Испанский гид

Аудио-версия в авторском чтении на канале "Люди, сказки, песни: https://www.youtube.com/watch?v=xvvExMF9bNE&t=15s

Повесть

«…прошлое и будущее, молодой человек, – есть два противоположных течения.
Завихрение, вызываемое этими потоками, и есть время настоящее …»
Из разговора со стариком Томазо, смотрителем музея инквизиции г.Толедо

. . .
Не исключено, что пожилого смотрителя из Музея инквизиции города Толедо вовсе не существовало. Единственное упоминание об этом человеке содержится в электронном письме, отправленном художником Николаем Малинкиным своей невесте Татьяне. В нем, помимо личной информации, молодой человек вскользь сообщает, что находится на экскурсии, где только что познакомился с местным гидом. Николай описывает его как «странного, прикольного старичка». Эту смс-ку Татьяна продемонстрировала в полиции Мадрида после того, как по истечении двух суток Николай не вернулся в отель. По словам девушки, она множество раз пыталась дозвониться, но адресат постоянно находился вне зоны доступа. Данные биллинга, представленные местным оператором связи, озадачили: телефон Малинкина не покидал помещения. Предположили, что художник его забыл или потерял. Несмотря на усиленные поиски, гаджет так и не нашли. Тем временем шли дни, а пропавший не давал о себе знать. Испанская полиция возбудила производство по факту исчезновения и приступила к розыску.

Личность «загадочного гида» заинтересовала следствие позже, когда случайно выяснилось, что упоминаемого Николаем старика в музее никто и никогда не видел. Хотя самого Малинкина работники хорошо запомнили как «кудрявого молодого человека с альбомом в руках». Чуть позже данный альбом с зарисовками улиц и достопримечательностей Толедо также был приобщен к делу. Одна из уборщиц нашла его на полу, в закутке глубокой стенной ниши. Восстановленный по рисункам маршрут не оставлял сомнений – последним местом, где побывал молодой человек, являлся Музей инквизиции. Обнаруженный в альбоме портрет пожилого доминиканского монаха предъявили на опознание в местные монастыри. Но служители культа дружно заявили, что изображенный им незнаком. Также не принесли результата показы рисунка по телевидению. Никто из двух с лишним миллионов жителей автономной области Кастилья-Ла-Манча не опознал этого человека. Поразмыслив, сыщики сочли рисунок молодого художника фантазией.

Полицию больше привлек тот факт, что в письме Малинкин почему-то извиняется перед своей девушкой. Он настойчиво приглашает Татьяну приехать из Мадрида в Толедо, обещая в знак примирения устроить романтический вечер. Последняя, впрочем, не отрицала, что накануне между ними произошел пустячный конфликт. Так возникла первоначальная версия. С убитой горем Татьяны взяли подписку о невыезде и все нужные показания. Вскоре, однако, выяснилось, что алиби девушки подтверждается десятками свидетелей и к окончанию срока турпутевки подписку аннулировали. Бедная девушка вернулась на родину одна. А в полицейских кабинетах Мадрида и Толедо вновь допоздна горел свет, дымились сигареты и работали кофеварки.

Чтобы не вводить в заблуждение любителей детективного жанра, следует пояснить, что в этом рассказе не будет коварных преступников и мудрых сыщиков, хотя расследование все еще продолжается; в нем не будет наказания, так как судить окажется некого. По истечению определенного срока, по законам Испании, дело о пропаже молодого человека – Николая Малинкина – останется нераскрытым и ляжет в архив. За это автор ручается. Потому как уверен, что Николая никогда не найдут.
К сожалению, многое так и останется загадкой. Это повествование лишь изложение странных событий, так и не ответивших на вопрос: почему последствия случайностей большинством воспринимаются закономерными, но лишь единицы способны угадать в них предвестия.
Читатель, возможно, разочаруется, если узнает сразу главный секрет – пропавший жив.


 *  *  *

1. Испания в сине-багровых тонах

На свалившуюся возможность отправиться в путешествие, влюбленные, не сговариваясь, выбрали Испанию. Светящаяся от счастья Татьяна прикупила новые наряды, а Николай – недавний выпускник академии художеств – пару альбомов с дорогой бумагой и акварельные карандаши. Молодые мечтали, как будут в обнимку слоняться по живописным средневековым улочкам, заходить в магазинчики и кафе. Коля даже в виде сюрприза втайне подкопил «энную сумму».
Едва поселились в мадридской «Регине», как вдруг их отношения разладились. Малинкин рассматривал подвернувшийся чужеземный «пленэр» как счастливую возможность окунуться в пространственную взаимосвязь чужих миров и культур, что поможет ему перерасти в знаменитого и успешного мастера. В своих талантах он не сомневался и на них собирался строить финансовый фундамент своей будущей семьи. Молодой человек тяготел к музеям и галереям, где часами мог торчать перед какой-нибудь малопримечательной, с точки зрения его спутницы, картиной или статуэткой. Именно здесь он набирался опыта и необходимых впечатлений. Именно здесь, у полотен старых великих мастеров у него рождались новые идеи. Он радовался как ребенок, когда удавалось за мыслью, вложенной художником в свое творение, ощутить его незримо присутствующую личность. Он без устали пил из этого животворного источника и воодушевленно делился со своей девушкой:
– Посмотри, как взволнована была душа художника, когда он прописывал этот пробивающийся сквозь тучи солнечный луч!? Как великолепно продумана композиция и выверены тона. Это и есть тот самый божественный процесс воплощение сознания в материю!
Незамысловатые туристические развлечения Николай считал пустыми, безвкусными. Он с интересом созерцал их со стороны и воспринимал не более как приятным бонусом. Больше всего Малинкин ненавидел милый Татьяниному сердцу шопинг, где откровенно маялся. Девушка, в свою очередь, – не исключено, что в отместку! – с неприкрытой скукой пялилась на скульптуры и полотна великих мастеров. Татьяну больше интересовало то, что происходит вокруг – здесь и сейчас! Она горела желанием во всем участвовать. С первых же дней она потянулась в компании, завела множество знакомств, а вечерним романтическим прогулкам предпочла анимационные вечера с коктейлями. Молодой человек не узнавал свою обычно милую и застенчивую подругу. В Татьяну словно чертик вселился! Казалось, она ждала любого повода, чтобы поспорить и потопать ножками, при этом упрекая его в черствости и безразличии. Задерганный ее капризами молодой человек нервничал. Ранее ему казалось, что они единое целое.

Размолвка из-за поездки в Театр фламенко скорее явилась следствием, чем причиной. Как начинающего художника, вынужденного подрабатывать портретами и шаржами на местном «арбате», но мечтающего о себе заявить, Николая зажигательный танец очень даже привлекал. Еще дома он задумал альбом с романтическим названием «Испания в сине-багровых тонах», где фламенко отводилась особая роль. Сам танец молодой художник намеревался изобразить в контрасте ярких цветов, проложенных быстрыми, хаотичными мазками, чтобы передать эмоции и энергетику. На титульном листе в его воображении вращалась черноволосая танцовщица в красном, с оборками и воланами, платье. И рядом застывший, подобно сжатой пружине, партнер – весь в черном, перепоясанный широкой алой лентой.
Словом, в тщательно продуманном списке «испанских впечатлений», составленном сообща сразу по приезду, танец находился где-то в середине. Раздражение жениха вызвала бесцеремонность, с которой невеста, нарушив договоренности, поставила перед фактом, что завтра они едут со всей группой на шоу-фламенко.
– А как же Эль-Греко и Алькасар?.. – обиделся Малинкин.
Его протесты, что ранее планировали этот день посвятить музеям Толедо, да и вообще она могла бы посоветоваться, не возымели. Девушка нервно продемонстрировала купленные билеты. На предложение их сдать Татьяна закатила глаза. Она заявила, что «он превращается в зануду, и что ей интереснее болтаться с толпой». Последнюю фразу он воспринял особенно болезненно. Ну что ж, она сама подлила масла. Надо было как-то отреагировать.
Впрочем, Малинкин, несмотря на свою субтильность и умение придавать взгляду загадочную отрешенность, на деле являлся человеком практичным и старался из любой ситуации вынести пользу. Вспомнив загадочную фразу мамы, подарившей им эту двухнедельную путевку в Испанию, что «будущую жену нужно воспитывать с пеленок», Коля рассудил, что это как раз тот самый случай. Фламенко никуда не денется. Зато галереи, о которых столько мечтал, без Татьяны он сможет рассмотреть неторопливо и вдумчиво. Решил не откладывать. Состроив оскорбленную мину, молодой человек решительно заявил, что «в отличие от кое-кого» он не привык менять планы. Если она не хочет, он отправится в Толедо один. Этот демарш и должен был, по замыслу Коли Малинкина, «расставить все тапочки по местам».

В ночь перед его исчезновением они зацепились из-за какой-то мелочи и спали, развернувшись спинами. Сном такое не назовешь, оба ворочались, кряхтели. Каждый ждал «белого флага». Утром старались не встречаться взглядами. Затем Николай с непроницаемым видом проводил Татьяну до автобуса. Лишь ухмыльнулся, когда она демонстративно разорвала его экскурсионный билет. Сопровождаемый недоуменными взглядами своей группы, Малинкин гордо удалился, имея в активе долгожданную свободу и подпорченное настроение любимой. Он с ухмылкой вспоминал ее надутые губки и брошенное в сердцах – псих несчастный! – все это придавало сладостного и возбуждающего адреналина. В тот момент Коля даже забыл о Толедо. Следовало провести этот день насыщенно и, как минимум, не скучнее чем его избранница.
Незадачливый жених вернулся в номер, прихватил альбом, карандаши и отправился навстречу приключениям. Впрочем, «куда податься» разрешилось у первого же киоска, где ему на глаза попался буклет: «Музеи Толедо». Тут же, как по заказу, обнаружился красивый автобус, отправляющийся через час в нужном направлении. Да и водитель оказался эмигрантом-соотечественником. От него Коля Малинкин узнал, что последний рейс возвращается в Мадрид в 23.30. Все складывалось удачно и лишь утверждало его в своей правоте. Ощущался при этом в душе какой-то неприятный осадок, но его удалось заглушить.
Чтобы скоротать время, молодой человек заказал в ближайшем баре бокал пива. Томясь от безделья, разрисовал салфетку миниатюрными шаржами официанток, чем парализовал заведение на полчаса. О чем, впрочем, не догадывался, так как спешил к автобусу. «Посмотрим, кто кого…» – мстительно ухмыльнулся Малинкин, устраиваясь в удобном кресле у окна. В дороге молодой человек даже разработал «план отмщения», по которому на ехидный вопрос Татьяны как он провел этот день, как бы случайно проговорится, что познакомился с девушкой. Это должно выглядеть как оплошность, не более. С языка сорвалось! Неплохо бы еще сфотаться с какой-нибудь миловидной туристкой. Татьяна, он даже не сомневался, обязательно заглянет в телефон. И наткнется. Пусть помучается!

В старом Толедо, восхищенный архитектурой и видом со скалистого плато на извилистую речку Тахо, с разбросанными по берегам оливковыми рощицами, молодой художник сделал несколько удачных этюдов. Затем, руководствуясь путеводителем, бросился на штурм достопримечательностей.
Уже под вечер, выйдя из музея Эль-Греко с почти заполненным альбомом, он направился к центру старого города, где осмотрел церковь Святого Фомы. Затем с интересом прогулялся по узким старинным кварталам, с интересом заглядывая в дворики. Совершенно случайно Малинкин вышел на улицу короля Альфонса-XII Умиротворителя, где спрятался от все еще жгучего солнца под зонтиком небольшого кафе. Только тут вспомнил о Татьяне и расстроился. Художник цедил через трубочку холодный апельсиновый сок и с завистью глазел на беззаботных туристов.
К этому времени Николай поостыл и опять засомневался. В глубине души он ощущал себя злым ребенком, чья гадостная проделка осталась безнаказанной, но прекрасно осознающим отвратительность своего поступка. Он вдруг вспомнил, как в детстве разбил новую вазу и все свалил на кошку. Молодой человек кусал губы и еле сдерживался, чтобы не позвонить. Но вслед за этим налетали какие-то колючие ветры, и он вновь ощущал энергичное биение. Подобные метания раздражали и привносили в блестяще задуманный план червоточинку.


2. Музей инквизиции
 
Внимание Николая привлекло старинное трехэтажное здание на противоположной стороне. Над его широко распахнутой двойной дверью висела крупная надпись: «Antiguos instrumentos de tortura». Он сверился с путеводителем: «древние орудия пыток». Перед ним находился музей инквизиции.
Заплатив за билет, испытывая смешанные чувства, Малинкин вошел в помещение, где его встретила желанная прохлада. Держа в руках брошюрку, он неторопливо расхаживал по просторному, с колоннами, залу и рассеяно разглядывал экспозицию. Его внутреннее состояние диалектически соответствовало.
Он неторопливо осмотрел «зал допроса» и перешел в «зал пыток». Адреналина прибавилось.
 «Вилка еретика», – прочел Малинкин, созерцая очередное изобретение в виде двойной вилки с кожаным ошейником. «Крепилась на шее, одновременно упиралась остриями в подбородок и грудную клетку. Жертва в течение долгого времени находилась с неестественно задранной головой, отчего боль пронизывала шейный позвонок, мышцы шеи охватывала судорога». Малинкин задрал голову и подпер подбородок карандашом. С минуту изучал потолок, укололся и убрал. Остановился у стены с уродливыми железными масками, повторяющими морды животных: «…маски позора – применялись для психологического давления и унижения жертвы…». Николай делал наброски в альбоме и мрачно развлекался, воображая в них своих знакомых. Вот эта, «свиная», прекрасно подойдет красномордому соседу по лестничной клетке, скандалисту и пьянице. «Ослиная» – вылитый участковый, кому он каждый вечер отстегивает за право сидеть с мольбертом. А вот «заячья» – вполне забавная маска – для Татьяны. Чтобы не задавалась! Николай задумался: в какой видит себя? Явно не в «собачьей». Скорее вот в этой, непонятной, с длинным носом, как у Буратино.
«Щипцы для вырывания ногтей…», – прочел Николай, разглядывая инструменты, напоминающие узкие плоскогубцы. «Маникюр для еретиков», – желчно усмехнулся молодой человек.
Пресловутый «испанский сапог» больше походил на странный ортопедический аппарат с той разницей, чтобы кости ломать. Рядом имелась табуретка. Надпись поясняла, что желающие «могут примерить». Малинкина так и подмывало втолкать ногу, но не отважился.

