1.
Никто из местных жителей точно не знал, откуда взялась эта женщина: высокая, темноволосая, с тощей, закрученной на затылке косой, блестящими карими глазами и характерным смуглым оттенком кожи, свойственным южанам. Присмотревшись, можно было заметить некоторые странности в облике незнакомки: нескладная фигура сочеталась с хмурым, неприветливым взглядом исподлобья.
Кто-то припоминал, что её, ещё несмышлёной девчонкой c подозрительной примесью русской крови, оставили пришлые люди из цыганского табора. Деревенские нарекли беспризорницу Зарой и поселили в брошенном доме, где она жила какое-то время. Подкармливали всем селом, но девчушка оказалась «лягушкой-путешественницей», как прозвали её после побега. Спустя много лет она вернулась; будучи уже в зрелом возрасте, поселилась там же в полуразрушенной избе и, к всеобщему удивлению, приобщилась к полезному делу: была на подхвате, – помогала местным умельцам валять валенки за еду и пожитки. Поддерживали её, как могли: приносили одежду, обувь, кухонную утварь и кое-что из мебели, но она, хотя бы просто из человеческой благодарности, всё равно старалась ни с кем не сближаться, а с годами и вовсе превратилась в старуху, – сгорбленную, одинокую и печальную.
Ирина сдружилась с ней после смерти матери и пригласила жить вместе. На тесной кухоньке её как обычно встретил уютный свист Зары, в котором отдалённо угадывалась мелодия известной «Мурки», а при появлении Ирины, как будто заподозренная в чём-то неприличном, старуха спешно заканчивала трели душещипательной Марсельезой. Догадку, что Зара когда-то побывала в местах не столь отдалённых, вызывала татуировка на запястье вкруг с двусмысленным обещанием «саечка за испуг».
Свет струился из окна. По тёплой дорожке от солнечного луча на полу Ирина прошла босыми ногами к подоконнику. Между рамами на запылённой вате уснули лепестки засохших цветов. Из-под мягкой подстилки топорщился край пожелтевшей прошлогодней газеты; свитая в тугую спираль, крупная морская раковина, наполненная солнцем, объёмно пузырилась на вязаной салфетке. «Зима не спешит уходить, хорошо-то как!», – подумала она и, поджав губы, зажмурилась по-детски, отчего милое, нежное лицо стало напоминать круглый румяный блинчик.
Сомкнув руки в замок, Ирина потянулась, сделала несколько широких махов, и крякнула, как молоденькая уточка. Светлые волосы, собранные на затылке, открывали длинную тонкую шею, а расправленные плечи подчёркивали красивую грудь. Её шея, и плечи, и грудь, были, скорей, созданы для отрытого декольте, но уж никак не для свитера «под горло», который служил для неё предметом постоянной носки; удлинённая юбка с поясом на резинке скрывала узкие бёдра и стройные ноги…
– Спустись-ка в погреб за огурцами, – заглянув в комнату и держась за дверной косяк, хриплым голосом велела Зара.
Заготовки плотными рядами стояли на полках, укреплённых на стенах узкого, невесть кем и когда вырытого, подпола и приспособленного для хранения овощей и всякой рухляди. Ирина перешагнула через старый посылочный ящик и достала трёхлитровую банку; с усилием нажав на полиэтиленовую крышку, двумя пальцами вытянула крепенький огурчик. Умопомрачительный запах от смородинового листа, чеснока, хрена, лаврушки, шибанул в лицо; сглотнув слюну, она ловко поддела засоленную веточку укропа и повесила на кончик носа.
Позавтракали молча.
До прибытия скорого поезда оставалось полчаса. Пуховая шаль мягко обвернула шею; лёгкая, перешедшая к Ирине ещё от мамы, каракулевая шубейка, застёгнута на крупные пуговицы; подшитые валенки с шерстяным носком удобно сели по ноге. Ирина вышла на крыльцо, и ослепительный свет от снега брызнул в лицо. Она заторопилась по дороге; с утра местный трактор, сделав две ходки в обе стороны, расчистил её, сгребая на обочину большие сугробы. Через холщёвую сумку чувствовалось тепло кастрюли с горячей картошкой. Ирина ускорила шаг: «Ох! Всё-таки опоздаю…» За спиной послышался стрекот мотоцикла.
Ирина обернулась и увидела приближающего Серёжку Дерябина – знакомого парня-переростка, которого все знали, как дурачка; учиться он был не способен, грамотой не владел, а до десяти считал с трудом, да и то на пальцах. Улыбка, открывающая крупные неровные зубы, суженные маленькие глаза, делали его лицо похожим на лик китайского божка, и выражало степень абсолютного счастья. Тыльной стороной ладони от верхней губы кверху он постоянно подтирал нос, шмыгая и хихикая. Всё сказанное легко принимал на веру, смеялся от удовольствия, так как подсознательно был польщён любому разговору или даже простому обращению к нему по имени. Незнакомых Серёжка сторонился, смотрел с подозрением и неприятием, а местным позволял подсмеиваться и задавать безобидные, но каверзные вопросики. Его частенько похваливали, подшучивали в надежде поднять настроение самим себе.
Но был у Сергея один настоящий друг и защитник – сосед Василий. Работал он в ремонтной мастерской, где готовили к весеннему посеву сельхозтехнику. По осени Серёжка помогал соседу убирать картошку, грузил мешки на телегу, да и так, с первого слова, выполнял всевозможные поручения, оказывая помощь по хозяйству, а за это Василий разрешал ему покататься на мотоцикле. «Дурак – дураком, а в мотоцикле понимает!» – удивлялись деревенские.
Завидев Ирину, Серёжка обрадовался, затормозил и, удерживая равновесие, расставил ноги на ширину плеч.
– Ой, Серёжка, хорошо, что ты появился, подвези меня до железнодорожной станции! Опаздываю к поезду, – умоляюще попросила Ирина.
– Гы-ы… валеночки, валеночки-то примёрзнут, садись голубка – птичка певчая, – широко расплылся в улыбке довольный парень.
Подъехали вовремя. Сергей притормозил и, толкаясь ногами, осторожно развернул мотоцикл большим полукругом. До платформы оставалось несколько метров, как из-за ветхого складского помещения появился пассажирский состав, торжественно-медленно прибывающий на станцию «Поспелиха».
2.
Обитатели окрестных деревень называли полустанок «Поспелиха» – станцией, что добавляло, в некотором роде, весомости этому «перекрёстку судеб и дорог», – скоплению отъезжающих, встречающих и просто зевак, праздношатающихся, любопытных и прочих. С чемоданами, котомками, сумками и рюкзаками народ толкался у кассы за билетами на проходящий. По прибытии поезда, торопясь и чертыхаясь, люди переходили от вагона к вагону, пытаясь разглядеть номера. Непростое это дело – впопыхах ничего не забыть на платформе, успеть запихнуть в вагон пожитки и погрузиться самим за короткое время стоянки. А некоторые приходили загодя. Внутри здания, небольшое помещение делилось на «зал ожидания» и, также громко именуемую, рюмочную «На посошок». Посидеть, обсудить международные события, виды на урожай, прогнозы по погоде – для мужиков – святое дело. Женщины приспускали с головы платки, расстёгивали куртки, судачили про хозяйство, сплетничали, посмеивались, приглядывая за сумками, чемоданами и детьми.
