверью.

3. Лагерь рабов

Понятие богатства теряет прежний смысл и приобретает новый: богатство — это просто добыча. И не важно, кто стоит за этой добычей: уважаемый гражданин с раскидистым генеалогическим древом или простой землепашец, у которого никто не составлял того самого родословного растения, но корни которого тоже уходят в историю несмотря на прописку.
Увезли кормильцев из осиротевших семей, увезли молодых женщин. Но какие народы не рассматривали дочерей, как временную радость для родителей? Это было время, когда женщина должна была рано или поздно принадлежать только мужу. Мужчина в доме глава и кормилец. И потерять такого кормильца гораздо тяжелее, чем ребенка. И завоевателям с такими кормильцами хлопот было очень даже не мало. Превратить в раба, вернее в рабыню, проще покорную женщину.

Рабов привозили в главный город государства, вырастившего великих воинов. Привозили их в специальный центр, созданный для распределения и адаптации рабов. Жили они там примерно год. Рабы обязаны были изучить язык господ и законы этой страны. Должны были выявить свои способности и привыкнуть к существующему порядку. Основную массу этой разноязыкой толпы составляли женщины. Мужчины либо принимали условия содержания и своей новой жизни, либо просто увеличивали численность человеческих жертв войны. Женщин готовили для работы в домах патрициев.

Порядок распределения рабов был очень строгий. Следили за этим высшие чиновники государства и священнослужители. Естественно, среди граждан этого государства не было бедных, так как каждый полноправный член государства имел право получить раба или рабов для собственного содержания. Имел законное право на долю от завоеванных богатств. Все это распределялось по законам государства. Так что каждая семья имела достаточно средств для содержания рабов, и самих себя.
Повышение уровня жизни граждан этого государства диктовало и повышение требований, предъявляемых к рабам. Рабы могли быть управляющими имением своего господина. Должны быть нянями для детей своих господ, обязанными обучать и воспитывать их. Поэтому возникла необходимость в нянях со знанием математики, естественных наук и лингвистики. Но самую большую долю из этих бесплатных помощников составлял так называемый, обслуживающий персонал. Вся грязная и тяжелая работа была просто неприемлема для коренных жителей, — патрициев по праву рождения в могущественном государстве. И законы этого государства корректировались по мере роста могущества и благосостояния. Но все его законы корректировались священниками, которые обладали сокровенными знаниями. Знание Законов Бога позволяло прогнозировать события, а это для обывателей, хоть и патрициев, было равно чуду. Благоговейный страх и трепет всех жителей удерживали у власти священнослужителей и вызывали чувства, необходимые для удержания порядка.

Главой Центра рабов был Луций. Тогда его звали Луциус.
— Про одежду. Еще про одежду расскажи, — сдавленным шепотом, едва слышно, смущаясь своего грубого вмешательства в воспоминания мужа, попросила Юля.
Гена задумался. Юля затаила дыхание, боясь, что обидела его своим вопросом и он больше ничего не расскажет. Тут жизнь великой страны перед ней разворачивалась, а она про одежду. Но что делать, если не может она себе его представить в том виде, ощутить дух того времени, вспомнить, возможно, и себя. А надо еще и записать в удобочитаемой форме все это. Она грызла конец ручки и почему-то смущенно пристраивала поудобнее маленький блокнот у себя на коленях. Кто смотрел на нее в этот момент: Гена или Луций? Он и сам не смог бы уже ответить.
Как-то ровно и буднично он продолжил свой рассказ.

Его ноги были обуты в сандалии, сыромятные кожаные ремешки которых, переплетаясь, закрывали на щиколотках сухожилия ног. Не доходя до локтя, с пластин брони плеч, свисали тоже пластины, но узкие и длинные, похожие на пластины «юбки». Они были пришиты на плотную грубую ткань. Если в них попадало копье, то вместо того, чтобы разойтись под его ударом, они наоборот, как бы защелкивались, удерживаясь каким-то образом тканью. Предплечья были защищены налокотниками, изготовленными из кожи с металлическими продольными пластинками. Закреплялись они выше локтя полукольцом с наружной стороны руки, которое не смыкалось. Локоть был закрыт в бою. Короткие, до сустава локтя налокотники носить стали позже, не в бою. У Луция на левой руке был странный браслет. Многие считали его украшением, но на самом деле он был очень функциональным. Полукольца вокруг широкого браслета выгибались наружу неприметным ореолом. В бою они удерживали и заклинивали меч противника, давали потом владельцу шанс отбросить руку противника с мечом взмахом своей руки. Луций увидел браслет в Тунисе и заказал для себя такой же у своих мастеров. Мастерство оружейных мастеров вообще очень ценилось за их искусность. Но обучали этому и рабов, надеясь переложить всю тяжелую работу на них. Рабы — это предметы обихода, они же инструменты. А инструменты можно усовершенствовать.

«Юбочка» из металлических пластин у начальников тоже была на основе из ткани, в то время, как у простых воинов пластины крепились на поясе с помощью ремня. Они свободно свисали и могли расходиться, но внизу удерживались цепочкой между собой. Все носили оружие. Выйти в город без оружия — это все равно, что выйти просто голым. Но оружие строго регламентировалось в зависимости от положения в обществе. Начальник должен был и меч и нож носить соответственно украшенным. На боевых качествах эти украшения никак не отражались, но по ним знающий человек мог легко определить, кто перед ним.

Начальник Лукулла относился к искусному украшению своего оружия без гордости. Его удовлетворяло, что украшение нагрудных пластин и юбки не вменяли в обязанность. Шлем на голове был функциональным: заканчиваясь над ушами, он в то же время прикрывал их небольшим козырьком. Когда меч противника попадал по шлему, то, соскользнув, мог отрезать ухо. Поэтому над ухом был своеобразный отбойник. Если меч скользил ближе к лицу, то ухо закрывало кольцо, которое крепилось спереди к лицевой части шлема, а сзади — к затылочной. Удерживался шлем кожаным ремешком на подбородке. Обычно его надевали на подбородок под губами в бою, но Луций носил его в повседневной жизни. Ремешок кожаный, с дырочками, легкий и удобный. Он не способствовал свободному разговору, что и нужно было Луцию. И еще нужно было прикрыть многочисленные шрамы. Для этого пришлось заказывать на шлеме с правой стороны дополнительное как бы украшение, закрывающее висок, хотя сам шлем не нуждался в вычурности украшений. Только оружие. Особенно нож. Он был похож скорее на узкое длинное жало. Около 40 см длиной, обоюдоострое, с небольшой, но очень красивой гардой. Меч был примерно такой же длины, для ближнего боя, для личной защиты. Он был широкий и тяжелый. Даже ударив плашмя по мягкому телу человека, можно было оставить три раны: по размеру ширины меча и еще одну посередине. Меч был не плоский, а немного ромбовидный. Средняя часть, выступая от гарды по всей длине меча, тоже была достаточно острой.

Каждый заказывал оружие по своему вкусу, в соответствие со своими представлениями о защите собственной жизни. Но этого начальника, Луция, не увлекало состязание в красоте и усовершенствовании своего обмундирования. Чего не скажешь о навыках владения оружием. Он проводил довольно-таки много времени в тренировках с оружием каждый день. Пренебречь мастерством владения оружием для него было невозможно. Каждое утро Луций оттачивал свое мастерство, посвящая этому очень много времени. Даже спустя века он чувствовал это оружие в своих руках, по запаху вспоминал его. Тело принимало привычные позы, воздух был наполнен запахом металла и кожи и морского воздуха. Почему-то не было тяжелого запаха пота. То ли он так хорошо впитывался хлопком, льном, кожаными частями одежды, то ли воздух и еда были тогда другими, но запах был совершенно другой.

Ничего о лагере и его начальнике не знали негры, привезенные в качестве рабов. Это были крепкие здоровые мужчины, и они решили, что надсмотрщик с кнутом для них не преграда к освобождению. Охрана в лагере носила только кнуты, и то свернутыми и за поясом. Вооружен был только начальник Лукулла. Политика воспитания рабов была такова, что применение силы было крайней мерой, когда не хватает способностей избежать конфликтной ситуации. Негров-рабов было много, бунт грозил перерасти за пределы той зоны, куда поместили вновь прибывших. Надсмотрщики оказались заложниками. Решение этого вопроса ложилось непосредственно но начальника лагеря.

Луций снял с себя все оружие, снял нагрудник и шлем, снял наплечники. Его обнаженные израненные руки могли сказать больше любых слов. К речам он и раньше не был привычен, а теперь, со сковывающим шрамом тем более. Но он шел не демонстрировать свои достоинства, не для этого он снял с себя все, что только мог. Не должно было оставаться сомнения у бунтарей, что перед ними безоружный парламентер.
Он шел без белого флага, если такое вообще тогда было принято. Завораживал он сам, весь его вид. Толпа придвинулась к нему:
— В чем перед вами провинились охранники, почему они связаны? — спросил Луций на языке их родины. Все удивленно замерли, по-новому оценивая этого человека. Это была первая маленькая победа. Потом он протянул руку и взял кнут из рук раба. Используя неожиданность, растерянность рабов, он спокойно, но быстро свернул кнут и заткнул его себе за пояс за спиной, а потом продолжил разговор:
— Вас накормили, напоили? Разместили всех удобно? Если что-то вас не устраивает, скажите охраннику он передаст мне– для вас изменят условия. Жить вам пока придется здесь. А теперь отпустите охрану: не они причина вашего плена. — Луций повернулся спиной к зачинщикам бунта, показывая уверенность в своей силе, будучи даже без оружия, но уходить не спешил. Он должен уйти с заложниками. Кто-то кинулся их развязывать, кто-то загородил их собой, вызвав суматоху в толпе. Не нужно давать волю рабам решать, отпускать их или нет, нужно срочно вывести своих людей из толпы, срочно вернуться к остальной охране лагеря и отправить отряд других воинов к ним. Работать с неграми эти надсмотрщики уже не будут — их переведут в другое место или, возможно, отправят сражаться на «Восточный фронт».

Но как он оказался во главе лагеря? Что-то смутно подсказывало, что это не его предназначение. Его вынудили какие-то обстоятельства. Но какие?
Он вспомнил, что его на эту должность назначили за те качества, что проявляются только в бою, в тяжелых условиях выживания. Еще он помнил бой, который был решающим в большой победе. Их тогда оставалось шестеро в кольце врагов, вернее в том, что осталось от этого кольца. Их шестой товарищ умирал у них на руках, когда все поле вокруг было усеяно телами врагов. Четверо друзей Луция остались ему служить лично, стали его частной охраной в доме. Сам же Луций долго не мог оправиться от полученных ран. Его правая щека была распорота стрелой так сильно, что уродливый шрам был заметен даже в темноте. Из-за чего и был заказан специальный шлем, закрывающий щеки, с которым он старался не расставаться. Глядя на этого перетянутого шрамами воина, не приходится сомневаться в его силе и выносливости. Но полученные ранения не позволяли ему принимать участие в боях. Его не списали, а наоборот, наградили этой должностью и безграничным доверием».
И все же и Геннадия и Юлю мучили сомнения: «а был ли мальчик?» Они ждали подтверждений хоть каких-нибудь. Энциклопедия? А ведь точно!

— Слушай, Генка: «Луций Корнелий Сулла — первый диктатор Рима. Родился в 138 г. до. н.э. в знатной патрицианской семье».
— Возможно, тогда Луциев было много. Насчет семьи — не уверен. Дальше смотри — заинтересовался Гена.
— «Отличался огромной выдержкой, был жаден до наслаждений…». Ну это вряд ли. Или нет?
— Нет. Не жаден.
— «…особенно до, славы».
— Вот уж точно нет!
— «Врачи говорили, что в его душе лев уживается с лисицей, причем лисица опаснее льва. …Интересовался искусством, проводил время среди богемы, был кумиром женщин…». Что-то не похоже, — грустно констатировала Юля.
— Что это ты скисла: расстроилась, что я не первый диктатор или не кумир женщин?
— Да при чем тут это? Не ты это, просто это не ты. Женщины? Ты можно сказать дамский угодник, но из уважения, а не из похоти. Ты скорее рыцарь чем кумир женщин. Это разное. Мне кажется, что женщины вообще мало места в твоей жизни занимали. Сам-то ты что еще помнишь о себе?

4. Детство Луция

Гена задумчиво улыбнулся чему-то. Судя по его лицу воспоминание было светлым-светлым. Он вспомнил себя маленьким, лет 13—14, на корабле. Плыли тогда из Португалии в Африку. Его охватило не только воспоминание того времени, но ощущение запаха того воздуха, глубины океана. Вода была какой-то седой, захватывало дух от гула волн. Маленький кораблик и такой бушующий океан с его мощью и глубиной. Нет рева моторов современных кораблей, нет дрожания палубы от вибраций. Даже волны не знают этих дымящих, коптящих, мазутящих конструкций его «современного» мира.
Луций стоял, перегнувшись через перила, глядя в эту мятущуюся седину. Наполнило вдруг чувство молодости, какой-то пружинящей, едва обуздываемой, силы юного тела. Волосы трепал ветер и срывал тонкую память о себе сегодняшнем. Гена погрузился в эти ощущения с таким удовольствием, что напрочь забыл, какие испытания предстоят этому телу впереди.

Маленький Луцик наблюдал за действиями матросов на корабле. Четыре сильных мужчины едва удерживали руль во время бури. Это еще не было колесо, это был рычаг. Палуба была с высокой надстройкой в задней части корабля, чтобы рычаг был подлиней.. Надстройку обрамляли красивые балясины. Красивые, как и сам высокий рельефный нос корабля. Но эти перила были и своеобразными волнорезами, защищавшими от захлестывающих волн, разбивая их хоть немного. И, конечно, он удерживал тех, кто мог быть смыт за борт. Каюта капитана размещалась под надстройкой, на которой находились рулевые, управляющие балером руля. Руль — это метра три палка, за которую держались в шторм четверо матросов. Когда сверху слышалось «гуп-гуп», — значит все в порядке. Когда топота не слышно — заснули у руля. Когда «гуп-гуп-гуп-гуп», значит проблема — нужно бежать на мостик.
Как-то Луцик спросил матросов, почему бы им не закрепить в шторм руль веревками через балясины? Они тогда сказали «а точно», и обвязали два кнехта с двух сторон канатами. Удержать канат проще, особенно если он обвивает крепкую стойку.

Когда корабль приблизился к берегу, то матросы его испугали, сказали что там живут только черные люди. Луций с замиранием сердца ждал, что же будет, что его ждет. Вошли в порт. И тут его оглушил гомон, гвалт, крик чаек. Он увидел этих страшных черных людей. Но почему-то вели себя эти люди совсем не страшно и не странно, только как-то очень суетливо. Он увидел, что местный народ мотается в каких-то кококшниках. Бабы большие черные. Понятно стало, что это просто люди, черные или не черные. Дней за десять он уже смог разговаривать с местными на их языке. Отец был очень рад этому, рассказывал, какие перспективы в связи со знанием языка открываются здесь. Можно делать вид, что слушаешь переводчика, но на самом деле слушать всех вокруг, замечать обман, узнавать секреты.

Так и жил он с отцом какое-то время в Тунисе. Или всё же в Алжире? Когда Луций подрос, отец постарался приобщить его к своему делу — торговле.
— «Торговать хорошо „шакалом“ (по нашему — лисицей): он обманет всех» — учил его отец. Это очень не нравилось мальчишке. Поэтому не хотелось заниматься торговлей и обманывать. Этот протест вырывался все время наружу, и Луций гасил его в драках с местными. К совершеннолетию он приобрел мастерство именно в этом, но никак не в торговле. С виду красивый юноша, с кудрявыми волосами, похожий на римлянина.
У отца была черная борода, черные волосы, — здоровый мужик. Носил широкие штаны до колена, обхватывающие ногу под коленом и гольфы внизу или гетры. Луций штаны, как у отца не носил, носил что-то типа юбочки и длинную рубашку с пояском. Волосы с детства были темно-русые, но с возрастом, от постоянного пребывания на солнце посветлели и укладывались в красивые крупные локоны. Локоны жутко раздражали — их все время приходилось подрезать кинжалом. Казалось они не соответствовали образу мужественного воина, который он мечтал создать. А уж как он дрался с местными на танцах! Местные негры — ребята огромные и с ним было интересно, противники были могучие и достойные. Поднаторел в драках он основательно.

Ну, куда можно идти с такими навыками? Конечно же в армию. Туда он и поехал наниматься. Наиболее могущественная тогда была римская империя, поэтому туда и хотел наняться. Кормили в римской армии по слухам хорошо, содержали хорошо, платили хорошо, баб давали. Правда, женщины странно пахли и мне это не нравилось. К тому времени Луцик, ставший уже Луцием, знал хорошо немецкий язык, португальский, местное наречие Алжира, и конечно же родной. Всё равно ведь помогал отцу в торговле, так и выучил языки. Был молодым и здоровым. Это ощущение силы и молодости придавало столько бодрости, что вспоминая его, невольно распрямляются плечи.

