Смерть Бога

                Смерть Бога

                Смерть Бога обращает нас не к ограниченному и
                позитивному миру, она обращает нас к тому миру,
                что  распускает себя в опыте предела, делает себя и
                разделывается с собой в акте эксцесса, излишества,
                злоупотребления, преодолевающих этот предел,
                проступающих через него, нарушающих его – в акте
                трансгрессии.
                М. Фуко
             But still the voices in my head are telling me that God is dead
             Но всё ещё голоса в моей голове говорят мне, что Бог мёртв.
             The blood ;ours down, the rain turns red.
              Кровь льётся сверху, дождь становится красным.
            I don't believe that God is dead.
             Я не верю, что Бог мёртв.
                God is dead
                Бог мёртв..                ”God is dead”,  „Black sabbath”,
                британская рок-группа, 2013, альбом «13»
               

И  когда же начали «сходить на землю сумерки»? Ответ на этот вопрос уже был дан А. Кончаловским  моём  в очерке «Боль». Помните: «Этот разрыв начался не сегодня, а где-то в начале прошлого века». Что же там, в начале двадцатого века, происходило? И какие химеры мы уже несём на своих плечах подобно тем, чьё тяжкое шествие описывает Ш. Бодлер в прозаической миниатюре «Каждому своя химера», приведённой в конце того же очерка «Боль»?

   Французский философ Янкелевич высказал в 1996 году парадоксальную мысль: "Смерть помогает даже наиболее легкомысленным людям осознать чудодейственность и глубочайшую странность жизни, свойства, о которых, может быть, никогда не догадался бы так называемый здравый смысл ... если бы не смерть". Может быть, он имел в виду и такую «странность жизни», которую в своё время подметил русский философ Семён Франк: «Смерть в её явно-видимом значении есть самый выразительный показатель внутреннего надлома бытия, его несовершенства и потому его трагизма; но одновременно смерть по своему внутреннему смыслу есть потрясающее таинство перехода из сферы дисгармонии, из сферы тревог и томления земной жизни в сферу вечной жизни”. Современник этого мыслителя Леонид Андреев в драме «Жизнь человека» в этом «потрясающем таинстве» видит эпическую драму, преисполненную  фантасгармоничностью столь естественного события для такого биологического вида, как человек.

И вдруг точно видит всё. Видит злобно насторожившихся Старух, блудливо заигрывающих со смертью: видит разрушение, и мрак, и смерть, царящие вокруг; видит как бы впервые каменный лик Некоего в сером и свечу, копотно догорающую в руке Его. Поднимает руку, и отступают Старухи. Закидывает седую, грозно-прекрасную голову, выпрямляется, готовясь к последнему бою, и кричит неожиданно громко, призывным голосом, полным тоски и гнева. В первой короткой фразе ещё звучит старческая слабость; но с каждой последующей голос молодеет и крепнет; и, отражая на мгновение вернувшуюся жизнь, высоко взметывается красное, тревожное пламя свечи, озаряя окружающее суровым отсветом пожара.