Ирина соскочила с мотоцикла. На ходу поправляя шаль, поспешила к своему «прикормленному месту»: деревянный ящик стоял у стены, недалеко от входа в вокзал. Взмахом руки она спугнула стайку воробьёв, которые о чём-то горячо щебетали, устроившись по краю дощечек; расстелила газету, сверху – белоснежное полотенце и, укутанную в детское байковое одеяло, кастрюльку с картошкой; рядом пристроила литровую банку солёных огурчиков, хлеб и кусок нарезанного с мясными прожилками сала, при виде которого у самой текли слюнки. Два шкалика холодной водки в глубине сумки втайне ждали своего покупателя.
По радио объявили стоянку поезда 10 минут. Разомлевшие от вагонного тепла пассажиры спускались на платформу. Кто-то набросил на плечи куртку, кто-то пальто, а некоторые вообще – налегке, несмотря на крепкий морозец. Молодой лейтенант шагнул со ступеньки; заведя большие пальцы за ремень, привычным движением к спине расправил гимнастёрку. Заметив Ирину с разложенной на ящике снедью, он поспешил к ней, чтобы стать первым покупателем.
– Здравия желаю, – улыбаясь, произнёс он, – а дух горячей картошечки-то даже в вагоне слышен! Уж порадуйте, милая, чем можете, пассажирское население, истомившееся по домашним разносолам.
Ирина насадила на вилку несколько горячих картошин и положила в пакет.
– Огурчиков вот ещё возьмите, сальца…
– Конечно! А как же картошка, да без сала и огурцов! Может к такой закуске ещё чего-нибудь и покрепче, найдётся?
Ирина огляделась: продажа спиртного запрещалась, но, завёрнутую в газету бутылочку всё же протянула молодому человеку.
Он покраснел то ли от смущения, то ли от предвкушения сытного обеда и, расплатившись, благодарно пожал руку Ирины.
Она смотрела ему вслед, видя, как крепкий, статный, он широким шагом поспешил к вагону, но вдруг обернулся, и как будто погладил её нежным взглядом. Часть чего-то светлого, родного перетекло в неё мгновенно, и тут же возникло смутное беспокойство: хотелось удержать в себе это сладкое ощущение, чтобы потом, в одиночестве вспоминать о нём с тихой затаённой радостью.
– Эй, красавица! Чего засмотрелась на молодца? Давай и нам картошечки! Поезд-то не целый день будет стоять, скоро гудок дадут, – зашумели два парня, ждавшие своей очереди.
Всё, что Ирина принесла, смели вмиг. Аккуратно свернув полотенце, она положила его в пустую сумку; отведя полу старенькой шубки, пряча свёрнутые купюры от посторонних глаз, запихнула деньги подальше, в карман поддетой кофты.
– Хорош, ох и хоро-о-ош! – прошамкала Авдотья Степановна, вытряхивая из гранёного стаканчика семечки в сумку. Торговля прошла бойко. Покупатели переходили от Ирины к ней, чтобы получить тёплый кулёк и потом, коротая время, глядя на мелькающие картины за окном вагона, с наслаждением лузгать жареные семечки.
– Это ты про кого говоришь? – спросила Ирина, догадываясь, о чём идёт речь.
– Дак, я про солдатика и говорю, хорош он собой, прям, как с газеты, иль с журнала. Заметила я, как ты на него сразу глаз положила, прям лицом просветлела, – самодовольно делилась наблюдениями Авдотья.
– Да брось, ты! Пустое это... всё тебе что-то, да мерещится, – возразила, улыбаясь, Ирина, – вон, за семками лучше приглядывай, а то голуби, да воробьи как налетят, так всё твоё добро и расклюют – не успеешь отбиться.
– А что, я неправду говорю? Не век же тебе одной куковать, да с Серёжкой-дурачком дружбу водить. Годочков-то тебе уж под тридцать, видать, будет, – не молодуха по нонешним временам, – вещала старуха, уверенная в своей правоте.
Разговор, как всегда, сводился к замусоленной теме. Любители устроить чужую судьбу, особенно по части личной жизни, знали правильные рецепты, как осчастливить тех, кто ещё «метался» и не остепенился… Умудрённые жизненным опытом с охотой давали советы и напутствия, словно точно знали, что под конец жизнь окажется обычным пустоцветом, если не попробовать семейного «куска».
Под вагонами зашипело, раздался лязгающий звук, состав дрогнул и тронулся с места. Ирина заскользила взглядом по окнам поезда. Внезапно всё тело пронзил озноб, не оставляющий ни одной живой теплой клеточки. Она увидела его, прижавшего ладони к стеклу, проплывающего мимо, будто в нереальной картине сна: так бывает: содержание всего сна не помнишь, но один кадр в общем потоке событий остаётся в памяти на всю жизнь. «Неужели я его больше не увижу…» – прошептала она. Слова то ли утверждения, то ли вопроса, самой себе показались ватными, безнадёжными от мысли, что эта встреча не повторится никогда.
3.
– Поехал, поехал твой принц... беги, догоняй, а то валеночки-то примёрзнут, гы-ы-ы, – тыкал пальцем в сторону уходящего поезда Сергей, приговаривая язвительным голосом, который приглушался, проходя между полными, постоянно блестящими от невысыхающей слюны, губами. Они неприятно напоминали толстых виноградных улиток. Его маленькие глаза, при этом, светились и как будто мигали от частого моргания.
– Серёжка, а ты чего здесь мёрзнешь? Почему домой не уехал? – раздражённо спросила Ирина, хотя заранее знала ответы на вопросы, даже не смотря на простоту, всё-таки озадачившие её персонального «водителя». Он имел привычку ждать за углом здания вокзала, подсматривать за тем, как бойко идёт торговля и радовался, когда пассажиры наперебой благодарили Ирину.
Хотелось побыть в одиночестве, наедине с поглотившей её, нежностью.
– Сергуня, ты поезжай, а я на автобусе доберусь, мне ещё и в магазин нужно зайти, прикупить кое-что… Бабушка Зара заказывала манки, муки и сахара… – миролюбиво произнесла Ирина.
Он недоверчиво смотрел на свою «покровительницу», которой симпатизировал давно и безответно и сейчас подкожно чувствовал что-то нечестное в её словах. Из-за непроницаемости убогого ненормального ума, неумения связывать одни события с другими, он не улавливал подвоха, но, где-то в самой глубине, незамутнённой пороками, души подозревал какую-то неправильность и тут же начинал чувствовать обиду. А незамутнённой-то душа, как оказалось позже, была до поры до времени…
– А вот и нетушки-конфетушки! Всё равно буду ждать тебя … гы-ы-ы… птичка-синичка, иди, иди, сальца купи, – злорадно засмеялся Сергей и сплюнул на снег.
Каким-то десятым интуитивным чувством Ирина заподозрила скрытую угрозу в этом неуместном смехе, добродушного на вид, парня-недоумка.
Вспоминалось, как он, будучи ещё мальчишкой лет десяти-двенадцати, с добрыми шутками-прибаутками, по-соседски, приносил Ирине горячие, только что с плиты, умопомрачительно вкусные пельмени, которые по воскресеньям лепила его престарелая мать – Зоя Афанасьевна, – женщина скрытная, немногословная, переживающая в одиночестве своё горе. Единственного сына Серёжку она произвела на свет почти в пятьдесят. «Нагуляла» по случаю, неизвестно от кого, умело скрывала под широкими юбками пополневшую фигуру, потом, мучаясь жуткими болями от схваток, одна пошла в лес и там разродилась кое-как. Рыдала, как белуга, проклинала весь белый свет, но удавить мальчонку материнских сил не хватило, пожалела, решила, – «пусть живёт, хоть опорой в старости будет». А вот знай тогда, как всё дальше обернётся, то прикопала бы дитя без сожаления и с глаз долой, но судьба сама распорядилась, что, да как…
Серёжка подогнал мотоцикл. Поход в магазин Ирина решила отложить на завтра: хотелось поскорей вернуться домой и помочь Заре с ужином и по хозяйству.