Разглядывая жутковатые экспонаты, Николай, будучи человеком меланхолического склада, никак не мог избавиться от болезненного внутреннего противоречия, вызванного с одной стороны радостью, что все это с ним никогда и ни при каких условиях не произойдет, и невольным погружением в самоощущения несчастных жертв. «Кому-то не повезло оказаться не в то время и не в том месте», – размышлял художник.
Молодой человек миновал какой-то маловыразительный стенд и уперся в колоколообразный деревянный саркофаг, увенчанный ухмыляющейся женской головой, судя по малахитовым разводам, выкованной из меди. Ни дать ни взять – огромная, стянутая металлическими обручами матрешка от душевнобольного мастера. Николай заглянул в полуоткрытую дверцу и обнаружил, что изнутри «матрешка» утыкана длиннющими гвоздями.
«Iron maiden – Железная дева» – разглядел он на табличке и раскрыл брошюру: «…гвозди «железной девы» располагались таким образом, чтобы жертва не умирала в течение допроса, а лишь испытывала боль, ужас и клаустрофобию…».
Коля представил в ней Татьяну. Сердце его болезненно сжалось. Затем вообразил себя. По коже пробежал морозец. «Извращенцы, блин…» – выдохнул Николай, чувствуя, как зачесалось в спине, кольнуло в боках. Раскрыв альбом, он тщательно зарисовал агрегат. Убедившись, что рядом никого нет, состроил идиотскую рожу и сделал селфи.
Еще издали заметил громоздкое деревянное кресло, будто обитое шкурой циклопического ежа. Подобные стулья художник видел множество раз на картинках и в кино. Как-то даже использовал в оформлении рекламной брошюры для одного эротического клуба, усадив на него полуобнаженную красотку, посылающую воздушный поцелуй.
«Стул ведьмы», – прочел Малинкин. Зайдя за спинку, заметил затертый четырехгранный штырь. Видимо когда-то на нем закреплялась ручка, с помощью которой можно было «добавить ощущений». Разглядывая зажимы и механизмы, Николай качал головой, потрясенный извращенным умом изобретателя. Он мысленно перенесся в сумрачный подвал инквизиции – брр!.. Романтический абрис средневековья с рыцарскими турнирами и красавицами, срывающими платки с копий победителей, несколько потускнел. Во всяком случае, делай подобную брошюру теперь, он бы поостерегся сажать девицу на такой стул. «Жесть!..» – поморщился Малинкин. Бормоча себе под нос про «садюг, которые, знали, что делают…», с задумчивым видом поплелся дальше.

«Зал казни» встретил молодого художника виселицами, гарротами, агрегатами для колесования и торчащим из плахи огромным топором. Да и сам интерьер подстать изменился. Преобладали угрюмые тона, на колоннах и стенах торчали на кованых креплениях бутафорские факелы, напоминающие уродливые дубинки. Приданные для большей наглядности окровавленные манекены с выпученными глазами и высунувшимися языками, отрубленные головы, свисающие кости навевали невеселые размышления о человеческом самомнении. Николаю вдруг захотелось стать маленьким и подобно насекомому забиться в какую-нибудь глубокую щель. Расположенный в центре каменный столб, увенчанный затертой временем фигуркой – пророка Илии, как предполагала табличка, напоминал «указующий перст». Этот потрескавшийся и темный артефакт когда-то являлся частью лобного места. Казалось, он все еще хранит в своих порах и трещинах смешанный с копотью страх. От него веяло безнадегой. Молодой человек окрестил его про себя «чёртовым пальцем».
Художник в задумчивости грыз карандаш. Он пытался влезть в шкуру попавшего в темницу средневекового бедолаги. Почему он здесь оказался? Вряд ли случайно. Отстаивал убеждения? Какие к черту убеждения, если все в этом мире субъективно!.. То, что вчера считалось преступлением, сегодня почитается доблестью. И наоборот. Как повернется завтра, одному Богу известно. Или чёрту. Выходит, попал за дело, тогда отвечай по полной! В этом мире за все нужно платить. А может, бедняга влип случайно, по глупости? Тогда раньше надо было думать, глупость обходится еще дороже. Нечего лезть туда, куда не просят. Самореализация, наполненная творчеством жизнь – вот смысл существования! Каждый выбирает свою дорогу. Приложи мозги, если они у тебя есть – без труда найдешь безопасную и комфортную нишу. Ведь тем, кто дергает этот мир за нитки, всегда нужны способные люди. Только наивный чудак воюет с мельницами. И таких в мире полно. Смотри на них и делай обратное, не ошибешься. Это ведь так просто!
«Точно, либо упертый, либо дурак…» – подвел черту молодой художник.
В неотвратимость судьбы он не верил. Об этом впервые задумался еще в детстве, когда смотрел по телевизору фильм про войну. Под взрывами бомб и снарядов бежали и падали солдаты. Те, кого не задело, продолжали нестись с безумными лицами навстречу смерти. Потрясенный Коля долго крутился в своей кровати. У него не укладывалось в голове: почему они ничего не сделали, чтобы избежать этого страшного места? Тем более, вокруг имелись овраги и лес. Под утро мальчик увидел сон, как спрятался от взрыва в какой-то воронке и притворился мертвым. Затем, странным образом, очутился в темном лесу, в котором долго плутал, пока не разбудили.

Малинкин невольно потянулся к единственному светлому пятну. По иронии «светлым пятном» оказалась большая гравюра с изображением публичного сожжения еретика. Она висела в глубокой стенной нише и открывалась полностью лишь из центра помещения. «El grabado en metal «Auto de fe en Toledo». Castilla del siglo XV. El autor desconocido», – уведомляла надпись на испанском. С английских субтитров Николай понял, что перед ним работа неизвестного автора. Действо происходит в Кастилии, в городе Толедо, в 15 веке.
Классическая гравюра по металлу. Уже присутствуют передовые для того времени упорядоченная штриховка, вместо хаоса линий, и мягкие перепады тонов – явное влияние немецкой школы. Выступы и углубления создают прекрасное ощущение объема. Учась в академии, Николай изучал граверное мастерство и даже копировал по заказу некоторые работы Хейдена и Доре. Получалось очень убедительно.
Николай рассеянно разглядывал гравюру. Неожиданно перед ним возникла иллюзия, подобная той, как если расфокусированным взглядом смотреть на металлическую заборную сетку: картинка приблизилась, обрела трехмерность. Только в отличие от обычной при этом размытости заднего плана отчетливо просматривалась пространственная глубина, отчего появлялось удивительное ощущение «вида из окна». Молодой человек встряхнул головой, протер глаза. Видение исчезло. У Николая участился пульс: померещится же!.. Он чувствовал, как работа неизвестного цепляет его все больше. Художник напряженно вспоминал, не попадался ли ему данный сюжет ранее, в каких-нибудь альбомах по средневековому искусству. Но в голове крутилось лишь смутное дежавю.


3. Пылающая гравюра

El grabado «Auto de fe en Toledo» представляла панораму запруженной народом средневековой городской площади. Николай сразу угадал неровные контуры Пласа-де-Сокодовер, расположенную на ней мавританскую Арку Крови и некоторые другие постройки. Еще несколько часов назад он болтался по Сокодовер и сделал несколько зарисовок.
В центре, чуть более крупным планом, неизвестный художник изобразил столб, обложенный штабелями дров. Прикованный к столбу мужчина, со сбившемся на сторону высоком колпаке, задрав голову, в последней надежде возвел глаза к небу. К его ногам подбирались языки пламени. Несчастный напрягся, изогнулся, словно пытался в последнем усилии порвать путы. Крест, привязанный к его запястьям, безвольно склонился к земле, и казалось, вот-вот упадет. На искаженном от ужаса и боли лице читалось недоумение, похоже, он не понимал, как здесь оказался. Его искривленный широко раскрытый рот в предсмертном крике взывал то ли к состраданию, то ли насылал проклятья своим палачам. А может был обращен на небеса к главному и самому справедливому Судье. Несомненно, автор запечатлел жертву в момент хрупкого и страшного равновесия, когда упование на чудо еще остается, а боль неумолимо подступает.
Приглядевшись, Малинкин понял, что заблуждается. Приговоренный уже прошел тот ужасный рубеж. Человек готовился умирать. Неслучайно в районе груди бедолаги мастер поместил непонятную конфигурацию из несколько точек. Николай готов был поклясться, что они обозначали душу, готовящуюся покинуть уже ненадежное пристанище. Молодой человек вдруг вспомнил, как в детстве случайно опалил волосы, и отвратительный запах паленой шерсти ударил в нос.

Напротив судилища вторым, но не менее важным объектом, художник изобразил большой деревянный помост, примыкающий к какому-то официальному зданию, обвешенному гербами и флагами. На нем, точно на зрительской трибуне, за покрытым скатертью длинным столом расположилась духовная и светская знать. В центре, держа на вытянутых руках распятие и целясь, словно через прицел, на толпу, сидел важный священник в широком плаще, расшитом крестами, и с выбритой на голове макушкой. Длиннолицый, с орлиным носом, он как бы нависал над площадью. Казалось ничто, даже мысли в головах паствы не укроются от его всепроникающего взгляда. По обе стороны вальяжно восседали разодетые в пестрые одежды сеньоры – в кружевных воротниках и в больших шляпах с перьями. Чуть выше, за ними, обмахиваясь веерами из павлиньих хвостов, точно в театре, удобно устроились увешанные драгоценностями женщины в причудливых головных уборах.
Перед строением, задрав трубы, выстроились в линию музыканты. Автор сознательно нарушил пропорцию, изобразив трубачей несколько уменьшенными. Возможно для того, чтобы не отвлекать внимание зрителя от пространства между помостом сеньоров и лобным местом. С обеих сторон важных персон охраняли солдаты с алебардами и аркебузами. Особняком, обращенный лицом к черни, стоял их командир, это угадывалось по дорогой амуниции. Он зорко следил за ситуацией.
Окружающий фон представлял собой ликующую толпу – горящие глаза, раззявленные рты, злорадные ухмылки, безумные лица. Контрастом – беззаботно играющие дети, деловито снующие лоточники и разносчики воды. В этой обстановке несчастный напоминал великана, плененного бездушными злобными лилипутами. Особенно поразили Николая две простолюдинки в чепчиках, изображенные мастером слева внизу чуть крупнее и четче. Товарки склонились друг к дружке и явно скабрезно сплетничали, не обращая внимания на происходящее. Об этом свидетельствовали их напряженные позы, потаенные улыбки. За подол одной из них держался ребенок. Николай разглядел в нем мальчика. Выделенному из общей толпы нижнему левому фрагменту автор явно умышленно придал особую важность и концентрацию. Лица женщин говорили об обыденности в лицезрении чужой смерти. А их разговоры явно были глупы и мелки на фоне разворачивающейся трагедии.

Малинкин задумался. Странное впечатление производила гравюра. Она несла скрытое, почти мистическое противоречие. От нее веяло одновременно смертью и жизнеутверждением. Средневековый мастер, вероятнее всего, работал над гравюрой по заказу инквизиции. Но вместе с тем допустил знаковое разночтение, отчего в целом гравюра вызывала не согласие и одобрение, а, скорее, протест, укор, обвинение. Как человек тонкокожий Николай принимал это бессознательно. Он попытался понять чувства, мотивацию художника. Прежде чем приступить к работе, автор обязательно продумывает, что хочет сказать своим произведением. Если не может выразить открыто, передает «эзоповым языком», через детали. Об этом как раз и намекал скрытый символизм бытовых сцен. Но противоречие присутствовало еще и в том, что художник того времени не мог, не имел права вкладывать подобные скрытые знаки. Безымянный творец гравюры явно рисковал. Он словно нашептывал из глубины веков что-то важное в надежде, что его не услышат те, кого опасается. Тогда что им двигало? Случайно так вышло? Несомненно, гравюра по-разному действовала на людей. Нюансы, скорее, были рассчитаны не на обывателя, а на умеющих «читать между строк». Малинкину показалось, что он почти угадал. Вместе с тем его не отпускало ощущение, что гравюра что-то таит. Его охватило необъяснимое беспокойство.
Молодой человек вдруг представил, как мастер режет штихелем металл, стараясь каждым сколом, каждой черточкой, подобно буквами, донести свою мысль. Работа кропотливая, вероятно, иногда приходилось трудиться по ночам, при свечах. И как только они работали без электрического освещения? И вообще влияет ли вид освещения на творческое мировосприятие?
Художник с жадностью поедал глазами произведение своего средневекового коллеги, стараясь не упустить каждый штрих, срез, полутон. Он подходил почти вплотную, отходил, менял ракурсы, прикрывал ладонью глаза и смотрел сквозь пальцы. Даже потрогал украдкой. Доска выглядела безукоризненно. Ни единой лишней линии. Грамотно выписаны дальние планы, где в правой верхней части виднеются виселицы. Чуть левее – телега с бочкой и виночерпий, разливающий в кувшины. Несомненно, мастеру удалось соблюсти золотое сечение: разные по сюжету фрагменты в целом создавали единую картину.

В какой-то момент Николая осенило, что перед ним не абстрактная сцена, а натурное изображение казни. Художник, запечатлевший сюжет, и гравер, изготовивший печатную форму – явно один и тот же человек и он присутствовал на площади. Иначе невозможно с такой выразительной точностью передать множество деталей. Интересно как он реагировал на крики жертвы. Сострадал или торжествовал? Не испытывал ли отвращения от запаха горящей живой плоти? Николай попытался представить своего средневекового коллегу: стоящий у мольберта старый, толстый монах, с обрюзгшим лицом и нахмуренными бровями. Но сколько ни всматривался в картинку, намеков на скрытый автопортрет не обнаружил.
«Почему автор не изобразил себя? – размышлял Малинкин». Ну, хотя бы из тщеславия или баловства. Так поступали многие творцы. Тем более в гравюре как раз имелось достаточно места между сплетницами и высоким важным солдатом в шлеме с перьями и длинной шпагой. Николая не покидало смутное ощущение, что этот промежуток задумывался как дополнение к левому нижнему плану. Непонятно только отчего он остался пустым. Если бы эту работу делал он сам, подумал художник, втиснул бы себя обязательно.
Неожиданно из его рук выпал и укатился карандаш. Наклонившись, молодому человеку показалось, что если рассматривать гравюру под очень острым углом, штрихи складываются в слово. Как на открытке с варио-изображением. Малинкин почти прилип щекой к стене и вдруг явно различил: NICO. Иногда слово ускользало, но быстро приспособившись к ракурсу, он всякий раз читал – NICO. В этот раз точно не померещилось! Подумав, что ключ к разгадке сокрыт в сюжете, художник отошел на несколько шагов и уже с новым интересом въелся в детали. «Нико… Нико… Нико…» – механически повторял он про себя, поджав губы и теребя подбородок.