– Где мой оруженосец? – Где мой меч? – Где мой щит? – Я обезоружен! – Скорее ко мне! – Скорее! – Будь проклят! (Падает у подножия постели и умирает.)
В то же мгновение, бессильно взметнувшись ещё раз, гаснет пламя, и сильный сумрак поглощает предметы. Будто подались, наконец, стена и окна, задержавшие мрак, и густой, чёрной, победоносной волною он заливает всё; только светлеет лицо умершего Человека. Тихий, неопределенный голос Старух, шушуканье, пересмеивание.
Некто в сером . Тише! Человек умер!
Молчание, тишина. И тот же холодный, равнодушный голос повторяет из глубокой дали, как эхо:
– Тише! Человек умер.
Молчание, тишина. Медленно густеет сумрак…
Но когда рассеется сумрак, когда спадёт бремя смерти с тех, кто волей или неволей был вовлечён  в это страшное триединство: умирание, смерть и послесмертие – то, что останется им от почившего? И у Толстого в «Трёх смертях» дан недвусмысленный ответ: пространство, жизненное пространство.
Деревья ещё радостнее красовались на новом просторе своими неподвижными ветвями.
Эта мысль, видно, никак не отпускала Льва Николаевича, и через двадцать семь лет он вновь возвращается к ней. В 1886 году в начале повести «Смерть Ивана Ильича» он даёт такой пассаж, характеризующий чаяния тех, кто знал умершего чиновника, по освоению того пространства, что осталось вследствие невозможности последнего занимать служебное место по уже понятной причине.
Иван Ильич был сотоварищ собравшихся господ, и все любили его. Он болел уже несколько недель; говорили, что болезнь его неизлечима. Место оставалось за ним, но было соображение о том, что в случае его смерти Алексеев может быть назначен на его место, на место же Алексеева - или Винников, или Штабель. Так что, услыхав о смерти Ивана Ильича, первая мысль каждого из господ, собравшихся в кабинете, была о том, какое значение может иметь эта смерть на перемещения или повышения самих членов или их знакомых.
Итак, сформулирована проблема: смерть и то пространство, которое освобождается вследствие роковых её деяний. Или несколько переформулировав такую постановку вопроса, можно получить  дилемму: феноменальные денотаты  - их смерть  - как оценить ситуацию в европейском социуме после того, как на лодке Харона они покинули пространство европейской цивилизации? То, что она будет весьма драматична, провидчески угадывал  Достоевский, который ещё в1861 году   в статье «Ответ «Русскому вестнику» воссоздал такую картину  осиротевшего мира, мира, в котором погибли его основные духовные скрепы – феноменальные денотаты:
 «Уже утрачена всякая вера; надежда кажется одним бесполезным обманом; мысль тускнеет и исчезает: божественный огонь оставил её; общество совратилось и в холодном отчаянии предчувствует перед собой бездну и готово в неё обрушиться. Жизнь задыхается без цели. В будущем нет ничего; надо требовать всего у настоящего, надо наполнить жизнь одним насущным. Всё уходит в тело, всё бросается в телесный разврат...»
 Пройдут года, и это предвидение обретёт жизненную реальность, станет плотью и духом первых десятилетий двадцатого века. И каким же было мироощущение людей, живших в обстоятельствах «сложившегося ужаса»?
 В этом плане представляет интерес одна публикация в декабрьском номере петербургского журнала «Северные Записки» за 1914 год. Её автор Григорий Ландау предварил свою статью заголовком, широко известным уже почти сто лет. Но всяк знающий этот заголовок, конечно, тут же вспоминает широко известный труд Освальда  Шпленгера «Закат Европы», увидевший свет в 1918 году, а не факт творчества российского литератора и мыслителя Ландау. Однако именно его «Закат Европы» выявил апокалипсический нерв своей эпохи. Стоит только обратить внимание на своеобразный рефрен, что повторяется во вступлении и в первой части его исторического свидетельства. (Выдержки из текста воспроизводятся в орфографии того времени.)

          Сумерки опускаются надъ Западной Европой.
Сумерки сгущаются надъ Западной Европой.
           Сумерки опускаются надъ Западомъ.
Міровыя судьбы еще р;шаются на поляхъ Европы, но он; р;шаются уже при участіи вн;-европейскихъ силъ. И результатомъ р;шенія будетъ то, что поля Европы сохранятъ лишь м;стное значеніе.
Бездна перекрещивающихся творческихъ потоковъ и вліяній сплетается въ современности. Но досел; они сплетались и синтезировались въ міровую культуру — въ европейской кузниц;, на наковальн; европейской традиціи, подъ согласованно-ритмическими ударами молотовъ европейскаго творчества. Сейчасъ эта наковальня будетъ раздроблена, самый ритмъ нарушенъ. Обручъ, скр;плявшій міровую культуру, ослаб;етъ, — и разс;ются, разсыплются отд;льные ея двигатели. Кончается великая эпоха единой ново-европейской культуры. Изъ средоточія міра станетъ Западная Европа одной изъ его провинцій, поучительнымъ памятникомъ и кладбищемъ, — увеличенной Венеціей, ц;лью для поучительныхъ экскурсій, расплывшимся на н;сколько странъ Акрополемъ.