Мороз усиливался, пошёл мелкий, колючий снег. Стало зябко.
От большой радости, что Ирина у него за спиной, Серёжка выжимал скорость по полной. Встречный ветер как будто металлической щёткой нещадно царапал лоб и щёки. «Так и обморозиться не долго», – беспокоилась Ирина, поддерживая у носа выпростанный из-под шубы воротник кофты, – «скорей бы добраться до дома, да на печку, под тулупчик»…
Прищуривая глаза, Сергей то и дело крутил головой то влево, то вправо и нёсся наугад, пытаясь лишь мельком поглядывать на дорогу. Неожиданно на повороте заднее колесо мотоцикла пошло юзом, а переднее со страшной силой налетело на припорошенное снегом старое толстое бревно, давно и никчёмно лежащее у дороги. Ирина успела заметить, как перед ней вдруг исчезла спина Сергея, а потом её подбросило, швырнуло в сторону и... сильнейший оглушительный удар головой о бетонный столб полностью погасил сознание.
Сергей лежал на дороге, придавленный мотоциклом. Спустя какое-то время он очнулся; озираясь по сторонам, завопил от боли и страха:
– Мамка! Ма-а-мка…мам-к-а-а!..
Когда, в какой момент наше сознание постигает простую истину о том, что мы связаны с матерью неразрывной нитью самой жизни? Какой оберег способен защитить нас от болезней, напастей, горя и мучений? Читая молитву, обращённую к небесам, не просим ли мы, на самом деле, помощи и поддержки у самого дорогого нашему сердцу человека, который всегда рядом с нами, здесь, на земле?.. Ведь святая материнская любовь творит чудеса. Только мать способна по одному-единственному движению, сдержанному дыханию, потемневшему свету в глазах своего ребёнка почувствовать переживаемую им боль, тоску или просто неприятности. Когда мы отталкиваем от себя эту любовь, забываем о ней, можем ли мы быть счастливыми?
***
– Зара, Зара-а-а… – позвала Афанасьевна, поднимаясь на крыльцо. – Иришка-то уже дома?
Зара, вытирая руки о фартук, открыла дверь и пригласила соседку в дом.
– Дак, я и сама жду её, не дождусь… Уж темнеть начинает, а её всё нет и нет. Давно должна приехать... в магазин-то зашла, а чего там делать столько времени?.. – сыпала вопросами Зара. – Видишь, чего на улице творится, – отодвигая занавеску на окне, сказала она. – А Серёжка тоже ещё не вернулся?
– Я вот про то и говорю, что и Серёжки нету, ведь он на мотоцикле ещё днём погнал. Знаю, что он часто Иринку на вокзал подвозит… Может сломалась эта чёртова рухлядь, да застряли где?.. Вот, беда… Чего делать-то теперь?
...Сергей с трудом спихнул с себя мотоцикл и, размазывая толстой варежкой слёзы и сопли по лицу, медленно пополз на четвереньках к слетевшему с ноги и валяющемуся поблизости, валенку. Напялил его, не обращая внимания на голую ступню, позабыв о портянке, которую всегда наматывал вместе носка. Он проследил взглядом по странной, от тёмных багровых капель, дорожке… и только тогда заметил Ирину. Долго перелезал через сугроб, – счищенный с дороги и наваленный трактором снег высился на обочине. Наконец, он прикоснулся к её руке; недоумение отразилось в его глазах.
– Чего разлеглась, птичка певчая? Мыши, там мыши…Пойдём домой!
– Дурак, вот дурак, чтоб тебя…– едва разобрал он полушёпот Ирины. От колотящей внутренней дрожи она пришла в себя и поняла, что произошло.
Повторяемое Ириной слово «дурак» вдруг, словно гвоздём, пробило его самосознание. Он помнил, как с самого детства наказывала его мать, била нещадно за любые малейшие проступки и приговаривала: «вот тебе, дурак ты проклятый, получай, скотина… живёшь дураком, так и помрёшь, чтоб ты сдох, поскорей… дурачина». Сергей рефлекторно связывал это обидное прозвище с болью, страхом и ненавистью. Не справляясь с силой материнских рук, не умея защищаться, противостоять побоям, он, раз от раза, затаивал в себе злобу, которая годами копилась внутри и тлела угольками, как в костре, готовом вот-вот разгореться губительным огнём.
4.
Перед глазами Сергея мерещилось искажённое ненавистью лицо матери. Она орала и лупила его по щекам, от чего тяжёлая комковатая боль отдавалась и пульсировала в голове. Ломило зубы. Затрещины становились всё сильней и сыпались до тех пор, пока из носа не поползла струйка крови. Несчастный мальчишка отхаркивался и плевал ей под ноги. Не понимая своей вины, он ревел, лепетал несуразности, пытался утереться её подолом, и в какой-то момент, не помня себя, она рванула его за волосы и пинком отшвырнула в угол. Таким чудовищным способом собственный ребёнок платил жесточайшую цену за всю её загубленную неустроенную жизнь.
Чувства несправедливости, унижения и отмщения ему были не знакомы, поэтому бестолковый детский ум искал хоть какого-то укромного места, – убежища там, где не приходилось терпеть физическую боль. Он залезал на сеновал старого, покосившегося сарая и лежал там, глядя в потолок, бессознательно наблюдая за пыльными лучами солнца, которые яркими полосами пробивались сквозь щели. Это успокаивало, и он мирно засыпал, не мучимый долгими размышлениями о своей пустой никчёмной жизни.
...Серёжка прислонился спиной к столбу; постояв какое-то время, съехал на снег и бухнулся на колени перед Ириной. Воспалённый мозг пылал уже не костром, а настоящим пожаром. Сознание путалось, меняло картины прошлого и настоящего, фантазии искажённой детской психики с реальностью происходящего. Сергей несколько раз мотнул головой, как будто пытался стряхнуть пугающее его наваждение, потом вдруг неуклюже размахнулся и со всей силой ударил Ирину кулаком в лицо.
Крик боли взорвался, взлетел и смешался с порывом ветра. Через мгновение, силой мощного вихря его понесло в сторону леса.
***
Ирина приоткрыла глаза. Сквозь ресницы проник нежный утренний свет; взгляд заскользил по стене, прокатился по цветочному рисунку обоев, поблуждал по потолку и остановился на подоконнике, где в ряд стояли баночки из-под майонеза. Насаженные сверху толстые луковицы, корешками тянулись к воде, а зелёные пёрышки растопырились весёлой пятернёй.
– Иринушка, батюшки мои! Очнулась девонька,.. счастье-то какое, – запричитала Зара, – сейчас я тебя супчиком покормлю, уж давно на плите томится… Петрович вот, по-соседски, курёнка нам удружил. А может, молочка парного попьёшь, Васильевна заходила спозаранку, справиться о тебе…
Иной раз, бывало и такое, что Зара за целый день, бродит ли по дому, гремит ли кастрюлями или кашеварит, но так и не проронит ни слова; немногословная, замкнутая, она отнекивалась, когда Ирина начинала расспрашивать её о прошлой жизни: «А об чём говорить-то? Всё что было, то быльём поросло…», ей не предоставлялось ни малейшего шанса почувствовать и проявить себя нежной, ласковой, беззащитной женщиной, матерью. Но, вот теперь, когда Ирина беспомощно лежала, укутанная ватным одеялом, Зара заботливо набрасывала сверху ещё и пуховую шаль, чтоб девонька хорошо прогрелась и быстрее пошла на поправку; лишь под старость лет её нерастраченное материнское чувство, наконец-то дало о себе знать...