Бои, в которых участвовал Луций, были ожесточенные, он быстро продвинулся по службе. Кидался в самую гущу боя, без разбора.
— В Тунисе дрались кулаками, палками, а я представлял, что дерусь с мечом. Я понял, что одним мечом в бою не уберечься. Щит бесполезен, к мечу нужен еще и кинжал. Потом в боях бросал щит и кидался в бой со своими двумя орудиями: мечом и кинжалом. То меч, то кинжал в бою играли роль щита. Надеясь на щит, боец становился не таким изворотливым, и поэтому было много увечий. Очень хорошо дрался, потому, что владел и мечом, и палками, и кулаками. В Алжире я не пропускал драки местных, там были и кастеты, и палки, и цепи. Так что без щита в боях поднаторел.

Луций с юности начал было наращивать мышечную массу, но быстро понял, что с этим багажом становишься неповоротливым. Так что с женщинами не развлекался и не пил. Не потому, что хотел выделиться среди других, просто если выпьешь вино, то могут в бою убить — не хватает реакции, «соображалки». Даже после небольшой выпивки приводить себя в норму приходиться потом дня три. После женщин сил точно не добавляется, появляется бесшабашность, самоуверенность. Трудно перестраиваться после общения с женщинами. Семья и настоящая война не совместимы. Делился Луций этими соображениями и с товарищами, но они на смех поднимали, говорили, что зря женщин не пробовал, — один раз живём, что это здорово. Понял тогда, что объяснять или в чём-то убеждать толпу бессмысленно.

Луций выяснил для себя, что либо всецело отдаешься мастерству воина, либо становишься пушечным мясом на войне. Мастерство заключалось не только в боевых навыках, но и в выборе оружия. Меч у него был сделан «под себя».
— У меня был короткий меч, расширяющийся к гарде, а не ланцетовидный. Чтобы легко выходил из тела врага. Кинжал около 40 см, узкий. — Гена вспоминал все мелочи с таким упоением, так трогательно рассказывал о своем оружие, что можно было понять настроение юного воина, понять характер того человека.
— Начальник армии послал своего сына ко мне в банду отморозков, чтобы тот научился сражаться. Мы как-то спускались в котловину к речке. Под горой стояла деревня, на горе две мельницы. Из деревни на нас вдруг посыпался град стрел. Было нас немного, но воины были со щитами. Я был уже военачальником и шел, чтобы взять деревню. У меня никогда не было шлема с перьями, с «ирокезом», я надевал другой, простой шлем. И опять-таки я был без щита. Когда летит пять стрел в одну точку лучше подставить щит — без него глупо конечно. Я сказал своим, чтобы разошлись и шли шахматным порядком, чтобы уйти с линии стрелы. Через речку переправились. Там где я шел, было мелко, со мной шли еще три товарища, сын начальника среди них. На этом берегу нас могут подстрелить, а на том берегу, где деревня стрелять уже будет в нас неудобно. Посоветовал пацану щит поднять и над щитом оставить шлем и глаза.
— «Когда увидишь стрелу — подними щит выше и иди за мной». Я не дергался, не уворачивался от стрел, чтобы не открывать этого сына начальника.
На том берегу выскочили здоровые мужики кто в чем. Там и воины были, но в основном местные жители. Я подумал, что если я подниму меч вверх, они остановятся и я скажу: «если вы сдадитесь — никого не убьем». Пока буду говорить — мои воины подтянутся, а то нам не сладко будет. Они на мои слова загоготали и оживились. Еще бы: четыре человека против всех, один пацан за щитом прячется и три воина.
Луций, (то есть я) казался просто переводчиком, ведь был меньше воинов ростом, похлипче с виду (старался мало есть, больше не наращивал массу). Люди сделали ошибку, посмеялись, (а я выиграл секунды). Основная масса местных кинулась на трёх моих воинов, а десять человек кинулись на нас с пацаном. Я сказал держаться пацану от меня метрах в двух сзади-сбоку и прикрываться щитом. Десять человек уложил в два приема. Технику эту давно отработал.
Чтобы преодолеть инерцию нужно противоположное действие, эдакое айкидо. Для этого и нужен был одновременно меч и кинжал. Когда на тебя бегут, надо успеть пригнуться под мечом противника, завести руку с кинжалом себе за спину, меч правой рукой вонзить в тело врага, дальше левая рука с кинжалом наносит удар. И это при том, что небрежно расстегнутый ремешок щита на руке вводит в заблуждение противника. Шлем набекрень, щит выбили из рук — только ремешок торчит, ростом маленький, худой, вид не уверенный — ну просто бери такого голыми руками.
А я и был все время не уверен, что все делаю как надо. Всегда казалось, что только учусь. Во все свалки и бои кидался с азартом ученика, стремящегося поскорее применить свалившиеся на голову знания. Страх смерти просто не успевал тогда за мной.
Так вот, сопротивление тела противника, получившего удар длинным кинжалом, дает опору, чтобы быстрее вытащить меч из первого противника и получить дополнительный размах для удара вправо. Корпус разворачивается вслед за рукой с тяжелым мечом, а кинжал «контролирует» освободившееся от разрубленного врага пространство так, что четвертый противник оказывается с перерезанным горлом. Врагу для удара щит приходится убирать, и шея оказывается практически открытой между броней и шлемом. На счет «три» получается полный круг — и четверо убитых. Не вписываешься в три счета — могут убить, а так только скользящие удары достаются. Осталось впереди еще двое, а за ними четверо — два вздоха — и снова круг, создающий спираль. Своего рода смертельная мельница. Всё заканчивается на счет «восемь». Заметил, что в бою после 50 секунд нужно останавливаться как угодно, чтобы отдохнуть, иначе просто не хватит сил. Оптимальный бой длится 18 секунд, — рассказывал Гена так увлеченно, что дух захватывало.

— Пацана местные ополченцы сначала решили не трогать, глядя на мое поведение. Пятый все же кинулся к пацану, чтобы убить, раз не удается взять в заложники, замахнулся на него мечом для удара. Я подбежать не успевал и кинул в него меч. Мальчишка сказал потом, что попрощался с жизнью. Я вытащил меч из того, в которого попал, когда он хрипел, но был еще жив. Голову отрубил, чтобы быть уверенным в безопасности. Он дергался и мог мечом все же зацепить мальчишку. На все это ушло 18 секунд (приучил себя считать), вытащил из-под него мальчишку, кинул его в реку, чтобы пришел в себя, ну и чтобы на него не напали опять…
Нужно было спешить на помощь к остальным троим, ведь на них кинулась свора. Там была настоящая свалка, сзади свалки — я. Свалки — это моя стихия. До воинов добрался быстро, они живы, но ранены, не очень сильно, Один из них заорал: «Цуцик с нами!» Луцик-цуцик — не важно, если зубы выбиты. Когда нападающие увидели урон, который нанес Луций, то… Они защищали свои дома, а нападали-то мы. Они кинулись к своим домам, а там уже были наши воины. Вернуться к речке местные уже не хотели, увидев, что наделали эти убийцы, — я и трое моих друзей.

Гена в своем рассказе не контролировал, когда говорил о себе в третьем лице, как о другом, прошлом человеке, а когда, что называется, вел трансляцию «он-лайн». То в прошлом времени, то в настоящем.

— Воины бежали молча, когда увидели град стрел, боялись, что меня убьет стрела. Были хорошо обучены и уважали меня. Тогда стрела и рассекла щеку. С ноги стрелу выдернул, а щека онемела, и я не видел стрелы. Шрам до уха был потом здоровенный, шлем специально заказывал потом. Когда местные увидели, что воины стоят, ждут у домов, а сзади несутся четыре головореза, они побросали оружие. Это оружие мы потом в речке утопили, от основных сил оторвались далеко и брать их в плен не было смысла. По домам ходили, оружие искали. Где лук и стрелы находили, — спрашивали чей лук, кто лучник. Отрубали лучнику левую руку. Оставили в покое их дома. Сказали:
— Если не будете на нас нападать — не будем убивать. На имущество не покушаемся. Если придут в такой же форме как у нас и станут нападать, или насиловать ваших жен — вы вправе защищаться.
Если во дворе есть мужчина и женщина, то есть супруги — не трогали: это одно целое, семья тружеников. Если незамужняя женщина — забирали, не зависимо от ее происхождения, возраста, нрава. Перевоспитать можно детей, а женщина не может измениться, может только нарожать еще, может быть только рабыней. Вынесет свои страдания — будет рабыней, не вынесет — умрет — не велика потеря. Патриции жиром заплыли, им нужна свежая кровь, дети от рабынь. Если одинокая женщина с детьми, то ее отправляли в лагерь рабов, а детей в какое-то другое место, — потому что она все равно сама их не прокормит. Имущество отправлялось обозом, а еда доставалась солдатам.

Луций с детьми не работал, как я поняла.

— Раны мне перебинтовали, но почему-то было все хуже и хуже. Может быть, стрела была отравлена. Эту деревню взяли, а во вторую пришли — никто не нападал. Пришел староста. Вышел из деревни и стоит. Мы к нему подошли. Он спросил:
— Если мы не будем с вами драться, вы никого не убьете?
— Скорее всего — нет.
— Он разговаривал спокойно с воином (здоровый крупный симпатичный), а я был как бы переводчиком. Я говорю то, что нужно говорить своему воину, не выдавая, что я начальник.
— Вы обещаете, что пощадите нас в этом случае?
— Я не могу дать такое обещание, я воин. Нужно обращаться вот к начальнику за обещанием.
Так и понял староста, что начальник Луций.

— Извините, я не знал, что начальник — вы. — Обратился уже ко мне староста.
— Немудрено. У вас начальникам морды так не бьют, как мне.

— Староста сказал в деревне, что если с головы моих воинов хоть волосок упадет, им всем не жить. Я дал слово их не трогать. Староста взял меня в свой дом, пришла лекарка, дала травки, сделала примочки. Жил я там около месяца и лечился, в этой деревне. Подошла армия. К жителям деревни очень хорошо относились, помогали собирать урожай, лагерь поставили вдалеке от деревни.

Пацан пошел к своему папе. Когда он узнал какая была жуткая драка, то сначала испугался за сына и хотел наказать жителей той деревни, но потом сказал:
— «Но раз пообещал один мой начальник не трогать жителей, то я пощажу, хотя всех нужно было бы сжечь».
Со второй деревни ни женщин, ни детей, ни девушек не тронули.
«Сынуля» начальника посодействовал, чтобы меня взяли в какой-то лагерь, где восставшие рабы задушили своего начальника. Вопрос был в том, чтобы навести порядок или уничтожить рабов-бунтарей.
Так я попал в Лукулл.

Гена замолчал. Молчала и Юля. Нужно какое-то время, чтобы «переварить» все эти новости. Вопросы появятся позднее.....

5. Дырявая крыша

Наутро у Юли было такое чувство, как будто она не просто вчера вечером посмотрела интересный фильм и заснула под его впечатлением, а такое, как бывает после длительного бурного отпуска, проведенного в другом месте, даже в другой стране, если это возможно представить. Воздух в комнате был тот же, но уже не такой знакомый. Казалось, что она только что дышала совсем другим воздухом и он еще оставался в легких. Гена был грустный и задумчивый. Он как-то машинально жил среди всего их окружения, касался привычных вещей с удивлением. Мало того, он проснувшись, тут же сунул руку под подушку и что-то там искал, потом заглянул под кровать. Посмотрел на Юльку хмуро, потом удивленно, окончательно проснувшись, успокоился.
Нет, не растратит он теперь свои воспоминания! Просить его рассказать, вспомнить теперь не было нужды. Она и сама жила какими-то предощущениями.

— Ну что ж, град получился замечательный!
Гена просто не нашел других слов для выражения своих чувств.
— Ух, ты! У нас теперь звездное небо прямо домом и прямо днем! — восторженно глядя в потолок, говорила Юля.
— Да это, пожалуй, Млечный путь в самом концентрированном виде, — мрачно изрек Гена. А что еще можно сказать, если крыша превратилась в решето. Если учесть, что два месяца назад ее наконец-то закатали новым рубероидом, то грустных шуток может быть еще больше. Понятно, что дождь теперь будет идти в самом доме.
Сбережений у Юли и Геннадия не могло быть потому, что дом строился по методу Пана Тыквы: если за день удается сэкономить на еде, то можно доску купить или гвозди, цемент, десяток кирпичей. А двери? На них денег никак не хватало, а одеяло вместо двери от ветра и снега не сильно спасает. Но кто-то случайно узнавал о трудностях мастера и привозил свои старые двери или старые рамы. Вот и сейчас оставалось надеяться на случай.
Господин Случай, кто тебя придумал? Такое абстрактное понятие так плотно вошло в жизнь, что его принимают всерьез. Столько помощников вокруг! Мало того, что к человеку приписан ангел-летописец, да еще много других безработных, которые только и ждут заданий от человека, потому, что ему дана свободная воля и власть на земле.
Незнание, неверие, невежество и еще куча всяких «не» облаком застилают мир перед человеком. Да, уж, сидя на крыше, вернее на остатках крыши, можно вспомнить и не то. Где-то читал, где-то учил, где-то сам видел, а поди ж ты, влип — только тогда вспомнил.

И Юля вспомнила. Только не ангелов, а Тамару. Почему ей захотелось позвонить и поделиться бедой? Возможно, причиной было яркое воспоминание Геннадия про Луция, про Айю. Юля хотела бы быть той Айей, гордой и непреклонной, умной по ее мнению, девушкой. Хотела быть рядом с Геннадием и тогда, когда он был Луцием. Она примеряла к себе тот образ, но не хватало, не хватало фактов. Не удивительно, что Тамара занимала мысли Юли частенько. Они были связаны, это очевидно. И Тома откликнулась так, как Юля не ожидала:
— Я вам высылаю деньги на ремонт крыши. Двадцать тысяч хватит?
Господи, да откуда же знать, сколько их надо?! Не было ни гроша и вот тебе алтын!
— Да конечно хватит! Только мне не удобно, не ловко как-то.
— Ну да, с крышей в дырах удобней. Не морочь голову — бери! Куда высылать?
— У нас адреса-то нет, прописки то есть. Попробуем на почту, до востребования?
— А дадут вам? Лучше открыть счет в банке, я переведу.
Прошло немного времени, и Гена уже сидел на переделанной крыше с нормальным скатом, с нормальным покрытием, с мобильником и слал смски Томе. Они теперь часто эсэмэсились, в течении дня и вечера, до глубокой ночи. Юля бегала внизу, подсказывая что-то и фотографируя чудо строительства простой, обычной крыши обычного дома. Она была рада и Томе, и мужу, и дому, и переписке с Томой, и всему миру.
Дом был построен по большей части из материалов «Секонд хенд», а в остальном из бартерных стройматериалов. Как поется в песне «я его слепила из того, что было…»
— Генка, ты знаешь, ощущение, когда можно купить то, что нам необходимо близко к состоянию оргазма. Какая же эта Тома молодец!
— Да, молодец.
— Что-то в твоем голосе мало восторга.
— Вспомнилось кое-что, не обращай внимания, потом расскажу.
«Вспомнилось» — привычное слово, мало объясняющее тот странный процесс, который некоторые пытаются вызвать с помощью гипноза, регрессивного гипноза. Почему не используют прогрессивный? Ведь будущее заботит всех больше настоящего и прошлого. Но ведь как сказал Эль Мория, «человечество должно быть более чем благодарно, разгребая собственные вековые завалы». И Гена разгребал. Но, что он «накопал» его и радовало и огорчало. Рассказать Юле нужно, но спешить с этим сейчас он не хотел. Пусть порадуется чувству защищенности под целой крышей.
И вот выдался тихий, спокойный вечер, начался неспешный рассказ Геннадия:

6. Далани
— Одну рабыню держали в карцере за ее характер. Карцер мало напоминал то, что мы представляем себе сейчас. Да, это было каменное небольшое помещение. Но, сидеть там круглые сутки не предполагалось: вредно для душевного и физического здоровья. Лишать работы было намного большим наказанием, поэтому в карцере полагалось находиться после работы и ночевать. Рабыня привыкла к карцеру, он стал просто ее кельей. Когда ее переводили ко всем рабам, она уже знала, как нужно вести себя, чтобы заслужить наказание карцером и, наконец, уединиться там.
— Господин Луциус, посмотрите, что сделала эта рабыня. Ее просто невозможно наказать! — обратился один надзиратель, когда обнаружил странное одеяло в карцере.
Луций вошел в карцер и увидел каменное ложе, покрытое покрывалом такого же цвета.
— Кто выдал это рабу?
— Я и сам сначала так подумал. Никто не выдавал. Вы потрогайте.
Луций удивился такому предложению и провел рукой по покрывалу. Оно было мягкое, немного пористое и …каменное.
— Она приносила водоросли, но немного. Мы не обращали внимания — на них не очень-то поспишь. Утром выносила сухие водоросли обратно, к берегу. На мазохизм не похоже, может быть игра такая, девчонка-то молодая. А она вот до чего доигралась!
— Завтра этого «игрунка» — ко мне!