Ибо сумерки опускаются надъ Европой.
Европа станетъ провинціей новыхъ творческихъ центровъ; когда нибудь выяснятся эти центры, но пока мы будемъ им;ть лишь провинціализмъ. Европа раздробляется; когда нибудь ея части пойдутъ въ составъ новаго синтеза, но пока мы будемъ жить среди осколковъ.
И вотъ, если не стоять на плоскости міровыхъ эпохъ, а ощущать кратковременность жизни челов;ческаго покол;нія, — точка зр;нія общественно-законная и лично неизб;жная, — то иное зарождается чувство. Наше покол;ніе вступило въ жизнь и прожило часть ея въ исключительно содержательной, необычайной, богат;йшей въ исторіи эпох;, въ «Перикловъ в;къ» Новой Европы. Настали «Пелопонесскія войны», и мы сойдемъ въ могилу на длинномъ пути per aspera, зв;зды котораго, можетъ быть, мыслимо будетъ угадывать, но невозможно будетъ созерцать сквозь поднятыя разрушительными вихрями густыя облака мусора и пыли.
И да будетъ позволено т;мъ изъ насъ, кто чувствовалъ себя европейцами и въ Европ; осязалъ свою духовную родину, близкое и родное себ;, — скорбью встр;тить ея роковыя сумерки.
  Через восемь лет, находясь в берлинской эмиграции и оглядываясь на пройденный Европой путь за это время, он, заканчивая этот ранее начатый труд, выносит окончательный приговор европейской цивилизации:
    «Разбитый стиль см;няется безстильностью; разбитый космосъ не претворяется въ новый космосъ, а уступаетъ м;сто хаосу, «Среднев;ковье» есть неотъемлемая формальная категорія неизб;жнаго промежутка между двумя самобытными культурными эпохами (хотя фактически прим;няется этотъ терминъ иногда не къ самому промежутку, а къ сл;дующей за нимъ новой культур;). Если в;рно, что подорвана в;ками подготовленная, самобытно значительная, и глубинно ц;льная культура — это значитъ что предстоитъ періодъ разнобоя, упадка и потем;нія; что мы стоимъ передъ обрывомъ.»
Ощущение метафизического ужаса в восприятии мира, потерявшего свои духовные основы, стало одним лейтмотивов общественного сознания того времени. И как не Леониду Андрееву, остро воспринимавшему метафизику бытия, не воссоздать апокалипсис осиротевшего пространства. Именно так понимаются заключительные строки его повести «Жизнь Василия Фивейского», написанной в 1903 году.
Медленно и тяжело клонятся и сближаются стены, сползают своды, бесшумно рушится высокий купол, колышется и гнётся пол, в самых основах своих разрушается и падает мир. <…>
   Небо охвачено огнём. В нём клубятся и дико мечутся разорванные тучи и всею гигантскою массою своею падают на потрясённую землю - в самых основах своих рушится мир. И оттуда, из огненного клубящегося хаоса, несётся огромный громоподобный хохот, и треск, и крики дикого веселья. На западе еще светлеет голубая - полоска, и, задыхаясь, он бежит к ней. Ноги его путаются в длинной каляной ризе, он падает, крутится по земле, окровавленный, страшный, и снова бежит. Улица безлюдна, как ночью - ни у домов, ни в окнах ни одного человека, ни одного живого существа: ни зверя, ни птицы.
   "Все умерли!" - мелькает последняя мысль. Он выбегает за околицу на широкую торную дорогу. Над головой его чёрная клубящаяся туча бросает вперёд три длинные отростка, как три хищно загнутых когтя; сзади что-то глухо и грозно рокочет - в самых основах своих рушится мир.

Что же умерло в пространстве священника Василия. Что осиротило его? И думается, именно ему были бы близки широко известные в наше время слова  Ницше, немецкого философа:
«Бог умер! Бог не вос¬крес¬нет! И мы его уби¬ли! Как уте¬шим¬ся мы, убий¬цы из убийц! Са¬мое свя¬тое и мо¬гу¬ще¬ст¬вен¬ное Су¬ще¬ст¬во, ка¬кое толь¬ко бы¬ло в ми¬ре, ис¬тек¬ло кро¬вью под на¬ши¬ми но¬жа¬ми - кто смо¬ет с нас эту кровь?»
и Первая смерть, смерть Бога, христианского, европейского, открыла страшный мартиролог двадцатого века. Пять смертей – вот на каком духовном погосте созидается жизнь в Европе в первые десятилетия двадцать первого столетия. Будущим ваятелям ещё предстоит увековечить память усопших титанов, но имена, которые будут высечены на мраморных подножиях, уже известны: Бог, Смысл, Текст, Человек, Дискурс.
   Обратим внимание на последнюю строчку выше цитированного отрывка из произведения Леонида Андреева: «В самых основах своих рушится мир». Вот такими основами и являлись феноменальные денотаты Бог, Смысл, Текст, Человек, Дискурс. Именно их устранение из общественного сознания даёт право Александру Дугину, современному российскому мыслителю, вот таким образом оценивать ситуацию, что сложилась к настоящему моменту в Европе:

      «Я думаю, что пришёл конец Европе, на наших глазах, быстрее, чем многие ожидали, и именно той Европе, которую мы знали последние столетия. И какой будет новая Европа и будет ли она вообще, решится теперь заново. На наших глазах будет происходить что-то невероятное. Удар нанесён в центр системы, как в своё время удар по СССР был нанесён по компартии, которая стала от страха жечь свои партбилеты. Точно так же удар сейчас нанесён по основе европейского самосознания. Это святая святых европейской идентичности – и вдруг оказывается, что это нездоровый субъект, что он умирает. Европа сегодня умирает».
И первым покинули эту идентичность  высокие смыслы денотата  христианского Бога.
И всё   это стало заметно в пер¬вые два де¬ся¬ти¬ле¬тия два¬дца¬то¬го ве¬ка. Ни¬ко¬лай Бер¬дя¬ев, из¬вест¬ный рус¬ский фи¬ло¬соф, так пи¬сал о на¬ча¬ле это¬го пе¬рио¬да:

Бес¬ко¬неч¬но ус¬ко¬рил¬ся темп жиз¬ни, и вихрь, под¬ня¬тый этим ус¬ко¬рен-ным дви¬же¬ни¬ем, за¬хва¬тил и за¬кру¬тил че¬ло¬ве¬ка и че¬ло¬ве¬че¬ское твор¬че¬ст-во… В мир по¬бе¬до¬нос¬но во¬шла ма¬ши¬на и на¬ру¬ши¬ла ве¬ко¬веч¬ный лад ор¬га-ни¬че¬ской жиз¬ни. С это¬го ре¬во¬лю¬ци¬он¬но¬го со¬бы¬тия всё из¬ме¬ни¬лось в че-ло¬ве¬че¬ской жиз¬ни, всё над¬ло¬ми¬лось в ней.

И не про¬сто над¬ло¬ми¬лась, а ста¬ло яс¬но, что «че¬ло¬ве¬че¬ст¬во на¬хо¬дит¬ся на рас¬пу¬тье: од¬на до¬ро¬га ве¬дёт к от¬чая¬нию и пол¬ней¬шей без¬на¬дёж¬но-сти, дру¬гая - к са¬мо¬унич¬то¬же¬нию», - к такому трагическому обобщению пришёл аме¬ри¬кан¬ский ки¬но¬ре¬жис¬сёр Ву¬ди Ал¬лен.
Тогда мно¬гих по¬ки¬ну¬ли ил¬лю¬зии, что про¬гресс нау¬ки и дос¬ти¬же¬ния тех¬ни¬ки и про¬мыш¬лен¬но¬сти от¬кро¬ют до¬ро¬ги к все¬об¬ще¬му бла¬го¬ден¬ст-вию. Ожи¬да¬ния не сбы¬лись: мир стал су¬ро¬вее и бо¬лее жес¬ток к че¬ло¬ве¬ку, мно¬гие нрав¬ст¬вен¬ные и ду¬хов¬ные цен¬но¬сти от¬ри¬ну¬ты, всё боль¬шее ко¬ли-че¬ст¬во лю¬дей бы¬ло по¬став¬ле¬но в ус¬ло¬вия борь¬бы за по¬все¬днев¬ное вы¬жи-ва¬ние. Мыс¬ли Ниц¬ше:

 «Бог умер! Бог не вос¬крес¬нет! И мы его уби¬ли! Как уте¬шим¬ся мы, убий¬цы из убийц! Са¬мое свя¬тое и мо¬гу¬ще¬ст¬вен¬ное Су¬ще¬ст¬во, ка¬кое толь¬ко бы¬ло в ми¬ре, ис¬тек¬ло кро¬вью под на¬ши¬ми но¬жа¬ми - кто смо¬ет с нас эту кровь?» -

ста¬ли пло¬тью и кро¬вью  это¬го вре¬ме¬ни.

При этом надо заметить на одно очень принципиальное обстоятельство. Бог не умер для отдельной личности. Никто не лишал её свободы верить во что-либо.  Умерла  инстанция, которая была всеобщей для европейского человеческого сообщества. Чтобы полнее представить, что исчезло с её смертью в том пространстве, которое осиротело после ухода оной, надо осознать, чем  христианский Бог  был  для единого в вере в него населения европейских стран. В этом плане можно выделить следующие четыре составляющие значимости Всевышнего. При желании можно выделить и большее количество составляющих, но в нашем случае достаточно этих, основных.