Ирина уже несколько дней лежала в полузабытьи. Зара, не находила себе места: то бесцельно смотрела в окно, то часами просиживала у постели больной, то у печки, глазея на метущийся огонь и вспоминая подробности того вечера.
Обеспокоенные долгим отсутствием Ирины и Сергея, гонимые плохими предчувствиями, женщины решили не терять время зря и побежали к соседу –
Егору Кузьмичу. Они уговаривали его, торопили поскорей запрячь лошадь и отправиться на поиски… «Дак куда же ехать-то? Вы чо, бабы, рехнулись что ли совсем? Мало ли, загуляла молодёжь…» Однако, спор с разгорячёнными женщинами был бесполезен.
Погода к тому времени утихомирилась; широкие сани легко скользили по снежному насту дороги, которую ещё не успело замести. Смотрели во все глаза по сторонам и вскоре заметили два тёмных силуэта. Серёжка отбивался, махал руками, выл что-то нечленораздельное, но, увидев мать, моментально сник и покорно пошёл за ней. Ирину осторожно подняли, понесли на руках, положили на мягкий ворох душистого сена и укутали полушубком.
На следующее утро, молодой доктор – Олег Анатольевич Свирский, прибывший год назад из районной больницы на стажировку, осмотрел Ирину. Он хоть и определил ушиб и сотрясение головного мозга, не исключая, вдобавок, ещё и перелом двух-трёх рёбер, но всё-таки вселил робкую надежду на выздоровление. Более детальное обследование решили отложить, чтобы не нанести вред поездкой в районный центр по тряской ухабистой дороге.
Лежащий на столе тетрадный листок был аккуратно расчерчен на крупные клетки, где чётко указывалось время приёма лекарств, а таблетки разных форм и расцветок разложены по рюмочкам, чтобы педантичный Олег Анатольевич мог самолично проверить выполнение его назначений. «Важно доверять знаниям и следовать рекомендациям специалиста, а не заниматься самолечением!» – говорил он назидательным, но вполне доброжелательным, тоном.
– Как себя чувствует сегодня наша больная? – спросил он с порога, энергично потирая замёрзшие, красные от мороза, руки.
Зара заплакала.
– Плохо, не знаю, что и делать…просто беда какая-то навалилась, – не могу скормить ни одной таблетки. Вчера уговорила попить немного взвара и всё, а сегодня лежит бедняжка… ни рукой, ни ногой…
Олег Анатольевич подошёл к постели Ирины; осторожно притронувшись двумя пальцами к подбородку, повернул её голову поближе к свету: «Удар затылком, рваная рана на голени, с этим всё ясно, а вот этот огромный кровоподтёк на лице, откуда он? Не понимаю…»
Он сделал перевязку, померил температуру и прослушал лёгкие.
– Пока что никакого ухудшения состояния я не нахожу. Понаблюдаем ещё пару дней, потом будем приглашать врача из района, пусть решает…
В одну из самых первых, страшных ночей, когда Зара сидела у постели Ирины, со страхом и надеждой прислушиваясь к её дыханию, она вдруг сквозь стон услышала тихий шёпот: «За что… за что ты меня ударил? Боже мой, как больно… дышать не могу…» Зара встрепенулась, побежала за водой, в миске смочила холщёвую тряпочку и приложила ко лбу Ирины: «Тише, тише, девонька… всё образуется, поправишься, вот увидишь, мы с тобой ещё твоих деток будем ростить», приговаривала старуха, делая ударение на «О»; как ей казалось, это звучит правильно, а значит, всё так правильно и будет.
До поры до времени Зара решила хранить в тайне правду о том, что натворил Сергей, которую она ненароком услышала от Ирины. За такое могли и посадить, но какой с дурака спрос….«Это же надо, будь ты проклят, чтоб тебе пусто было,… мало того, что с мотоциклом, чёрт бы его побрал, не смог справиться, так ещё и девоньку ударил ни за что ни про что…» - вполголоса сыпала ругательствами старуха.
Синева за окном быстро сгущалась. Январские ночи казались нескончаемыми; трещали сильные крещенские морозы. «А как же раньше в такой холод лезли в прорубь? Ведь по молодости-то окунались с головой троекратно; скоренько перекрестившись, выскакивали из ледяной воды, как пробки. А потом – в баньку… Э-эх, прошли мои развесёлые времена!» – сокрушалась Зара, сожалея о скоротечно пролетевшей молодости; задёрнув шторки, пошла ставить чайник.
Не успела она зачерпнуть воды из ведра, как вдруг резкий, буквально оглушительный стук в оконное стекло заставил её вздрогнуть. Зара обернулась, попыталась сделать шаг, но тут же почувствовала, как от неожиданности и страха её слабое трепещущее сердце сковала острая гнетущая боль.
5.
Зара часто и шумно задышала, хлебнула воды из ковша и, придя в себя, пошла к окну:
– Кого это черти принесли? В дверях, что ли прохода нету, чтоб эдак-то в окно колотить?
Серёжка бился головой о раму и при этом стучал ладонью по стеклу. В его мычании не различалось ни слов, ни членораздельных звуков, только долгий протяжный вой. Прежде, беззаботного и счастливого в своей бестолковости, его как будто подменили. Измученного от невозможности понять, что происходит, жизнь загнала его в тупик. Ни один человек не смог бы ему помочь, подсказать, что выхода не существует, что тем, кому дан разум, обречены тащить на себе тяжкую ношу вопросов, сомнений, и бессилия, что-либо изменить...
Взбудораженная от испуга, что «проклятый дурак» вдребезги разобьёт окно, Зара метнулась к вешалке: набросила платок, накинула фуфайку, на ходу застёгивая пуговицы; кое-как попала ногами в валенки и выскочила на крыльцо.
Ирина проснулась от непонятного тревожного шума; позвала Зару, но никто не откликнулся. Потянувшись к стоящей рядом с кроватью табуретке, достала кружку, немного погрела в руках и отхлебнула глоток холодного чая. «Где же Зара? Куда она ушла в такую темень?» Тишина настораживала и пугала. Казалось, снаружи что-то происходит, но в окно было видно лишь бездонное, свободное от облаков, стылое небо, которое, несмотря на равнодушие, временно приютило у себя, вездесущую по ночам, луну. Напоминающая лужицу разлитого топлёного молока, она рассеивала холодный свет, проникая в окна домов.
Для лежащей в постели Ирины время сжалось и материализовалось в виде маленького игрушечного медвежонка. Он-то и был для неё живым и душевным собеседником. Она разговаривала с ним так, как это делает несчастный ребёнок. Надеясь на сочувствие и понимание, он наивно доверяет свои тайны и обиды, нашёптывая про них в ухо медведю; касаясь губами бардового шелковистого плюша, верит, что будет услышан и всё переменится к лучшему.
Представлялась встреча на вокзале… тот улыбающийся лейтенант бежал к ней с охапкой полевых цветов, подбрасывал их вверх и, падая, они щекотно касались лица, плеч, груди… Пахнущую ароматами лета, он обнимал её, нежно прижимал к себе, и она чувствовала у виска его неровное дыхание.
…Едва кукушка настенных часов прокуковала дважды, как за окном промелькнула чья-то тень. От предчувствия чего-то плохого Ирина сжалась в комок и натянула одеяло до подбородка, как будто это могло уберечь от дурных новостей.