Утром Далани проснулась в своем уединенном гнездышке, по-кошачьи потянулась, стряхивая ночную скованность и села в том месте ложа, где в это время появлялся золотистый лучик солнца. Она всегда с ним здоровалась, а он нежно трогал ее щеку, закрывал глаза и сквозь веки согревал душу. Иногда щекотал и она тогда звонко чихала. С ним она была свободна и раскована. За порогом кельи этого себе не позволишь: жесткие, порой невидимые рамки и ограничения, на которые она иногда очень больно натыкалась. Душе было тесно. Проще взаперти — тогда никто не обращает внимания на нее, ограничив стенами, ну, или хотя бы оковами. Дверь в положенное время открылась:
Ритуальное — «выходи», а потом неожиданно-грозное — «тебя сейчас поведут к начальнику Центра». Взгляд метнулся по сторонам, но бежать в этом месте некуда.
— «Лучше бы вчера утопилась!»

Близким другом Луция был верховный священнослужитель государства Дакур, который знал, что рабы — это люди. В обществе тогда такое заявление просто было бы громом, святотатством, переворотом. Луций тоже видел в рабах людей. И не просто людей, а Людей именно с большой буквы. И он часто задавал себе вопрос, почему его жена не имеет и десятой доли тех качеств, что есть у рабов, почему сытые патриции не хотят заниматься творчеством, учиться чему- то новому? Думал о том, чем они все лучше рабов? Ему было скучно в их окружении. Он не переставал удивляться рабыне, которую взял в свой дом. Строптивая и гордая, она не смирилась бы со своим положением, если бы не получила свободу. Это был риск. Но он оправдал себя.
Девушку просто душили идеи, не находящие реализации. Она бралась за всё и Луций едва успевал направлять ее в нужное русло. Он разрешил ей посещать занятия в Лукулле, чтобы не приглашать учителей специально для нее домой. Она свободно ходила по городу, сначала со стражниками, а потом одна. Луций наблюдал и делал выводы. Она удивляла его своими предложениями усовершенствования чего-либо, реконструкции помещений, и др. А он удивлял сенат своими предложениями: разрешить рабам свободно перемещаться в пределах города, получать образование в соответствии со своими наклонностями.

Всё свое свободное время он уделял домашним делам, обучению Далани своему языку, музыке. В свою очередь Далани что-то рассказывала своему господину, в доме которого она теперь жила. Его «холодная кровь» была как нельзя кстати и очень подходила к ее неспокойному темпераменту. Это была высокая девушка со светлой кожей, светло-русыми густыми волосами, с красивой стройной фигурой и горделивой осанкой. Свои эмоции она вкладывала в работу и творчество, в котором она теперь была вольна. Она прекрасно рисовала, мастерски делала скульптуры из гипса. Гладкие круглые колонны портика переделали по ее рисункам, а сам камень обработали по ее рецептам.
Она сама попросила разрешить ей убирать в комнатах хозяев помимо основной своей работы. С особой тщательностью она чистила и мыла комнаты своего господина, даже с каким-то ожесточением. Казалось, что она хотела смыть не только легкие следы возможных прикосновений его жены, но счистить сам камень, который мог помнить ее прикосновения.
— Далани — звучит слишком длинно для рабыни, — как бы размышляя вслух, сказал Луций. — Далани, я могу сократить твое имя?
— Да, господин.
— Думаю, что лучше всего будет — Дани.
Далани вспыхнула, поджав губы, но в тот раз промолчала. Этим словом называли какую-то маленькую пряжку или застежку в женском гардеробе, или что-то из женских запчастей, типа бретелька или петелька, как посмотреть.
— Даня, принеси покрывало в комнату для гостей.
— Не называйте меня так, — сердилась рабыня.
— Хорошо, Дани…, Да, Даня…, Дани, убери в мастерской: я хочу показать гостям новую скульптуру.
— Меня зовут Далани, — едва сдерживая гнев, говорила рабыня, хотя нужно отдать должное, называл он ее так только, когда рядом никого не было. А сама она не давала волю даже внутренним своим эмоциям при посторонних.
Ту часть дома, где жила хозяйка, нет, — жена Луция, Далани мыла долго и спокойно. Она успела заметить, что этой женщине доставляет удовольствие отрывать рабыню от ее любимых занятий — рисования или обработки камня, чтобы найти какое-то не вычищенное место в своих апартаментах. Поэтому она старалась убирать долго в присутствии хозяйки этих комнат, даже слишком долго. Фурия тыкала куда-нибудь в угол пальцем, и Далани шла с тряпкой туда. Потом госпожа возмущалась, что в противоположной стороне лежит тонна пыли, и Далани брала пуховку на длинной ручке и медленно шла сметать невидимую пыль. Это нудное мероприятие хозяйке надоедало первой, тогда она приказывала зашнуровать свою тунику, обвязав от груди до талии тесьмой, и уходила с гордо поднятой головой из дома в сопровождении двух охранников. Вечером уже не один раз требовательная к порядку жена Луция, уговаривала, пыталась приказать, просила мужа отдать кому-нибудь эту негодную рабыню. Луций холодно отклонял предложения жены, не понимая причины ее недовольства. Да и не желая понимать.

7. Воспитание домашнего персонала

Жена. Ну, да, он был женат. Надо же! Еще и жена там была.
У Луция была жена. Не было тогда понятия «был женат». Как все жены, она должна принадлежать только мужу. И родители этой девочки приложили немало усилий, чтобы она удачно вышла замуж. Эта история тяжелым мрачным камнем лежала в памяти Луция, и никак не была связана с любовью. Но как бы то ни было, жена у него была.
Как все жены, она была вольна в выборе друзей, проведения своего свободного времени, занятий и обучения. Как все не имела права посещать своих родителей без мужа. И еще много чего не могла, и как жена знатного патриция, и как гражданин государства, и согласно этическим, религиозным принципам. Луциус частенько сравнивал свою «половину» с рабынями. И это сравнение было далеко не в ее пользу. Он относился к браку, как и к украшению оружия: о нем нужно заботится, использовать по назначению и много не рассуждая, принимать как должное. Тогда священники не поощряли использование женских ласк без брачных уз. Но с появлением рабов возникли новые возможности: рабыня не женщина — она слегка одушевленный инструмент. Значит, использовать ее можно только, как инструмент, не нарушая закон Бога о прелюбодеянии. Начальник всех рабов государства мог потакать своему мужскому естеству и дома и на службе сколько угодно. Но ему, Луцию, почему-то было не угодно. И даже с женой не очень-то угодно. Не располагала она его к более тесным отношениям, и сама к ним не стремилась. Интересы их никоим образом не переплетались. Разговаривать с ней было не о чем. Ему было гораздо интересней с рабами. Среди них много было ученых и просто умных людей, наделенных тонкой организацией души и ума. Его мысли целиком занимала служба.
— Гена, а может быть Тома была твоей женой?
— Может быть, но это не так.
— Тогда это Далани?
— А вот этого просто не может быть, — категорично ответил муж. У Юли отлегло от сердца. Она сама поразилась возникшему чувству, похожему на ревность. Нужно всё это задушить на корню, как говорится, иначе ее чувства могут исказить видение Геннадия.
— А та девушка? Что было с ней?

Два месяца начальником Лукулла был другой человек. Сам же Луций уехал набираться сил куда-то туда, где лучше заживают раны. Его тянуло в ту деревню, где его выходили раньше. Впрочем сиделка и там была с ним.
Что делал с рабами новый, временный начальник — стоит только догадываться. Когда вернулся Луций, к нему кинулись все, оставшиеся в лагере после той маленькой и неудачной революции, но уже как к своему спасителю и благодетелю. Теперь они знали, что из себя представляет этот суровый начальник, благодаря старожилам. Да и своей сообразительности хватило, чтобы понять, что это за человек, если на него напали и ранили его же мечом, а он кидается спасать свою обидчицу. Симпатии не могло возникнуть к этой смуглой девушке — да с чего бы. Спас, чтобы получше отомстить потом? Тоже не сходится. Быстрее всего люди верят в плохое. Настолько плохое, насколько позволяет воображение. А здесь не получалось.

Но у начальника лагеря были другие соображения. Девушка не казалась глупой, была красива — могла стать гетерой, но… если рабыня убьет с горяча своего господина, то неприятности будут не только у Луция. Такое взрывоопасное и находчивое создание лучше держать под присмотром. «Генератор нападения», выздоровела и ходила за ним, по мере возможности, тихим виноватым хвостиком. Но надолго ли ее покорность? Еще один бунт в лагере? Однако Луций теперь ходил по Лукуллу безоружным. Да и какой смысл вооружаться против безоружных рабов, если совесть не позволяет применять оружие? Раньше оно было для него бесполезным, а теперь он понял, что может быть даже опасным. А к девчонке решил присмотреться, и лучше это делать в своем доме. Девушка была слишком свободолюбивая, казалась неприступной для мужчин — незаменимое качество для гетеры, как и способность к обучению. Обучение рабыни он продолжил дома. Теперь это было занятием после возвращения со службы домой. Она не просила для себя поблажек, и Луций удивлялся, откуда у такой молодой девушки чувство такта. Это можно воспитать в семье с детства, но ум и способность к обучению — этого одним воспитанием не добьешься. О реинкарнации священники не просто знали, это было фундаментом знаний. Но знали ли обычные граждане — Луций не мог сказать с уверенностью. Скорее всего, это уже зависело от памяти или желания помнить эти истины. То, что не нужно в сытой жизни, легко забывается или отодвигается на задний план.

— А что было с тобой после нападения Айи? Ты не помнишь этот момент? — спросила Юля.
Он вспомнил тот момент, когда израненную толпой и оглушённую ударом начальника, его ударом, рабыню отнесли к лекарю.
— Луций отдавал распоряжения, позволяя перевязывать себя лекарю. Буря прошла, но последствия этой бури могли помешать жизни лагеря. Луций оставался на месте, пока не убедился, что всё приходит в норму. Можно оставить лагерь на своих подчиненных. Он потерял много крови, вернулся домой и только там позволил себе расслабиться. Свежие раны побаливали, старые раны начали ныть, он метался в жару. Иногда он открывал глаза и видел склонившуюся Далани или лекаря. И опять — Далани. Она не подпускала к нему никого, сама меняла компрессы, вливала в рот лекарства, настои. Когда он пришел в себя, то увидел рядом с кроватью красные от бессонницы глаза рабыни с темными кругами вокруг. Не будь между ней и господином такой дистанции, она бы положила голову на кровать и вздремнула, но она не смела, не могла. Он сел на своей постели:
— Встать! Кто разрешал сидеть в моем присутствии?
Она вскочила, отпрянула в сторону и вытянулась перед ним.
Он опустил голову, посидел еще немного, собрал силы и встал. Потом подошел к рабыне близко-близко, поцеловал ее и тихо сказал:
— Спасибо Далани.

Как-то гулко заныло сердце у Геннадия при этом имени. Это она стала Томой? Но к Тамаре не было такого щемящего чувства, такого ощущения близости. Возможно, тогда всё было иначе. Только жизнь Луция всё больше становилась ему близкой и знакомой, а сам он всё больше вспоминал себя того и находил немалое сходство с собой нынешним. Только вот в этой жизни была одна женщина, все остальные были далеко, далеко на заднем плане. А в жизни Луция были уже две яркие женские натуры. Кто из них кто? Сам себе он боялся признаться, что знает ответ. Еще меньше ему хотелось говорить Юле. Ему начинала нравится эта интрига, ему нравилось наблюдать за реакцией жены, за реакцией Юли и сравнивать ее с той женщиной.

Луций посвящал много времени изучению книг и летописей, привозимых с рабами в качестве трофея. Его давно перестали контролировать вышестоящие начальники. Это был заинтересованный в своей работе, честный человек, настоящий гражданин сильного государства.
Казна тратит деньги на обучение и содержание рабов, не считая перевозки и самого пленения. Эти деньги должны быть потрачены не напрасно, поэтому Луциус проверял, как содержатся его подопечные после распределения в семьи.
Если квалификация раба не устраивает нового хозяина, то раба нужно вернуть и заменить на другого. Кому-то он подойдет или пройдет дополнительное обучение. Бить рабов можно в целях обучения и приручения, но убивать не разрешается. Каждый случай смерти раба рассматривался на совете старейшин города. Если уровень благосостояния не позволяет содержать достойно своих рабов, то их количество должно быть уменьшено.

За рабов государству платят деньги при получении и отчитываются в их использовании. На этих правилах в свое время настоял в сенате именно Луций. Он потребовал принять закон об обязательном дальнейшем обучении рабов их господами. Это значит, что раб, проживший долгое время в семье своего господина должен быть более развитым, чем вновь приобретенный. А так как не все жены в семьях патрициев по праву рождения отличались образованностью, то в обязанности рабов входило обучение детей своих господ, чтобы воспитать новое поколение граждан государства. Это требование предъявлялось рабам, а не родителям. Это раба можно обязать, а насилие над свободной волей свободного гражданина, даже в целях развития общества, не удавалось протащить в законы государства. В отношении жен свободных граждан были свои законы.

Когда в твоей власти не только обучение людей новым навыкам, но судьбы и даже жизни, то появляется просто-таки физическая зависимость от этой работы. Это своего рода наркотик власти. Когда находишься на острие проблемы, трудно удержать равновесие, чтобы не пропустить момент бунта по своей недальновидности или слабости, чтобы не допустить излишнюю жестокость, позволив себе разозлиться на раба или подчиненного. Правильные действия диктует мудрость руководителя, но мудрость не появляется с рождения, даже если рожден патрицием. У Луция была «холодная кровь», как говорили в таких случаях. Если раб допускал дерзость с такими же как он, то его окружали пустотой, ограничивали свое общение с ним. В чужой стране, в таком положении, люди начинали ценить поддержку товарищей по несчастью, начинали понимать происходящее.
Если дерзость проявлялась в отношении стражи, воспитателей, то принимались адекватные проступку, меры взысканий и ограничений. Непокорного раба представляли на суд руководителю Лукулла. Он знал компетентность своих подчиненных и понимал, что это крайняя мера, поэтому много времени на выяснения не тратил: понял — хорошо, не понял — голова на песке появлялась в мгновение ока. После этого оставалось только решить — оставлять для назидания на короткое время, убрать убитого, оставив кровь, но чаще всего следовал короткий приказ: «Убрать. Песок присыпать». И все эмоции оставались внутри, жгли, леденили душу, превращая тело в камень, в котором все меньше места было нежным чувствам. И чтобы не затопила его жестокость воина-завоевателя, Луций по каплям собирал знания, искал талантливых рабов, приглашал для них выдающихся учителей.

8. Жена

А жена Луция потихоньку ходила к своим родителям и не только к ним. Луций спокойно относился к тому, что в обществе он стоит особняком. Многие не понимали его за излишнюю терпимость в тех или иных ситуациях, за странное поведение, за требовательность, за неподкупность. А уж как его ненавидели эмоциональные натуры с «горячей кровью»! Им была непонятна его дружба со священником, плодами которой он не спешил пользоваться. И еще они почему-то посмеивались над ним. Но и об этом он узнал позже. Свое служебное положение почти не использовал в личных целях. И никто в целом мире не знал, что давала ему эта дружба.
Его часто приглашали в гости. Боялись, посмеивались, но заискивали. От него ждали, что увидев «бедственное» положение хозяев большого дома, Луциус для них подберет побольше хороших, трудолюбивых рабов. От него зависело, даст ли он хорошего раба или вообще оставит дом без рабов даже на год за плохое содержание или слишком суровые наказания. Пиры устраивались, как бы в его честь, но на самом деле могли быть отвлекающим ходом, чтобы скрыть нарушения в обыденной жизни. Луциус мог прийти в любой дом любого сословия в любое время, чтобы проверить уровень жизни своих недавних подопечных, условия проживания и выполнение правил содержания. Особенность проверок Луцием содержания его подопечных заключалась в том, что время и место проведения было неизвестно никому. Никто не мог настолько сблизиться с ним, чтобы выведать его намерения. Рабам это было не нужно, а патриции, испробовав все возможности узнать его планы, сдались и тихо ненавидели этого чиновника.
Между знатью был сговор. Пиры устраивались в каком-то порядке, Луций это просчитал. Пиры должны были заполнить все его свободное время и притупить бдительность.

