Море касается босых ног и отступает. Идти вдоль кромки, смотря на отраженный в воде закат, все равно, что слизывать с ладони растаявшее мороженое. Мальчишкой он никогда не успевал съесть его до того, как оно начнет таять. Зато, когда у других оно заканчивалось, у него все еще оставались сладкие и липкие пальцы. Воспоминания бурлят внутри, словно кто-то чего-то пенного в грудь налил, и пузырьки все никак не иссякнут. От восторга щемит сердце, и теплеет взгляд, но оттенок красного лишь набирает густоту. Он сыпется пылью дорожной на ресницы, заставляя моргать до тех пор, пока след впереди идущего не исчезает из виду.
Пристать к причалу, чтобы легкую лодку море не прибрало к рукам. Тянуть шварты привычными ровными движениями, даже если тяжесть в теле делает пальцы бесчувственно твердыми. Плести узлы, когда сознание уже покоится в темной доме на холодной постели. Так легко делать что-то настолько привычное, как сети паучьи вить, чтобы рыба сама шла к тебе в руки. Но делать это не ради прибыли, а ради тонкого чувства охотничьего азарта, что загорается внутри каждый раз, стоит лишь отчалить от берега. Счастье ведь не в бочках набитых, а в мелком ведерке, где каждая рыбешка – история.
Фляга воды и ломоть хлеба, выменянного на улов, – праздник для духа, даже если нос твой ароматам больше не открывает двери. Рыбные пробки, разбухшие от воды и соли, сидят так крепко, что нет чуда такого, что сумело бы выбить их оттуда. Юноша шепчет имена сгинувших в море и ждет момента, когда сам станет одним из них. У рыбака, говорят, с детства самого душа сырая, как рубахи рукава. Стоит однажды лишь в море выйти, суша домом быть перестает; лишь дыхание одно все – хрипы из груди гонит. Он поет песни рыбацкие потому, что других не знает: отец и дед его канули в воду, но сумели научить тому, что сами умели. Ему не петь о цветах, не выращивать их – рук мозолистых лишь водоросли соленые и касались.
Ветер только начинает шептать угрозы на знакомом каждому рыбаку языке, как он тут же убирает парус. Неважно, что тот только примеряется, то поднимая, то опуская лодку, но время в таком деле не главное. То, что следует за ожиданием, страшнее самого ожидания. Туча окрашивает небо, ровняя его с глубокими водами. Волны бьются о деревянные бока и дно, запуская пенные щупальца внутрь. Они лижут ему ноги, руки и все, до чего могут дотянуться шершавым соленым языком. Все в итоге оказывается в их власти: рвутся сети, унося улов, смывает парус и все снасти. Остаются только он сам, жмущийся отчаянно ко дну, и обрывок сети, запутавшийся в ногах.
Буря уносит многое, только жизнь отчего-то забирать не хочет, словно цена ее меньше искусных сетей и плотной ткани белеющего паруса. Фляжка без пробки полна соли и страха, который таится в каждом хрусталике. Юноша не делает ни глотка, сразу безжалостно выливает все за борт. Кое-как вычерпывает воду со дна лодки, то, что остается, легко высушивает солнце, отчего поверхность переливается в ярких лучах.
Рыбак смотрит вдаль: песни закончились, слова и крики тоже. Отчаяние для тех, кто и надеяться не смеет. Судьба у таких, как он, одна – кануть в темных водах или же страдать до тех пор, пока безжалостное солнце не высушит тело так же, как сырые доски. Возможно, он даже также заблестит. Лежать на спине, сложив руки на груди, вовсе не страшно, если небо над головой чистое. Но смотреть на него невозможно: яркий свет жжет глаза и то, что за ними, прожигает саму мысль, каким красивым небо бывает.
Ночью звездная карта раскидывает свои жемчуга. Ему так хочется пройтись по лунной тропе, но от жажды и дневной качки ноги дрожат, стоит лишь подняться. Сон в тишине заходит в дом без стука. Рассвет бьет по щекам и проваливается в рот, комом в горле становясь. Слюны уже недостаточно, чтобы его протолкнуть. Тогда лишь под руку юноше попадается сеть. Шторм оставил ему жалкий обрывок некогда прекрасных пут. Он отрывает от подола рубахи полосы ткани, вяжет на них узлы и крепит сеть к борту лодки. Ожидание выматывает, и он снова ненадолго засыпает. Когда же дымка забытья спадает с него, сети остаются пустыми. Мелкие волны лишь слегка поднимают и опускают судно, отчего рыбе нет причин заплывать в сеть. При этом у него нет ничего, что можно было бы пустить на приманку. Лить кровь в море слишком опасно, акулы ли или же заражение ничуть не лучше тягостного изнеможения и лютой жажды.
Рыбак снова ложится на дно лодки. Он не ищет отдыха, но прячется от движения. Губы его приоткрываются, кожа на них трескается, а во рту не находится слюны, чтобы их сгладить. Он втягивает ранки и сосет из них кровь. Солоноватый чужой вкус во рту раздражает стенки, отчего немного слюнных соков все же выходит наружу. Он хочет пить. И единственное это желание затмевает любое неудобство.