Зара разделась, стряхнула с ног валенки. Стараясь издавать поменьше шума, сразу прошла на кухню. Дверца буфета жалостливо скрипнула, и Ирина услышала звук выдернутой пробки из бутылки. «Да неужели она решила подзаправиться, да ещё и посреди ночи? Совсем сошла с ума под старость лет…» – удивлялась Ирина. Самогонку гнали по всей деревне; в каждом доме всегда можно было разжиться спиртным; поменять бутылочку на продукты, заплатить за работу: наколотые дрова, заготовленное сено, да мало ли ещё за что; а уж отблагодарить за всякого рода помощь, которую не перечесть – обычное дело... Не возбранялось «принять на грудь» после баньки, а для поднятия настроения или лечения – разумелось само собой..
– Господи… господи, прости меня…господи! – послышалось сдавленное рыдание Зары.
От горечи и надрыва в голосе, доносящемся из кухни, у Ирины перехватило дыхание; она задрожала, напряглась, потом резко скинула одеяло и с огромным трудом села в постели. Голова кружилась, комната плыла перед глазами.
– Зара, Зарушка, что случилось? Где ты была, ночь же на дворе, боже мой... кто-то приходил? – громко спросила Ирина, потом замолкла на секунду-другую, прислушиваясь к тому, что происходило в кухне, – Иди сюда, расскажи мне…за что ты винишься перед богом…
По комнате постепенно распространился страх; в воздухе зависла гулкая тишина. «Ходики остановились, что ли?» - подумала она.
Прошла неделя. Ирина шла на поправку, а причиной этим радостным переменам, было нечто неожиданное. Накануне утром, не открывая глаз и умиротворённо вслушиваясь сквозь сон в завывание печки, она вдруг почувствовала у щеки что-то мокрое и сопящее. Если бы её спросили, словно маленького ребёнка, что бы она хотела получить в подарок от Деда Мороза, то, ни секунды не раздумывая, рассказала бы о своей давней, самой заветной мечте: «Щенка!» Всякие разговоры о том, чтобы в доме поселилась хоть какая-то кошка или псинка, пресекались Зарой, даже не начавшись. В детстве, её сильно покусала собака, у которой подозревали бешенство, но никто в точности этого не определил. От ран девчонка едва выжила, и с тех пор, ненависть к домашним животным оставалась в ней памятным, пережитым ужасом. Но любовь и жалость к Ирине пересилили давний страх.
Существо попыхтело, повертелось и устроилось на тёплом плече Ирины.
– Счастье-то какое! Этого не может быть… малёхонький какой, ладненький…а пузико такое тёплое, – восторгалась, глядя на Зару благодарными глазами, новая хозяйка щенка.
– Попробуй только не встать! Теперь у тебя забот – полон рот… давай-ка пойди, молока ему налей… чай проголодался, – широко улыбаясь остатками потемневших неровных зубов, сказала Зара.
Рыжего, с чёрными подпалинами кобелька, от разродившейся пару месяцев назад соседской дворняжки, назвали Таврик. Как-то вот так получилось – Таврик и всё! На это звучное ласковое имя он начал откликаться сразу; смешно крутил головой, фыркал и втягивал носом воздух, стараясь уловить правильное направление, откуда пахло едой. С появлением Таврика, в доме и впрямь стало светлее и радостней от его щенячьего визга.
Говорят, «пришла беда, открывай ворота», но на сей раз, к счастью,– всё случилось, наоборот: к одному душевному событию – появлению нового члена семьи – притянулось другое. И как бы было здорово, если бы цепочка эта не прерывалась! Но жизнь прожить – не поле перейти: время от времени она испытывает человека на прочность, – то закрутит на резких поворотах, то подбросит на колдобинах, а то и поставит у края пропасти, чтобы стряхнул он с себя самодовольство и гордыню: «вот и выживай, коль сможешь!»
Авдотья, ещё на крыльце взялась за веник, чтобы обмести валенки от снега и громко известила о своём приходе:
– Иринка, Зара! Вы дома чо ли? Принимайте гостью издалёка…
Таврик сразу почувствовал чужих. Он подпрыгнул и, неуклюже припадая на передние лапы, затявкал, готовый к отражению невидимого противника.
Раскрасневшаяся с мороза, оттянув шаль от шеи, Адотья расстегнула шубейку и поставила сумку с остатками не проданных семечек на полку под вешалкой.
– Вот уже…малое, ну и чудушко-юдошко вы себе завели, от горшка два вершка, а туда же – охранять… – добродушно засмеялась она, – А я прямо с вокзала. Иришка, слышь, у меня для тебя весточка есть, пляши-ка давай, а то не получишь…
Зара и Ирина засуетились, пригласили гостью раздеться, отдышаться и пожаловать к столу. Дело шло к обеду. Тут же на столе появился чугунок с картошкой да белыми грибочками, жареными с луком и томлёными в сметане; квашеная капуста, испечённый с утречка хлеб, оладьи горкой и земляничное варенье… Чайник пыхтел на плите, а из маленького заварника, шёл такой духмяный запах от сбора из черносмородинового листа, малины и мяты, что так и хотелось прежде обеда хлебнуть несколько глоточков ароматного чая.
– Ну, давай, Авдотья Степановна, рассказывай скорей, не томи…
6.
– От, какие вы скорые! Дайте, хоть с мороза отойти... автобус ждала минут сорок, да ехала с полчаса, пока до вас добралась, – не торопясь, начала издалека Авдотья. – Смотрю я, хорошо вы кушаете, богато…иль нынче праздник какой?
– Ой, не смеши… или не помнишь, сколько в прошлом годе грибов было? Видимо-невидимо, знай только, набирай! Вон, сосед наш, Кузьмич, их мешками возил. Мы с Иришкой пару раз сходили и собрали, почти три ведра и всё белые, белые… и насушили и замариновали… Вот, теперь, как нашли. А в июне урожайный месяц на землянику был… варенья закатали несколько литровых банок, – рассказывала про заготовки Зара. – Да ещё и коровушку нашу Зорьку, отдали по осени молодым соседям Ивану и Насте, что через дорогу от нас живут. У меня-то уже сил нету за ней ходить, а так, по договорённости, они нам молока, творожка, масла приносят, а если свинью заколют, то нам и мясо перепадает… опять же носки вяжем, Иришка, сама знаешь, на вокзале приторговывает. Как-то с заведующей сельмагом разговаривала, так она сказала, что Нюрка Сковородина – продавщица, скоро в декрет пойдёт, вот и пообещала Иришку взять на её место, так и живём - не пропадём…
– Да уж, домовитые, справные вы, бабы, ничего не скажешь! Кому-то повезёт с такой женой, как Иришка – прямо как нарочно тянула время Авдотья.
– Авдотья, ты угощайся, кушай, чай пей, да про новость, что хотела рассказать, не забывай. Если бы что-то не важное, так тебя бы ни в жисть, никаким калачом к нам не заманить, – теряла терпение Ирина, а у самой сердечко аж подпрыгивало внутри: очень хотелось от лейтенанта весточку получить.
– Ну, так вот, – деловито начала гостья, – сижу я сегодня, как обычно, пассажирский встречаю; вскорости он прибыл, народ повалил на платформу и тут, сразу же напротив наших с тобой «торговых точек», – ящиков, стало быть, появляется знакомое лицо… Солдатик твой!
– Да не солдат он, а лейтенант, неужто не видала у него звёздочки на погонах… – немного смущаясь, поправила рассказчицу Ирина.
– А мне какая разница? Военный, он и есть военный, ну там солдат иль лейтенант, я в их чинах не разбираюсь… слушай дальше, а лучше, плесни-ка мне ещё полстаканчика для сугрева, промёрзла я… В общем, смотрю, крутит он головой, тебя, видать, ищет… Подошёл ко мне и спрашивает так, вежливо:
– А не подскажете ли, добрая женщина, где та девушка, которая здесь горячей картошечкой, да сальцем торговала?
