В то, что жена уже никогда не поправится, мне не верилось до её самого последнего вздоха.
В больнице с нужными лекарствами было туго. Доставал то, что заказывали врачи, всеми доступными способами. Сиротская больничная еда. На рынке закупал всякие вкусности. С шутками и прибаутками кормил её с ложечки, попутно развлекая болящую палату байками из собственной жизни, богатой на приключения. Короче, валял «ваньку», не хуже самого заштатного ковёрного. Лишь бы вызвать мимолётную улыбку на любимом, измученном страданиями лице. Она слабо улыбалась в ответ.
Виртуозно выполнял обязанности нянечки и санитарки – сказывался двенадцатилетний стаж домашнего медбрата. Домой уходил только после отбоя.
Первым на то, что рушится ставшей рутинной в жизни жены многолетняя схема: «химия», возвращение к родным стенам, отмена опостылевших лекарственных препаратов, – обратил внимание дом. Хозяйка не вернулась, отбыв в лечебнице традиционные две недели. За февралём накатил март. Зима в том году за трёхмесячную слякоть под ногами и непрерывную морось с небес напоследок одарила москвичей жгучими мартовскими морозами. В квартирах установилась «сахарская жара» и сушь. Жильцы умоляли диспетчера ДЭЗа хоть на пару градусов понизить температуру в топке. Бесполезно.
А в моём дому трубы слегка заиндевели. Я заметил это только тогда, когда соседка из квартиры напротив чуть ли не в летнем сарафане забежала за щёпоткой соли и с изумлением увидела, как я ёжусь от озноба в связанном женой добрый десяток лет назад свитерке. В комнатных углах незаметно поселился устойчивый сумрак. Ввинтил в люстру и настенные светильники двухсотваттные лампочки — болезненная вспышка на мгновение озаряла квартиру, затем свет сникал и далее продолжал нехотя теплиться в хрустальных рожках. Краски на картинах, которыми были увешаны стены дома, потускнели. Приобрели стойкий сероватый оттенок. И, как-то, стоя у полотна любимого нами Саврасова, я заметил, что опьянённые весной грачи готовы сорваться с веток и улететь, куда глаза глядят. Подальше от ставших неуютными стен.
Неожиданно для себя, начал напрашиваться в гости к друзьям, знакомым, навязчиво намекая на возможность ночёвки. Не отказывали. Но почему-то деликатно уходили от разговоров о скором выздоровлении жены.
Вскоре я и сам тяжело заболел. Помощь пришла от очень дорогого и близкого мне человека. Днём вместо няньки она находилась рядом с угасающей женой. Вечерами выхаживала меня.
Меня она выходила…
Чем «отблагодарил» её я…
Это другая история, за которую стыд будет жечь меня всю оставшуюся жизнь.
И наступила ночь. И раздался телефонный звонок. И дежурный врач уставшим голосом принёс мне соболезнования…
После похорон я не стал возвращаться домой. Я знал, что его на месте не будет. Он исчез. И, как мне показалось, навсегда.
И меня понесло по свету. Единственная потребность, оставшаяся во мне, была потребность говорить. Говорить о ней. Неважно где, неважно с кем.
Банальную историю, которую в питерской рюмочной может рассказать каждый второй, я возвёл в абсолют. Может возникнуть вопрос, почему я заговорил о питерской рюмочной, а не о московской или читинской забегаловке, где никогда не закусывал после первой стопки. А потому, что именно в ней, находящейся в районе «Пяти углов», где в любое время года по-домашнему уютно и тепло, я ощутил себя сопричастным к этому неповторимому мирку. Могу поклясться чем угодно, но именно там одинокая женщина в лёгком плаще может остановившимся взглядом часами созерцать постепенно пустеющую рюмку коньяка, и никому в голову не придёт посягнуть на границу её личного пространства. И приезжие, которых сразу видать за версту, без опаски для здоровья могут заказать любой горячительный напиток и свежий бутерброд. Там всегда рады обогреть любого, зашедшего на огонёк, независимо от толщины его кошелька. Там легко сохранять чувство собственного достоинства, что весьма непросто в нынешнее раздрызганное вкривь и вкось время.
Именно там, впервые за долгие годы, когда желанным убежищем для меня становилось любое ограниченное четырьмя стенами пространство, с незамысловатым покрытием над головой, я понял: пока не поздно, пора возвращаться на круги своя. Эти мутные года прошли. Так же впустую могут протянуться и остальные…
Я сижу, за стареньким ноутбуком. Перед глазами картина, на которой изображены заснеженные «Пять углов». Если присмотреться внимательно, то можно догадаться, что во втором по счёту доме, в полуподвале, находится когда-то столь любимая питерской пишущей братией знаменитая рюмочная. Настольная лампа освещает привычное пространство клавиатуры. Вид проглядывающих сквозь снегопад домов, зябнущих от шквалистого ветра фонарей на картине, вызывает тёплую улыбку. Сентябрь в этом году на удивление холодный. Жильцы теребят диспетчера, когда же дадут желанное «сахарское тепло». Я опять в свитерке, связанном женой добрый десяток лет назад. На противоположной стене наши фотографии. Мы молодо улыбаемся на них. У нас вся жизнь впереди.
Я спокоен.
Почему же сегодня я не в железнодорожной кассе, готовый приобрести билет и мчаться, сломя голову, в любую точку на карте? Всё очень просто. Дом вернулся.
Но...
Неизменно всё в нашей квартире,
как и тысячу вёсен назад.
Стрелка стынет на цифре четыре,
твой на фото лучащийся взгляд.
Пыль дождём на окошках прибило,
где-то тренькает сонно трамвай...
Ты, влекома неведомой силой,
приподнявшись, шепнула: «Давай…»
Потускнели на стенах картины.
Как и тысячу вёсен назад
всё текут и текут годовщины,
всё тащусь за судьбой невпопад.