4. Явление гида

В это время за спиной послышались шаркающие шаги. Погруженный в себя, Малинкин не придал значения. Шарканье приближалось, вскоре он уловил перемежающееся одышкой прерывистое дыхание.
– Занимательная гравюра, не находите?.. – произнес кто-то надтреснутым старческим голосом.
Николай обернулся и застыл в изумлении. Перед ним, чуть сгорбившись, стоял высокий худой старик, облаченный в черный, с пелериной, плащ, под которым виднелась белая туника, подпоясанная грубой веревкой. На изборожденном морщинами и складками костлявом лице, с воспаленными, чуть выпуклыми глазами, застыла восковая улыбка. Старик крутил в тонких трясущихся пальцах длинные красные четки. Вот так типаж!.. У художника задергались венки на висках.
– Доска знатная, – сдержанно согласился он после некоторой паузы. – Жаль, что имя автора утеряно.
Старик подошел ближе.
– Заблуждаетесь. Мастера звали Нико, – негромко сказал он, не прекращая теребить бусинки.
– Нико?!.. Вы тоже заметили?! – вырвалось у Малинкина.
Пожилой не спешил. Он неторопливо убрал четки за пояс, вынул из складок одежды носовой платок и промокнул уголком покрасневшие веки. Высморкался и лишь за тем взглянул на Малинкина.
– Автор давно мне известен, он жил в этом городе в конце 15 века. Его полное имя – Нико Толедский. В народе его еще звали – Нико Беспалый, – проскрипел он негромко.
– Почему – беспалый?..
– Обрубил себе два пальца на правой руке по неосторожности, – почему-то нахмурился пожилой незнакомец.
Николай невольно бросил взгляд на свою правую кисть. Он не мог поверить, что такую искусную гравюру мог создать автор с покалеченной рукой. Ну, разве он был левша. Все равно непросто.
Старик сменил тему, пояснив, что сюжетом для гравюры послужило знаменитое аутодафе 1488 года.
– Чем же оно знаменито? – поинтересовался молодой человек.
– На нем присутствовал сам Великий Магистр Томазо де Торквемада, – последовал ответ.
Торквемада!?.. Малинкин сразу вспомнил сидящего за столом важного священника с распятием. На вопрос: отчего данный факт, если он в действительности имел место, не отражен в названии произведения, пожилой собеседник пожал плечами: «Думаю, таковой была воля Великого Инквизитора. Как известно, скромность и аскетизм он почитал своей добродетелью…».
– Хотя… – поморщился старик, – по мне так эту гравюру надо держать в хранилище, а лучше вовсе выкинуть на помойку.
– Выкинуть на помойку шедевр?! – не поверил своим ушам Малинкин.
– Именно – туда... И никакой это не шедевр, ремесленная поделка, – нахмурив брови, недовольно прошамкал странный собеседник.
– Это почему вы так решили? – еще сильнее удивился Малинкин.
– В ней нет того, для чего эта работа задумывалась – раскаяния. Стало быть, она лжива по сути. К тому же казнь негодяя не должна вызывать сострадание! – заявил незнакомец, придав последней фразе больше металла.
– Но гравюра имеет бесспорную культурную ценность, – спокойно возразил молодой художник, заподозривший собеседника в банальной дремучести.
– Ценностью является лишь то, что несет прямую мораль. Без возможностей двоякого толкования, – настаивал незнакомец. – Остальное от лукавого.
Что касается гравюры, тонкая двусмысленность в ней действительно присутствовала, это Николай сразу уловил. Оказалось, старик не менее проницателен. На вопрос: почему на табличке написано – «неизвестный автор», незнакомец презрительно отмахнулся:
– Таблички для того и созданы, чтобы сбивать с толку.
«Бред какой-то», – подумал Малинкин разочаровано. Он-то вообразил, что невольно прикоснулся к тайне. Но все равно что-то не вязалось. Если имя автора известно, то какой смысл администрации его скрывать? Старый либо дурачится, либо явно не договаривает. Тот будто прочитал мысли. Хитро покосившись, отчего в его мутных глазах промелькнул блеск, заговорщически поднес палец к губам.
– Тсс!.. Дирекция музея об этом не догадывается!.. – и тонкие губы монаха изобразили подобие улыбки.

Больше всего удивляло, что в далекой Испании, в каком-то малоизвестном музее с ним говорят на родном языке. Пусть с необычным акцентом, но речь старика лилась свободно, правда, несколько механически. Возможно от того, что тот разговаривал тихим, дрожащим голосом. Удивляло безукоризненное построение фраз, редко встречающееся у иностранцев. Эмигрант?.. Коля не выдержал, поинтересовался насчет языка. Получил очередной туманный ответ: «юноша, поживите с мое…».
Тут в голове Малинкина «сработал флажок». Как-то слишком быстро они встали на короткую ногу. Озадачила манера старика своими ответами провоцировать новые вопросы. Еще эти странные намеки на эксклюзивную информацию, неведомую администрации музея. Да и вообще, чего он прицепился? Рука непроизвольно нащупала в заднем кармане портмоне.
Исподволь молодой художник рассматривал незнакомца. По одежде и речам смахивает на священника. Правда, все местные церковники выглядели с иголочки и больше напоминали киношных персонажей. Этот же какой-то обветшалый. Даже заплатки на плаще. Но чего монаху делать в музее? У них любой монастырь как музей. Спрятался от жары?.. Тут Колю осенило: «ряженый», по-видимому, местный пенсионер, подрабатывающий троллингом туристов. Типа зазывалы. Еще как вариант: доморощенный краевед, болтающийся по музеям в поисках «свободных ушей». А может вовсе актер или бомж?.. Впрочем, дедок показался ему забавным.
В свою очередь тот также косился на Малинкина и молчал. Больше из вежливости, Николай продолжил разговор.
– Милое местечко. Вы сюда часто заходите? – спросил он, улыбнувшись собеседнику.
– В какой-то мере, – скупо улыбнулся старик. – Я здесь работаю. Я – гид.
Вот и все выяснилось. Разоделся, ясное дело, для колорита. Потешный экспонат. Пока молодой собеседник переваривал, пожилой визави вдруг проскрипел:
– Рад, что посетили наш музей. Интересуетесь историей инквизиции, стало быть?..
– Как минимум… – рассеянно согласился Николай.
– И каковы впечатления? – несколько напрягся смотритель музея.
– С огоньком люди работали, – с усмешкой произнес Коля, посчитав, что под налетом цинизма легче всего скрыть неважное настроение.
Собеседник на шутку отреагировал по-своему. На его бледных губах заиграла довольная улыбка.
– Похвально, похвально, молодой человек. Тема эта глубока и важна для будущих поколений, – закивал он.
Едва Малинкин задумался над странными словами гида, как тот вдруг закатил глаза к потолку, простер руки и торжественно произнес:
– Timete Deum et date ille honorem, quia veniet hora judicii ejus!
Малинкин проследил его взгляд, но ничего кроме изъеденных потолочных балок, динамиков и противопожарных датчиков не заметил. Слов он не понял, но догадался что на латыни. Пафосная сцена Малинкина развеселила, он с трудом сдержал смешок. Во всем этом сквозило театрально-любительское, чувствовалась домашняя заготовка. Молодой человек с интересом наблюдал за стариком, гадая, что он еще вытворит. Но тот лишь слегка покачивался и бормотал что-то себе под нос. «Чудной какой-то гид, – подумал Малинкин, – может у них так принято туристов развлекать?»
Сцена несколько затянулась, актер явно переигрывал. Николай вознаградил короткими аплодисментами. Старик медленно перевел на него мутноватый взгляд. Чувствовалось, что он еще в образе. Молодой человек поинтересовался, о чем тот только-то чревовещал.
– Я сказал: бойтесь Бога и воздайте хвалу Ему, ибо приближается час суда Его! Это девиз, коему следовал каждый инквизитор, – с серьезным видом пояснил пожилой смотритель музея.
– А мне показалось, что вы беседуете с призраками прошлого, – подыграл ему в тон Малинкин.
Старик ухмыльнулся, неодобрительно покачал головой.
– Призраков прошлого не бывает. Призраки имеют свойство появляться, когда им вздумается… – негромко ответил он. Затем покосился на молодого собеседника:
– Судя по внешности, вы христианин. Надеюсь, практикующий?..
– Я верю в Бога, но не в религии, – многозначительно ответил Николай.

Малинкин наткнулся на эту фразу на каком-то религиозном форуме. С ее помощью легко объясниться с человеком любого вероисповедания. Особенно с навязчивыми неофитами. Кроме того, Николай действительно верил в Бога. Ведь кто-то же создал этот мир, упорядочил, придал гармонию. Но верил по-своему. Больше с уклоном в кибер-версию, где Бог – этакий Вселенский Разум, управляющий всей энергией и информацией. Хотя допускал, что может ошибаться. Да и не важно. Главное, стараться жить по совести. Единственное, смущало: а кто создал тех, из кого, собственно, выткался Вселенский Разум? Тут рациональная кибер-версия буксовала. Но Малинкин предпочитал не углубляться.
– Вы говорите ересь! – неожиданно завелся собеседник. – Причем глупую, взятую из глупых же источников. Вот оно проросшее семя фарисеево! Именно из таких умников как вы дьявол черпает своих рекрутов!
Не ожидавший подобной реакции молодой человек возмущенно заявил, что имеет право на собственное мнение.
– И в мистику, к вашему сведению, не верю принципиально, – добавил он, с трудом скрывая раздражение. Любое навязывание мнений всегда вызывало у Малинкина отторжение.
– Как знать, как знать… – примирительно снизил тон старик, вновь натягивая улыбку на холодный немигающий взгляд. Заговорил вкрадчиво: – Ранее вы обмолвились, что верите в Спасителя, но одновременно отрицаете Его самоотверженную борьбу с тем, кто стремится погубить души человеческие. Это все равно, как отрицать, что монета имеет две стороны, или что существует море и одновременно с ней твердь. Увы, юноша, но основное коварство дьявола в умении убеждать, что его не существует. Вот и вы сомневаетесь. Скажу только, что он – ложь и отец лжи. И при этом никто лучше его не умеет красиво рассуждать о Боге – это его излюбленная тема...
– Вы отстали, уважаемый, – холодно прервал монолог гида Малинкин, – Если бы ваш пресловутый дьявол существовал, его фото давно бы выложили какие-нибудь блогеры.
– Но как, в таком случае, объяснить тот факт, что миром правит словоблудие? – скривил губы музейный работник.
– Мы живем в информационном мире. Каждый может сказать все, что думает. Правду уже никому не утаить! – убежденно ответил художник.
Пожилой гид покачал головой, желчно усмехнулся.
– Неужели вы не понимаете, что этот ваш информационный мир и есть изобретение сатаны?! – монотонно заскрипел он, глядя с укором на собеседника. – Ведь гораздо проще скрыть правду, если бросить ее под ноги. Правдоискатели сами и затопчут. Поди, разберись, что там валяется в пыли...

Далее старик пустился в длинные рассуждения, из которых выходило, что: «лишь вера поможет держаться истинного пути» и что «леность ума и фарисейство – главные грехи человечества».
– Вот с этими пороками как раз и боролась испанская инквизиция! – закончил он с жаром.
– Почему именно – испанская? – взбрыкнул Малинкин, задетый менторским тоном собеседника. – По всей Европе творилось то же самое.
Старик скривился, словно съел кислое. Затем с презрительным видом заявил, что «хитрые франки лишь сводили счеты, а в Алемании орудовали откровенные женоненавистники».
– Истинная линия фронта между Господом и дьяволом проходила здесь, в Испании! – воскликнул он, ткнув указательным пальцем себе под ноги, откуда из-под края плаща виднелись его обутые в сандалии голые ступни с желтыми потрескавшимися ногтями.
Разговоры и поведение пожилого гида говорили о том, что представление набирает обороты. Действо начинало забавлять. Роль активного зрителя Николая вполне устраивала, он решил поучаствовать в сценарии.
– В таком случае, по-вашему, Торквемада не маньяк, а просто ангел во плоти, – с удовольствием подлил масла Николай. – Может ему памятник поставить?
Старик выпрямился, мутные его глаза неожиданно заблестели. Заговорил торжественно:
– Великий Инквизитор Кастилии и Арагона Томазо де Торквемада не был маньяком, это грязные инсинуации, созданные как раз теми, с кем он боролся! Как и многие, вы судите весьма поверхностно от незнания сути дела.
– Он же кучу народу угробил! – озорничал Малинкин. – Будете отрицать?
– Еретиков, заметьте, молодой человек! Еретики на службе дьявола и действуют по его наущению! – с горячностью несвойственной его возрасту возражал старик. – Неужели вы не понимаете, что аутодафе являлось естественным средством по очищению общества?! Единственным верным средством!
– Все равно сжигать живых людей это зверство! – напирал молодой художник. Указал в сторону гравюры: – За какие дела казнили хотя бы вот этого несчастного?..
Старик мельком глянул в сторону ниши:
– С чего вы взяли, что он несчастный?! – искренне возмутился он. – Этот грязный марран пытался устроить в Толедо религиозное побоище. Его вовремя остановили.
– Что такое марран? – спросил Малинкин.
– Марраны – это те, кто, на словах возлюбив Христа, на деле служили сатане! Эти исчадия ада вели наш народ к лживым целям! – опять начал заводиться старик.
– Но где доказательство, что этот человек осужден справедливо? Может его оговорили? – не унимался Николай.
Старик бросил колючий взгляд.
– Священный трибунал руководствовался лишь установленными фактами. И вел следствие, невзирая на приятие или неприятие лица и его должности, – проскрипел он.
– Ага, наслышались мы про эти гуманные суды инквизиции, – с ехидцей вставил Николай.
Смотритель музея неожиданно замолчал, задумался. Затем грустно взглянул на молодого оппонента.
– Увы, молодой человек, увы... Но мир устроен так, что лишь победитель получает преференцию навешивать ярлыки. А ярлыки, как и таблички, как я уже говорил, созданы для обмана. Инквизиция, к сожалению, проиграла и вот уже несколько веков несет на себе жупел кровожадности и мракобесия, – с досадой в голосе закончил он.
– Проиграла? В чем и кому? – удивился художник. Николаю как-то и в голову подобное не приходило. В его картине мира сложилось, что инквизиция исчезла сама собой, так как темные века сменились временем просвещения.
– Инквизиция допустила ошибку, позволив нашей церкви почить на лаврах, – продолжал пожилой собеседник, морщась и крутя четки. – Инквизиция перестала карать врагов и вознаграждать друзей. Но главное, не смогла склонить на свою сторону людей талантливых, предпочтя лизоблюдов и приспособленцев! – назидательно закончил старик, подняв указательный палец. Малинкин, почему-то, покосился на торчащий неподалеку столб. Затем окинул взглядом развешанный по стенам «металлолом». Он не мог понять, куда клонит собеседник. Выходило, что тот искренне сочувствует инквизиции, хотя сам работает в музее, как раз демонстрирующем ее бесчеловечные методы. Но страстная речь гида зародила в нем легкие сомнения относительно «бесчеловечности». Может действительно не все так, как принято понимать?
– Тогда объясните: почему сама церковь впоследствии осудила инквизицию? – принципиально не сдавался Малинкин. – Ваш Папа официально повинился!
Гид нахмурился, скривил губы.
– Знаете ли, множество негодяев погрели руки у святых костров. В том числе хватало их и в папской курии, – с горечью ответил он.
Малинкин вдруг поймал себя на том, что уже с сочувствием относится к словам старика. Встрепенулся. 
– Что бы вы ни говорили, но для меня инквизиция – это зло! – решительно отрезал он, рубанув для вескости ладонью воздух.
– Поверьте, жизнь так устроена, что никто не избежит своей инквизиции! – раздраженно, несколько зловещим голосом проскрипел старик, тряся дряблыми щеками.

Возникла пауза. Пока Малинкин собирался с мыслями, работник музея неожиданно предложил индивидуальную экскурсию. Добавил, что «для иностранного гостя – бесплатно».
– Не исключено, что вы измените мнение, – неожиданно тепло улыбнулся старик. – Никто лучше испанца не расскажет вам о том славном времени, когда притесняемый врагами народ вдруг обрел достоинство и победил!
Молодой человек замялся. Он уже пресытился впечатлениями, проголодался, да и ноги гудели. На данный момент его больше всего волновало молчание Татьяны, что уже порождало нездоровые фантазии. Парень намеревался еще побродить по музею, затем присесть в какой-нибудь кафешке и поразмыслить о жизни. Встреча с гидом на время отвлекла, но он опять ощущал внутри тоскливую пустоту.
Наблюдавший за ним старик вдруг участливо поинтересовался:
– Однако вы не в настроении. Замешана любовь?..
– С девушкой поссорился, – выдохнул Николай, вновь поразившись проницательности старика. Ему казалось, что ничем себя не выдает.
– Плохо, когда в женских головках заводится гниль, – сочувственно покачал головой смотритель музея.
– Да какая гниль… – грустно отмахнулся Николай. – Молодая, вот и выделывается…
Гид неожиданно сделался серьезным. Поинтересовался, не замечал ли Николай за девушкой странного, и нет ли у нее родинок на бедрах или под левой грудью.
– Дело не в возрасте, – обеспокоился старик, нахмурив брови, – кажись, она одержима бесами.
Удивленный его речами Николай призадумался. Он вспомнил, что у Татьяны действительно имелись родинки. Как у любого человека.
Музейный работник выразительно посмотрел ему в глаза.
– Вы приведите ее.
От этих слов Николай невольно поежился и не нашел что ответить.