– Я назвалась, как положено, ну… чтоб познакомиться и после, рассказала про тебя. Говорю, – «приболела наша Иринушка, уж две недели, как из дому не выходит, может передать что от Вас?» Погрустнел он как-то сразу и стал себя по карманам хлопать, ручку искать, чтобы, значит, тебе записку написать, а я говорю: «Дак Вы на словах скажите, что хотели, а я поеду её проведывать и всё, как есть, передам, слово в слово, не сомневайтесь…». Тут он заулыбался, Константином представился и сказал, что через две недели снова будет проездом через нашу «Поспелиху»… вроде как командировка у него опять намечается и что будет очень рад, если тебя увидит…Так что вот, девушка, поправляйся, как следует, и прямиком – на вокзал, на свидание…Ох, видать влюбился он в тебя, чувствует, моё сердце, ох, чувствует…– закончила свой монолог Авдотья, намазывая вареньем, очередной блинчик.
– Ну, уж скажешь, тоже… влюбился…– старалась скрыть волнение Ирина; тут же спохватилась, собрала тарелки, вилки и пошла на кухню.
– Сейчас чашки с блюдцами и чайник принесу … ты же не торопишься, Авдотья?
– А куда мне торопиться? Что у меня семеро по лавкам, что ли? Давно уж все детки выросли, да разлетелись.
Ирина сложила посуду в таз, налила воды в кастрюлю и поставила греть на плиту, чтобы потом помыть всё, как следует, горячей водой.
– Слышишь, Зара, а что у вас говорят про пропажу Серёжки? Есть хоть какие новости-то? Вся округа гудит, сплетни ходят… рассказывают, что даже с района приезжали с собаками искали… – приглушённым голосом спросила Авдотья.
Ирина услышала только конец странной фразы «… приезжали, с собаками искали» и, прихватив чайник с чашками, поспешила в комнату:
– Это ты о чём говоришь? Кого искали с собаками?
Зара и гостья переглянулись. По всему было видно, что Авдотья не хотела говорить об этом при Ирине, как-то уж совсем грешно было сто раз мусолить случившееся. Новость о пропаже Сергея Дерябина до вокзального люда дошла быстро. Говорили разное, но никто в точности не знал, что произошло: ушёл вечером из дома, не сказав матери ни слова, и пропал. Куда делся, не понятно, как сквозь землю провалился…
– Да тут такое дело… я думала вы знаете, – оправдывалась Авдотья, отодвигая от себя чашку. – Все же вокруг только и судачат: «Серёжка пропал… сгинул, бедняга», Афанасьевна вон, слышали, уж вторую неделю пьёт без просыпу. Хоть и дурачком был, а всё-таки жалко, сынок-то родной…
– Как… как это, пропал? – всполошилась Ирина, – Куда пропал? Зара, почему ты…да что же это…как ты про такое могла смолчать?
– Чего ты кричишь? Ну, да… пропал, искали всю неделю, даже солдат, говорят, привозили, целую машину…без толку – занервничала Зара. Она вытерла испарину со лба и приложила ладонь к груди, – А что тебе говорить? Ты сама-то в ту ночь чуть ли не на ладан дышала… вспомни, он же, гадёныш, покалечил тебя…
Авдотья уже пожалела, что завела этот разговор. Доходили слухи, что не просто так Серёжка пропал, а убили его, правда, тело не нашли. Опрос людей, кто - что видел, что знает, участковый проводил по всей округе: предполагали и то что, может быть, уехал куда-нибудь на случайной попутке, по радио оповещали даже. Словом, пропал человек ни сном, ни духом.
– Ладно, пойду я, а то скоро темнеть начнёт, не выберешься…– вздохнула расстроенная Авдотья. Не ожидала она, что попадёт впросак, рассказывая о такой страшной новости про Сергея, всё-таки похожих случаев, чтоб кто-то из деревенских исчезал насовсем, она отродясь не слышала.
Вечером Зара слегла с сердцем. Ирина ходила взад вперёд по комнате, считая правильным, что надо бы сбегать за Олегом Анатольевичем, чтобы послушал её, лекарства какие прописал, но Зара даже слышать ничего не хотела. «Боже мой, в доме из сердечных только валерьянка и больше ничего, вот и лечись, как хочешь и не помирай» – лихорадочно думала она, соображая, что же делать.
Старушечье лицо разом потеряло живость, глаза потускнели, но больше всего заботило то, что Зара не хотела разговаривать: лежала на кровати без движения, сложив на груди, жилистые натруженные руки; глядя на неё, так и лезла в голову навязчивая мысль, – «краше в гроб кладут». Казалось, что жизнь вокруг постепенно затихает: в печке догорали дрова, гири у ходиков никто не подтягивал, и даже Таврик, – весёлый, игривый щенок, раньше мельтешил перед глазами, носился туда-сюда, пугая всех, что того и гляди попадёт под ноги, а тут притих, затаился и лежал у себя в коробке, не поднимая головы.
Сон не приходил. Ирина силилась вспомнить подробности той смутной ночи, когда сквозь неясное сознание ей слышался какой-то тревожный шум, вроде как стук в окно, подумала тогда, «может Афанасьевна пришла бутылку самогонки одолжить», потом почему-то Зара ушла и так и не появилась до двух часов ночи… А чем объяснить её рыдание? Что же случилось в ту ночь, ведь именно тогда-то и пропал Серёжка... – бесконечно задавала себе вопросы Ирина, мучаясь до самого утра: очень хотелось получить правдивые ответы, но, на самом деле, было бы лучше их не знать…
7.
Олег Анатольевич попросил Ирину проводить его до крыльца. Она дёрнула за шнурок, выключив настенную лампу под цветным абажуром над кроватью Зары; набросила пальто и вышла вслед за ним.
– Да, лекарства, таблетки… всё это хорошо ... на короткое время, но, ведь поймите, – он как-то очень мягко и тихо произнёс «поймите», – главное, как ещё и душа человека помогает организму бороться с болезнью, а у Зары, чувствуется, душа не на месте, болит…Что тут можно посоветовать?
Утро морозное, скрипучее… Снегирь присел на ветку яблони и осыпал снежный покров сверкающим дождём. У Ирины перехватило дыхание: «вот эта зимняя волшебная сказка… почему она остаётся всего лишь фантастической холодной и безучастной красотой? Что в ней такого, что притягивает к себе человека, даже самого отрешённого, потерянного и слабого? А, может быть, и не настолько холодной? Со временем, красота, что однажды заполнила каждую клеточку сознания, вдруг в одночасье становится целебной и возрождающей силой»…
– Ты меня не слушаешь? – спросил Олег Анатольевич, проследив за взглядом Ирины, ставшим вдруг задумчивым и равнодушным. Она не заметила, как он запросто перешёл на «ты».
– Нет, что Вы, кого ж мне ещё слушать-то… просто думаю про Зару, ведь мне без неё… – почти прошептала она и, стыдясь навернувшихся слёз, уткнулась лицом в воротник.
Под утро, когда тихое посапывающее дыхание Зары успокаивало Ирину, ей удавалось немного подремать. В первые же минуты чуткого сна появлялся Костя, он молча смотрел на неё долгим взглядом, удивляя не столько цветом, сколько нежностью красивых серо-голубых глаз. В такие мгновения только от него, одного-единственного, она ждала тепла, сочувствия и надёжной защиты. Хотелось пожаловаться, рассказать, как тоскливо и безрадостно идёт жизнь, как мечтает, что произойдут перемены, и это время обязательно наступит, ведь та короткая встреча на вокзале не может быть случайной: какое-то зёрнышко надежды запало в душу и теперь стремится прорасти…
Странное дело: воспоминания о детстве заставали Ирину ещё во сне. Пробудившись, она лежала без движения, боясь разом стряхнуть знакомые картинки отрывочных сновидений, которые сами собой укладывались в ленту событий далёкого прошлого.