Пир был в разгаре. Вино лилось рекой, что-то типа чачи для Луция было обжигающе крепким. Но крепкое спиртное не действовало на Луция, как и вино, что не мешало притвориться достаточно пьяным. Он вышел подышать свежим воздухом, проветрить хмельную голову. Само собой! Когда захмелевшие гости скрылись из вида, Луций прошел туда, где находились рабы. Была среди них пожилая пышнотелая негритянка. Ее как-то ласково и уважительно звали похоже на «мамаша Чоли».
— Господин Луций, я должна вам что-то сказать.
Он подошел к ней поближе, но остальные рабы итак поняли ее намерение и отодвинулись, кто-то вообще ушел.
— Я уже достаточно пожила и мне уже нечего терять, поэтому я все же выполню свое предназначение.
Это удивило Луция. Он почувствовал, что это не просто разговор, не просто слова.
— Пойдемте со мной, вы должны сами все увидеть.

Она повела его коридорами в обход комнат господ. Там, со стороны двора, с тыльной стороны дома можно подойти к окошкам вентиляции хозяйских комнат. Но можно и увидеть, встав на что-то высокое, что происходит в комнатах. Мамаша Чоли подвела его к такому месту и почтительно отошла в сторону. В комнате было две женщины. Полная — жена хозяина, а вторая — его жена. Он не понял, чем они занимаются там наедине, и повернулся к негритянке с немым вопросом. Ее выражение лица не сулило ничего хорошего, она знала, что там происходит. В отдалении стояли еще рабы. Они тоже знали. Это было очевидно. Луций снова повернулся к этим двум женщинам, начиная понимать. Обе были голые и возбужденные, переплетаясь телами, они ласкали друг друга. Послышались стоны удовольствия. Ну, так как секс в разгаре, спешить незачем, и Луций спокойно пошел в ту часть дома, где была эта комната. Негритянка зажмурилась, готовясь расстаться со своей головой за такую весть, и когда начальник прошел мимо, облегченно вздохнула.
Всё встало на свои места, у него теперь были развязаны руки. Первой мыслью было убить эту тварь, и священники поддержали бы его, согласно существующим законам. Но. Она столько лет скрывала от него свои истинные чувства, что решить всё одним взмахом меча — нет, это слишком просто. У него уже сейчас есть время на обдумывание своего плана, идя этими извилистыми коридорами, и еще будет.
Он распахнул дверь в комнату. Жена хозяина вскочила, но быстро сообразила, что здесь не защищаться нужно, а нападать и как можно скорее.
— Как ты посмел войти?! Да ты плебей, если не понимаешь, куда ты вошел! Стража!! Вышвырните этого урода вон! — вопила липкая, потная, голая женщина.
Он тыльной стороной руки оттолкнул жену хозяина. Свою «половину» ударил по щеке, потом ладонью — в лоб. Пролетев осенним листком, она упала на кровать. Для него это были чисто символические удары. Чтобы не затягивать позор, ей нужно было быстро одеться. Но как идти с ним домой? Хозяин подоспел вовремя и не стал разбираться, кинулся с кулаками. А прыгать-то пришлось довольно высоко: росточком не вышел хозяин этого гостеприимного дома. Маленький, но кругленький по всем измерениям, темноволосый и мохнатый мужичок, колотил Луция кулаками по нагрудным пластинам.
— Ну, прыгаешь ты не плохо. — Спокойно сказал Луций и отнес потерпевшего на его супружеское ложе. Даже покрывалом укрыл, хотя оно вызывало омерзение. Стражники не препятствовали ему, почтительно расступились, потупив глаза.
— «Черт возьми, столько лет позора! Дурак, не видел, не знал». — Он приказал проводить свою жену домой и вернулся. Мамаша Чоли ждала, чувствовала, что еще не всё.
— Подойди, — угрюмо сказал Луций, — на родину поедешь?
— Нет, теперь мне туда ехать незачем, мои все умерли.

Он понимал, что оставлять ее здесь нельзя, взять к себе — жена не оставит в покое, переводить в Лукулл — было не самым хорошим решением. Что с ней делать? Он в задумчивости разглядывал ее снизу до верху, хотя итак знал прекрасно, как знал каждого раба, прошедшего через его Центр. Эта проблема имела решение, впрочем, как и любая другая, но требовалось время.
— Собери свои вещи, — пойдешь со мной.
Один из его подчиненных высокого ранга как раз оставил службу и собирался отправиться жить куда-то к югу, к Сицилии. Это было не плохим решением для коренного жителя Туниса. Луций привез к нему пожилую негритянку и, оставив под охраной, вошел в его дом. Прощаться он не привык, да от него этого и не ждали:
— Возьмешь с собой старую рабыню?
— Ты зря просить не будешь. А что случилось — у тебя не добьешься. Конечно возьму, присылай.
— Она уже здесь. Только бери на должность домоправительницы, не ниже — не пожалеешь.

Он давно перестал воспринимать людей, как причину обид и конфликтов. Его понятия входили в противоречие с какими-то внутренними убеждениями. Но понять причину своего глубинного бунта он смог только после долгих разговоров со священником, — его другом. Те тайные знания, что он доверил мятущейся душе Луция, перевернули все его отношение к людям и жизни. Нельзя ненавидеть какую-то часть жизни, даже если это только работа, не возненавидев и саму жизнь. Его работа связана с людьми, попавшими в беду и им очень нужна помощь. Как ее оказать, не нарушив законы своего государства — вот задача достойная усилий. И как ненавидеть людей слепых, пользующихся без ограничений правами сильного народа? Только зная законы Бога можно ограничить вседозволенность и полную безответственность. Все больше узнавая законы мирозданья, приобретаешь уверенность, что должен делать. Иногда благополучие целого государства может зависеть от чистоты помыслов одного — двух человек.
Но сейчас всё в нем перевернулось. Он делил с этой женщиной свое ложе. Она годы была рядом, она касалась его одежды, командовала его домом, они ели одну пищу. Да, он делил свою пищу с врагом. К горлу подкатил ком, вызвал отвращение к ней. Ненависть начала разжигать пламя внутри, стремясь перерасти в слепую ярость. И только постоянная дисциплина сдерживала в узде готовые разгореться страсти. Непроницаемая маска, за которой он прятал свои чувства на протяжении всей жизни, помогла и на этот раз. Внешние проявления эмоций не смогли вызвать ответную бурю страстей противника. Но какой из него противник? А из нее? Ненависть еще подавала признаки жизни в нем, но рассудительность подсказала, что такая жена не стоит нервов и скандалов. Пусть будет свободной женщиной! Придавать огласке свое решение он не собирался.

Женщины в том обществе были относительно свободны. Относительно — значит, муж должен согласиться отпустить свою жену в гости или по другим делам, связанным с ведением хозяйства. В крайнем случае, должен быть предупрежден о том, куда идет его женщина. Только к родителям без мужа нельзя ходить. Эта женщина ходила к родителям сама и раньше. Ее родители ненавидели странного зятя, как и многие другие горожане. Теперь она не скрывалась от мужа. Она была вне себя от ярости, когда видела его невозмутимость, она оскорбляла, унижала, пытаясь заставить его реагировать, как все. Но Луций молчал.
Молчал до тех пор, пока не решил этот вопрос официально, в соответствии с законом. Развод в таких случаях обеспечен. Женщина подавать на развод не имела права, а мужчина получал его сразу после заявления в органы духовенства и доказательства вины жены. Луций при очередной ее истерике сказал:
— Отправляйся к своей маме.
— Когда захочу, тогда и пойду, — ответила жена. Она уже была уверена в своей безнаказанности и свободе.
— Ты пойдешь сейчас, — не теряя спокойствия и не раскрывая всего, сказал муж.
— Счас, конечно, так и побежала, — съязвила жена так же, как это делают и в наше время милые женщины.

Побежать не побежала, а пойти пришлось с помощью двух охранников мужа. Они вообще воспринимались уже давно, как предмет интерьера в их доме. Еще два таких «интерьера» почти всегда сопровождали мужа по служебным делам. А с «интерьером» не поспоришь и не поскандалишь. Вот только понять, что стоит за такой щедростью мужа, за его великодушным разрешением посетить родителей, женщине было не дано. Выяснять это пришлось недолго.
Сначала ее поразило отношение прохожих к ее сопровождению. Удивить охранниками, сопровождающими супругу большого начальника, трудно. Если только одежда этой самой супруги не подавляла воображение встречных роскошью или безвкусием. Но это был не тот случай. Только у родителей она узнала, что известие в городе о разводе распространилось удивительно быстро. Причина развода так же была известна. Так вот и проявилось светлое свободное будущее. С течением времени она убедилась, что замуж ей теперь выйти невозможно. Повторный брак вообще получался только если один из супругов овдовел. А еще позже бывшая жена узнала, что на наследство родителей она не имеет права, как и на имущество бывшего мужа. Пока живы — будут кормить и содержать, если захотят. И никто, кроме них не возьмется за это и не нарушит закон. Как доживают свою жизнь такие женщины, если во время брака у них не было детей — Геннадию неизвестно.
А Луций в своей жизни почти не почувствовал заметных перемен. Разве что в доме стало спокойнее и светлее. Работа или вернее служба шла своим чередом. Он узнавал все больше о жизни в свете новых знаний и все больше любил жизнь.

— Почему твои охранники не сказали, куда ездила жена и чем занималась там? — спросила Юля у Геннадия.
— Та они не знали, — сообщил шутя Гена.
— Но тогда можно ли положиться на своих четырех охранников, после того, как они скрыли от Луция похождения жены?
— Нуно.
Ох, опять эта путаница к кому обращать свои вопросы.

9. Женщины, как вид

Айя прожила полгода в доме этого господина и ничего кроме его внимания и заботы не испытывала на себе. Он проводил много времени с ней, обучая, интересуясь ее прежней жизнью и окружением. Она ждала его с нетерпением каждый раз. Юная стройная темпераментная южная девушка хотела быть только с ним.
Постепенно, став для нее идеалом, он вознесся так высоко, что ее начали оскорблять простые разговоры о нем других слуг. Она ревновала его к ним, ревновала к его охранникам, к гостям, к рабам в Лукулле. Это было мучительно, особенно из-за того, что она сама рабыня, и надеяться стать с ним равной было бы глупо. Он был олицетворением мужественности, но не был грубым мужиком. Но он был таким неприступным! Как, как же найти к нему подход? Айя готова была часами рассказывать о себе, о своей родине, но ее жизнь такая короткая, что удержать его разговорами подольше возле себя было уже нечем. Оставалось только удивлять своими вопросами, своими ответами. Но и успехам в обучении для нее был свой предел, а Луций так и не становился ближе. Айя решила немного сменить направление обучения:
— Господин, почему некоторые рабыни становятся такими толстыми у своих господ? Разве это красиво? Они говорят, что не работают в доме, а только отдыхают. Я могу узнать побольше об этом? — накинув кисею наивности, спросила Айя.
— Тебе никто не запрещает спросить об этом у них самих, — избегая неприятной темы, ответил Луций.
— Их ответы кажутся мне такими странными, я не верю им. Вы считаете, что я должна понять всё, но это мне понять самой трудно. Ведь я не вмешиваюсь в жизнь патрициев, я просто хочу понять роль этих рабов в вашей жизни.

Луций задумался. Как объяснить то, чего он и сам не мог толком понять? Он настоял в сенате на том, чтобы рабы ходили свободно по городу. Это объяснялось тем, что они должны лучше узнать культуру этого народа-завоевателя. Они могли самостоятельно пойти к другому господину по поручению своего хозяина. Раньше рабов сопровождали воины в таких случаях, но это отвлекало от несения службы. Благодаря такому нововведению у самих господ появилась возможность использовать рабов для мелких поручений. Так что наряду с рабами, исполняющими канцелярские обязанности, обязанности управляющих хозяйством своего господина, по улицам городов теперь расхаживали пышнотелые красотки. Они были витриной состоятельности своего хозяина, его изобретательности. С началом обучения рабов в Лукулле появились гетеры: умные, красивые, талантливые. Но не всем нужно было их общество, кто-то проигрывал на их фоне, а интимные услуги гетеры не предлагали. Удивить кого-то количеством рабынь для этого не позволял начальник лагеря рабов — Луциус. Пришлось заняться экспериментами в этой области, чтобы первенство среди себе подобных «взять качеством».
Эксперименты заключались в том, что наложниц или рабынь, предназначенных для интимных услуг, кормили больше, чем надо. Им давали кроме жирной и сытной пищи, овощи, усиливающие деятельность тех или иных желез. Женщины становились пышными и многие очень гордились своими рабынями с такими формами. Во-первых, подозревать, что такую рабыню плохо кормят, нет причин. Можно быть спокойным в случае расследования.
Появилась новая тема для разговоров на званых обедах и вечеринках среди господ:
— Я своей заказал специальное кресло, — хвастал один гость.
— И в чем же его предназначение? Или ты хочешь доказать, что только твоя рабыня достойна сидеть на особого сорта древесине?
— Древесина? Да ты сам древесина, она ж поломала в доме всю мебель своим весом.
— Интересно, чем же ты ее кормишь?
— Мой повар сам разработал диету.
— Поделиться не хочешь?
— У вас вои секреты, у меня — свои.
— Да не секретами, услугами твоей рабыни!
— Все имеет свою цену, но почему бы и нет?
— Прекрасно, благовония — за мой счет.
С полной женщиной период любовных игр сокращается. Чтобы « разогреть красотку» для более полного удовольствия нужно много времени, больше, чем мужчине. Чтобы сравнять показатели, нужно было найти средство, ускоряющее возбуждение у женщины. С помощью определенной диеты, накапливался жир в той части тела, которая отвечает за работу желез внутренней секреции и давит на них. Получалась страстная любовница, которая испытывает оргазм несколько раз, пока мужчина только один раз успевает. А это так возбуждает знатоков таких развлечений! Только вот побочный эффект вынуждал хозяев покупать благовония для них. Нарушенный обмен веществ в организме из-за вмешательства в естественные процессы вызывал повышенное потоотделение. А сам пот имел неприятный запах. Да и вообще запахи полных женщин, занимающихся активной деятельностью в сфере интимных услуг знакомы и сейчас. А тогда это было частью моды. Необходимым злом. И специальные духи покупали именно для таких женщин, их ароматическими маслами натирать не стоит.
Нормальные женщины должны иметь нормальный запах чистого тела. Богатые дамы этого государства могли позволить себе мыть свое тело каждый день или чаще, а ароматические масла втирали с лечебной целью или с целью профилактики заболеваний кожи, если она была слишком сухая. Это была отличительная черта развитого государства. Но со времени появления «модифицированного продукта удовольствий» появилась необходимость дорогих благовоний и появилось соревнование, кто найдет духи лучше. Чья женщина пахнет дольше, чей аромат перебивает исходящий от нее запах тела.
Объяснять всё это рабыне, пусть даже умной, не хотелось. Луцию не нужны были столь примитивные удовольствия, да и разговоры на эту тему. Но вопрос такого характера возник у Айи. Она терпеливо ждала ответ.
— Ты не подходишь для таких господ, можешь не бояться. Твой интерес к этому не целесообразен. — Казалось, разговор на эту тему окончен, Луций собирался уже уходить, когда Айя, схватившись как за ускользающую возможность, за тунику своего господина, кинулась ему в ноги:
— Но, господин, я не боюсь, я ничего с вами не боюсь. Прикажите мне — и я буду хоть толстой, хоть тонкой. Я на все ради вас готова!
Луций никак не ожидал такого поворота после, казалось бы, спокойного разговора со своей воспитанницей. Он озадачено смотрел на нее сверху вниз. Она была у его ног, она была сама покорность. Куда исчезла ее гордость?
— Хорошо, стань к стене.
Айя послушно вскочила на ноги и прислонилась к отделанной мрамором стене. Луций молниеносным движением выхватил кинжал и бросил в ее сторону. У Айи перехватило горло от неожиданности и испуга: кинжал в миллиметре от её уха вошёл в стену, посыпались мраморные крошки. Она тут же развернулась в решимости выдернуть кинжал из подозрительно податливой стены и кинуться на обидчика. Но кинжал лишь гулко зазвенел в ее руке и остался на месте. Отчаяние, злость, обида пеленой заволокли ее совсем недавно томные, глаза. Она, полыхая яростью, повернулась к Луцию…, но он был спокоен. И внимательно наблюдал за ее реакцией.

— Так кто же все-таки Тамара? Что-то мне очень знакомо то, что ты рассказываешь. Каким-то боком и я там притесалась. Тебе не кажется? — спросила Юля мужа.
— Я еще сам не уверен, кто есть кто. Но уж точно не ты и не она были в должности моей тогдашней жены.
— Это радует.