Во-первых, религия является краеугольной основой порядка в человеческом общежитии, являясь источником всеобъемлющего морального кодекса, устанавливающего добродетельные принципы человеческого поведения.
Во-вторых,  Бог является высшим источником познания и объяснения мироустройства, его законов и сущностей.
В-третьих, Бог является той силой, которая уединяет сообщество, не давая ему распасться на фрагментарные единицы, своевольные и антагонистичные, являя собой данность, цементирующую государство.
В-четвёртых, религия – это оптимистический нарратив, купирующий социальную и личностную напряжённость гарантией спасения за пределами жестокой земной юдоли – обретения райских кущей и благоденствии там. 
Вполне очевидно, что говоря о смерти Бога, необходимо осознавать, что речь должна пойти об отмирании этих  его основных функционалов.

И то, что эта смерть не была внезапной и скоропостижной, не вызывает никакого сомнения. Поэтому, переиначивая Маяковского, можно утверждать, что «далеко давно, годков за двести, первые восходят об этой смерти вести». И это не своевольная натяжка. В 1689 году парламент Англии  принимает «Акт о веротерпимости». Примечательна в этом плане весьма уважительная оценка последствий этого исторического события, данная Вольтером, великим французским просветителем: «Если бы в Англии была только одна религия, следовало бы опасаться её деспотизма; если бы их было две, представители каждой перерезали бы друг другу горло; но их там тридцать, а потому они живут в благодатном мире». И дело не только в социальном спокойствии, возникшем благодаря этому Акту.  Единомыслие   в восприятии сущностей веры было отринуто. У человека появился выбор, защищённый государственными институтами. В понимании Бога государством было допущено человеческое своеволие, хотя и ограниченное, регламентированное многими условиями. Но всё же допускалось свободное религиозное  самосознание, а не слепое следование предписанным извне догмам. Здесь же необходимо отметить особую роль исторических процессов, происходящих в Англии в 17 -19 веках  и приведших Европу к осознанию трагического обстоятельства – Бог умер. Речь идёт о своеобразие протестантской  религии в  этом островном государстве. Ведь именно её адепты в первую очередь воспользовались  открывшимися возможностями после принятия упомянутого выше Акта.

  В протестантизме приоритетом рассматривался вопрос о личных взаимоотношениях с Богом, на персональном прочтении и понимания библии. При этом позволялось  подвергать  сомнению  общепринятые авторитеты как древних мыслителей, так и современного духовенства. Немало этому способствовало и развитие  книгопечатания, что не только поднимало уровень образованности  религиозных протестантских диссидентов, но формировало независимость их суждений, силу их мировоззренческих убеждений. Произошла любопытная инверсия. На смену представлениям, что человек  создан по образцу и подобию Бога, появилось возможность полагать, что Бог создаётся по образцу и подобию того человека, который вписывает его в круг своих представлений о мироустройстве.  И он не похож на богов, которые обретаются  в сознании других его людей. Происходит отмирание всеобщности в понимании идентичности Бога. Денотат всеобщности Бога становится не востребованным. А коннотаты сущности божественного, обретаемые в индивидуальных сознаниях, становились всё более отличными друг от друга, что казалось, что они не связаны  с единым для них денотатом. И это было только начало Его трагического исхода.   
Креативности Бога и человека стали двумя сторонами одной сущности: протестантской веры. Причём последняя всё более и более теснила первую, что привело  в результате к феноменальным историческим изменениям сначала в Англии, а потом и в центральной Европе, в которой веротерпимость, провозглашаемая государством, могла утвердиться лишь в отдельных частях, в Дании, Пруссии и Нидерландах, лишь во второй  половине XVIII века, а на всей территории – лишь к концу XIX века.  Религиозному европейскому общественному мировоззрению  в  годы, последующие после принятия Акта о веротерпимости, что сам по себе был серьёзным  историческим вызовом, были брошены не менее угрожающие семь вызовов. Трёх католиков, подданных центрально-европейских государств, - Галилея, Коперника и Декарта. И четырёх протестантов, граждан Англии, - Кеплера, Бойля, Ньютона и Уатта. Эти вызовы имели далёко идущие последствия для  европейского христианского самосознания. К середине 17 века, благодаря этой когорте мыслителей, была радикальна изменена система обоснования знаний о мире и его сущностей. Ранее на первом месте в таком обосновании стояла непререкаемая система взглядов  древних мыслителей, таких как Аристотеля, Галена, Птоломея, Платона и других. Почти столь же подавляющим авторитетом в этом вопросе, было знание, основанное на религиозных текстах Библии  и трудах  религиозных мыслителей, её интерпретирующих. Эти так называемые откровения служили универсальным мерилом истинности естественнонаучного знания. И заключали эту систему обоснования истинности  логические операции разума и повседневный практический опыт, которым категорически воспрещалось что-либо утверждать в противоречии к первым двум инстанциям. Немало важно указать, что эта система была сильна тем, что её поддерживала как государственные институты, так и церковь. И любые оппозиционные взгляды жестоко подавлялись. Чему в истории того времени можно найти множество примеров. Трагическая судьба Джордано Бруно – яркий тому пример. Но к упомянутому выше времени всё кардинально изменилось. И это можно описать таким парафразом слов  из библии: «последние стали первыми». Обнаружив, что классических канонов, на которые они доселе опирались,  следует избегать, если они хотят объяснить подлинную природу бытия,  представители европейской  цивилизации начали разрабатывать новые философские системы  и новые способы изучения и описания природы. И на передний план в этих обстоятельствах вышли логика,  и прежде всего индукция, научное предвидение и знание, опирающиеся на опыт, долговременное наблюдение, на знания, подтверждаемые результатами воплощённых производственных технологий.