…В то время Иришке исполнилось двенадцать лет. Мама зашла в комнату и, улыбаясь, слегка прищуриваясь, заявила, что они едут погостить на пару недель к её сестре Анне в Барнаул. А дальше – долгие сборы, волнения от того, чтобы ничего не забыть: светлые туфли с ремешком на пуговке, плиссированную юбочку, блузку с рукавом «фонарик», вязаную кофту со «стоечкой», любимую расчёску и другие нужные мелочи… всё это проверялось, и по сто раз перекладывалась в коричневом дерматиновом чемодане, купленном по такому случаю, для Иришки.
Шум, привокзальная толкотня, и вот, взволнованные предстоящей поездкой, –столь редким событием в их монотонной жизни, они добрались до купе плацкартного вагона. «Мам, давай я сразу постель приготовлю и полезу наверх». Молодой человек, – сосед с боковой полки, – помог достать и развернуть жиденький матрас, пихнул в изголовье комковатую подушку.
Состав дрогнул и медленно поплыл, словно на бреющем полёте. Иришка расстелила ещё чуть влажное постельное бельё, отдающее запахом дешёвого стирального порошка. Забравшись на верхнюю полку и прижимаясь подбородком к подушке, она следила, как за окном чередовались столбы с табличками и непонятными надписями «Зона контактного провода», «Осторожно! Негабаритное место». Солнце, отражаясь светящимся пятном, скользило по рельсам параллельного пути…
«Пирожки с картошкой, с капустой, ватрушки! Молоко деревенское, творожок… всё свеженькое, кто желает, пожалуйста!» – выкрикивает весь набор полная раскрасневшаяся тётка. Пробираясь с внушительной сумкой по вагону, она предлагает домашнюю стряпню и молочное, торопится – всё нужно распродать быстро, ведь на следующей станции ей выходить. «Иришка! Спускайся, чаю попьём, да и еды своей полно набрали…» Стаканы с подстаканниками – это «отдельная песня»: интересно разглядывать металлическую штамповку со знаком МПС и замысловатый узорчатый рисунок. Ложечки позвякивают в такт движению вагона, а чай кажется каким-то особенным и его неповторимый вкус запоминается на всю жизнь….
Начинает темнеть. Вдруг, от неожиданности резко вздрагиваешь: перед глазами мелькают чёрные квадраты, а в проёмах на долю секунды проскакивает закатное солнце – это, на большой скорости с жутким громыханием, встречный товарняк перекрыл безмятежный вид за окном …нужно успеть вовремя начать счёт несущихся вагонов – 69, 72, 78… Товарный состав пролетел, всё стихло. И вновь, тихие, умиротворяющие картины следуют одна за другой: деревья, качающие ветками вслед; вспаханная противопожарная полоса; одинокая коза, привязанная к колышку; перевёрнутые вверх дном стеклянные банки, насаженные на штакетник забора, и, выложенные камушками на откосах, надписи «Миру-мир», «Счастливого пути»…
Приглушённый свет, перестук колёс и ещё из воспоминаний – самое тайное, сокровенное, скрытое от посторонних глаз: Иришка достаёт из вязаной сумочки, которую всегда носит с собой, маленькую целлулоидную куколку, заворачивает её в конверт, сложенный из вафельного полотенца, укладывает рядом и баюкает, шепча ласковые слова. Это же девчонка! Материнский инстинкт просыпается рано, что ни говори...
Все детские воспоминания – это, наверное, тот самый запас прочности, главный понятный смысл, точка отсчёта, что даются нам с самого детства, чтобы было с чем сравнить и от чего отталкиваться, следуя по ухабистому жизненному пути.
… Поставив кастрюлю с тестом на табуретку возле печки, чтобы поскорей подходило, Ирина понесла блюдце с творогом для Зары; слава Богу, она с трудом, но шла на поправку.
– Ну что, моя старушка, когда уже мы с тобой частушки запоём? Пора вставать, масленица скоро, блины будем печь… а на дворе-то какая благодать, ты бы видела, просто чудо, как хорошо, – присаживаясь на кровать и поправляя одеяло, щебетала Ирина. – С утречка Таврик носился, как оглашенный, я в него снежками бросала, а он за ними, и всё хватает, хватает их зубами… на дорожке уже снег подтаивает, а сосульки так и сверкают на солнце самоцветами, я даже одну на язык попробовала…
– Складно ты распелась и частушек никаких не надо, ты лучше скажи, картошку-то хоть поставила варить? Сегодня какой день… на вокзал собираешься? – вдруг огорошила напоминанием о свидании Зара.
– Я-то бы поехала, да только тебя боязно оставлять, – смутилась Ирина.
– Ну, так уж и боязно… ничего со мной не случится, я вон ночью на ведро сама сходила, тебя не хотелось будить. Поезжай, не помру…
В небольшом овале старого зеркала на Ирину смотрели грустные серо-зелёные глаза, взгляд которых отражал то, что творилось внутри. Первое настоящее свидание, – тут бы радоваться, светиться от счастья, но себя не пересилишь – настроение омрачено недавними событиями: падение с мотоцикла, медленное выздоровление, исчезновение Сергея, Зара… «И не поехать нельзя, ведь так хочется в глаза ему посмотреть, да ещё хоть разок голос услышать».
Казалось, она стоит прямо на путях: что-то огромное надвигается и с непреодолимой силой удерживает её на месте, ноги, словно приросли: ни уклониться, ни сбежать. «Пассажирский поезд, сообщением… прибывает на станцию «Поспелиха», стоянка 10 минут» – объявлением из неразборчивых слов прокашлял голос из репродуктора.
Ирина смотрела на окна замедляющего ход поезда, чтобы первой увидеть Костю, подготовиться, вдохнуть глубоко и полно, унять волнение, но прозевала... он появился перед ней запыхавшийся и объясняющий скороговоркой, что «на сей раз... получил место в последнем вагоне, вот и …пришлось бежать».
Что изменится, если говорить, говорить, пытаясь подобрать правильные слова и интонацию, а глаза всё равно и так всё скажут, о чём ты думаешь, и выдадут тебя с потрохами? «Здравствуйте, Ирина!...» Константин взял в свои тёплые руки обе её ладошки и нежно прижал к своим губам. Она почувствовала запах его волос и вдруг рассмеялась: «Ой, а там, на макушке, я один седой волос у Вас заметила, можно мне…» Он немного смутился, пятернёй поддел волосы со лба и откинул наверх:
– Я скоро и так весь поседею… без Вас, – парировал он шутливым тоном, – Ирина, у меня есть подарок, вот…правда, не знал, что выбрать, – сказал он и протянул Ирине небольшой свёрток, – только посмотрите потом, хорошо?
Ирина спохватилась:
– Костя, да что же мы стоим? Я для Вас пирожков напекла, вот, возьмите…
– С большим удовольствием, я ведь всё время вспоминал про Вашу картошку и огурчики…Теперь вот пирожки запомнятся…– улыбаясь, слегка иронизировал он над ней.
А ей хотелось запомниться не пирожками и не картошкой, а какими-то очень важными словами. И от него услышать главное, что можно потом, наедине с собой, долго перебирать в памяти и домысливать множество разных значений сказанного… «наверное, он подумал… нет, не то…может, он считает…».