Старик, похоже, оседлал любимую тему. Поманив за собой, прихрамывая, он направился к стене, где висела грушевидная доска с тремя отверстиями, напоминающая виолончель. «Сколько же ему лет?» – гадал Малинкин, идя за ним и рассматривая его сутулую, слегка поведенную вбок спину.
Гид, тем временем, снял «инструмент» с крюков, бережно обтер рукавами. Взглянул на молодого собеседника слезящимися глазами.
– Скрипка сплетниц, вот то, что вам нужно. Достаточно одной ночи и всю дурь как рукой, – сказал он.
– Вы о чем? – не понял Николай.
Последовала странная сцена. Старик неожиданно воодушевился и принялся подробно инструктировать, как пользоваться инструментом, чтобы не повредить нежной женской кожи. Даже посоветовал предварительно помазать внутренние края отверстий топленым жиром. Для наглядности пожелал продемонстрировать на собеседнике. Николай вежливо отказался, сославшись на «богатое воображение».
– Воображение и реальность, зачастую разные вещи, – беззлобно проворчал старик, бережно возвращая «инструмент» на место. Затем предложил изумленному слушателю в подарок «один завалявшийся на складе старинный экземпляр», посетовав, что «такая полезная вещица лежит без дела». Молодой человек решительно предложил сменить тему. Его начинало раздражать, что тот бесцеремонно влез в их, с Татьяной, отношения. Смотритель музея разочарованно развел руками.

Почему-то именно тогда Малинкину впервые пришло в голову, что у старика «не все дома». Впрочем, сама «вещица» показалась забавной, и Николай раскрыл альбом.
– Ловко у вас получается! Я сразу приметил, что вы художник, – растянулся в улыбке собеседник, с интересом наблюдая с какой быстротой на бумаге появляется почти фотографическое изображение.
– Ну, типа того, – заскромничал Малинкин. Ему, почему-то, стало приятно.
– Надеюсь, вы понимаете, что искусство должно служить справедливости! – неожиданно строго вымолвил гид.
– Вообще-то искусство никому ничего не должно. Искусство развивает чувство прекрасного, и этого достаточно, – спокойно возразил Николай, не отрываясь от дела.
– Одно другому не противоречит, – напирал пожилой собеседник. – Но я имею в виду высшую справедливость! – кашлянув, добавил он.
Малинкин оторвал взгляд от листа.
– Что, по-вашему, высшая справедливость?
– Высшая справедливость есть – Бог! Неприятие данной аксиомы не что иное, как потакание дьяволу! – воскликнул старик. Затем склонил голову вбок, посмотрел искоса, изучающе: – Вы, вообще-то, на чьей стороне, юноша?
«Почему всем надобно знать, кто на какой стороне?» – раздраженно подумал Николай, закрывая альбом и посмотрев в глаза собеседнику: – Я сам по себе! Вас удовлетворит такой ответ?
Тот замолчал на время. Затем вынул свой носовой платок, промокнул слезящиеся глаза. Медленно сфокусировал взгляд на молодом собеседнике:
– Вам так кажется. На самом деле все не так. Любой человек всегда только на одной из сторон. Даже если он этого не понимает. Третьей – нет! – холодно закончил он.
Насчет «третьей стороны» молодой художник мог бы поспорить. Но предпочел оставить мнение при себе.

Неторопливо, чуть подволакивая ногу, старый гид повел своего посетителя вдоль стендов. Старик знал свое дело. Его комментарии были короткими, точными, несли эксклюзивную информацию, что порой вызывало у Николая недоверие. Тот легко оперировал датами, называл имена, припоминал погоду. Делая вид, что слушает и зарисовывает экспонаты, художник запечатлел своего провожатого в полный рост, оставив мелкие детали на потом. За детали он не беспокоился, он смог бы нарисовать его даже с закрытыми глазами.
Остановились у стоящего на четырех ногах стесанного клином к верху короткого бревна, напоминающего гимнастического коня.
«Испанский осел» – прочел Николай и принялся разглядывать рисунок, поясняющий применение. На рисунке была изображена полулежащая на «осле» женщина с распущенными волосами и с подвешенными к ногам гирями. Ее закрученные за спиной руки опутывали веревки. В профиль лицо несчастной сильно напоминало Татьянино, отчего у Малинкина пробежал холодок. Служитель любовно погладил бревно по бокам.
– Старый, добрый помощник, – прошамкал он себе под нос.
Монотонным, скрипучим голосом гид подробно описал, как именно на этом бревне просидела три ночи злобная местная ведьма, обвиненная в сглазе скота, пока не умерла.
– Красивая была чертовка! Уже к концу второй ночи визжала как поросенок! – неожиданно повеселел старик. Далее послышался перхающий старческий смех, перешедший в длительный сухой кашель.
«Похоже, старый пень реально кайфует…», – раздраженно подумал Малинкин, опасливо покосившись на гида и впервые испытав к нему неприязнь. У него зародилось подозрение, что тот является женоненавистником. Старик поймал взгляд, но ничего не ответил. Отдышавшись, вытащил из складок плаща большой носовой платок, высморкался и вытер пену с краев губ.

Картинка с замученной женщиной так похожей на Татьяну расстроила Малинкина. Он не понимал молчания своей девушки. Так надолго они еще не ссорились, да и причины-то особой не было. Кроме того, Татьяна, как правило, сдавалась первой. Николаю вдруг захотелось услышать ее голос. Он то и дело поглядывал в телефон, но проклятый гаджет явно устроил заговор. Старый гид деликатно молчал. Молодой человек не выдержал. Извинившись, что надо сделать важный звонок, отошел в сторону и достал смартфон. Собеседник с понимающим видом удалился на расстояние приличия. Отрешенно, глядя куда-то поверх голов немногочисленных посетителей, он перебирал четки и беззвучно шевелил губами.
Зная, что Татьяна во время экскурсий отключает аппарат, Малинкин написал покаянное сообщение, закончив его признанием в любви и приглашением в любой, какой она выберет, ресторан. Для большей мотивации закинул про ночную дискотеку.

Груз неожиданно спал, Николай повеселел и ощутил прилив сил. В то, что Татьяна приедет он не сомневался. Оттает, такое в их отношениях случалось. Музей уже не казался мрачным. А потешный работник, подумалось ему, вполне сгодится, чтобы скоротать время. Влюбленный даже не догадывался, что Татьяна тут же перезвонила, но его телефон не ответил. Как впрочем, не ответит и на следующие звонки. Девушка уже собиралась выезжать в Толедо, но в последний момент передумала. Ее остановило странное молчание жениха.

Ну а пока Малинкин убрал аппарат в нагрудный карман и впервые искренне улыбнулся гиду. Последний тотчас приблизился, внимательно посмотрел ему в глаза и произнес:
– Ну что ж, пришло время поговорить, собственно, о самой инквизиции.
– А до этого мы, о чем говорили? – искренне удивился Малинкин.
– Лишь о гуманных методах, призванных облегчить путь к раскаянию, – произнес старик.
– Это вы называете гуманными методами?! Вот эти ваши зверские железяки?! Ну, вы даете, папаша! – прыснул Николай, демонстративно пробежав глазами по притихшим экспонатам. Он вдруг почувствовал себя как никогда расковано. Радость, что скоро их, с Татьяной, отношения наладятся, вызывала в нем какой-то особый, присущий лишь влюбленным сладостный мандраж. К тому же, был не прочь повалять дурака.
– Вы неправы. Порой достаточно небольшого толчка, чтобы с человека спали шоры. Все эти изобретения лишь помогали заблудшим быстрее признать их ошибки, – мягко возразил гид.
– На костре любой признает, – усмехнулся Николай, – даже того, чего не было.
– Свет этих костров по сей день ведет людей по праведной дороге к Господу нашему! – пафосно возразил старик, сверкнув глазами. И молодой человек вновь заподозрил в нем актера. Уж очень убедительно тот перевоплощался. Похоже, антракта пока не предвиделось.
– Послушайте, есть идея: пусть Бог уничтожит дьявола. Он же сильнее? – откровенно забавлялся молодой художник. – И все сразу станут белыми и пушистыми!
Старик покачал головой, ухмыльнулся сам себе.
– Дьявол – есть увлекательный сон Бога. Без дьявола человек добро примет за зло, – вкрадчиво возразил он.
– Значит, если не будет зла и Бог не нужен? А если вдруг исчезнет Бог, вместе с ним исчезнет зло?! Тогда зачем он вообще нужен? – провоцировал молодой человек.
– Бог всегда нужен, потому что зло вечно! На шахматной доске должны быть белые и черные фигуры. Это краеугольный камень мироздания! Человек состоит из плоти, а плоть по определению греховна! Вот гляньте-ка… – Произнося эти слова, старик отвернул ворот верхней одежды и продемонстрировал грубо сплетённую рубашку из темной шерсти, заявив, что уже много лет носит власяницу.
– Умерщвление тела очищает душу от скверны. И вам, кстати, советую... – прошамкал он, расправляя одежду.
Малинкин промолчал. Лишь пощупал незаметно ткань своей модной майки. Умерщвлять свое тело он не собирался. Гид понимающе осклабился.
– Вы такой молодой, наверняка у вас есть мечта? – неожиданно спросил он.
– Стать знаменитым художником, – не задумываясь, ответил Малинкин.
– Настоящим или богатым?.. – прищурился старик.
Молодой пожал плечами.
– В чем здесь противоречие?
Гид с недоверием покосился на собеседника.
– Вы не догадываетесь? Нельзя одновременно служить Богу и мамоне! Настоящий мастер творит деяния богоугодные. Алчный же тешит свою гордыню и думает о деньгах, а тщеславие – есть первый грех, – со значением произнес он.
– Зарабатывать честным трудом всегда почетно. И гордыня здесь не причем. Она лишь придает мотивацию, – убежденно заявил Малинкин.
– Но ведь гордыня не что иное, как поклонение самому себе. От этого мысли славолюбцев далеки от Бога, – тихим, но твердым голосом возразил старик.
Николай поднял брови.
– По-вашему, художник обязан прозябать в нищете. Ну, уж нет! На этот счет у меня другие планы.
Глянув на собеседника слегка укоряюще, словно на малого ребенка, старик вздохнул.
– Сердце человека обдумывает свой путь, но лишь Господь управляет шествием его… – сказал он и неожиданно замолк, выпятив нижнюю губу и окидывая Малинкина оценивающим взглядом, будто видит в первый раз. – …Думаю, вы как раз тот, кто мне нужен, – продолжил он после некоторой паузы. – Вы настоящий, хотя и заблуждаетесь. Для настоящего у меня как раз имеется местечко. Скоро в Испании грядут важные события, нам понадобится множество талантов, – пробормотал он себе под нос.

Но Малинкин последнюю фразу не расслышал. Он размышлял о вещах более важных. В частности как замечательно будет смотреться портрет старика в «испанском альбоме». Кроме того можно сделать увеличенную копию и использовать как рекламу. Клиентов отбоя не будет! А пока он прокручивал возможные варианты названий: «Портрет неизвестного монаха…», «Гид из Толедо…», «Испанский гид…».
Последнее, по его мнению, подходило больше. Только художнику подумалось, что неплохо бы узнать настоящее имя музейного работника, как тот опять предвосхитил.
– Удивительно, что мы до сих пор незнакомы, – проскрипел он, вытирая глаза платочком, – позвольте представиться: Фома. Так звучит мое имя на вашем языке. По-здешнему я зовусь Томазо. Называйте, как вам удобно. – И старик слегка склонил голову в приветствии.
– Николай, – с достоинством представился молодой человек.
– Николай… – с улыбкой повторил сеньор Томазо, – по-нашему, по-испански – Нико.
Художник хотел было протянуть руку, но передумал, так как старик задумчиво перебирал четки.
 

5. Погружение

Тем временем гид Томазо, шаркая подошвами, направился к очередному «гуманному изобретению» – торчащему на шесте огромному колесу, упирающемуся в потолок. Молодой человек привычно двинулся вслед. Внутренний голос не протестовал. Более того, вовсе отсутствовал. Малинкин испытывал необыкновенную лень, когда даже желание думать вызывало дискомфорт. Вероятно, на вялость и безразличие влияли усталость и голод, так как с утра молодой человек почти ничего не ел.
Неожиданно на полпути старик свернул к настенным стеллажам и подозрительно притих. Воспользовавшись паузой, Малинкин лениво достал телефон. Едва он с разочарованием удостоверился, что его сообщение осталось без ответа, как вздрогнул от резкого шума. На глазах пораженного Николая, гид судорожными движениями принялся сбрасывать с полок какие-то крючки, ножи, веревки. Все это добро при падении возмущенно звенело. У Малинкина отвисла челюсть. Он с испугом огляделся по сторонам. К счастью, в помещении никого не было.
– Фальш! фальш! фальш! – шипел сквозь зубы старик, конвульсивно работая руками, будто карабкаясь по склону. Разгромив полки, он решительно направился к массивной колоде, с воткнутым в нее большим топором. С неожиданной для своего возраста силой вырвал его из бревна и сбросил на пол. Грохот прокатился по пустому залу.
– Что вы делаете?! – наконец пришел в себя художник.
– Проклятые гностики, катары, альбигойцы, схизматики!.. Враги Господа нашего не унимаются! – брызжа слюной, с ненавистью выкрикивал музейный работник.
– Да что с вами, уважаемый?! Вы в своем уме? – всерьез забеспокоился Малинкин. Он все больше проникался мыслью, что старик сумасшедший.

Гид тяжело дышал, руки тряслись и нервно ерзали по одежде. Его покрасневшее от негодования лицо дергалось в нервном тике.
– Этот топор – подмена! Его не могла касаться рука палача! Данное орудие привезли сюда из скотобойни семьдесят лет назад и теперь выдают за настоящее!.. – скрежетал он, глядя округленными глазами на собеседника. Затем резво захромал к следующему стенду и склонился над позеленевшими трубками и колбами. Ожидая повторения припадка Малинкин напрягся, но, к его удивлению, настроение старика сменилось, на лице появилось умиротворение.
– А вот воронки для водяных пыток как раз настоящие… – с облегчением выдохнул старик, обращая к Николаю просветлевший взор. – Гляньте, на трубках, если присмотреться, еще видны следы от зубов!.. Как они тонки и изящны для того времени, – шептал он, бережно крутя железяки в своих тонких трясущихся пальцах.
Реально – чокнутый! Художник решил, что с него довольно. Сколько можно воспринимать бред?!
– Послушайте, сеньор Томазо! Да что у вас в голове?! Очнитесь! Ваша инквизиция – анахронизм! Ее уже нет и не будет никогда! – воскликнул Малинкин уже не силах сдерживаться. – Будущее человечества в прогрессе и свободе!
Старик резко развернулся, глаза его вспыхнули и тут же превратились в щелочки.
– Ошибаетесь, Николай! Сильно ошибаетесь! – заскрипел он на высоких регистрах. – Будущее человечества – в покаянии! Люди истосковались по нравственности и порядку! Устали ото лжи и обмана! Так что инквизиция вновь востребована! И так будет до скончания времен. Аминь! – воскликнул гид, воздев руки.

В ответ из потолочных динамиков раздался приятный женский голос, возвещающий о закрытии музея через полчаса. Молодой художник мстительно узрел в этом некий знак. Что подумал старик, понять было невозможно. Он в очередной раз промокал глаза и края губ платочком и что-то бурчал себе под нос.
Спорщики на время умолкли. «Зал казни» практически опустел, хотя в комнатах по соседству еще слышались голоса и шаги. Коля огорченно глянул на часы – 20.00, а Татьяна так и не позвонила. Появилась безумная идея напиться и заночевать в Толедо. Неудачно начавшийся день заканчивался еще более нелепо. К тому же, одетый лишь в майку и бермуды, он порядочно замерз. Расстроенный Малинкин уже подбирал слова, чтобы поблагодарить гида Томазо за необычную экскурсию, как тот придержал:
– Не торопитесь, Николай, я ухожу последним.
Загадочно улыбнувшись, старик пообещал напоследок показать «самое интересное». Гадая, что тот еще задумал, художник, потирая озябшие предплечья, обреченно кивнул головой. Он не испытывал дурных предчувствий. Сеньор Томазо, конечно, странный, но физически явно слабее, если что. Да и торопиться теперь было некуда.