В 1600–1638 гг. вышел ряд книг, представлявших новое знание или провозглашавших необходимость «новой науки», которые оказались столь убедительными, что знаниям древних был нанесен серьёзный удар:
 1600: Уильям Гилберт «О магните»;
 1620: Фрэнсис Бэкон «Новый органон, или Истинные указания для истолкования природы»;
 1620: Иоганн Кеплер «Новая астрономия»;
 1626: Фрэнсис Бэкон «Новая Атлантида»;
 1628: Уильям Гарвей «Анатомическое исследование о движении сердца и крови»;
1638: Галилей «Беседы и математические доказательства двух новых наук».
Эти знания и усиливающийся в Европе религиозный раскол, вершиной которого стала Тридцатилетняя война(1618-1648), значительно ослабили авторитет церкви, наук и учёных, тесно с ней связанных. Немало этому способствовали и научные деятельности Рене Декарта и Исаака Ньютона, и то влияние, которые они оказывали на их современников и последующие поколения европейских мыслителей. В их системах знаний был совершён решительный отказ от всякого рода допущений, которыми так были богаты религиозные откровения и утверждения древних мыслителей. Вместо них на первый план вышли рационализм и практицизм. Картезианский подход, полагающийся на  сомнение, не берущий ничего на веру и требующий логического обоснование любому утверждению, стал одним из магистральных в последующие несколько веков. Другим базовым началом стала ньютоновская методология, основанная на опытной практике, на эмпирическом знании. Появился пятый источник знаний, существовавший на системной основе – научно-исследовательские опыты и эксперименты, дающие высокую достоверность благодаря внедрению всё новых и новых приборов, инструментов и приспособлений. Человек того времени стал основным поставщиком научной истины, а не священные писания.
 
 Церкви была отдана на откуп морально-нравственная сторона человеческого бытия. Основательное ослабление этих позиций религии в общественном сознании в дальнейшем могло привести к обоснованному заключению: «Бог умер». Что и произошло к началу двадцатого века. В этом плане интересно рассмотреть историю секуляризма в Европе в 18-19 веках. Истоки этого явления, говорящего об иррелигизности общества, следует искать в эпохе Просвещения, в её антропоцетричной системе взглядов. Вот как об этом образно писал немецкий философ Людвиг Фейербах: «Индивидуальность заняла место веры, разум - место Библии, политика - место религии и церкви, земля -  место неба, труд заменил молитву, нищета стала земным адом, а человек -  Христом». Человек  признан мерой всему. Человеческий разум стал универсальным критерием познания.  И в этой антропоцентричной мировоззренческой системе явственно и недвусмысленно проявился богоборческий дискурс. Богоборчество было в то время  не новым явлением для европейского самознания. Корни этого явления уходят в далёкое прошлое. Достаточно вспомнить миф о Прометее или злые инвективы Эразма Ротердамскогов адрес церкви. Например, вот такую: «Мне кажется, в смертном грехе повинны люди, которые тратят без счета и меры на сооружение и украшение монастырей и храмов, меж тем как сколько живых храмов Христовых голодают, коченеют от голода полунагие, мучатся жесточайшею нуждою».