Луций по-прежнему ходил в гости к тем немногочисленным друзьям, что его понимали. Согласно своему статусу, он вел светский образ жизни. Настолько светский, насколько позволяла его личная конспирация. Он приходил в дом с такими же, как он, гостями и наслаждался изысканными блюдами, вином и более крепкими напитками. В разгар веселья можно совершенно незаметно ускользнуть из этой шумной компании и направится в ту часть домовладения, где живут рабы. Он подходил к какому-то рабу, обслуживающему гостей и спрашивал, есть ли у него жалобы. Чаще всего жалоб не было из-за страха наказания господином, несмотря на то, что жить было очень плохо. Жалоб не было, если господин был внимателен к своим работникам, и жаловаться действительно было не на что. Луций делал вид, что это он ведет раба, чтобы не было потом неприятностей у провожатого. Раб отводил его к месту размещения всех остальных работников. Эти хитрости начальника Центра позволяли увидеть истинное положение дел. Он мог поговорить с рабами, еще помнящими время своего пребывания в Центре. Они относились к этому начальнику, как к родному и близкому человеку. Его внешняя суровость и жуткая внешность не способствовала панибратским отношениям, но и не вводила в заблуждение тех, кто знал его. Можно было не сомневаться, что информация не просочится через этого воина. А сами хозяева рабов не могли проследить источник информации. В таком коварстве его не подозревали. Он казался просто примитивным, судя по его бесхитростным поступкам. Поступает просто и прямолинейно, говорит в глаза то, что думает, если вообще говорит. Каждый судит по себе.

10. Айя и Далани

Айя оставила попытки сблизиться с хозяином и обратила свое внимание на охранника. Оно было настолько явным, что воин растерялся. Из уважения к Луцию, охранник обратился к нему с вопросом:
— Луций, я понимаю, что такой вопрос задавать не стоит, она твоя рабыня…
— Стоит или нет, не тяни, что с рабыней?
— Да, в общем, ничего такого… просто смотрит она так, как будто…, как женщина смотрит.
— А как еще ей смотреть, как мужчина?
— Нет-нет, ты не подумай. Всё нормально, — он мялся и не знал, как подойти с такой щекотливой темой. Луция он знал давно, знал, что женщинами он не интересовался. А после истории со своей женой, так просто даже сторонился их. — Рабыня, вроде как хочет, а я того, спросить разрешения хочу.
«Шкаф» покраснел. Луций удивился:
— Я разрешаю, приступай к работе. Себя я посторожу сам.
— «Ну что ж, люди есть люди, хоть и неожиданно это», — подумал Луций.
Но все проходит, все забывается. По крайней мере время лечит. Жизнь идет дальше.

— Далани, зайди в мастерскую, когда придет Дакур, — сухо распорядился Луций.
— Только и слышишь «Далани, Далани»! Ну, почему все время ты? — взорвалась Айя, когда Луций ушел.
— Хорошо, приди ты вместо меня, — невозмутимо сказала Далани.
— Хм. И что я там буду делать? — Растеряно сказала Айя.
— Будешь обсуждать со священником, какую скульптуру лучше сделать для нового храма.
— Можно подумать, ты будешь это обсуждать, — съязвила Айя.
— Может и не буду, но ведь я могу не справиться… хотя, какая разница тебе, что я делаю. Я просто выполняю распоряжения своего господина.
— «Просто выполняю». Почему он мне не дает таких распоряжений? Почему я помогаю только повару? Чем я хуже тебя? Что, ростом не вышла? — начала заводиться Айя.
Далани пожалела о своей резкости, подошла к девушке, обняла ее за плечи, попыталась погладить по спине: — Я ведь тоже перебираю овощи вместе с тобой. Если хочешь, то научу гипс резать.
Айя резко дернулась, и гордо вскинув голову сказала:
— Пойдем в эту твою чертову мастерскую!
Далани начала раскладывать инструменты перед Айей, называть их, объяснять, что для чего, но Айя категорично взяла в руку какой-то ножичек с длинной ручкой, похожий на половинку листика и подергивающейся рукой, скрывая неуверенность, сказала:
— Ну, давай…, что там резать нужно.
Далани тоже немного растерялась: в убранной чистой мастерской не было крупных обломков гипса. Не было времени заливать какую-нибудь форму. Айя неловко держала непривычный инструмент и нервно поглядывала на Далани:
— Ну, что ты ищешь, давай эту, как там ее, статую.
— Нужно сначала попробовать…
Айя, как и Далани, понимала, что пробовать некогда. Но, в отличие от Далани, она понимала, — сейчас самое удобное время показать себя хозяину именно здесь в мастерской, за работой над скульптурой. Обе были неуверенны, но каждая по-своему. Айя сама подошла к незаконченной статуе и принялась скрести ее. Рука срывалась, усилие подобрать оказалось совсем не просто. Еще труднее было понять, что именно нужно царапать на этой грубой форме. Далани пыталась подсказать, направить или придержать руку девушки. Это раздражало Айю, не укладывалось в голове, и отражалось на действиях. Рука с резцом соскочила, девушка не удержалась и начала падать. Далани подхватила ее почти на лету. Айя возмущенно дернулась, но Далани удержала ее. Маленькая смуглянка отбросила в сторону резец, прижалась к груди Далани и разрыдалась. Напряжение последних минут спало и девушки опустились на пол. Светловолосая рабыня по-матерински гладила черные волосы подруги по несчастью.
— Почему, ну, почему он редко со мной занимается? — всхлипывала Айя.
— Это тебе так кажется. Просто то, что я умею делать, ему чаще бывает нужно. Мы обе убираем, обе учимся, обе помогаем повару. И мы обе в рабстве.
— Ты не можешь привыкнуть? — всхлипнула Айя.
— Нет. К этому не привыкнешь.
— И я не смогла, — тяжело и прерывисто вздохнула Айя.
— Правда, наш хозяин получше многих других… наверное, — задумчиво сказала Далани.
— Это точно. Пока ты по своим мастерским пряталась, я подавала еду гостям! Ух и рожи! Смотрят, как на очередное блюдо! Ненавижу!
— Я думала, тебе приятно.
— Что ж тут приятного? Отдадут такому — и кувыркайся всю оставшуюся жизнь с ним в постели, а он будет, как желе из водорослей, липкий и противный.
— Нам выбирать не приходится.
— Как это не приходится? Я вот захотела и господин взял меня к себе. И он совсем не такой, как другие: он стройный, крепкий…
— …гордый, строгий… — подхватила Далани,
— …богатый, знаменитый… — приняла условия игры Айя,
— …умный, сильный, терпеливый, иногда даже слишком.
— … Страшный и скрытный, неприступный, — вздохнула Айя. Но потом рассмеялась и уже весело добавила, — не такой, как его охрана.
— Чем тебе угодила его охрана?
— Ты думаешь можно устоять от моего взгляда? Молодость проходит, а хозяин — никакого внимания. Две такие чудные рабыни, а он как камень. Тебе-то все равно — ты сама, как камень, а я…
Далани внутренне вся сжалась, на лице невольно отразилась боль душевной борьбы с собой, со своими чувствами. Только Айя это видеть не могла. И не должна. Далани вспомнила, как она не успела выскользнуть из зала за главной лестницей, когда туда вошел Луций. Она тогда спряталась за постаментом и затаив дыхание наблюдала за ним. У хозяина были какие-то неприятности. Он пришел разгоряченный, прошел мимо нее, вглубь зала, к столу. Что-то начал писать, пил воду. Потом немного успокоился, снял шлем, вытянул ноги и задумчиво посмотрел в окно. Далани немного расслабилась, но неловкое движение затекших ног — и он обернулся на шум. Потом — грохот ударившейся о постамент чаши, взрыв осколков и ее невольное сдавленное «уй». Она тогда вся обмерла…, зажмурилась, но из укрытия не вышла, да и не могла: ноги от страха не слушались. Сидела и боялась открыть глаза, увидеть грозную фигуру над собой. Но все стихло, ОН не подошел, и только сердце так и норовило выдать ее своим грохотом. Но Айя…
— Так ты хочешь быть для него, как женщина? — удивилась своему открытию Далани.
— А ты — нет? Ведь он такой…, такой… Его любовь получить — это все равно, что женой императора стать.
— Но ведь ты рабыня! Тебя он в жены не возьмет.
— А зачем обязательно в жены? Только в нашем городе столько рабов, что даже среди них быть знаменитостью большая удача. И что по сравнению с ним подарки его охранников?
— Так ты их двоих… получила? — смутилась Далани.
— А то! И от двоих получаю! — гордо вскинув голову, доверительно сказала Айя.
— И теперь ты хочешь добиться благосклонности господина?
— Понимаешь, с воинами всё просто, а от господина Луция сердце замирает. Может быть, это и есть любовь? Смотрю на него — и горячая волна приливает к животу, к ногам. Но предлагать ему себя? — Айя резко повернулась к Далани от промелькнувшей догадки, смутной идеи, — А ты не можешь намекнуть Луцию, что я для него на всё готова?
У Далани сердце с ускорением провалилось вниз. Она побледнела, но тут же превратилась в камень, как и сердце:
— Я попы… попробую, — глухо выдавила она представив возможные последствия. Айя уже распалилась от этой идеи, отвернулась, прислонившись, как и до этого, спиной к Далани, и предалась фантазиям. Далани поднялась с пола и погладила ее дрогнувшей рукой по волосам в последний раз.
— Нужно здесь немного убрать, а то скоро придут. Мы в другой раз еще позанимаемся резьбой.
— Да зачем мне эта ерунда? — весело отозвалась Айя. Она не замечала настроения Далани, не хотела замечать. Теперь ее окрыляла новая перспектива, в которой может помочь подруга.

11. Дом с Луцием

Вход в дом начинался с широких каменных ступеней, на которых мог разместиться целый отряд воинов. Война диктовала свои взгляды на мир, и воины в случае необходимости обороны составляли бы живой портик у входа. Но был и традиционный портик у входа в дом. Это было ожерелье из очень высоких колонн. За ними находилась парадная дверь. Она имела две створки из резного массивного дерева. Рельефность дверей из выбеленной древесины казалась гипсовой лепниной или каменным барельефом.
Солнце играло тенями и янтарным светом в каменной роще перед входом, но войдя в дом, воздух из теплого, напоенного запахами песка и живым огнем солнца, становился голубовато-прохладным. Он терял свою терпкость и насыщенность, он становился аристократом в своей прозрачности и чистоте. Какое-то священнодействие происходило каждый раз, когда открывалась эта дверь
Просторный зал, встречавший каждого, кто удостоился чести ступить в него, имел свою собственную гармонию, свой запах и вкус. Слова отзывались эхом, а приветствие гостя становилось гимном в честь хозяина дома. Мраморный пол хранил неизменную прохладу, приятно успокаивая и своим белоснежным с сероватыми прожилками, видом и изумительной игрой света в гладкой поверхности живого камня.
Свет, казалось, исходил сверху, но и он был спокойным и белым, прохладным. Зной оставался так далеко, что казалось, не дверь отделяет этот зал от окружающего мира, а просто мир становится другим здесь. Свет действительно спокойно лился из высоких окон верхнего яруса, расположенных над портиком входа. Он ложился светлой неосязаемой дорожкой на просторные ступени лестницы, ведущей наверх.
Лестница вела гостей и хозяев вверх, разделяясь у противоположной стены надвое. И уже поднимаясь по правой или по левой стороне, можно было увидеть и небо, и солнце в окнах над портиком, и редкие облака.
Фасад дома как бы сам углублялся в той части, где была главная дверь, создавая полукруглую площадку у входа, за колоннами. Но прогнувшись перед гостем, фасад распрямлял в стороны свои крылья, наполненные жизнью. Две боковые двери входа в дом располагались все еще за колоннами портика, но как бы прятались в их близкой тени, находясь в каком-то метре от каменных великанов. Двери и ворота для прислуги и различных грузов вообще не выходили на эту улицу.
Далани настолько завораживала магия этого входа в дом, что она, прижавшись щекой к колонне, могла подолгу только смотреть, как открывается дверь в тот, другой мир, смотреть, как оттуда выходит Луций. Она любовалась им, наблюдая, как у него это получается непринужденно и естественно.
Именно эта магия самого дома делает Луциуса таким неприступным и загадочным. А она, молоденькая и хрупкая девчонка, с едва зажившими шрамами в душе, прижималась к камню, глядя на размеренную жизнь своего хозяина. Вот он перекидывая какой-то узкий непонятный ремешок в руке, и спускаясь по ступеням, дает четкие и категоричные указания полноватому смуглому мужчине, стоящему у подножия лестницы.
— «Нет, не заметил» — вздыхает рабыня и облегченно прислоняется спиной к колонне.
Камень гладкий, но он как тонко выделанная замша, немного теплый и нежный. Отполированный камень создает ощущение твердости и неприступности. Колонны этого дома неприступными должны были казаться только внешне. Обработка камня делалась специальным способом, благодаря которому они на ощупь казались пушистыми львятами.
Со временем ветер и солнце сотрут эту каменную бархатистость, камень станет гладким по всей поверхности. А до далеких потомков дойдет уже старый шероховатый камень, подобно древнему старику. Портик, скорее всего, потеряет часть своих колонн, жизнь по крупицам будет уходить и из самого дома, как уйдут из него его настоящие хозяева.
Она грустно погладила вдавленные по всей длине колонны канавки-борозды, добавляющие рельефность каменным стражам. Встречать Луция ей удавалось редко.
Боковая дверь с правой стороны от входа была простой и уютной, хотя была сестрой-близнецом левой двери, через которую раньше предпочитала выходить жена Луция. Далани любила эту дверь, как свою тайную сообщницу. Ей казалось, что и солнца этой части дома достается больше и тепла самого хозяина.
Иногда вечерами она выходила на это великолепное крылечко и садилась неподалеку от своей правой подруги-двери. За день камень ступеней нагревался настолько, что она могла сравнить его с теплом родного дома. Она сидела, обхватив колени руками, и смотрела вдаль, туда, где широкая площадь перед домом сжимается и уходит вдаль и вниз простой улочкой, а над ней висит низкое солнце, которое тоже вот-вот спрячется в море. В эти минуты она ощущала связь с родиной, потом потерю своего дома, а в сумерках — пустоту и горечь, и только с наступлением темноты ее наполняло какое-то чувство завершенности то ли этого ее вечернего ритуала, то ли прошедшего дня. А может быть самой ее жизни? Ведь она не нужна никому, даже этому человеку. Она цеплялась, как за спасительную соломинку, за те редкие минуты, когда он расспрашивал ее о чем-то, рассказывал что-нибудь интересное. Но потом опять уходил в свои дела, замыкался в своем мире, в этом далеком, чужом мире вершителей маленьких рабских судеб.

Она еще в Лукулле выучила язык, обычаи, приобрела привычку непринужденно носить эту обнажающую всё одежду, но ни на йоту не приблизилась к Луцию. Он был холоден, тактичен и категоричен.
— «И правильно сделала, что ушла от него жена! Никакого тепла и ласки от этого каменного истукана! Бедная женщина,… чертова стерва. Пусть катится в тартарары эта холеная сволочь. А я останусь, пусть даже это унижает меня».
Но унижать Далани Луций не собирался почему-то, и ее часто злило непонимание происходящего.
Она как-то, как всегда вечерами, сидела на каменных ступенях, слегка поеживаясь от прохладного ветерка, порывами долетающего с моря. Ее внутренний жар невысказанных мыслей, не оформившихся вопросов, соперничал со спокойным воздухом чужбины. Кто-то легко прикоснулся к ее плечу. Она немного повернулась и подняла глаза. Это был Луций.
— Тебе лучше не сидеть на камне.
Она внутренне фыркнула и отвернулась, пытаясь совладать с нахлынувшими чувствами, с отхлынувшими недавними мыслями.
— Я так часто вижу твои грустные глаза, когда ты прячешься за колоннами, что просто не знаю чем тебе помочь, кроме летающих чашек с водой.
— Я… я не знаю…, я не знала…, прости, господин, — рабыня покраснела и смущенно отвернулась.
Он тоже не знал, что сказать. В такой трогательной ситуации сложно найти самые правильные слова. Он просто сел рядом, на ступеньку ниже смущенной девушки. Она немного успокоилась и посмотрела вдаль. Он тоже провожал взглядом уходящее солнце:
— Какой красивый вечер!
— Они здесь все красивые, но грустные.
— Как твои глаза утром?
— Мои глаза грустные и вечером, только ты, господин, их не видишь.
— А ты хочешь, чтобы я видел?
Она представила себе, что сейчас он едва коснется ее руки или спины и нежно подтолкнет к двери. К ее двери. Они, пройдя по небольшому коридору, войдут в то непонятное помещение с бассейном и скамейками, куда никто не войдет и он не будет мешать ей говорить, говорить обо всем, что наболело, что тяготило. Он прижмет ее к себе и будет нежно-нежно гладить ее волосы, плечи. Она так часто представляла эту картину идиллии, что знакомый образ мгновенно возник в голове.