«Самое интересное» началось с того, что гид стянул с ближайшего манекена рубашку из грубой ткани, похожую на узкий мешок с рукавами, и кинул Малинкину, попросив «придержать на время». Ничего не понимая, молодой человек отложил в сторону альбом и лениво накинул «рубашку» на замершие плечи. Он уже ничему не удивлялся.
Дальнейшее, все же превзошло. Сеньор Томазо уверенно раздвинул стойки ограждения и бесцеремонно потащил громоздкую старинную стремянку на колесах.
– Ну, помогите же! Разве не видите, что мне тяжело! – пропыхтел он укоризненно.
– Это же экспонат! – не выдержал молодой человек, с недоумением наблюдающий за его действиями.
– С чего вы взяли? – искренне удивился старик. – Это действующий и очень полезный прибор.
С помощью Николая он подкатил стремянку к ближайшей колонне, кряхтя, влез на нее и, чиркая спичками, принялся зажигать декоративные факелы. Они тотчас занялись как настоящие. В помещении запахло смолистым дымом.
Художник всерьез заволновался: если сработает противопожарная сигнализация, чокнутый старик может запросто свалить на него. Да и вообще, зачем нужны факелы, если зал прекрасно освещается электричеством?
– Сеньор Томазо, надеюсь, вы не собираетесь повторить подвиг Герострата? – озабоченно спросил он, пытаясь перевести в шутку.
Гид улыбнулся, показывая, что шутку оценил, но тут же сделался серьезным.
– Понимаете ли, молодой человек, каждой эпохе свое освещение. Мне ли объяснять это вам, художнику, – покачал головой старик, эквилибрируя на стремянке. Затем хитро прищурился. – Признайтесь, а хотелось ли вам погрузиться в то славное время? Ну, так, хоть одним глазком?.. Лучше увидеть, чем услышать, не так ли?..
– Беспредметный разговор, время не вернуть, – нервно отозвался Малинкин. Он испытывал тревогу, каждую секунду ожидая звука пожарных сирен.
– Ах, юноша, ну что вы можете знать о времени? – с укором и даже легкой грустью вымолвил старик, передвигая лестницу к следующей колонне.
– Я знаю главное: реально лишь настоящее! Остальное – домыслы фантастов! – запальчиво воскликнул художник.
– Вы уверены в этом? – странно ухмыльнулся сеньор Томазо, глядя на него с высоты и поджигая очередной факел. – Как вам такое утверждение: прошлое реально, настоящее туманно, а будущее неочевидно?
– Никак! Уж тут вы меня не переспорите, даже не старайтесь! – вспылил Малинкин. Он демонстративно расправил плечи, выпятил грудь, затолкал руки в карманы брюк и всем своим видом демонстрировал непоколебимость. Со стариком решил не цацкаться и подвергать обструкции любые его утверждения. Даже если тот заявит, что Земля круглая.
Сеньор Томазо медленно спустился с лестницы, глянул на него бесцветными глазами.
– Чтоб вы знали, Николай: прошлое и будущее – есть два противоположных течения. Завихрение, вызываемое этими потоками, и есть время настоящее, – желчно вымолвил он, прибавив, зачем-то, что «вращение имеет как центробежную, так и притягивающую силу…»
Только Малинкин собрался культурно нахамить, как неожиданно погасло электричество. Под тусклым светом чадящих под сводами факелов, зала погрузилась в пугающий, почти мистический полумрак. Где-то вдалеке отчетливо хлопнула дверь, заскрипел ключ. Послышались звуки отъезжающих автомобилей.
– Ну вот, мы еще и заперты! – с показной небрежностью воскликнул молодой художник, чувствуя, как по ногам вдруг повеяло сыростью. Что-то хорошо дунуло поверху, отчего заколыхались огни факелов.

Сеньор Томазо молчал. Освещенное мерцающими огнями лицо старика изменилось до неузнаваемости. Он словно еще одряхлел. Обострились черты, около рта пролегли глубокие складки, лоб и впалые щеки избороздили морщины, крючковатый нос и вовсе превратился в орлиный клюв. Особенно поразили глаза! Ранее бесцветные и воспаленные, они вдруг странно заблестели, но каким-то безжизненным, стеклянным сиянием, как бы подсвеченным изнутри. Несмотря на испуг, как портретист, Малинкин не мог не залюбоваться. Перед ним стоял злой магрибский колдун из любимого маминого фильма про лампу Алладина. Не хватало лишь чалмы.
Особенно жутко смотрелись в новом освещении орудия пыток. Все эти проржавевшие пластины с зажимами; коленодробилки и железные башмаки; воронки и груши; торчащие из стен металлические кольца; дыба с петлями, канатами и специальным механизмом; круги для колесования и молоты для дробления суставов; клети с жаровнями; кошмарные щипцы, прессы, пилы и пилки; массивные плахи и огромные топоры для отрубания всего, что посчитается нужным отрубить. Все словно обрело причудливые мультяшные формы. Казалось, сейчас железяки оживут и начнут действовать по своему разумению.
С тревогой косясь по сторонам, Малинкин, к своему изумлению, не нашел гравюры. Он даже сделал несколько шагов в сторону ниши. Театр абсурда сменил декорации. Все это напоминало нелепый розыгрыш.
– Поздравляю, сеньор Томазо! – с издевкой обратился он к старику. – Пока вы развлекались, кто-то спер вашу гравюру!
– Гравюру? – Старик развернулся, с недоумением глянул на пустую стену. Затем исподлобья уставился на собеседника: – Ну что вы, Николай, невозможно украсть того, чего не существует. Она еще только ждет своего мастера, – добавил он со странной интонацией, переведя взгляд куда-то перед собой.
Художнику показалось, что старик издевается. Только он задумался как бы сострить в тему, но тот вдруг отвернулся и подал кому-то знак рукой.

 
6. Еecclesia non sitit sanguinem! – Церковь не желает крови!

Только тут Николай заметил застывшие по периметру темные фигуры в балахонах, с опущенными на лица капюшонами и крестами в руках. Создалось впечатление, что они соткались из темноты. А может, вышли из стен. Гид что-то выкрикнул, и процессия медленно двинулась в их сторону. Все выглядело гротескно и одновременно жутко. Малинкин почувствовал, как у него похолодело в области солнечного сплетения и пересохло во рту. Похоже, сеньор Томазо подготовил эффектную концовку. Но вот насчет новых актеров они не договаривались!
Вся эта сюрреалистическая возня лишь утвердила Николая в мысли, что он невольно стал объектом реалити-шоу. Этакий субботний розыгрыш местного телевидения. А что если в прямом эфире?! Может уже весь Толедо потешается над его глупым видом?! Осталось дождаться, когда из укрытий выскочат люди с цветами и камерами. Тщеславный и одновременно ранимый, как многие талантливые люди, Малинкин панически боялся оказаться объектом насмешек. Лишь этот довод заставлял его держаться подчеркнуто невозмутимо. Предположив, что где-то установлены скрытые камеры, молодой человек внимательно осматривал стены и потолок, надеясь обнаружить блики объективов. Зря они решили над ним посмеяться. Такого удовольствия он им не предоставит.
– Послушайте, уважаемый Томазо, я, пожалуй, пойду. Хватит с меня вашего замечательного музея, – демонстративно резко обратился он к старику. – Откройте-ка двери!
– Вы думаете, мы в музее? – искренне удивился сеньор Томазо.
– Огласите вашу версию, – сардонически улыбнулся Малинкин, едва сдерживаясь.
Старик выпрямился, отчего в росте стал заметно выше, и голос его перестал дрожать.
– Заблуждаетесь, юноша. Мы с вами в пыточной темнице Святого отдела расследований еретической греховности, – холодно ответил он.
– Шутите?! Тогда я выйду сам! – теряя самообладание, крикнул Малинкин, с беспокойством осознавая, что теряет связь с реальностью.
 
Экспонаты уже не походили на древние. Художнику скорее казалось, что он сам каким-то образом провалился в те жуткие века, о которых так образно рассказывал испанский гид Томазо. Николаю стало плевать на скрытые камеры. Он задыхался. Единственное, чего желал – покинуть этот кошмарный, человеконенавистнический музей. Выскользнуть, выпрыгнуть, выломать стены, выскочить тушкой или чучелом, но как можно быстрее! Прочь с этого места!..
Сжав кулаки, Малинкин решительно вышагивал по периметру залы в поисках выхода, но, к своему изумлению, натыкался лишь на каменные стены. Он не узнавал помещение. Отсутствовали двери, куда-то подевались заграждения, полки и стенды. В жаровне тлели настоящие угли. Кто-то попрятал манекены. Все это время художник мучительно размышлял как себя вести. В принципе, вариантов поведения было два: терпеливо дождаться окончания представления, либо устроить скандал. А может и вовсе отжечь и что-нибудь разгромить. Для убедительности. Железа для этого дела хватает. Тогда выпустят точно. Правда, сгоряча можно переусердствовать.

Художника будто не замечали. Пьеса шла своим чередом. Сеньор Томазо с видом главного режиссера стоял посреди залы, крутил четки и изредка, негромким голосом и ленивыми движениями, давал указания. Фигуры молча повиновались. Откуда-то из темноты подвели к дыбе одетого в рваное тряпье бородатого мужчину, еле держащегося на ногах. Его подвели к дыбе, завели руки за спину и принялись обматывать кисти веревками. С перекладины спустили канат с крюком. Мужчина не сопротивлялся. Он стоял понурый, и лишь иногда умоляюще косился на Николая. Странный субъект в капюшоне крутанул колесо, напоминающее штурвал. Руки бородатого потянуло вверх, послышался легкий хруст. Он замычал и изогнулся, стараясь уменьшить нагрузку на суставы. Штурвал заработал вновь и ноги мужчины оторвались от земли. Послышался хруст, на этот раз глухой. Тот задергался, что-то закричал, и его тотчас опустили и развязали руки. Прижимая их к груди и морщась от боли, он испуганно смотрел на своих мучителей. Склонившийся к нему Томазо, судя по интонации, задавал вопросы. Бородатый в ответ что-то бессвязно бормотал, кивал головой и иногда жалостно всхлипывал, словно ребенок. Одна из фигур, сидящая за небольшим столиком, все тщательно записывала в толстую тетрадь, объемом в гроссбух. Затем мужчине помогли разогнуть вывихнутую руку, подсунули на подпись. Он с трудом чиркнул пером и с облегчением завалился на пол. Через пару минут его увели. Николай пытался незаметно проследить взглядом уходящих, но они утонули во мраке, едва выйдя за пределы тускло освещенного круга.

Малинкин не мог понять одного: за какие заслуги перед ним разыгрывают всю эту комедию? Может его ошибочно приняли за миллионера и предъявят эксклюзивный счет?! Или все же розыгрыш? Ни того ни другого он не заказывал. Их ждет большое разочарование.
Художник всем видом демонстрировал отстраненность. Пусть делают что хотят, ему плевать. Тайком он пощипывал себя. По ощущениям выходило, что, все-таки, не спит. Хотя в действительности начали закрадываться сомнения. Молодого человека привел в чувство знакомый голос. Перед ним стоял гид Томазо. За ним еще двое со скрытыми лицами, виднелись только носы и небритые подбородки. Один – уже со знакомым гроссбухом, другой держал зажжённый факел. Оба молчали.
– На ваших глазах отправляется правосудие, – обратился старик деловитым голосом. – Давеча вы сомневались в справедливости процессов инквизиции. Человек, которого вы только что видели, признался в своих грехах. Вот здесь все необходимые материалы, – сеньор Томазо покосился в сторону того, что держал гроссбух. Капюшон тотчас приблизился и протянул его Малинкину.
– Предлагаю ознакомиться с протоколом и вынести свой вердикт, – продолжал музейный работник. – Мы учтем ваш голос. Возможно, он станет решающим.
– Я художник, а не юрист! Разбирайтесь тут сами! – в сердцах воскликнул Николай. Он отпихнул гроссбух и, сжав кулаки, шагнул к старику. Между ними тотчас выросли «капюшоны».
– Не желаете участвовать? Но вы же только недавно взывали к справедливости и требовали доказательств, – скривившись, язвительно проскрипел сеньор Томазо. – Так вот они, перед вами! Заявите свою позицию!
– Плевать мне на вас, на вашу инквизицию и на все, какие у вас есть доказательства! – заорал взбешенный Малинкин. – Не впутывайте меня в свои делишки! Не на того нарвались!
– А как же этот несчастный еретик? – спокойно, с улыбкой отреагировал сеньор Томазо. – Вам безразлична его судьба?
– По барабану! Выпустите меня или я заявлю о похищении!
Гид задумался. Затем странно глянул на молодого человека.
– Я в вас не ошибся, – хрипло произнес он, смотря холодными бесцветными глазами. – Вы пожелали уйти, извольте. Никто не думал вас похищать.
Сеньор Томазо молча посторонился, и из-за его спины открылась ниша, где раньше висела гравюра. Только теперь на этом месте находилась мощная кованая дверь. Слегка приоткрытая. Тут Николаю показалось, что все пространство перед ним вытянулось в полупрозрачный туннель с размазанными на стенах бурыми пятнами. Малинкин молча кинулся к выходу и со всего маху вывалился в темноту.


7. Auto de fe en Toledo

Или почти в темноту.
Сквозь тучи выглядывала луна. В нос ударили смешанные с духотой тяжелые запахи – остро пахло скотом, кислятиной, и еще какой-то гадостью. Его чуть не вырвало. Мимо вереницей шли люди – мужчины, женщины, дети. Некоторые держали в руках факелы и стеклянные фонари. Почти все мужчины были навеселе, их глаза лихорадочно горели. Ведущие детей за руки женщины лыбились, перебрасывались шутками, приструнивали шумных чад. От толпы исходило нездоровое возбуждение, люди разговаривали громко, кривлялись, жестикулировали. Все это выглядело одновременно дико и комично.
«К чему весь этот флэш-моб?» – удивлялся художник, глядя на необычную процессию.

Осмотревшись, молодой человек понял, что находится на мощеной булыжником извилистой улице. Строения поразили – сплошная стена прилипших друг к другу убогих каменных домишек, с зарешеченными отверстиями вместо окон. Все это походило на грубую, бесконечно тянущуюся стену, разделенную калитками. Повсюду лаяли собаки, что-то кудахтало, мычало, блеяло. Под ногами и по краям дороги валялись кучи мусора и отбросов. Запнувшись, молодой человек упал на четвереньки. Какой-то мужчина наткнулся на него и громко выругался:
- Что ты набрался раньше времени, идиот!
Самое удивительное, все говорили на каком-то странном языке, отдаленно напоминающем испанский, но он все понимал! Данный факт Малинкина не смущал. Он испытывал ощущение, будто только что проснулся, но все еще витает в сновидениях. 
Уяснив из разговоров, что возбужденная толпа направляется к центру города, художник двинулся вместе со всеми. Он хорошо помнил, что где-то неподалеку от музея он натыкался на вывеску: «Cuerpo Nacional de Polic;a». Теперь крутил головой, чтобы не пройти полицейский участок. Первым делом, конечно же, он напишет заявление. То, что произошло в музее, явно тянет на международный скандал. Такого издевательства он не потерпит!