Надо ещё раз  напомнить, что действия  на кардинальное  снижение влияния религии  на общественное сознание  велось  на  той территории, которая у осталась у теизма после  сдачи им позиций в естественнонаучном дискурсе. Это область человеческих отношений, норм морали  и совести. Эти действия осуществлялись по широкому фронту проблем и вопросов.
Прежде всего, необходимо указать широкое распространение мировоззренческих систем, подрывавших основу теизма. Речь идёт о деизме и атеизме. Деизм, признающий Бога как создателя всего сущего, вместе с тем предельно минимизировал его участие в земное жизни.  Вот как Ш. Монтескье  определил основную мысль деизма: «...Есть первоначальный разум; законы же - это отношения, существующие между ним и различными существами, и взаимные отношения этих различных существ».  Находил принципиальное рассмотрение вопрос  о кенозисе Бога, о его добровольной неспособности спасти мир без участия человека. И поэтому так ценен каждый шаг гражданина по взятию на себя этой ответственности. Судьба мира находится в руках человека, а не некоего демиурга, чьё влияние подвергалось деистами резкой критике.

Так П. Бейль дал  такую уничижительныю характеристику  христианству: «Христианство изображало из себя кроткого и скромного, смиренного и доброго подданного, милосердного и угодливого. Этими средствами оно, в конце концов, выбилось из ничтожества и даже высоко поднялось. Но, достигнув таким путем вершины, оно отбросило притворство и пустило в дело насилие, громя всё, что пыталось ему противостоять, распространяя при помощи крестовых походов всюду и везде опустошение… и пытаясь ныне сделать то же самое с той оставшейся частью земли, которую оно ещё не залило кровью, – в Китае, Японии, Татарии и т.д». Он же утверждал независимость моральных норм человеческого общежития, совести от религиозных догм и норм. «Всё совершённое вопреки голосу совести есть грех, так как очевидно, что совесть – это свет говорящий нам. Что хорошо или дурно; и нет вероятности, чтобы кто-нибудь усомнился в таком определении совести. Не менее очевидно, что всякое создание, которое судит о каком-то поступке, хорош он или дурен, предполагает, что существует закон или правило, касающееся честности или бесчестности поступка».  Деистами были такие выдающиеся личности того времени как Вольтер, Ламетри, Д`Аламбер, Кондельяк, Руссо, Ньютон, Ламарк.
Именно в этот период окончательно сформировался как мировоззренческая система атеизм. И во многом это произошло благодаря Гольбаху, его труду «Система природы», называемому «библией атеизма» и другим его книгам. Атеизм полностью исключает  креативность этого мира высшим существом, положив в основу своего мировоззрения материализм и эволюционизм.

  Представляет интерес развёрнутая характеристика атеизма, данная видным русским философом Б. Вышеслвцевым:
«Атеистический материализм делает важное открытие: идол состоит из материи, он есть материя. Материя есть истинно-сущее и истинно-ценное. Она заменяет прежнее божество, она есть подлинный «вседержитель, творец неба и земли», она объемлет и создает всё существующее… Последовательный атеизм не удаётся: он переходит в атеистическую религию, ибо человек всегда что-либо признает истинно-сущим и истинно-ценным. Он всегда стоит в некотором необходимом отношении к Абсолютному, нечто абсолютизирует и нечто релятивизирует. Материя становится Абсолютом и вступает на место Божества. Вместо Бога Отца, творящего мир, получается «великая-матерь» – материя, рождающая всё существующее, потому что всё вообще развивается из неё». Видными сторонниками атеизма, весьма поспособствавшими его широкой популярности, были такие выдающиеся умы того времени, как Фейербах, Геккель, Бюхнер, Фогт, Ламетри, Гельвеций, Дидро.
   
   Немалый урон  теизму нанёс и пантеизм. Своеобразное учение о соотношение бога и природы нашло чёткое выражение в формуле Спинозы, яркого представителя этого направления мысли: «Deus sive Natura» - «Бог или природа». Эту фразу надо понимать, как утверждение нераздельности природы и Бога, он разлит в ней, он часть её, а она - явление Его величия и щедрости. Правда, справедливости ради, надо  напомнить о реакции Фейербаха на эту мысль Спинозы:  "Долой это противоречие! Не Deus sive Natura, но aut Deus, aut Natura (Или Бог, или Природа)». 
 Но, возвращаясь к пантеизму, как не вспомнить здесь такие строки             С. Есенина, несомненного сторонника подобного взгляда на природу вещей  в начале двадцатого века:
Чую радуницу Божью –
Не напрасно я живу.
Приклоняюсь к придорожью
Припадаю на траву.
Между сосен, между ёлок,
Меж берёз кудрявых бус,
Под венком в конце иголок,
Мне мерещится Иисус.
Он зовёт меня в дубравы
Как во царствие небес,
И горит в парче лиловой

Облаками крытый лес.
Перед нами типичное пантеистическое восприятие мира. С одной стороны,  небеса  со всеми своими высокими смыслами, нашедшие своё преосуществление в дубравах, которые, в свою очередь, являют животворящий лик Христа. И этот лик тоже часть этой земной благодати, как и чувственный мир лирического персонажа этого произведения, с другой стороны. Природа – единство божественного и человеческого, тварного, бытия.
   К уже упомянутому выше Спинозе, как представителю пантеистических взглядов, можно присоединить ещё и таких известных персонажей европейской истории тех столетий, как Бруно, Ванини, Вордсворт, Кольридж, Фихте, Шеллинг, Гегель.