Когда Далани впервые привезли к его дому, то все ее мысли были заняты только тем, чтобы найти слабое место в этом враждебном окружении, среди этих громил, чтобы убежать. Но куда бежать, если не к морю? Запах говорил о том, что море близко. Небольшой, но неожиданный рывок — и она навсегда покончит с этим унижением. Она видела этого мрачного израненного, хромого начальника лагеря. Его вид не сулил ничего хорошего. Но в лагере была спасительная келья, а здесь она всецело в его власти
Луций наблюдал за ней издалека, понимая, что она испугана до предела. Он уже знал, что в лагере она пыталась убежать к морю, и ему было понятно — зачем. Как остудить ее пыл? Она ведь совсем не знает, что ее ждет, кто этот господин, да и не хочет узнать, не может смириться.
Он вышел из тени колонн и подошел к ней, воины почтительно расступились. Грубо толкнул ее к боковой двери, которую открыл перед ними один из охранников. Она дернулась, но тут же еще один почти пинок — и она оказалась в проеме двери, перед ней небольшой коридор, а сзади начальник лагеря. Она растерялась и сделала несколько неуверенных шагов. Перед ней оказалась большая комната, в центре которой был бассейн с голубой водой, такой, какая бывает, судя по ее небольшому жизненному опыту, только в глубоких водоемах.
— Ну, давай, начинай топиться, — больно хлестнули его слова. Она увидела насмешливую улыбку хозяина, прислонившегося к стене, и демонстративно пошла к зеленовато-голубому проему в мощеном камнем, полу, отбросив все сомнения, побежала к спасительной глубине и, зажмурившись, прыгнула в воду.

Вода была прохладная и, охватывая ее колени, бедра… и не доходила даже до талии. Плотная полотняная туника надулась пузырем. Она оторопела. Открыла глаза, посмотрела вниз, но за тряпичным пузырем не увидела под собой ничего. Она так и застыла, глядя на вздувшуюся тунику.
Луций представил выражение лица девушки и рассмеялся. Глубина бассейна в этой комнате, которая оказалась баней, была рассчитана, чтобы в воде можно было сидеть. Она осторожно обернулась: хозяин, не меняя позы, смотрел на нее. От стыда ей просто некуда было спрятаться.
— «Хоть в блюдце, хоть в луже, но утону!» — и она хлюпнулась в воду с головой. Но известная мягкая часть тела и туника не позволяли толком удержаться под водой и отвлекали от мысли о самоубийстве.
— «Так это что же получается, что я выполняю его приказ?!» — Она вынырнула, гордо распрямилась и приготовилась с вызовом посмотреть туда, где стоял хозяин этого чертова дома. Перед ней, на краю бассейна стоял Луций и с интересом наблюдал за этим купанием.
— Продолжай, мешать не буду. Пока не буду. — Он получил удовольствие от этой картины, спокойно повернулся и ушел. Фигура девушки осталась тогда стоять в мокром облегающем все части тела, платье, облепленная мокрыми волосами, отдуваясь, и хватая воздух ртом. Но какая фигура!

А теперь она часто сидела на краю бассейна и мечтала, что зайдет Луций в своем мягком слегка сероватом хитоне, увидит ее….
Но сейчас она сидела на ступеньках, а рядом, близко-близко сидел Луций. Это было так неожиданно, странно, что она боялась спугнуть эту минуту. Повторится ли еще такое мгновение? А как же Айя? У самой Далани были другие ощущения по отношению к Луцию, не было того жара страсти, что у Айи. И она не мечтала оказаться с ним в постели. Да еще это обещание Айе. Но если он просто мужчина, то ему нужна просто женщина, да еще темпераментная, как Айя, и влюбленная, как она же. Нужно убрать свои чувства в дальний угол и выполнить обещание:
— Господин, скажите, почему вы не пользуетесь услугами рабынь?
— А что, есть предложения? — у Луция было шутливое настроение.
— У меня — нет. Но Айя… она молодая, красивая, умная…
— …рабыня. Видимость ума присутствует. Ещё к ней нельзя поворачиваться спиной. — Он задумался, а Далани настороженно ждала, какая последует реакция дальше. — Мне нужен настоящий друг, сотрудник… жена. Должна быть такая… — Он сам не заметил, как приоткрыл дверь своей души, и не успел закрыть или не захотел — …такая, как ты, и не раба.

Далани не могла найти слов от этого признания, у нее просто перехватило дыхание. Луций чувствовал это и сам молчал. Он помнил, как Далани сидела у его постели, вспоминал, сколько ее руки сделали в этом доме, сколько принесли уюта и роскоши убранства. Она не гнушалась никакой работы и делала самую простую с полной самоотдачей. Ее преданность не вызывала сомнений. А красота… она померкнет когда-нибудь, останется только свет ее души, до конца, до последних дней. Что можно пожелать еще ему для себя, что может быть ценнее и дороже в этой жизни?
Он видел тех людей, ради которых велись завоевательные войны, привозились трофеи, пригонялись люди, оторванные от своих семей. И у него скрежетало от этого в душе непонятное когтистое существо, дать название которому трудно, о котором никому не скажешь. Но он видел его присутствие в глазах некоторых воинов, с которыми прошел тяжкие испытания, и вернувшихся к мирной жизни.
Далани не могла рассказать Айе, что ответил господин на это предложение. Она вообще не знала, как теперь себя вести. И на вопрос:
— Ну, как? Что сказал? — Далани только растеряно пожала плечами. Айя же решила заменить не возражавшую Далани у входа в дом и применить более эффективный, как ей казалось, метод воздействия.

12. Участь Айи

Вечером Луций застал Айю на пороге дома с распущенными волосами и каким-то загадочным и решительным видом. Она никогда не встречала его, не сидела на крылечке. Маленькая смуглая рабыня вообще не могла усидеть долго на одном месте. Он заорал:
— Встать! Приведи себя в порядок! Гетера хренова! Шагом марш выполнять. Бабьи штучки показать решила? Ты становишься, как все бабы!
— А я и есть такая же, как все, — неуверенно начала она, но набравшись смелости, уже громче, она выпалила — и хочу быть, как все! Принадлежать тебе, как все (однако на всякий случай приготовилась дать дёру).
— Во-первых, ты — не все. Во-вторых — ты мне уже принадлежишь.
— Я хочу принадлежать тебе, как женщина, — пролепетала она заветную фразу.
Луций про себя досадливо вздохнул:
— «Действительно, — как все». Сомнения в его намерениях развеялись от этого признания, от просьбы этой девушки.
— Через два дня мы выступаем с отрядом. Тебе необходимо сопровождать меня, Приготовься к длительному путешествию.
— Слушаюсь, мой господин. Я могу узнать, куда мы отправимся? — она смутилась бесцеремонности своего вопроса, не успев остыть от вызова, и пояснила:
— Я хочу знать, какие вещи мне понадобятся.
— Твою родину хочу увидеть, собери все два твоих одеяния! — то ли ругаясь, то ли объясняя, кого он там хочет увидеть, резко сказал Луциус.
Она вскинула удивленные глаза, полные немых вопросов, восторгов, сомнений.
— А ну пошла отсюда! Сам решу, нужна ли мне женщина. Ишь коза, сегодня с одним, как рабыня, а завтра с другим, как кухарка. — Шрам побагровел, меч вылетел из ножен.
— Ты будешь мне нужна как женщина. Тебя ведь научили готовить?
Айя поняла, что надо скорее обрываться! Что-то полетело вслед, просвистело рядом с ухом и глубоко вошло в стену! Ужас!! Вслед слышался крик:
— Распустились тут! Где начальник стражи? Кишки выпущу! — Где-то затопало, побежало.

Гена восстанавливал дыхание и сравнивал действительность с той, что окружала его всего несколько минут назад. Юля услышала знакомые звуки начала приступа астмы и поспешила к Геннадию. Переживания за себя, за близких и очень далеких, незнакомых даже людей выбивали его дыхание из нормального ритма. Когда где-то случались землетрясения или он убирал боль у Юли — все это выливалось в приступ. Лекарства, массаж — и приступ начал отступать. Юля сидела у его ног и ждала. Ждала, когда удушье пройдет, и Гена сможет по свежим впечатлениям рассказать то, что увидел. Юлька внимательно слушала рассказ Геннадия. Он рассказывал, а Юля иногда вставляла вопросы, слушала, записывала. Ведь он забудет так же быстро, как пройдет впечатление от увиденного.

— Ты думаешь, что Айя — это Тамара? Я правильно тебя поняла?
— Думаю, что так, раз сон интересовал Тому, и вообще приснился ей.
— А теперь слушай, что я тебе расскажу. — Юля чувствовала себя неуверенно, и немного виновато. Но ощущения так рвались наружу, что рассказать всё, что пряталось и лукаво подмигивало в ее душе было необходимо. Именно ему. Он, Гена, казался таким многогранным, объемным, чужим и безумно близким.
Она почувствовала вкус того времени, того воздуха. События стали настолько реальны, что кожа сидящего рядом Геннадия приобрела запах металла и тщательно выделанной кожи. Вернее, это знакомые сейчас запахи объясняли их принадлежность. Мир того времени имел свои запахи. Даже запах жестких взаимоотношений и трепетности душ был знакомым и родным. Сейчас таких запахов нет. И не с чем сравнить.

— Так-так. Ты просто настроилась на мои воспоминания, — перебил ее Гена.
— Пусть так. Тогда это уже мой рассказ. И я знаю, что за центральной лестницей твоего дома, кажется в Афинах, была большая комната, в конце которой был альков, а в нем два кресла. Но там, в том зале, никогда не собирались гости, хоть места для стола было много. Справа и слева там были окна, кажется по три с каждой стороны. Возле них стояли на пьедесталах статуи размером примерно полметра. Одну из них, с приподнятой ногой, я уронила и что-то там у нее отбила, когда к тебе пришел священник. Я тогда рассматривала статуи и… то, что было за окном, во дворе. Просто я не успела выйти, когда вы зашли в этот зал, а потом этот грохот… я убежала.
— Да, Дакур тогда и предложил мне увезти Айю на родину, когда разбилась богиня.
— Богиня?! Ты ничего мне тогда не сделал за это. Я и из-за простой статуи так переживала, что думала ты меня обратно в Центр вернешь. Я тогда пошла прощаться с твоими вещами.
Гена с удивлением посмотрел на жену, но смеяться не стал. У Юли защемило сердце от такого совпадения реакций «того» и «этого» Геннадия. А он вспомнил, что и тогда она так же, в смущении втягивает щеки или зачем-то иногда закусывает нижнюю губу.
— Я гладила твой шлем и помню все его изгибы. Ты ведь стеснялся своей русой волнистой шевелюры и старался не выходить без него или хотя бы без этого широкого металлического налобника. Я знаю, что кожу для тебя вымачивали глубоко в море. Потом ее дубили на том огромном валуне, на который ты позволял мне залазить, чтобы увидеть в какой стороне мой дом. Ты помнишь то место на берегу?
— ….
— Еще я знаю, что дешевую кожу в море вообще не опускают. А дорогую после обработки на берегу, промывают в реке, а потом замачивают в море в специальных местах. Чем глубже — тем дороже. Поэтому у твоей одежды был такой запах моря и солнца, твоего тела, что просто с ума можно сойти.
— Моя жена не сошла с ума. И одежду мою она не трогала. Шлем действительно я носил часто, это атрибут одежды воина. Кроме того он улучшал вид морды моего лица. Налобник нужен только тогда, когда собираются знатные люди пировать или гости приходят.
— Я его не любила, этот дурацкий обруч с камнями на лбу. Он мне напоминал корону, в нем ты казался совсем недоступным и глупым. Шлем помню лучше. Он закрывал часть щек, сзади оставалась открытой шея, но там свисали полоски жесткой кожи. На нем были выдавлены узоры то ли символы, то ли подобие кудрявых локонов. Он был такой круглый и гладкий, его приятно было гладить руками. А что ты помнишь еще из своей одежды, нательное белье было? Я не помню этого.
— Конечно. Это что-то среднее между современными трусами и набедренной повязкой или подгузником, потому, что надевалось снизу, но закреплялось на бедрах. Очень удобное и свободное. Закрывало все интимные части. Были еще налокотники, которые кто-то должен помочь зашнуровать. Поэтому я их редко снимал днем. И я прекрасно знал, что ты за мной подсматривала. Не от любопытства, это ощущалось. И я проверял: бросал чашку с водой, как бы злясь, в колонну. Чашка — вдребезги, а за колонной слышалось — уй!
— Как это на тебя похоже! Понятно, почему от тебя страдают все предметы в доме. Я-то думала сначала, что ты на строителей насмотрелся и идешь напролом. Потом думала, что мама у тебя любила посуду бить и вещи с психом швырять, и ты у нее научился. Потом вообще перестала думать — надоело.
— Блондинкам думать противопоказано.
— Ничего смешного, пора бы за столько лет поменять привычки. Вообще-то я седая, старая и мудрая экс-шатенка.
— Тогда могла бы догадаться уже, что Айю я решил отправить на родину, чтобы не мешала мне взять тебя в жены.
— Как это? Я же рабыня! То есть была рабыней.
— …..! В дорогой одежде, с другой прической тебя не узнали бы. Да и так тебя у меня видел только священник, мои охранники, и еще пара рабов в доме. В Лукулле никто не выдаст, а вот Айя — с удовольствием.
— Да и за спину страшно. Да?
— Нет, за спину не страшно, не успела бы — убил бы раньше.
— Хотя и в Лукулле могли бы не знать, если бы ты сказал, что привез меня, возвращаясь из похода, как знатную римлянку.
— Возможно, нашлись бы дурни, чтобы в это поверить.

Гена решил срочно переменить тему, глядя на раскрасневшуюся от волнения Юлю. Да и другой рассказ уже просился с языка.

13. История назначения  в Лукулл.

— В той деревеньке, где я лечился, кузнец сделал повозку на заказ. Сделали рессоры так: подвесили к корпусу через войлок. Какие-то еще водоросли использовались. У других колесницы грохотали по брусчатке в городе, а эта шла, мягко удивляя горожан, вызывала зависть.
При езде повозка не раскачивалась, потому, что было что-то кожаное в роли амортизаторов. Прошла с этими кожаными ремешками полторы тысячи км и ремешки не рассыпались, не порвались.

Лошадки «подключены постоянно к Джи-пи-эс», знают куда идти, полторы тысячи километров прошли с этими лошадочками, один раз колесико ремонтировали. Шесть раз подковы меняли. Они могут самостоятельно постоять травки пощипать, воды пойти попить.
Я сидел на сиденье своей конструкции: кожаный гамачок в колеснице. Мог придремнуть, но не очень-то удобно. Со мной было два верховых, типа охраны. В поездке использовал две лошадиные силы. Дома запрягал уже одну и ездил стоя, как все, потому, что недалеко.
Ремешок, который крутил в руке, был сантиметров 40, чтобы слегка подхлестывать лошадь, если захочет придремнуть. Такой символический кнутик. Лошадки молодые, красивые, умные, они итак слушались.
Когда приехал на место, то мне предложили сразу отправиться домой и стали показывать, где будет теперь мой дом. Я же попросил отвезти меня сразу на службу, на работу. Хромал, идти трудно, морда горит, шрам болит. До сих пор, если ты заметила, я улыбаюсь или шмыгаю носом одной стороной лица. Я ведь не только кривоват был на лицо от удара меча и стрелы, но и хроменький на одну ногу, росточком метра полтора, если с кепкой. Просто красавец-мужчина да и только. Куда эти две женщины смотрели — не пойму.
Когда пришел, то увидел, что лагерь взбунтовался. Начальника удавили. Надсмотрщиков не видно живых. Тяжело вооруженные воины стоят вокруг лагеря и ждут команды. Сенат настаивал стереть лагерь, как теперь говорят «с лица земли». Что можно перенести, убрать подальше, севернее, в другую часть города и организовать новый лагерь, Лукулл. Но я решил не спешить применять силу.
— Что происходит? — спросил у охраны.
— Сказали всех этих рабов перерезать.
— Кто-нибудь из персонала остался в живых?
— Остался. Трое из пятнадцати надсмотрщиков осталось.
Удивило, что надсмотрщики стоят возле ворот и уговаривают рабов не бунтовать.
Я подошел, морда шрамом перекошена, меч как у всех. Кинжала не видно. Одежда простая. Грязный.
— Кто такой? — категорично спросил кто-то.
Я подумал, что он, по крайней мере, начальник местного значения, и спрашивает уверенно. Я ответил, кто я и повторил свой вопрос:
— Что происходит?
Мне объяснили, что рабов кормили плохо, избивали. Начальник, бывший, еду продавал. Условия содержания рабов были отвратительные. Те надсмотрщики, кто в живых остались, рабов, оказывается, не били. Я выслушал их. Конечно, если так содержать рабов, то они взбунтуются. Но силы явно не равны. Я открыл ворота и пошел в лагерь выяснять, с кем можно поговорить, кто главный. Сказал всем оставшимся охранникам:
— Этого беспредела больше не будет, теперь я ваш новый начальник.
Потом пошел выяснять подробности.
Были больны почти все рабы, состояние ужасное. Били их не плетками, не кнутами, а палками. От них шкура разрывается и в ране заводятся черви. Рабы были в ужасном состоянии от постоянного недоедания и плохого содержания. Туалет один на всех, есть давали настолько мало, что у всех было предельное истощение.