Вскоре Николай с недоумением наткнулся на двух мужчин присевших «облегчиться» у близлежащего дома. Они выглядели безмятежными, переговаривались, и словно не замечали проходящих мимо людей. Те, в свою очередь, отпускали в их сторону шуточки и подсмеивались. Вскоре отошли в сторонку и в кружок присели несколько женщин, стыдливо прикрывшись платками. Никто ничему не удивлялся.
«Жесть! Вот тебе и Европа!» – брезгливо поморщился художник, отведя взгляд.
К уже привычной вони стали примешиваться новые запахи – дыма и чего-то горелого, как от забытой на огне сковородки. Впереди слышались странные звуки – людской гул, грохот барабанов, визг труб. Какой-то смешной человечек, пошатываясь и путаясь в длинном балахоне, двигался им навстречу и пьяно выкрикивал: «Торопитесь! Все на площадь! Акт веры уже начинается! Инквизиция разоблачила иудейского заговорщика! Преступник ответит за свои злодеяния! Не забудьте прихватить с собой огни! Огни!»

С любопытством и настороженностью косясь по сторонам, молодой человек анализировал недавние события. Как ни крути, выходило, что гид Томазо либо псих, либо предводитель тайной секты. Инфернальный старикашка намеренно пытался его впутать в свои темные делишки. Но что ему надо было от него, от бедного художника? К чему весь этот спектакль? Кто этот напуганный бородатый человек, которого поднимали на дыбе? Если это была инсценировка, то актеры явно перестарались. Мужчине действительно чуть не вывернули суставы.
Малинкину никак не удавалось выстроить в голове логическую цепочку. Все натыкалось на отсутствие смысла и выгоды. Еще ему пришло в голову, что ненормальный гид каким-то образом применил к нему психотропные вещества. А что если он лежит где-нибудь в тайной опиумной курильне, как показывали в фильмах, и все это ему чудится?.. А может старик и вовсе владеет гипнозом?.. Иначе объяснить происходящее было невозможно. Молодой человек щипал себя за щеки, пучил глаза, крутил головой и шевелил руками. Тело отзывалось, прекрасно работало зрение и обоняние. Ну да ладно, главное, выбрался живым и здоровым. На данный момент самой вероятной ему представлялась версия хорошо подготовленного розыгрыша. Может еще и в телевизоре себя увидит. Но розыгрыш заканчивается довольными рожами съемочной группы и цветами – жалкой подачкой сконфуженной жертве. Или все еще впереди?! Все же в глубине души назревали опасения, что все происходящее неспроста. Нелепое действо, в котором ему невольно приходилось участвовать, больше походило на мистификацию.
К огромному удивлению Николая электрический свет на улице отсутствовал. Как и столбы с фонарями. Куда-то подевались многочисленные магазинчики и кафе. Очень странно одеты люди. Женщины все с покрытыми головами, без макияжа, словно в мусульманской стране. Мужчины почти все бородатые, словно попы. И откуда взялась вся эта вонь в чистом, вылизанном туристическом городе? Очередной раз, споткнувшись на мостовой, Николай обнаружил, что рубашка, которую зачем-то ему подкинул гид, все еще на плечах. Хотел было выбросить. Затем размыслил, что одежда может представлять историческую ценность. К тому же рубашку можно предъявить в полиции как доказательство своего пребывания в музее.
С каждой минутой вера в злую шутку местного телевидения ослабевала. Малинкин даже пугался этой мысли. Слишком дорого стоит подобное реалистичное шоу для розыгрыша скромного туриста. Но тогда почему здесь столько ряженых идиотов? Оставалось строить догадки. Наконец до Николая дошло, что все это забавное действо с разодетыми фриками – карнавал, что-то наподобие венецианского. Тогда понятно, отчего старый гид в музее так расфуфырился. Обретя точку опоры, Малинкин даже устыдился собственной панике. Лишь недоумевал, почему в буклетах и путеводителях отсутствовала информация о карнавале. Единственное, что не давало расслабиться, это мысль о забытом в музее альбоме. Впрочем, он намеревался вернуться за ним в ближайшее время. И не один.

Странный гул приближался. Узкая петляющая улица заметно расширилась, выглядела вполне ухоженно. Вместо скромных хижин крытых досками и соломой появились солидные, выбеленные дома с черепичными крышами и застекленными окнами. Впереди, над крышами, отчетливо виднелось смешанное с дымом красноватое зарево. Вместе с загадочной процессией Малинкин обогнул церковь и вышел на освещенную светом костров и факелов площадь. Там уже толпились зрители. С других улиц и переулков стекались людские ручейки. В воздухе сильно пахло древесным дымом и горящей смолой. Несколько актеров, облаченных в помятые кирасы и с короткими алебардами в руках, довольно агрессивно распределяли вновь прибывших по секторам, где еще имелось пространство. Для острастки топали и гремели оружием.
«Точно, карнавал», – уже не сомневался Николай, с любопытством разглядывая их чумазые бородатые лица и амуницию.
– Поторопись! – рявкнули они на Николая и нервно забарабанили древками по щитам. – Сам Великий магистр Томазо де Торквемада присутствует на аутодафе! Акт веры уже начался!

«Опять Торквемада… – раздраженно подумал художник. – Отчего народы так упорно цепляются за своих злодеев»? Инквизицией он вполне пресытился в музее. Будь он на месте городских властей, то предпочел бы устроить карнавал, посвященный, например, великим испанским художникам. Николай даже представил, как бы эффектно смотрелись лазерные проекции картин Эль-Греко, Веласкеса, Гойи. Что касается приснопамятного Инквизитора, в интернете он несколько раз натыкался на его изображение – плотного монаха с жестоким, словно вырубленным из камня лицом. Но сам, почему-то, представлял его совсем по-другому – скорее тщедушным стариканом с орлиными глазами и крысиной физиономией. Как и все изверги тот явно страдал комплексами. Кроме того, люди с каменными лицами грубы и прямолинейны, они способны на зверство, но вряд ли обладают талантами организаторов.
Тем временем разворачивающееся перед его глазами массовое театрализованное зрелище как раз-таки впечатляло хорошей организацией. Казалось, все участники являли собой единый человеческий механизм, где каждый винтик – от статистов до актеров – крутился в нужную сторону.

Найдя себе место художник уставился на сидящего в центре стола длиннолицего актера, играющего Торквемаду. Из-за расстояния и слабой освещенности черты его лица смазывались. Кроме того мешало распятие, что тот держал перед собой. Неожиданно уже знакомое смутное дежавю охватило Малинкина. Он принялся с любопытством осматриваться и вдруг обалдел: перед ним находилась средневековая Пласа-де-Сокодовер. Точь-в-точь как на гравюре! Сходилось как под копирку: расположение построек, море людей, помост с важным священником и сеньорами. Слева, в большом проходе между домами несколько виселиц. Тут же бочка с вином и очередь с кувшинами. В центре площади – аккуратно обложенный дровами и хворостом столб и привязанный к нему человек в остроконечном колпаке и крестом в руках. От потрясения у Малинкина перехватило дыхание. Кому пришло в голову с такой скрупулёзностью воссоздать грандиозные декорации!?
Спектакль продолжался. Из толпы доносились смех, выкрики и требования начинать. Приговоренный глядел в небо и громко молился. Поодаль, у большой жаровни с горящими дровами, стоял человек с длинной палкой, обмотанной на конце тряпками. С нее стекала черная жидкость. Он поминутно оглядывался в сторону помоста. Малинкин смекнул, что тот играет роль палача. Двое – монах и светски одетый, приблизились к столбу.
Монах раскрыл толстую книгу, с минуту молчал, жуя губы, затем обратился к жертве:
– Продолжаешь ли ты, Иехуда Беркин упорствовать в том, что крестился и принял христианское имя Григорио Арандес лишь для того, чтобы влившись в лоно церкови Господа нашего, таким образом скрывать свои преступные намерения?
– Я принял веру всем сердцем! – хрипло выкрикнул человек и поднял глаза к небу: – Бог тому свидетель!
– Твои слова лживы, чему есть подтверждение двух и более свидетелей, посему откланяются! – не поднимая головы, монотонно продолжал монах:
– Желаешь ли ты пред лицом смерти сознаться в том, что, будучи, по твоим словам, христианином, тайно проводил иудейские обряды?
– Нет!
– Не желаешь сознаться, что проводил?.. – впервые поднял голову монах. На его лице появилась заинтересованность.
– Не проводил! – отчаянно выкрикнул человек. – Не проводил обряды!
– Откланяется, по приведенному выше доводу. Признаешь ли ты, на ваш праздник Пурим ты собирался со своими единомышленниками устроить в городе резню и установить иудейскую власть?
– Никогда я не собирался этого делать! Даже в мыслях!
– Откланяется. Доподлинно установлено, что твои посланники, начиная с весны, посещали окрестные села и настраивали крестьян против церкви, – ровным голосом возразил монах.
– Тех, кого вы называете - мои посланники! – они не более как управляющие, уполномоченные надзирать за посевом на арендованных у крестьянской общины землях. Никаких приказов настраивать крестьян против церкви они от меня не получали! Это ложь!
– Откланяется, многочисленные свидетельства подтверждают обратное, – продолжал монах, близоруко щурясь в книгу. Затем вновь поднял голову, в его голосе зазвучал неподдельный гнев:
– Признаешь ли ты, что в обществе соплеменников ты потешаешься над верой христианской и оскорбляешь Иисуса Христа?!
Толпа отреагировала свистом и гневными выкриками.
– Нет! Нет! – несчастный замотал головой, отчего колпак его сбился на бок, а крест, привязанный к рукам, склонился к земле. Со стороны выглядело все это забавно.
Церковный обвинитель приосанился, выдержал небольшую паузу.
– Иехуда Беркин! Перед лицом Господа покайся: признаешь ли обвинения по всему вышеперечисленному?! Тем более, что ранее ты частично их признавал!
– Все обвинения отвергаю! – хрипло выкрикнул Иехуда. – Все признания даны под пытками!
– Все обвинения удостоверены многочисленными свидетелями и нашли подтверждение во время судебного процесса! Бог тому свидетель! – громогласно закончил церковный обвинитель. Он уже не смотрел на осужденного, а больше обращался к толпе.
Пока зрители выражали свое одобрение свистом и улюлюканьем, монах развернулся в сторону знати, ища взгляда важного священника. Тот кивнул головой и открытой ладонью благословил крестным знамением. Обвинитель вновь поднял голову на осужденного, также очертил в воздухе крест и заговорил громко, почти с надрывом:
– Слушай вердикт церкви, Иехуда Беркин! Изучив свидетельства твоих преступлений, а также учитывая злостное упорство в отрицании вины, волею Священного трибунала ты отлучаешься от церкви и от господа нашего Иисуса Христа! Ты отверг протягиваемую тебе милостивую руку Бога! Посему церковь передает тебя в руки земной власти и ходатайствует перед ней подвергнуть тебя наказанию без пролития крови! – Монах еще три раза окрестил его и важно удалился на несколько метров, сложив руки на животе.
Его мирской спутник в приталенном расшитом камзоле, пышных коротких штанах, обвязанных выше колен бантами, выступил вперед, разворачивая на ходу свиток. Оглядел зрителей и зычным голосом начал зачитывать судебное решение:
– Властью короля Фердинанда и королевы Изабеллы! На основании расследования священного трибунала, обличившего тебя, Григорио Арандес, в преступлении против Господа и попытке разжигания религиозного побоища в нашем славном городе, свидетельством чему является обнаруженное в твоих подвалах оружие, решением Кортеса города Толедо с перевесом в один голос – при шести «за», пяти «против» и одном воздержавшемся – ты приговариваешься к смерти, путем сожжения на костре! Все твое имущество подлежит отчуждению в пользу города и церкви!
Приговоренный издал рык:
– Это навет! Оружие я держал для защиты моей семьи от разбойников! Господь покарает вас за это судилище!
Его слова утонули в возмущенном гуле и свисте зрителей.
«Похоже, сейчас начнется что-то интересное!» – оживился Малинкин.

Палач с факелом приблизился, но в это время с помоста скатился горбун в шутовском колпаке. Подбежав к столбу, принялся мочиться на хворост, при этом фиглярничая и пытаясь достать струей ног приговоренного. Толпа одобрительно отреагировала, послышались смешки, хохот, выкрики. Карлик закончил свое дело и прокукарекал противным голосом:
– Я спасаю тебя, перевертыш! Ты сдохнешь от моей вони раньше, чем до тебя доберется огонь! Иуда! – шут плюнул в сторону осужденного и под общий хохот толпы, поддерживая спадающие штаны, укатился к вельможному ряду.
Синьоры на помосте заулыбались, развернулись к своим дамам, одобрительно закачали головами. Те в свою очередь скрывали улыбки за веерами. Важный священник выглядывал из–за распятия и хранил молчание, словно все это действо его не касалось. Над толпой покатился гул, сначала недружный, но вот уже все слилось в унисон.
– И-у-да! И-у-да!
Малинкину это напомнило беснование фанатов на стадионе. «Однако как слаженно работает массовка», – подивился он.
Толпа заводилась. Тут и там раздавались выкрики, кто-то неистово молился, воздев руки к небу, доносился плачь напуганных шумом маленьких детей. По рукам пошли кувшины. Один из таких попал к Николаю. Он отхлебнул. Оказалось, это крепкое вино. Тут же кувшин перехватили другие руки.
– В костер его! В костер! – агрессивно скандировала толпа. Сидевшие на плечах родителей дети постарше также размахивали ручками и что-то пищали.
Палач поджег хворост со всех сторон, и языки пламени принялись лизать поленья, на которых стоял осужденный. Тому уже становилось трудно дышать, он закрутил головой и закашлял. Огонь быстро поднимался, и несчастный запрыгал, засучил ногами.

Николай все ждал, когда же объявятся пожарники. Ему хотелось верить, что каскадер в специальной одежде. Но привязанный к столбу человек не походил на каскадера. Он явно страдал от боли, надрывно кашлял, мотал головой, старался выпутаться из веревок. Затем его вырвало. Малинкин занервничал. Он никак не мог понять: действительно ли человек находится в безопасности. Но вдруг заметил, как занялась одежда несчастного, колпак свалился и тут же вспыхнул. Привязанный к столбу человек задергался и взревел так страшно, что у молодого человека внутри похолодело.
– Как судите, так судимы будете! Чума на ваши дома! – страшным голосом прорычал он. Затем поднял голову к небу и с надрывом выкрикнул: – Господи, прими мою душу! Образумь заблудших! Ибо не ведают, что творят!
Далее в течение пары минут площадь оглашал ужасный вопль, отчего толпа возбудилась и пришла в движение. Мужчина какое-то время еще шевелился, затем обмяк и повис, напоминая объятую пламенем гигантскую гусеницу. Вскоре все утонуло в клубах черного жирного дыма. Однако запах сделался невыносимым, молодой человек зажал нос. Николай опять забеспокоился: успел ли каскадер покинуть свое место или его уже подменили на манекен?
Малинкину казалось, что все, что он сейчас наблюдает, будто переместилось с той самой гравюры из музея. Либо он сам каким-то образом в ней очутился. Молодой художник мучительно выискивал объяснения. Затем предположил, что безумное действо не карнавал, скорее съемки исторического фильма. Иначе с чего бы воссоздавать декорации средневековой площади Сокодовер? Может какой-нибудь «дискавери» снимает очередную историческую программу? На какое то время ему удалось в это поверить и все встало на свои места. Малинкин энергично крутил головой, вставал на цыпочки, даже подпрыгивал, в надежде обнаружить съемочную группу.
Тем временем из толпы доносилось разноголосое:
– Проклятые конверсос! Гнать в шею всех этих перевертышей!
– Чужаки, вон из Кастилии!
– Смерть иудеям!
– Да здравствует реконкиста! Смерть муслимам!
– Сжечь мечети! Разрушить синагоги!