 Важным аспектом в  уменьшении общественной значимости церкви является развитие в эпоху Просвещениия теории государства и государственного строительства. Особую роль в этом вопросе сыграли теории Томаса Гоббса и Джона Локка. В своих трудах «Основы естественного права и политики» и «Два трактата об управлении» они разработали принципы общественного договора, которые должны лежать в основе государства. И определили  его мейнстримную цель, как защиту гражданских свобод населения и его собственности. Церковь практически удалялась от влияния на государство и его институты, так же и государству предписывалось не вмешиваться в её дела. К тому же в обществе должны возобладать идеи латитудинаризма – учения о веротерпимости, обоснованном Локком в книге «Послания о веротерпимости».

Секуляризм 17-18 веков способствовал тому, церковное влияние было вытесно и из системы правовых отнощений общество. «Безбожный» мир стал терять нормопрактику в людских взаимоотношениях. Мир мог оказать на грани хаоса. Особенно остро это показал в своём творчестве  И. Босх. Вот как пишет один из исследователей этой проблемы: «В его картинах мир, покинутый Богом, оставлен на произвол судьбы и оказался во власти тёмных сил. Всевозможная нечисть, прежде страшившаяся Божьего гнева, теперь осмелела и начала выползать из расщелин и укрытий. Мир наполнился омерзительными и злобными чудовищами. Босх как бы предупреждает: обезбоженный мир станет напоминать кошмар безумца и жить в нём человеку будет по-настоящему страшно, поскольку он окажется бессилен перед распоясавшимися силами тьмы и зла».
В результате  государственностроительных идей нового времени и реакции на негативные следствия секуляритивного процесса в европейских государствах направления в правой сфере, имеющие отношения международным, политическим, гражданским, семейно-бытовым, уголовным вопросам, перешли под юрисдикцию светских судов. Каноническим, религиозным, судам была оставлена в основном область внутрицерковных отношений.

 Три века Нового времени, XVII –XIX века, решительно, как писал поэт,
   «смазали карту будня». И начальный, так называемый «первый современный век», и второй, век Просвещения, весьма преуспели  в оттеснении Церкви на периферийные роли в общественном сознания. Но последний из них, «железный век», пошёл ещё дальше.   В ХIХ веке многие взаимосвязанные процессы привели к  одному весьма трагическому обстоятельству.  И бурный рост промышленного производства,  заложившего основы тяжёлой промышленности; и резкое увеличение городов и городского населения  с созданием территорий, отведённых под рабочие кварталы с их бедностью и неустроенностью; и катастрофическое разорение мелкого производителя; и войны между государствами за раздел сфер влияния; и всё это на фоне всё возрастающей эксплуатацией рабочего труда при полной социальной незащищённости эксплуатируемых – всё это привело к осознанию многими своей богооставленности.

 И пронёсшийся по Европе вихрь  социальных революций всё только усугубил.  Секуляризация к концу ХIХ века из сферы социальных отношений ушла в сферу личного бытия отдельного человека, вытеснения оттуда религиозные чувства и представления. Церковь, озабоченная спасением человека где-то там, в другом бытие, не смогла дать ему спасение здесь, в земной юдоли. И человек понял, что «никто не даст…избавления: ни царь, ни Бог, ни герой».  Почти потеряв сакральные денотаты и коннотаты христианского мировоззрения, «всяк сущий язык» не потерял потребности в сакральности. Но где истоки новых откровений и таинств? Какие новые духовные скрепы должно было найти взамен уничтоженных сукуляризмом? Ответ был один: в самом себе или в быстро бегущих водах земного бытия.   И человек оказался один на один перед исполинским сфинксом  Бытия. Весь предыдущий опыт человека оказался бессилен перед его тайнами и угрозами. И если божественный Демиург, сопровождавший и оберегавший человека с незапамятных времён, умер, то долго ли осталось жить самому Человеку.  Не воскликнет ли кто-либо в некотором отдалении во времени: «Человек умер!?»