Я подошел к начальнику воинов, окруживших лагерь, и сказал, чтобы воины немедленно принесли воды, еды и привели лекарей. Он начал возражать. Я достал меч, поигрался с ним — и начальник воинов согласился с моим планом. Итак, я «втерся в доверие» к рабам.
Воины разносили воду, кормили рабов. Все копья по моему приказу остались за ограждением, но мечи были. Когда лекари начали лечить, а рабы наелись, напились, то настороженность постепенно прошла.
На другой день рабы собрались на центральной площадке. Я увидел, что из 1200 рабов, — 1200 больны. Тогда потребовал у мэра города повозки. Повозки были выделены опять же с помощью магического меча. В городской управе сначала возразили:
— Где мы возьмем?
Я достал меч и немного с ним помечтал… Все повозки были предоставлены. И «ландо» и «кабриолеты», и шикарные и простые — все повозки города были, на полторы тысячи человек. Не пешком, а на повозках рабов перевезли. Очень уж они были измождены.
Рабы на новом месте построили все, но сначала туалеты. Потом крыши над головой, потом ограждения. Убежать не убежали бы. Среди воинов, среди жителей было недовольство, потому, что горожане, получавшие украденные у рабов продукты, лишились кормильца и были этому не очень рады.

Итак, мы переехали на новое место без потерь. Я сидел в отдалении и смотрел, как всё строится, когда ко мне пришла делегация уважаемых рабов из трех человек с таким предложением:
— Мы пришли договориться с вами, чтобы у нас всегда была еда, вода и женщины.
— «Раз пошел на уступки, то, похоже, с меня можно вить веревки», — подумал я. Положение им не позволяло садиться мне на шею, но попробовать можно. Вдруг получится. Я собрал вечером всю кучу рабов. Туалеты теперь были, еда была, крыша была. За такой срок и так много, непривычно много условий для начала нормальной жизни. «Дай палец, и откусят всю руку» — это тот случай. А еще говорят «без крайней необходимости не попадай на территорию рабов». Я был на их территории. Но они не знали, что это та самая крайняя необходимость. На то они и рабы. Они ещё не поняли, что правила игры устанавливаю здесь и сейчас я.
— Кто еще хочет еды воды и женщин, подойдите сюда.
Подошло еще человек 30—40. Без разговоров, без объяснений я приказал отправить их всех в каменоломни, всех этих любителей воды и женщин. Остальным сказал:
— Решаю здесь я, что вам давать, кому, когда и сколько. По этому вопросу ко мне больше не подходите.
Кто роптал, кто шумел, кто говорил:
— «Правильно, мы итак в дерьме, что еще требовать? Башку снесут».

В каменоломнях можно было выдержать месяц или около того. Все, что те рабы просили — было, я выполнил их просьбу, но им почему-то было не до женщин.
Потом пришло время набирать персонал. Набирал надсмотрщиков так: вызывал человека на работу, садился рядом и говорил, что я бывалый воин, много убивал, а эти рабы дай им волю, и все такое прочее. Если работник поддакивал, то я обещал «связаться с ним попозже». Если возражал, то «давил» авторитетом и спрашивал почему так думает. Таких брал на работу: они не побояться сказать, что происходит.
Заместителя взял, того кто рабов не любил, вообще никого не любил, но если положено рабу дать 200 гр. масла, то он даст эти 200 грамм. Кстати, когда я уехал отлеживаться после ранения Айей в ту деревеньку, то он уж «дал прикурить» рабам. Радости было у рабов… полные штаны, когда я вернулся с лечения.
Позже организовал в лагере часовню и пригласил служить священника, с которым дружил. Священник имел высокий сан, но он не послал вместо себя кого-то, а приходил сам проводить службы. После обеда, когда стояла жара, священник настоял, чтобы рабы не занимались физической работой. Теперь у них должно быть 2 часа личного времени. Я и священник следили за тем, чтобы рабов кормили, поили, обучали. Читать и писать они умели уже через год. Условия стали даже лучше чем у многих горожан, а тем более лучше, чем во многих наших в тюрьмах. Позже я настоял, чтобы изменили законы.

Раны у меня болели на погоду, и ещё от усталости. Понятно, что шкура воевать уже не даст как надо. Нужно было смириться с новой работой, с мирной жизнью. Постараться сделать ее максимально мирной для рабов. Воины, что воевали раньше вместе со мной, иногда приезжали в гости. В личной охране у меня были двое, что сражались у той деревни, они были родом из галльской провинции. Кто-то из них тогда был на левом фланге, из числа тех, что повели людей в тыл местным. Я помогал многим сослуживцам, устраивая списанных воинов на работу в теплые и не очень тёплые места.
Отца своего не видел, своих тунисских друзей тоже не видел. Доехать к ним трудно, да и незачем.

Проходили дни. Юля мысленно возвращалась к рассказам мужа, что-то сопоставляла со своими воспоминаниями и история обрастала подробностями.
— А что у тебя с женщинами было? Почему такое равнодушие?
Гена немного подумал и ответил жене довольно коротко и устало, путая понятия «я» и «он»:
— Отношения с сексом Луций испортил в ранней юности. Тогда его друг предложил обратить внимание на одну женщину, которой Луций очень нравился. Женщина была намного старше. Почему Луций решил начать эти отношения — мне точно не известно: то ли, чтобы быть, как все, то ли желание узнавать мир и всё, что есть в этом мире, то ли гормоны бурлили. Но после интима с ней страсть улеглась, и Луций увидел рядом с собой в постели полную женщину с неприятным запахом, к которой не было любви. Появилось чувство омерзения, грязи, и в этом он винил своего приятеля. Чуть ли не голову оторвать ему был готов за эту услугу.

Гена немного помолчал и продолжил рассказ в более интересном для него направлении:
— Когда приказал принести еду и воду для рабов, то мне сначала отказали, судя по моему виду, то есть по виду Луция. Он был прямо с дороги, грязный, пыльный, да и одежда на нём была не по моде… Требование передал командиру окружившего рабов гарнизона.
А когда его вызвали в сенат к мэру, чтобы дать указание найти самых лучших рабов какому-то чиновнику, то Луций в кабинете у мэра, в ответ на его указания быстрым движением меча разрезал на охранниках юбочки вместе с трусами, так что стражники оказались заняты делом. А восседавшему начальнику срезал «ирокез» на шлеме горизонтальным взмахом меча. Сказал, что следующий раз движение будет вертикальным и чтобы лучше понял каким именно я разрубил стол пополам. Потом спросил:
— Так что мы там решили насчет рабов для вашего протеже?
Больше таких распоряжений и даже просьб от мэра не поступало. Просить рабов приходили сами патриции, приносили подарки, заискивали.
Покровитель у Луция был намного выше по положению мэра этого небольшого города и жил в столице империи.
— Теперь понятно, почему ты такой драчливый в своих снах. Хорошо еще, что руками во сне редко машешь. А вот дергаешься часто. Хотя чаще прикручиваешь свои гайки… на мне. Больно!

14. Айя едет на родину

Гена продолжал рассказ о Луциусе, как о своем дальнем друге:
— У Луция был дом, который ему дали в постоянное пользование, ему платили хорошее жалованье. Были еще и подарки за хорошего раба.
— И ты их брал?
— Я — нет, а Луций брал. Почему — нет? Луций тратил эти деньги на свое оружие, на дом, устраивал какие-то праздники для рабов в Центре, поощрял чем-то. Ему не нужно было столько много денег, как думали знатные горожане. Достаточно было налобника с камнями, броши на тунике, хорошей одежды, чтобы выглядеть уместно на обязательных пирах, чтобы считаться равным по знатности. Все как положено. За исключением оружия.

Меч в ножнах не видно было в складках одежды, он был короче чем у других. Это был спецзаказ, для ближнего боя. У воинов мечи висели в какой-то конструкции, чтобы не бил по телу, но был виден. Нужен был воинам антураж.
— А что тогда ели, ты помнишь?
— Свинину и говядину мы не ели — это еда плебеев, тяжелая пища. Патриции ели мясо мало и редко. Ели птицу, баранину, козлятину, оленину. В основном — овощи. Их очень много было.
— А рыбу?
— Вот пристала! Когда была — ели, когда не было — не ели. Сама вспоминай.
— Я помню, только другое. Помню, что камень в карцере не был мягким. Это невозможно, но он был пористым, не как пемза. Мне хотелось, чтобы был похож на мех. Дело было, мне кажется, в микроорганизмах, которые живут под влажными водорослями. Я их доставала из моря. По сути, я на суше, в своей камере, помогала строить кораллы этим коралловым строителям.
Похоже, что я сама ныряла, чтобы замачивать кожу. Рабы занимались выделыванием кож на берегу. Меня держали отдельно еще и потому, что у меня всегда была склонность к заговорам, к побегам. Бить меня было бесполезно, я боль терпеть привыкла. Ныряла хорошо и это использовали. А кровь от рубцов на теле могла привлечь акул, поэтому, наверное, перестали бить. Мне в воде было свободно, никто не мешал жить и плести свои заговоры. Ну, что молчишь? Ты меня слушаешь вообще?
— Пытаюсь выяснить, что за водоросли были. Почему их сейчас нет.
— Можно подумать, ты сейчас к водорослям имеешь какое-то отношение. Тем более это другой климат, другая страна. Лучше вспомни, куда ты отвозил Айю.
— Зачем вспоминать — я знаю. — И Гена продолжил свой рассказ.

Собрав небольшой отряд, состоящий из вооруженных воинов и рабов, Луций отправился в поход. Он и раньше брал Айю с собой в гости как прислугу. Рабы часто сопровождают своих господ. Так после месяца дороги они оказались в том лагере, где размещался отряд друга Луция. А лагерь в свою очередь размещался в том городе, из которого была родом Айа. Кроме нее в прибывшем отряде «совершенно случайно» оказалось еще несколько рабов из того же города. Когда он отбирал рабов для этой цели, то указал на интересующих его людей, как бы совершенно произвольно. На самом деле он знал о каждом из них всё или почти всё.
Луций отпустил Айю к родителям и сказал, что дает ей два дня. Два дня на размышление, остаться с ними или вернуться обратно. Только два дня он будет гостить у своего друга в этом городе. Вместе с другими рабами из этого города, которых он взял с собой, Луций пришел в дом к каждому из них.
Бедственное положение семьи, оставшейся без кормильца, было очевидно. Это были мужчины, заменить которых просто невозможно. Единственным выходом было освобождение этих рабов. Но так как понятия свободы для раба в законах империи просто не могло быть, то документы для них были оформлены иначе. Согласно предложенной трактовке эти рабы, получившие образование в Центре обучения и адаптации рабов, должны были принести культуру великого государства этому порабощенному народу. (Айя очень гордилась такой великой миссией). Они должны и дальше выполнять обязанности рабов в этом городе, проживая в доме своих родственников, но работая на господствующий класс этого города. Таким образом, повысится культура порабощенного народа. Повысится уважение к новым хозяевам этой страны и успокоит правящую элиту империи. А уж как были рады сами рабы!

Уже на следующий день весь город знал этого знатного гостя. При его появлении на улицах злобные взгляды из-подо лба сменялись смущенными улыбками. Его радостно приветствовали в магазинах и норовили отдать даром свой товар. Но Луциус был неумолим и платил за то, что сделали мастера.
Как-то в его присутствии ругали по своему обыкновению начальника стражи этого города. Начальником как раз был друг Луция. Совершенно естественное дело — ненавидеть своих захватчиков, которые хозяйничают в родном городе. Совершенно естественно говорить об этом, с присущем этому южному народу юмором, не смотря на присутствие постороннего. А этим посторонним был как раз большой начальник армии захватчиков и по мнению горожан не мог знать без переводчика, о чем разговаривают местные жители. Его уважали за то, что он привез рабов домой, на родину. А начальника стражи города ненавидели. Луций рассматривал красивые подносы в этой лавке, когда за его спиной был этот разговор.
Он показал пальцем на понравившийся поднос и жестами, вставляя понятные всем междометия, попросил достать его с витрины. Хозяин, как и многие другие, хотел подарить ему поднос и на ломанном языке завоевателей начал объяснять непонятливому посетителю, что ему приятно подарить свой товар такому гостю. Луций наклонился к хозяину лавочки и на чистом местном диалекте спокойно объяснил, что способен оплатить труд этих людей, ничем ему не обязанных. И еще объяснил, что ругать кого-то из его друзей, улыбаясь ему самому — не стоит. И еще сказал, что был лучшего мнения об этом народе и просит их не опускаться так низко впредь.

Пусть описанием чувств этого продавца, услышавшего родную речь в таком исполнении, занимаются психологи, а описанием выражения лица — более одаренные писатели. Описывать выражения лиц и чувств пришлось бы не только у продавца, но и у всех участников этого оживленного разговора.
Луцию в качестве извинения предложили товар другого рода: экскурсию. Уже на своем родном языке торговец и его постоянные покупатели наперебой рассказывали, что значит подняться в гору. Не просто подняться на вершину, а взойти на священную гору и встретить там рассвет, как когда-то сделал их великий предок. Ему дадут лучшего проводника, охрану из местных жителей. Любопытством Луций не страдал, но отказаться от посещения святого места ни за что бы не отказался. Так он и сделал.

Вышли ближе к вечеру. Проводника вызвалась сопровождать его супруга. Она хорошо знала все тропинки и сложности этого подъема, сама не раз водила туда паломников, но сейчас очень захотела подняться именно с мужем, в такой скромной компании. Скромной по количеству. Два охранника были из воинов, охранявших город то ли от нападения местных жителей, то ли охранявших местных жителей от самих захватчиков — не поймешь.
Дорога была трудной, но по всей видимости очень даже посещаемой. День близился к концу, когда сверху начали сыпаться камни. Сначала они были небольшие и никто не придал этому значения, но потом под ногами появилась дрожь земли, толчки. Все замерли. Сверху посыпались большие обломки и всем пришлось прижаться к скале.
Землетрясение продолжалось, камни сыпались. Все сгрудились под небольшим козырьком, нависавшей скалы. Дальше идти было опасно. Луций предложил поворачивать обратно. Жена проводника замахала руками, даже не допуская такого предложения. Это просто испытание для них, отказаться от этого восхождения, да еще на полпути — просто святотатство. Никакие разумные доводы не действовали. Женщина протиснулась вперед и решительно собралась продолжить путь. Разойтись на дороге в том месте, где их застал камнепад, было сложно, но возможно.
Неожиданно большой камень упал прямо на женщину, уверенно двинувшуюся вверх по дороге впереди всех. Луций мгновенно сообразил, прижал к стене мешавшего на пути охранника и кинулся, чтобы помочь. В последний миг он успел оттолкнуть ее, но не очень удачно: камень упал ей на руку. Рука оказалась поломана в нескольких местах, женщина не могла подняться еще какое-то время. Проводник не видел всего, что происходило и это еще больше его пугало.
Женщина уже стояла на ногах с неестественно вывернутой рукой, когда ее муж смог подойти. Камни падать прекратили, земля вздрагивать перестала, но обстановка оставалась очень напряженной.
— Это всё он! Он виноват! Проклятые захватчики! Даже священная гора вздрогнула от его присутствия! Убирайся прочь отсюда! Да отойди же ты от моей жены, что ты в нее вцепился? — проводнику всё еще мешал один из воинов, и поэтому пришлось кричать, прежде чем появилась возможность вцепиться в этого ненавистного чужака. И он не понимал, не мог и не хотел понять, что это его жена из последних сил держится за этого безоружного воина, а не он за нее. Луций из уважения к священному месту оставил у подножия под присмотром своего воина свое вооружение и теперь был безоружен.