Сжечь! Убить! Разрушить!
«Или мир сошел с ума, или я…» – озабоченно рассуждал Малинкин. Экзальтированная масса людей с безумными глазами и пеной у рта напугала Николая. Все это походило на коллективное сумасшествие. Все же он заметил, что не все реагируют подобным образом. В толпе находилось немало людей, не разделяющих восторги, а принявших сторону пассивных наблюдателей. Они лыбились, кривились, смотрели исподлобья. Старались всеми силами не выделяться. Эти, скорее всего, исполнили роль статистов. И еще Малинкин заметил, что многие с удивлением его разглядывают, указывают пальцами, перешептываются. Видимо на карнавале следовало соблюдать средневековый дресс-код. Художнику стало неуютно. Чтобы не выделяться, он влез в рубашку, что получил от гида, юркнул в толпу и остановился возле двух женщин. К его удивлению они с интересом беседовали. Одна рассказывала соседке о своих любовных похождениях. Другая хихикала в кулак и то и дело от переполнявших ее эмоций довольно грубо тискала подругу. Затем обе, опустив головы, приглушенно смеялись. Голый мальчик лет пяти хныкал и дергал мать за подол платья. За что время от времени получал ощутимые подзатыльники, но не унимался. Эта мирная сцена несколько успокоила Малинкина.
Он пытался уже в который раз позвонить Татьяне, но связь отсутствовала. Видимо, ее специально отключили на время проведения карнавала. Николай даже грешил на телефон, несколько раз вынимал и вставлял батарейку, но гаджет будто умер, хотя с утра показывал стопроцентную зарядку. Решив, что с него довольно, Николай вышел из толпы, изобразил добродушное смущение, и, подняв вверх ладони, закричал по-английски:
– Я – турист! Я заблудился! Пожалуйста, подскажите, где находится ближайшая стоянка такси!
Он повторил эту просьбу несколько раз, но в ответ лишь ловил на себе настороженные взгляды.
– Вы оглохли, люди!? Такси! Где ближайшее такси! – взывал раздраженно молодой человек.
Неожиданно очередной актер – высокий короткобородый солдат в роскошных блестящих латах и шлеме решительно направился к нему. Приблизившись, пребольно ткнул железным кулаком в грудь и прорычал:
– Не приближаться! Вернись в толпу!
– Ты, урод, ты чего вытворяешь!? – возмутился Николай, потирая ушибленное место. – Я буду жаловаться!
Глаза военного зловеще сверкнули. Он нехорошо ухмыльнулся и жестом подозвал внимательно наблюдавших за его действиями стражников. Указал пальцем на Николая:
– Взять!
Тотчас железные руки вцепились в юношу и потащили из толпы. Это уже перешло все нормы! Николай начал активно сопротивляться, но получив несколько сильных ударов в бока и живот, отчего перехватило дыхание, невольно затих. Все, как-то, выглядело серьезно.
– Подождите, сеньор Мануэль! Что вы делаете? Этот юноша – Николас, мой ученик! – неожиданно раздалось за спиной.

Сквозь толпу к ним продирался грузный пожилой монах с деревянным треножником за плечами. Солдаты и их командир в замешательстве остановились. Толстяк подскочил, схватил Малинкина за руку и решительно потянул назад.
– Сын шлюхи! Где ты бродил все это время!? Ищу тебя с самого утра! – закричал он и принялся осыпать Малинкина тумаками.
Потрясенный, ничего не понимающий Николай лишь втягивал голову. Офицер окинул монаха ледяным взглядом. Солдаты в замешательстве остановились, косясь на командира. Пока тот медлил, нежданный спаситель уже выставил перед Николаем треножник, сунул ему в руки тонкий свинцовый штифт и прошипел в ухо: «Рисуй же, Нико! Иначе пропал»!
– Ты кто? – холодно процедил офицер.
– Я отец Клаудио Рамирез, художник нового монастыря Сан-Хуан-де-лос-Рейес. Того самого, который Его сиятельство Генеральный инквизитор посетили второго дня. И вы, сеньор Мануэль, там присутствовали, я вас хорошо запомнил! Мне и моему ученику приказано запечатлеть аутодафе. Это заказ Священной канцелярии!
Командир стражников сердито глянул на бегающий в руках Николая грифель, на проявляющиеся узнаваемые контуры Пласа-де-Сокодовер. После секундного раздумья он дал отмашку и воинство, бренча железом, убралось на прежние позиции.
Монах сгреб художника за грудки.
– Ты чего раскудахтался, словно мавр на скотном рынке!.. – злобно прошипел он, обдавая чесночным запахом и перегаром. – Нельзя спорить со стражниками Священного Трибунала! Враз окажешься в подвале!.. И вообще – где ты шлялся все это время? Мне пришлось самому тащить на себе этот тяжеленный треножник! Вот тебе!..
Напуганный Николай даже не среагировал на мощный подзатыльник своего загадочного защитника. Он не мог понять, почему его все колотят. На карнавалах так принято?! Ну и нравы у этих испанцев! Ну, ничего. Рано или поздно это безумие закончится. Включат электричество. Разбредутся по домам разодетые клоуны. И тогда для организаторов наступит момент истины: почему не обеспечили надлежащей охраной туристов? Что за порядки на ваших карнавалах? Извольте ответить! Малинкин даже подумал об адвокате. И о том, что удастся, пожалуй, выбить компенсацию за все эти издевательства... Он представил, как в присутствии адвоката и переводчика подает заявление в центральное полицейское управление. Хотя, зачем ему переводчик?!.. Он и сам теперь понимает язык. А пока он старательно водил свинцовым карандашом по мелованной коже, удивляясь, что она лучше принимает, чем привычная бумага.

Внезапно на стороне знати возникла суета. Забегали солдаты, выстроились в линейку лицом к черни. К помосту сеньоров подъехал четырехколесный крытый экипаж. Николай увидел, как важный священник, прихрамывая, с помощью двух слуг спускается с помоста, садится в карету и в сопровождении конной и пешей стражи покидает площадь. Проезжая мимо в нескольких шагах кавалькада вдруг остановилась. Занавесь в окне раздвинулась, и в проеме показалось бледное старческое лицо. Если бы не блеск глазных белков, его вполне можно было принять за лицо мертвеца, выглядывающего из преисподней. Затем, то ли неверный свет факелов по-особому отразился в его глазах, но показалось Малинкину, что сверкнули они как раскаленные угольки. Похолодевший Николай почувствовал на себе взгляд и узнал это лицо. Еще несколько часов назад он видел его в музее.
«Что тут происходит? Каким образом здесь очутился гид из музея? Или это не он, вовсе?» - недоумевал художник, застыв перед мольбертом. Его охватила дрожь, он даже услышал, как постукивают зубы.
Глаза старика буравили молодого человека, вызывая в его груди то огонь, то еще более обжигающий холод. Николаю показалось, будто в него вошла чья-то ладонь и стала сжиматься в кулак.
Шторка окна закрылась, и экипаж священника под восторженный рев толпы покинул площадь. Художник долго провожал карету взглядом, пока она не скрылась в темноте.
Его привел в чувство заплетающийся голос отца Рамиреза:
– Ты что, заснул, Нико? У нас куча работы! Так что поторапливайся, бестолочь!
 «Надо валить отсюда, здесь что-то нечисто…» – думал Николай, автоматически вырисовывая детали и накладывая светотени. Всякий раз, когда он вспоминал странные, светящиеся глаза священника, в груди что-то болезненно сжималось.
Отец Рамирез к тому времени основательно набрался. Улучшив момент, когда тот в очередной раз приложился к кувшину с вином, Малинкин сбежал от своего самозваного патрона. Он уже был сыт по горло средневековыми впечатлениями. И желал одного: как можно скорее вернуться в привычный и комфортный мир с яркими электрическими фонарями, ресторанами, освещенными улицами. И куда же, чёрт побери, подевались все стоянки такси!? К его огромному удивлению, сколько он ни кружил по темным запутанным улицам, вновь возвращался на уже ненавистную площадь. Наконец он устал и решил дожидаться утра.
Толпа долго еще гуляла и бесновалась. Одна часть, видимо, самая мирная, удовлетворилась тем, что таскала за веревки обгорелый труп. Другая, поэнергичней, потекла в жилые кварталы. Многие несли с собой кресты, которыми активно размахивали, словно наносили удары. Тут и там послышались крики, вопли, плачь. Видимо на узких улицах Толедо происходило расправа над теми, кого здесь так сильно не любили. Боясь попасть под дурную руку, Николай забился в какую-то щель и сидел там до рассвета, удивляясь, почему полиция не реагирует на насилие.

С первыми лучами раздались звуки рожков и по заваленной мусором площади, по городским улицам, пастухи погнали стада блеющих и мычащих животных. Город просыпался. Отряд сонных, раздраженных солдат привел грязных взлохмаченных, одетых в рванье арестантов, и те приступили к уборке улиц. К реке потянулись женщины, волоча в деревянных корытах тряпье. Где-то неподалеку заскрипел колодец и послышался смех девушек. Застучали молотки башмачников, вслед за ними загремели молоты кузнецов. На Пласа-де-Сокодевер пришли плотники. Громко переговариваясь, принялись разбирать большой помост, где еще недавно заседали сеньоры. Скрежетали выдираемые гвозди, скрипели пилы. Показались первые повозки сельских торговцев овощами и фруктами. Мясники на телегах подвозили свиные и говяжьи туши, тут же резали овец и коз, развешивали на жердях еще трепещущихся кур и гусей. Вскоре площадь опять наполнилась народом, но в этот раз мирным. Хотя на лицах многих читались признаки бессонной ночи.

Коля Малинкин покинул свое укрытие. Он болтался по городу, все еще пытаясь выйти из лабиринта декораций. Но после того как его чуть не загрызла чья-то собака, затем с соломенной крыши на голову прыгнул петух, а в одном из переулков он сам лично наблюдал как кузнец, под хохот зевак, прилюдно рвал зубы ржавыми уродливыми клещами, художник понял, что город – вовсе не декорация. Это просто старый, очень старый Толедо. Хотя, скорее, молодой.
Художник наткнулся на дом, очень похожий на тот, где находился Музей инквизиции. Долго пялился на вывеску: «Inquisitio Haereticae Pravitatis Sanctum Officium», после чего полностью погрузился в себя и перестал замечать окружающее. Он бродил несколько часов как чумной, даже не заметив, как у него стащили портмоне и телефон. Вконец обессилев, рухнул под дерево.
Ему приснилась, что над ним работают медики. Он даже разобрал отдельные фразы: «…бедняга, видать, потерял память… надо ему помочь...». Он все пытался докричаться, что ничего подобного! Он все помнит! Умолял, чтобы кто-нибудь срочно позвонил Татьяне. В ответ, его, почему-то, больно пихали в живот. Николай открыл глаза. Вокруг стояли какие-то вооруженные люди, похожие на разбойников.

На вопрос «кто он и что тут делает», Малинкин честно признался, что он турист и вежливо попросил провести до ближайшей стоянки такси.
Добровольная городская стража – Святая эрмандада, – препроводила его в префектуру. Там его бесцеремонно столкнули в яму, задвинули железной решеткой. Эквилибрируя, чтобы не попасть ногами в многочисленные кучи дерьма, Николай Малинкин провел несколько, возможно, самых мучительных в своей жизни часов. На повторный вопрос – кто он и откуда, молодой человек без запинки ответил, что его зовут Нико, он ученик отца Рамиреза, художника нового монастыря. Вскоре явился и сам маэстро. Только в этот раз вместе треножника принес с собой длинную палку. Которой и погнал Малинкина в родные пенаты. Впервые художник не возмущался, а даже испытывал благодарность. Потому как узнал о себе – кто он, где живет и чем занимается. И даже о том, что будет делать завтра. Падающий с ног от усталости и голода Николай, сопровождаемый ворчанием и тумаками старого художника, вошел в большие ворота монашьей обители. Молодого человека отчитали за вчерашнее исчезновение, для острастки отхлестали прутьями. Затем, видя, что он не стоит на ногах, провели в узкую и пыльную келью. Где художник рухнул на грубую деревянную тахту, покрытую соломенным тюфяком, и уснул мертвецким сном. На следующее утро Малинкин уже прилежно работал в мастерских. В граверной он доводил резцом и шлифовал бронзовые распятия, перейдя после обедни в скрипторий, быстро осваивал готический почерк.

На его удачу монастырский художник брат Клаудио Рамирез оказался не дурак залить за воротник и Малинкину часто приходилось доделывать за него работу. Вскоре выяснилось, что учителю самому есть чему поучиться у ученика.
Благодарение Богу, что перед исчезновением, истинный Нико, ученик отца Рамиреза, принял католичество. По крайней мере, Николаю не пришлось врать самому себе. Долгое время он боялся, что Нико объявится и обман вскроется. Но тот так и не объявился. А затем художник поверил, что это и есть он сам. На первых порах странное поведение Николая, особенно его ежедневные умывания, привлекло пристальное внимание инквизиции. Это было расценено буквально как «смывание неких тайных грехов». И он даже был подвергнут допросу. По совету монаха-наставника Малинкин откровенно «включил дурака» и от него отстали. Вскоре он уже ничем не отличался от окружающих. Стал очень набожным, проводя в молениях часы, и искренне ненавидел еретиков. Во всяком случае, вел себя убедительно.
Гид сдержал обещания. Через несколько лет молодой человек в действительности превратился в настоящего мастера, лучшего в Толедо. К сожалению, загадочный Нико приходился сыном сбежавшего в Гранаду выкреста-мавра и «сертификата чистоты крови» ему не полагалось. Это проклятье по наследству перешло к Малинкину и лишало права на получение именного мастерского знака. Но художник не унывал. Все свои силы он отдал постижению ремесла, и успех не заставил себя ждать. Вскоре ему удалось написать несколько удачных портретов местного архиепископа и бургомистра Толедо. После чего посыпались заказы от городской знати. А вскоре заявки начали приходить из столиц соседних государств и даже из Рима. Монастырь Сан-Хуан-де-лос-Рейес получавший львиную долю из заработанного Николасом, выделил ему в своих стенах отдельный флигель под жилье и большую мастерскую. Малинкин почти не покидал обители, выбираясь на природу лишь по необходимости, если сюжет картины требовал пейзажа. Обо всем, что происходило за монастырскими стенами, ему рассказывал ветер. Он приносил то запахи костров, а с ними крики и плач; то задорные переборы лютен и веселые песни; иногда торжественные завывания фанфар. Даже о редких приездах Великого инквизитора Николас знал заранее, потому что город в таких случаях настороженно замирал, и внутри монастырских стен чувствовалось лишь легкое дуновение, смешанное с привычным звоном колоколов.
Настал день, когда все слилось воедино – крики, плач, завывание фанфар, запахи костров, звуки лютен и песни. Удивленный Николас направился в город. Его глазам предстала тягостная картина: улицы, заполненные телегами со скарбом и идущие рядом с повозками люди, в чьих глазах читались тоска и страх. Он увидел множество зевак, откровенно веселящихся и выкрикивающих проклятия вслед уходящим. Радость и горе одновременно уживались на одной улице. Два противоположных течения одной реки. Не об этом ли намекал гид в музее, говорящий о прошлом и будущем? Но где в таком случае – завихрение?