Сонные клешни все крепче сжимают хватку: он снова засыпает. Когда сознание возвращается к нему, близится закат. И день оказывается птицей, что сиганула с высоты и в одночасье канула в море. Что-то такое есть в ожидании неотвратимого, что хочется совершать безумства и рисковать. Рыбак снимает рубаху с укороченным подолом и кладет ее под голову, а после затягивает песню. Голос его, некогда считавшийся звучным и мелодичным, скрипит, как отслужившее свое дерево под ногой, но в груди все равно теплеет. Он трет ту пальцами, и откуда-то из ее недр распускается светлый цветок. Голубоватый, полупрозрачный и всего-то пять лепесточков в нем, а светом сумрак разгоняет. И вспоминается вдруг старинная колыбельная ему, что мать его пела перед сном, когда он совсем еще мальчишкой был. Рассказывала та о рыбаке, отдавшем душу дну морскому, чтобы гибель свою отсрочить.
Отрывает юноша от цветка того лепесток, подвязывает на полоску ткани к сети да запускает ту в воду. И видно ему становится, как оттуда светит огонек, а после как, блеснув на мгновение чуть ярче, гаснет. Вытаскивает рыбак сеть тогда, а в ней рыба. Она велика и соков полна. Он вспарывает ей брюхо и выпивает кровь, и жажда тотчас же отступает. Разделанные кусочки складывает на доски, чтобы дневное солнце прогрело их. Сырая рыба скрипит на зубах, но медом вливается в горло, и, возможно, это лучший из его прошлых ужинов.
Дни идут, а море в движение не приходит, качает лодку едва-едва, да и только. Насколько видит глаз – помощи ждать неоткуда. Снова юноша в отчаяние впадает, а душа лепестки свои распускает. Отрывает рыбак второй лепесток и снова в море сеть забрасывает. Ловится рыба еще большая, жажду и голод еще быстрее утоляет. А время как бежало, так и продолжает мимо следовать. Нет судов проходящих, и спасения тоже нет.
Третий лепесток в море исчезает, за ним четвертый – пятый в груди трепещет. Рыба крупнеет с каждой последующей жертвой, но кровь и мясо ее пьянят. Тело тяжестью непривычной наливается, но в голове совсем ясно становится, как при небе, избавившемся от туч и облаков. Мысли стройными рядами ходить начинают, а мира красота – блекнуть. Поет рыбак песни с детства знакомые, но души те больше не тревожат. Нет ни радости в нем, ни печали – одной лишь участи ожидание.
Когда последнего лепестка черед наступает, рыбак про песни забывает. Целый день на дне лодки без движения лежит, спрятав лицо под рубахой. Трет грудь пальцами мозолистыми, и слышит, будто ветра лютые завывают, только лодка никуда не трогается. Ему и не больно уже, но страх отчего-то не разжимает когтей. Тогда-то и показывается в темноте корабль.
Спасение гладит его руками нежными, водой чистой поет, едой кормит. А ветра стылые как завывали, так и продолжают песнь свою заунывную, что нет толка никакого от одеял самых теплых. Бьет рыбака лихорадка до самого берега. Вода соленой мерещится, а еда – пресной. Нет теперь у той вкуса, как запах давно позабылся. Смотрит юноша на матросов смуглых, кожа их, солнцем обласканная, от пота лоснится, и себя в зеркале не узнает. Побелела кожа его, словно светом лунным все краски выело, поседела борода, как если бы тьму соль выела, глаза потухли совсем. Ничего ему не мило сделалось, песни теперь и вовсе скорбь навевают. Сидит рыбак с утра до вечера на берегу, на море глядит, а в воду зайти боится. Лодка непривязанная уплыла давно, а с ней заботы все и радости. Снова дни его бегут, разбегаются, как круги на воде от камня брошенного, ничто догнать их не может и возвратить.
В темном доме тени шепчутся, кровать скрипит, будто под телом чужим. Сон не идет, а мысли крепко сцепленные ход не останавливают. Лежит рыбак на спине, руки на груди сложив, словно выпустить оставшийся лепесток боится. Тот некормленый и одинокий рвется наружу, плачется. И ходить бы и дальше юноше в неведении, но повстречался ему старик, отца его, в море сгинувшего, друг. Опытный рыбак руками, от старости ослабевшими, рыбы не удержал, та ему ее и прокусила, да так сильно, что на берег вернуться пришлось. Как только крови капля на песок упала, юноша тут же за ней на землю бросился, весь рот песком измазал.
Покачал тогда старик головой и сказал ему:
- Ты, милок, хоть и жизнь у дна морского выторговал, да только на суше водой тебе не напиться. Ступай в воды соленые, авось и жажда притупится. Отныне там твой дом.
И как не тешил он надеждой себя, что гибель отсрочить можно, только и детские песни одно все – о бедах поются. Зашел юноша в воду до самых губ и пить начал. Много выпил, пока внутри все от соли не защипало, а после лег на спину и на небо взгляд свой обратил.