Разъяренный проводник, разминувшись наконец с охранником, накинулся на Луция и это решило судьбу его жены: она сорвалась вниз. Луций извернулся и успел схватить падающую женщину, но проводник точно обезумел:
— Не смей касаться этой женщины! Ты не достоин и ее ногтя!
Но когда до него дошло, когда вернуть свою супругу уже было невозможно, он остолбенел. Жаль, что не надолго, потому, что причина всех проблем по его мнению была перед ним — Луций. Теперь Луций был вынужден защищать свою жизнь, а это он умел.
Комендант города вызывал всех по одному, когда они вернулись, всех троих. Рассказ Луция не вызывал сомнений, но справедливости ради необходимо было выслушать и сопровождавших воинов. Проводника и его жену спросить уже было невозможно.
Тот воин, что был рядом, мимо которого пробирался проводник к Луцию очень неохотно признал, что нападал проводник. Второй воин мог судить о происходящем только по возгласам самого проводника, но видеть ничего не мог. Он тоже признал это с большой неохотой. Вины Луция не было в том, что произошло, но обида на чужака у воинов осталась.

Луций свою вину, хоть и косвенную, всё же чувствовал и старался не вызывать недовольство местных жителей. Он не только сам ходил перед местными жителями безоружным, но и не подпускал своих вооруженных людей близко к тем, с кем разговаривал. А в вооружении этих солдат были грозные топоры, напоминающие алебарды, но с подобием копья на другом конце. «Обоюдокопьеносный» топор, одним словом. И он внушал не просто страх, а ужас в тех, кто видел его действие. Зачем же пугать народ понапрасну? Получилось так, что теперь Луций носил оружие редко. Сначала его вынудили обстоятельства отказаться носить его в своем Центре, позже — уже здесь, в этом городе. Но понять причину такого поведения приезжего не мог простой воин.
Украшений Луций, как уже известно, не носил. Отличить его от простого горожанина можно было по оружию. А оружия на нем не было. Одежда предполагала в нем гражданина государства, захватившего эту страну — не больше. В охране города было совсем немного воинов-чужаков, мужчины охраняли свой город, служили новому правительству. Это среди них распространялся слух о коварстве гостя, это их священную гору осквернил убийством чужак, это он посягнул на священную жизнь проводников.
Луций чувствовал нарастающую бурю, и понимал, что именно он основная ее причина. Что он мог сказать, молодому стражнику, кинувшемуся как-то на него драться?
— Если хочешь подраться, — то я не против. Только оставь свой меч, а то я могу отобрать его и поранить нечаянно тебя.
— Ах, да ты еще издеваться, тогда — поединок!
Ну, поединок так поединок. Пошли подальше и подрались от души. Только вот этот противник Луция бил на поражение, со всей злости, а сам Луций старался не поранить ненароком забияку. Новое дело, однако.
Так и отправился домой к своему другу Луций с разукрашенным лицом. Досталось ему в этом бою, как в сражении, тем более, что бил он большей частью головой, а вот его…

— Только что-то здесь не так, — задумался Гена.
— Что, синяков не оказалось таинственным образом?
— Нет, что-то давит, душит в этом месте.
— Наверное, Айя не захотела оставаться на родине. Ты вернулся с ней.
— Нет, вообще не вернулся.
— Остался с ней, я угадала?
— Остался, но не с ней. Помню, что из города выехал со своими воинами. Помню, что сидел в открытой повозке, потому, что всё болело. Да. Потом помню неожиданную боль в спине. Град стрел в вдогонку. И всё. Всадники. Копьё. И всё, совсем всё.
Они оба замерли. Гена и его жена Юля. Объяснений больше не требовалось.

Вся жизнь написана,
Но не на черно-белом.
Вся жизнь написана,
Что сделал и не сделал.

Вся жизнь записана.
Подумай и пойми,
Останови свой бег,
Подумай и прочти.

Рассыпан бисер слов —
Смотри, не упади.
Будь собирать готов
На всем своем пути.

В переплетеньи снов
Читай свою судьбу.
Безмолвье мудрых слов
Дается одному.

Расписан весь твой день —
Внимательно смотри:
Куда ложится тень,
Как скачут снегири.

В звучаньи птиц — ответ,
В случайных встречах — знак.
Весь мир вокруг — ответ.
Вопрос: поймешь ты как?

15. Обучение воинскому искусству

Прошел не один день, прежде чем Гена совладал со своим опытом смерти. Юля переживала не меньше, и расспрашивать не пыталась. Но видения продолжали стучаться в дверь сознания Геннадия и он их впустил. Свой рассказ бывший Луций продолжил сухо и несколько отстраненно, постепенно все же увлекаясь описанием тех событий:
— Отец Луция был купцом, но дядя — военачальником. И это он помог мальчишке пойти туда, куда его тянуло. Хоть дрался Луций хорошо, все же это были только драки.
— Я думала, что он просто пошел наемником.
— Он ведь не из бедной и безродной семьи был. То есть я был. Глупо как-то звучит. Нет, меня учили прежде чем поставили командовать воинами. Да еще как учили! Сразу приставили ко мне здоровенного детину, раза в два шире меня и выше на голову. Звали его Тагир. Или Тенгир? Он был монгол. Там такие ручищи и кулачищи были! А тело! Его ударяешь, а оно кажется, что звучит. То есть как-то так устроено, что больше похоже на железо, обтянутое кожей, чем на обычную груду мышц.
Он учил меня приемам ближнего боя. Весовая категория была не та, и мне пришлось выбирать другое оружие. Это был меч, но под меня. Тагир управлял огромным плоским мечом. С его-то силой такой и нужен. Для меня заказали по его просьбе меч, о котором я говорил уже тебе, ромбовидный. Фокус заключался в том, что его сужающийся конец не видно в бою, он в другой плоскости продолжался. Рука с мечом могла достать дальше, чем видно было противнику. Это приводило бы в замешательство. И приводило.
Он был могучим и спокойным, удар был очень мощным у него. Меня это тогда бесило.
— Да ты и сейчас не отличаешься спокойствием.
— Ну, не сравнивай, сейчас я само спокойствие по сравнению с той своей молодостью. Да еще военная наука впрок пошла. Он ведь не церемонился со мной особо-то, ранил, если доставал мечом. А доставал часто, так что я вечно от крови отмывался после таких упражнений. Шрамы повсюду были. Особенно, как ты понимаешь, по ногам доставалось. Хотя нет, не везде. Он очень избирательно калечил, нежно и в меру, для науки, чтоб лучше доходило.
— Но на лице шрам не тогда ведь появился?
— На лице шрамов он не делал. Тот самый большой я получил в бою. Так я отрабатывал силу удара, вернее вырабатывал. С копьем у меня отношения не сложились, хоть я и научился его метать очень хорошо. Силы для этого агрегата у меня было маловато. Из лука стрелял и до этого отлично.
Был у меня там еще один учитель. Его все звали Карманником. Да я и имени его не помню, так и впечаталось в память это прозвище. Он на самом деле был вором до того, как пошел в наемники. Что-то его вынудило так поступить. Такой долговязый, худой, рыжий парень, весь в конопушках. Полная противоположность первому учителю.
— Он тебя учил воровать что ли?
— Он такие трюки выделывал с мечом! Я долго приставал к нему с просьбой меня фокусам с мечом научить. Да и Тенгир устал от меня, сказал, что большему научить не может. Говорил, что мне лучше лучником быть. Но у меня свои взгляды на жизнь были. Нужно учиться владеть всем, чем только можно научиться.

Так я с этим Карманником занимался два месяца. Он просто виртуозно владел оружием, и, по-моему, любым оружием. С его комплекцией только изворотливостью можно взять. Он просчитывал движения противника и свои, как отличный шахматист. Только все это было с такой скоростью, что шахматистам и не снилось. Плюс к этому у него были свои трюки, которые понять на такой скорости невозможно. Оружие его скорее напоминало кинжал, чем меч. Манера обучения была совсем другая. Ни царапин, ни шрамов от него у меня не было, но интерес эта жердина могла вызвать такой, что остановиться было невозможно, азарт захватывал.
Когда я понял, что оружие меня слушается, то решил еще раз обратиться к Тенгиру с просьбой померяться силами. Он отнесся к этому несколько скептически, но согласился. Может потому, что он был опытным и умелым воином, но воином, а я родственником командующего, хоть и способным, терпеливым. За то время, что он со мной занимался, успел изучить мои возможности, знал мою силу, так что поединок был для него обычным. Я не могу сказать, насколько расслабленным он был в начале поединка, но то, что он изменился уже к середине боя — это точно.
Проблема для него заключалась в том, что мой клинок совершенно неожиданно оказывался то у горла, то у сонной артерии. Я не колол его, тем более не чиркал по коже, как он когда-то. Я его легонько похлопывал лезвием в опасной близости от уязвимого места. Он останавливался, как вкопанный и соображал насколько это случайно. И по моей довольной физиономии понимал, насколько. Мне удалось объединить мудрую силу и мощь удара, которым меня научил Тенгир с ловкостью техники Карманника. Вот тогда Тенгир зауважал меня и лучником уже не предлагал быть.

Мне дали в подчинение десяток воинов и разрешили участвовать в сражениях. Тенгир прятал свое чувство гордости за меня, просто за успешное обучение. Наверное, я для него был своего рода ребенком, которого он вырастил, поэтому Тенгир оберегал меня, как мог, насколько мог, чтоб не повредить возмужанию. Карманник тоже гордился своим учеником и не стеснялся говорить об этом. Периодически они грызлись за моей спиной. Каждый успех моих действий приписывал себе. Иногда это забавляло.

В войске были не только эти два воина мастерски владеющие оружием, Естественно таких было много. К ним относились бережно и с уважением, не кидали в общую кучу в бою. Это был своего рода отряд относительно свободных ювелиров. Их можно было объединить в отряд для особых случаев или брать из их числа кого-то в свою сотню-десятку бойцов.
У меня в подчинении была уже сотня, когда мы ввязались в неравный бой с противником. Много ребят полегло. Я сражался с тремя, когда подоспели мои учителя. С двумя одному сражаться еще можно, поворачиваясь то к одному, то к другому, а с тремя очень трудно. Да еще враги попались опытные, так что нам всем троим едва хватило сил отбиваться. Но после того боя эти двое стали друзьями. Их то там, то тут видели вместе. В сражении они как будто нечаянно оказывались там, где я, особенно в трудные минуты боя. Вроде проходили мимо, ну почему бы не помочь хорошему человеку.
В каком-то бою мне сильно пропороли грудь копьем, просто-таки вырвали клок мяса и повредили ребро. Эти двое не успели помочь. Вот тогда Карманник и сказал, что мне нужна броня, защита. Я ведь дрался мечом, как Тенгир и кинжалом, как Карманник. Обе руки были заняты и щит мне мешал. Но где взять такую броню? Карманник сказал:
— Я знаю такого мастера. Только он может изготовить такую броню, как тебе надо, но он на той стороне.
— Но как мы можем заказать у него, если он на стороне противника?
— Это тебя не касается, — коротко ответил Карманник.
Спустя пару дней ко мне подошел Карманник и позвал куда-то без лишних объяснений. Мимо своих, потом мимо чужих мы шли вглубь чужой страны. Забавляло то, что проходя мимо сторожевых постов с нашей, затем и с другой стороны, нас никто не остановил, как бы не замечали нас… Я не любил задавать вопросы, но меня это интриговало. Карманник все равно ничего не рассказывал бы, даже если бы я спросил.

Мастер очень быстро меня обмерил. Мы заплатили ему семь сестерциев. Это такие золотые небольшие монеты. Я не мог удержаться от вопроса, когда, а главное как мы получим доспехи. Мастер что-то буркнул типа «я сам принесу», примерно как Карманник «это тебя не касается». Сам же Карманник был совершенно спокоен и уверен. Оставалось положиться на него и уходить. Спустя некоторое время уходить пришлось и с наших позиций. Армия шла в наступление на другой город. Я распрощался с желанием получить свою броню.
Обозы, конные, пешие. Мы тянулись по пыльной дороге уже дня два. Кто-то ушел дальше, кто-то догонял свою группу, кто-то отдыхал на обочине дороги или полоскал в ручье тряпки, закрывающие рот и нос от пыли. Мои два учителя клевали носом в седле рядом, когда на нас напала выскочившая из придорожных зарослей небольшая группа конных воинов. Завязался бой. Сражаться с небольшой группой воинов, находящихся на дороге на этом отрезке пути можно, но ведь подоспеют, подтянутся другие части войска. Так что этот вражеский отряд, покалечив пару наших решил все же убраться с дороги, так же неожиданно, как появился. Но перед своим отходом к моим ногам кто-то из них бросил сверток со словами «это тебе».
Чего я не ожидал, так это вот такого послания. В свертке оказалась броня. Но как же здорово она была сделана! Нагрудные пластины или вернее пластина, начиналась под горлом и немного закрывала солнечное сплетение. Потом поперек живота две пластины, на плечах пластины, на боках. На спине не знаю, не вижу и не помню. Конечно, и у других воинов была броня, но в жару в ней было мягко говоря тяжеловато и в холод не весело. Да и вообще тяжело по весу. Эта же сбруя весила всего 7 кг. Внутри броня была выстлана тонким слоем пробкового дерева. К телу прикасалась не пробка, а мягкая кожа, которая могла чиститься, мыться от пота и грязи. Вся эта амуниция идеально подходила для моей комплекции, хорошо прилегала к телу.
— А руки? Как были защищены руки? — спросила Юля.
— На руках были кольчужные перчатки. Они доходили до локтя. Локоть был свободным.
— И что, такие тяжелые и железные они не спадали?
— Они прикреплялись к пластинам, свисавшими узкими полосками с плеча. Этих полос было три, кажется. На пальцах перчатки были сделаны с пластинками, заходящими одна за другую. Когда меч попадал по пальцам, то застревал между пластинками. Небольшое движение рукой — и меч противника, зажатый в пластинах, выворачивало из руки нападавшего. Они становились сами оружием. Но я тебе уже рассказывал про этот эффект. А вот про нагрудные пластины не рассказывал. Они от удара защелкивались. Подожди, сейчас рассмотрю, как именно это сделано.
Гена немного помолчал. Юля посмотрела на мужа, узнавая его и не совсем узнавая сейчас. Сосредоточится на его воспоминаниях так, чтобы почувствовать то время она не могла. Что-то не давало сейчас это сделать. То ли эта противная головная боль, то ли не ее место там это было, не было ее там, не могло быть среди воинов.

— По краям пластин были небольшие крючочки в виде буквы «г» на небольшом расстоянии друг от друга. Они защелкивались между собой при ударе по панцирю. Если ударяли еще раз, то защелкивались еще сильнее. Вся броня становилась монолитом. Не очень удобно драться в такой броне, но если есть возможность сделать паузу, убив сначала напавшего, то можно расщелкнуть пластины. Расцепить пластины после удара можно было в спокойной обстановке, сдвинув в бок друг относительно друга. Я приспособился это делать мечом, очень быстро. Крючки имели небольшой наплыв на краю. Вот он и позволял защелкиваться.
— Но как можно так рассчитать размер и окружность каждого бугорка на крючке, чтобы они не защелкнулись на тебе во время ходьбы или резких движений? Как можно рассчитать именно на силу удара меча или копья?
— А я что, знаю? Я не делал. Я носил. И удивлялся первое время. Надевать нужно было сначала сдвинув в бок, а потом щелкнув вверх. Все по очереди. Снимать так же. Все просто, но учиться ими пользоваться было страшно.
— Почему страшно? Я подумала уже было, что ты в бой кидался, не ведая страха, — удивилась жена.
— Все бы вам, женщинам, украшать. Красивые словечки про отвагу и бесстрашие. Да, про смерть думать было некогда, и вообще я все время хотел научиться, любой ценой. Но я все время чувствовал неуверенность, что смогу. Я же не богатырь какой был, плюгавенький с виду. А страшно учиться было потому, что защелкивались браслеты на мече противника только если удар практически смертельный. То есть потренироваться в полсилы не получится. Каждый удар моего тренера — даже не генеральная репетиция, а «русская рулетка». Только в рулетке азарт затмевает чувство самосохранения, а мне научиться вести бой нужно было, выжать из себя все что можно.
— Да-а, с такой самоотдачей наработанные качества не могут не сказаться и сейчас. Ну, хотя бы твоя привычка так ходить, заложив руку за спину или шмыганье носом одной стороной лица.
— Руку за спину я прятал в предыдущей жизни, а тогда одна только сторона лица и работала из-за шрамов. Жил бы потихоньку, как все, может и сейчас был бы «ни рыба-ни- мясо». А может и не жил бы.
Мы душами срослись,
Века преодолев.
            От бедности спаслись
Через десятки лет.
Настал тот светлый час,
Из душ уходит тьма
Рассвет настигнет нас
Подарит два крыла.
Рожденья, смерть и боль,
Перерожденья вновь
Здесь и в других мирах
Струилась наша кровь.



сайт книги  https://ridero.ru/books/lucii/