Еще в 1950-м в Институте им. В.А. Стеклова было принято решение о моем переводе из Тбилиси на постоянную работу в Москву в связи со специальной научной тематикой. Ожидалось оформление соответствующего «допуска» с шифром тогдашнего министерства безопасности «совершенно секретно, особого значения». Этот допуск я после защиты докторской диссертации получил лишь с шифром «совершенно секретно». По-моему, это было вызвано той сложной ситуацией, в которой я оказался еще в Тбилиси, когда за мной следила местная «советская политическая полиция», поскольку я считался политически неблагонадежным. Несмотря на это, в сентябре 1951 года меня все же перевели из Тбилиси в Москву по довольно «засекреченной» научной линии.
В июне 1952 года президиум Академии наук СССР создал комиссию, которой было поручено рассмотреть претензию, выдвинутую группой тбилисских математиков во главе с В. Купрадзе против И. Векуа и Н. Мусхелишвили. Председателем комиссии был назначен М.А. Лаврентьев, а меня назначили его секретарем. На заключительное заседание комиссии были приглашены обе стороны, участвовавшие в рассматриваемом деле. Жалобщики явиться отказались. Несмотря на это, комиссия приняла решение, согласно которому жалоба на Векуа и Мусхелишвили была признана лишенной оснований.
Раздосадованные этим Купрадзе, Зерагиа и Магнарадзе обратились со специальным письмом к Сталину, прося его выступить в роли заступника попранных прав. По распоряжению последнего президиуму Академии наук СССР был «отдан приказ» вновь вернуться к «делу» тбилисских математиков под непосредственным наблюдением академика-секретаря А.В. Топчиева (Топчиев в системе Академии считался «человеком ЦК»). Вновь была создана комиссия по упомянутому делу в новом составе, причем председатель и секретарь остались прежними — М. А. Лаврентьев и я. Комиссия приступила к работе (об этом я уже говорил выше).
В те дни в Грузии вновь прошла волна репрессий, от которой пострадали 90 000 человек. Среди репрессированных оказался и Б. Хведелидзе, первый ученик И. Векуа, с семьей. Я считаю себя обязанным отметить, что Хведелидзе по многим вопросам сочувствовал противникам И. Векуа и Н. Мусхелишвили Это хорошо было известно Купрадзе и его группе. Именно в те дни я отметил, что советская «политическая полиция» установила за мной слежку на улице и даже в ресторане «Арагви», где я обычно обедал.
Я поделился своими проблемами с Лаврентьевым, но тот приписал все моей усталости. Много лет Лаврентьев был одним из организаторов весьма засекреченных специальных научных работ. Поэтому его везде (за исключением дома и рабочего кабинета) сопровождала охрана, приставленная к нему министерством государственной безопасности, в составе шофера и «майора безопасности».
В последние дни работы комиссии Лаврентьев также заметил, что за его машиной следует «хвост». Это означало, что за ним тоже следят. Вызванное этим обстоятельством недовольство Лаврентьев высказал своему охраннику, который принял соответствующие меры и при этом посоветовал «объекту охраны» не сажать больше в свою автомашину Бицадзе.
По решению вновь созданной комиссии (об этом я уже писал в свое время) Купрадзе и его группа были обвинены в клевете. Всех членов комиссии возмутило то обстоятельство, что в письме, посланном жалобщиками Сталину (о котором было известно комиссии), говорилось, что ученики И. Векуа — Б. Хведелидзе и А. Бицадзе — во время войны занимались в Тбилиси антисоветской «деятельностью». По-видимому это место из письма жалобщиков М. Лаврентьев процитировал директору Института математики им. Стеклова И.М. Виноградову и его заместителю — академику М. В. Келдышу. Возможно, этим объяснялось то обстоятельство, что в упомянутом институте отношение сотрудников ко мне еще более улучшилось.
Осенью 1952 года меня представили к Сталинской премии. Однако, несмотря на все это, слежка за мной все еще продолжалась. Как выяснилось позже, в конце 1952 года встал даже вопрос о моем аресте. К счастью, обстоятельства сложились в мою пользу благодаря двум факторам: во-первых, выданной с места работы весьма положительной «объективке» и, во-вторых, смерти Сталина.
Если бы не это, один Бог знает, что меня ожидало.