Бога нет, подумалось художнику. Иначе бы не случилось так, чтобы одна часть людей радовалась страданиям другой. И дьявола нет. Потому как если Бог сам допускает страдания, тогда чего остается делать дьяволу? Есть две неразделимые ипостаси человеческой природы – скудоумие и страх; первая через Бога смиренно уповает на чудо, вторая, кивая на дьявола, оправдывает свою подлость. «Время – поступок, что каждый должен совершить исходя из совести», – решил Николас. Вернувшись в мастерскую, он достал давно заготовленный металлический лист...



8. Nicolаs de Toledo

Музей инквизиции оказался обычным старинным трехэтажным зданием. Он стоял на углу узкого пешеходного перекрестка, и почти не отличался от соседних домов. Верхние этажи, судя по занавескам и горшкам с цветами, заняты под жилье.
Татьяна представляла его совсем иным. Ей казалось, что строение должно быть мрачным, навевающим страх. Хотя бы из-за своей древней репутации. Хотя бы из-за того, что именно отсюда пришло последнее сообщение пропавшего жениха. Но нет, все выглядело вполне дружелюбно. Она сидела за круглым одноместным столиком у небольшого кафе, нервно курила уже вторую по счету сигарету. Стакан с кока-колой, где плавали почти растаявшие льдинки, остался нетронутым. Она вдруг засомневалась. Обратилась по-английски к проходящей мимо молодой официантке:
– Скажите, вот то здание c распахнутыми дверьми, действительно музей инквизиции?
– Да, мисс, - кивнула девушка, автоматически заменяя пепельницу.
– Он единственный, или в вашем городе их несколько?
Официантка с удивлением посмотрела на клиентку.
– Это единственный в Толедо музей, где демонстрируются древние орудия пыток, мисс, – на хорошем английском ответила девушка.
– Спасибо, - еле слышно поблагодарила Татьяна, затушив сигарету. Она, наверное, удивилась бы, если бы узнала, что несколько лет назад именно за этим столиком, на этом самом стуле сидел ее жених. И точно также отсюда глазел на музей.
Официантка спросила, хочет ли она заказать что-либо еще. Татьяна предпочла расплатиться.
– Если желаете острых ощущений, советую посетить, – благодарно улыбнулась официантка, принимая чаевые. – Говорят, что в древние времена там жутко пытали еретиков.

Татьяна в подобных советах не нуждалась. Ради этого музея она и находилась здесь. Но не ради острых ощущений. В точности она сама не понимала, зачем. Возможно, в этом проклятом музее находится дверь в теперь уже болезненное, но еще три года назад счастливое прошлое. Дверь необходимо захлопнуть и забыть о ней навсегда. Она слишком молода, чтобы жить только прошлым. Скорее, ее приезд сюда являлся чем-то вроде похорон. Хотя она избегала такого сравнения.

В то, что ее канувший в неизвестность жених найдется, она уже не надеялась. И даже смирилась. Но наряду с утихающей болью усиливалось болезненное желание приехать к тому, последнему месту, где терялись его следы. Что-то ей подсказывало, что этот проклятый музей и был этим местом. Но что произошло дальше? Куда он мог подеваться, ее Николай? Она многое бы отдала, чтобы не задавать себе этих вопросов.
Хотя не было дня, чтобы она не вспоминала Малинкина. Первый год после его исчезновения, терпеливо ждала. Еще верила, что найдется. Он мог попасть под автомобиль, свалиться в яму, ему на голову мог упасть цветочный горшок, его могли ранить грабители. Да мало ли что могло произойти. Не исключено, что Николай потерял память и лежит в каком-нибудь испанском госпитале. Всякое бывает. Но на все запросы местная полиция уверяла, что ни в госпиталях, ни в моргах, человека, подходящего под описание разыскиваемого, не обнаружилось. Само следствие было остановлено еще два года назад. «До появления новой информации», – как было написано в официальном письме мадридского комиссариата полиции. Как-то незаметно надежда растаяла. Ее сменил страх. В то, что он погиб, она уже не сомневалась. Особенно после того, как увидела нелепый и одновременно жуткий сон. Будто стоит на берегу странной, мутной реки, текущей одновременно в противоположные стороны. И в самом центре, в большом пенистом водовороте плавало человеческое тело. Виднелась только спина. Что-то ее подталкивало войти в воду и вытащить утопленника, но она не отважилась. Она не умела плавать. После этого сна Татьяна со страхом ждала сообщения, что вот-вот найдут труп Малинкина. Даже мысленно готовила себя к опознанию. Но труп так и не нашли.
В одно время ее захватила навязчивая мысль, что Николая увела женщина. Такое тоже случается. Девушка кинулась к гадалкам и экстрасенсам. Предсказатели, в основном, плели бред, в который девушка не верила. Лишь одна подвыпившая шаманка, побарабанив в бубен и выкурив трубку с неизвестным веществом, скосила на нее белёсые, почти без зрачков, глаза и процедила: «Он жив, но ты его не увидишь. Забудь, ты еще молода…».
Особенно отравляло жизнь ощущение вины. Татьяна не знала, как отделаться от этого чувства. Ведь если бы они поехали в Толедо вдвоем, все прошло бы нормально. Может, действительно она повела себя неправильно? Вспоминая те дни, она так и не могла понять, почему так демонстративно отталкивала от себя Малинкина?
Сразу по приезду в Мадрид она вдруг стала ощущать к нему неприязнь. Все в нем ее раздражало. Его расчетливость, логика, циничное восприятие действительности. Его целеустремленность, в которой он следовал до мелочи. Эти качества в нем присутствовали всегда, с того самого первого дня как они познакомились. Ее это радовало. Она считала, что за его основательностью и расчетливостью она будет как за каменной стеной. Но именно в Испании эти черты ей, почему-то, впервые показались уродливыми. У нее явно случилось помутнение, причины которого она до сих пор не могла себе объяснить. Они ведь любили друг друга, это она точно знала. Какая кошка между ними пробежала?
Татьяна дословно помнила его последнее письмо. В нем было много нежных слов. Он словно прощался. Жених еще упоминал, что познакомился со старым гидом. Даже называл его «прикольным старичком». Татьяну тогда эта фраза сразу насторожила. Кто этот человек? Как ее жених мог войти с ним в контакт, когда ни слова не знал по-испански? Местная полиция, к ее удивлению, не придала должного значения данной информации. Хотя она настаивала. Может этот старик так и работает в музее? Что-то ей подсказывало, что он мог быть причастным к исчезновению ее парня.

Рассеянным взглядом Татьяна смотрела на гостеприимно раскрытые двери «музея пыток», через которые входили и выходили люди. Вдруг она заметила, как перед входом остановился какой-то седой, высокий старик. Потоптавшись, вошел в помещение. Ей даже показалось, что он по-особому взглянул в ее сторону. Что-то у нее в груди вздрогнуло. Захватив свою сумочку, она быстрым шагом направилась к музею. Старика она нашла сразу. К ее разочарованию он прогуливался за ручку с пожилой дамой. Судя по разговору, они были туристами из Германии.
Татьяну совершенно не интересовала экспозиция. Бродя по музею, она постоянно озиралась в надежде увидеть старого смотрителя. Ведь не зря же Николай его упоминал. Ее не отпускала мысль, что именно с ним связано исчезновение Николая. Находящийся в зале работник, молодой парень, к которому она обратилась с вопросом насчет старого гида, лишь пожал плечами. По его словам выходило, что в туристический сезон здесь традиционно работают лишь студенты местного университета.
Татьяна как раз рассматривала потемневший от времени каменный столб, когда ее привлекла группа соотечественников, окруживших полукольцом большую гравюру и внимающих женщине-экскурсоводу.
– Автор этой монументальной работы, наверное, самый загадочный живописец позднего испанского средневековья, – стоя вполуоборот к гравюре, ровным голосом вещала лекторша. – Сведений о нем сохранилось мало, но известно, что его звали – Николас Толедский, или как по-испански – Николас де Толедо. Разносторонне одаренный, художник одинаково владел как кистью, так и резцом. Предположительно, он вышел из семьи крещеных евреев, преследуемых инквизицией, за что так и не смог получить права подписывать работы. Во многих музеях мира, в разделах – испанский ренессанс 15-16 век, с подписью «неизвестный художник»», исследователями были найдены картины и гравюры, с большой долей вероятности, принадлежащие этому замечательному автору. Также известен факт, что Николас Толедский являлся реставратором работ великого Луиса Далмау, умершего в 1460 году. Именно благодаря его рукам до наших дней сохранились фрески в часовне Городского совета Барселоны и знаменитая картина Алтарный образ Богоматери.
Группа оживилась, оказалось, многие уже там побывали, и теперь им захотелось поделиться впечатлениями. Опытная экскурсоводша взяла минутную паузу, чтобы дать выговориться.
– Продолжим, друзья!.. – негромко хлопнула она в ладоши, привлекая внимание. – Если окажетесь в Мадриде, я бы посоветовала обязательно посетить музей Ласаро Гальдиано, там вы сможете увидеть великолепное полотно «Лазарь с сёстрами Марфой и Марией», также подписанное как «неизвестный испанский художник». Так вот, принадлежность картины к кисти Николаса Толедского, экспертами по поздней испанской готике почти не оспаривается. Но давайте закончим с нашей гравюрой!..  – предложила экскурсовод, вновь развернувшись к стене. – На ней отражено важное в карьере Томаса де Торквемады аутодафе, после того, как он возглавил Священную испанскую инквизицию. Это было знаковое судилище, после которого все мосты за спиной Великого инквизитора были сожжены. Именно с этого момента началось бесчеловечное преследование евреев и мавров. И то, что Николасу поручили запечатлеть столь важное в жизни могущественного инквизитора событие, говорит о репутации мастера.
– Что вы вкладываете в слова «мосты сожжены»? Главный инквизитор колебался, или ждал указания сверху? – поинтересовался один из слушателей.
Женщина на мгновение задумалась.
– Все не так просто. Испанские источники свидетельствуют, что вовсе не безоблачно себя чувствовал Томазо де Торквемада. Ему и его организации противостояла сильная и хорошо организованная оппозиция. Для победы над ней требовались поддержка и одобрение народа. Поэтому для оправдания репрессий были задействованы хронисты, писатели, художники того времени. Все закончилось, как известно, массовым выселением всех еврейских общин из Испании. Вслед за ними, это случилось уже после смерти Великого инквизитора, пришел черед испанских арабов.

Какая-то сила потянула Татьяну к гравюре. Ей удалось понемногу протиснуться в первый ряд.
– И что, все это время эта гравюра так и висела в этом музее? – спросил кто-то из толпы.
Женщина-гид продолжила:
– Хороший вопрос. Начнем с того, что музеем это здание стало недавно, около семидесяти лет назад. Оно сменило множество хозяев. Но в средние века здесь размещалось Управление по расследованию еретической греховности. Без сомнения, в этом здании бывал и сам Великий инквизитор. И даже присутствовал при допросах и пытках. Данный факт отражен в воспоминаниях его современников и монастырских летописях.
Лекторша на миг замолкла, загадочно улыбнулась и обвела взглядом слушателей.
– А вот сама гравюра на долгие годы исчезла, ее считали утерянной.
Фраза произвела определённый эффект, туристы заволновались, вытянули шеи.
– Вы удивитесь, но данное произведение великого мастера пережило драматическую судьбу, и чудом сохранилась до наших дней, – продолжала женщина-гид. – Известно, что эта работа вызвала ярость Томаса Торквемады и он повелел ее уничтожить. Но, нашлись неизвестные добрые люди, благодаря которым мы можем ее лицезреть.
- И где она все это время находилась? – спросил кто-то из туристов.
- Гравюру обнаружили несколько лет назад в этом самом музее, под одной из старых каменных плит, когда производили ремонт канализации...
Рассеянно слушая, Татьяна внимательно разглядывала гравюру.
– …В среде исследователей и биографов бытует мнение, что эта монументальная работа имела ранее неофициальное название «Испанский гид», – заученно вещала экскурсоводша, – ведь слово «гид», в некоторых европейских языках, это не только человек проводящий экскурсию, а еще – пособие, руководство. Против Николаса Толедского был открыт процесс, и он, по свидетельствам современников, в знак протеста отрубил себе два пальца правой руки. Лишь ходатайство кардинала Родриго Борджиа, будущего скандального Папы Александра VI, являющегося поклонником таланта Николаса, вырвало мастера из лап инквизиции.
– А чем же она не угодила Томасу Торквемаде? – осведомился кто-то. 
– И это главная загадка гравюры. - Тут женщина пожала плечами, вновь пробежала глазами по столпившимся вокруг туристам. – Каждый тиран желает оправдать свои деяния в памяти потомков. Для тирана важно показать, что он все делал для народа и от имени народа. И в этом смысле можно только гадать, что хотел донести до нас художник: то ли это бесстрастное отображение реалий того времени, то ли безжалостное описание нравов. А может и вовсе назидание потомкам. Есть множество мнений. Делайте выводы сами.
– В гравюре Торквемада похож на Мелькора из книжки Толкина, – пошутил какой-то молодой человек. – Я бы тоже обиделся, если бы меня изобразили таким отталкивающим.
– Мне кажется, что художник хотел сказать, что каждый народ достоин своих тиранов, – с задумчивым видом сказал пожилой мужчина с фотоаппаратом.
– Тут проглядывается что-то личное, – уверенно заявил кто-то из заднего ряда.
Обсуждение сюжета вызвало оживление, грозящее перейти в спор. Накаляющиеся страсти остановила молодая девушка, снимающая на камеру телефона:
– Хотелось бы узнать как он выглядел, этот Николас де Толедо, – обратилась она к все это время молчавшей лекторше.
Последняя, казалось, ожидала подобный вопрос.
– К сожалению, официального изображения художника не обнаружено, возможно, его портреты уничтожались по приказу инквизиции. Но!.. – тут в голосе экскурсовода появились тожественные нотки. Она победоносно оглядела аудиторию. – Но я все же обнаружила автопортрет мастера!
Публика заволновалась.
– И где же он? Очень интересно!
– Он перед вами! – С самодовольной улыбкой экскурсовод перешла к левой части гравюры. Указала авторучкой почти в самый низ. – Гляньте сюда. Как вы видите, в промежутке между двумя сплетницами и важным офицером, изображены двое: стоящий перед мольбертом тучный пожилой монах и… - лекторша передвинула ручку, - …и рядом с ним стоит какой-то кудрявый юноша, скорее всего ученик или подмастерье. Хорошо всем видно?
Все дружно закивали головами.
– Так вот! – широко улыбнулась женщина-гид, победоносно обведя глазами притихших слушателей, – так вот я не сомневаюсь, что этот пожилой монастырский художник – и есть сам Николас Толедский! Ведь известно, что он начинал свою карьеру послушником. Но это лично мое эксклюзивное мнение!
Посетители оживились, по очереди потянулись к гравюре. Вдоволь насладившись эффектом и дождавшись, когда все насмотрятся, экскурсоводша негромко хлопнула в ладоши:
– Ну что ж, я приглашаю продолжить осмотр «зала казней». Пройдемте вот к тому странному орудию – большому колесу на толстом шесте. Именно на нем бедных еретиков подвергали колесованию…

Группа туристов ушла, а Татьяна все не могла оторвать взгляд от находившегося  рядом со старым толстым монахом долговязого юноши-подмастерья, с удивленным, даже испуганным лицом. В это время за спиной послышались шаркающие шаги и перемежающееся одышкой прерывистое дыхание. Кто-то остановился и долго стоял у нее за спиной. Но погруженная в себя Татьяна даже не заметила, как тот ушел. Юноша с гравюры уже не выглядел испуганным. Ей даже показалось, что он улыбается. И она невольно улыбалась ему в ответ.