Костя прижимал к груди пакет с пирожками, а у Ирины в голове вертелась одна-единственная мысль: «Нет, Костя,… пожалуйста, не уезжай, не отпущу… вот сейчас обниму тебя крепко-крепко… опоздаешь на поезд и останешься со мной». Она боялась услышать, как из громкоговорителя прохрипит сообщение, что «до оправления поезда остаётся одна минута». Почему, ну почему кто-то чужой, властный, отмеряет нам жизненное время? Время, которое вот сегодня, сию секунду должно остановиться и замереть до тех пор, пока мы сами не решимся вновь запустить его ход. Почему в нашем распоряжении нет песочных часов, которые мы могли бы перевернуть, а потом по своей воле начать новый отсчёт времени?…
Ирина поднялась в автобус и села у окна. Подарок лежал в сумке, но посмотреть, что же там такое, она решила дома. Снизу несло теплом, подогревала салонная печка; стало душевно и радостно от того, что теперь можно полчаса подумать о свидании с Костей. Время стоянки поезда сократили на две минуты. Костя, нехотя, сначала медленно, потом ускоряясь, направился к своему дальнему вагону; вдруг спохватился, вернулся на несколько шагов, помахал и крикнул: «Я напишу, обязательно напишу… куда…» Она поняла и перебила его: «Деревня Кременец!.. просто, Кременец…»
Ирина толкнула калитку и сразу услышала непрерывное тявканье Таврика. Поднявшись на крыльцо, с недоумением увидела, что дверь в дом приоткрыта. Кровь отлила от головы, и сердце заколотилось, как заячий хвостик …Ноги не держали: Ирина так и осела у порога, глядя на Зару, которая с мертвенно-бледным лицом, без движения лежала на полу…
8.
– За-а-а-ра, Зара, – осторожно, как будто боясь её разбудить, позвала Ирина, – очнись, Зарушка… боже мой, и зачем я уехала, простить себе не смогу…
Не успела она понять, что произошло и что же дальше делать, как дверь распахнулась, и на пороге появилась соседка – Настя:
– Ну, слава Богу, что ты приехала, а то слышу, ваш Таврик то скулит, то воет без остановки…Что случилось-то? Зара! Батюшки свет… да что же это…может она встала, пошла, да голова закружилась или с сердцем что…
– Настя, ну что ты растарахтелась, лучше помоги мне перенести её...
Женщины подняли лёгкое худосочное тело, что весило не больше ребёнка, и осторожно положили на кровать. Ирина принесла воды. Подложив руку, приподняла голову Зары; измученная, слабая, она приоткрыла глаза и попыталась сделать глоток, но вода стекла по подбородку и соскользнула по морщинистой шее.
– Ир, представляешь, я как раз на колонку шла, – начала рассказывать Настя, – вижу, идёт Васильевна, спрашиваю: «куда это ты направляешься?» а она отвечает: «пойду вот, Зару проведаю, молочка отнесу» Ну ладно, думаю, – хорошее это дело. А потом… я уж домой вернулась, стою на кухне, картошку чищу, вижу, Васильевна выскочила из калитки, прям сама-не своя, какая-то разгорячённая, шаль на голову на ходу накидывает, пальто не застёгнуто… «чего это она?» – думаю, «поругались, что ли…» потом Таврик начал скулить…Я уж было собралась идти, посмотреть, что случилось, да вот хорошо, ты появилась…
Ирина слушала, качала головой и всё больше хмурилась, понимая, что тут не просто сердце Зары виной:
– Васильевна, говоришь… а что же такое она могла сказать? Правда, баба-то она недобрая, злая на язык, всё норовит какую-нибудь подколку, да вставить. Зару она и впрямь недолюбливает… то прошлым её, как бы между прочим, попрекнёт, то по цыганам недобрым словом пройдётся… Зара обижалась, а я её уговаривала «да не переживай ты, прошлый год она мужа похоронила, вот и ходит, обиженная на весь мир, не суди её, прости …»
– Зара, ну скажи что-нибудь, не молчи… обидела что ль тебя, Васильевна?
Зара заволновалась, веки её задрожали, она пыталась что-то сказать, но было видно, что сил не хватает… Не проронив ни слова, она закрыла глаза; слеза медленно скатилась по щеке.
– Настя, ты посиди с ней, а я за доктором сбегаю… видимо, плохо ей совсем, может укол какой поставит. Я быстренько…
У Свирского, как на беду, было полно вызовов, – накатил грипп, люди болели, особенно тяжело – дети, того и гляди, дойдёт до осложнений. Сколько ни уговаривал он местных, большинство всё-таки лечилось дедовскими методами: заваривали травку, парили в горчице ноги, ставили банки «от кашля». А грипп – дело нешуточное. Вот и спешил он от дома к дому, помогал, как мог, старался вразумить народ, чтобы не занимались лечением, как «Бог на душу положит».
Зара молчала и от этого в комнате висела гробовая тишина. Наконец, скрипнула калитка. Олег Анатольевич прошёл на кухню, Ирина полила ему на руки и подала свежее полотенце.
– Эх, Зара, Зара и что же это ты нас подводишь… – осматривая её, начал он с оптимистичных нот, но вскоре его лицо стало серьёзным.
– Не знаю, что и сказать, – озабочено посмотрел он на Ирину, – но, похоже, на инсульт, в общем – удар, проще говоря… конечно, без анализов и обследования точный диагноз поставить трудно, в больницу бы надо везти…
Тут Зара занервничала, замычала натужно, отчаянно и одной рукой сжала в кулак простыню, со всей очевидностью и беспомощностью выражая протест.
– Да, не волнуйся ты так, никому я тебя не отдам… пока дома будем лечиться, а там видно будет…– поглаживая по плечу, успокаивала старушку Ирина.
Она проводила Свирского и там, на крыльце, когда он сжал её руку и пожелал «крепиться и не расстраиваться», подумала, «какой он всё-таки правильный, весь такой из себя скромный, порядочный и почему-то до сих пор не женат… мотается по вызовам, весь – в работе… а вот была бы у него красивая добрая жена, семья, дети… и тогда бы хоть вечером спешил к ним»…
После укола Зара заснула; дышала ровно, спокойно. Таврик потрусил за Ириной на кухню. Почувствовав, что хозяйка нарезает ему кусок ливерной колбаски, радостно застучал по полу хвостом.
«Боже мой, ну почему всё так устроено? Свидание с Костей – долгожданная радость и вот на тебе, теперь Зара – горе-то какое… ну почему?» – думала Ирина, переставляя банки и пакеты в нижнем шкафчике буфета. «А, вот она, припрятана…». Ирина открыла ополовиненную бутылку самогона, плеснула треть гранёного стакана и выпила залпом, пихнув в рот холодную варёную картофелину.
В первые минуты, когда спиртное ещё только растекалось по телу, она чуть не сомлела, потом стало тепло и спокойно. «Нет, не могу я это дело так оставлять, пойду-ка к Васильевне, узнаю, что она такое Заре наговорила, что чуть до смерти её не довела своим проведыванием».
В прихожей, Ирина чуть не споткнулась о связку из свеженаколотых дров; рванула на себя дверь и прямо с порога властно заявила:
– Здрасте, Вам… Васильевна, ежели ты мне сейчас честно не расскажешь, про что у вас с Зарой разговор был… да такой, что её удар хватил, то… – Ирина сделала секундную паузу, не зная, какую придумать угрозу, и добавила, – учти, тебе не поздоровится…
– Ой, Иринушка, дак ты пройди в избу-то… А что я? Я ничего…Пришла её проведывать, молока занесла пол-литровую баночку, коровушка моя сейчас…
– Да брось ты про корову рассказывать, что дальше-то было? Не тяни…– перебила её Ирина.
– Ну, спросила, как чувствует…она сказала, что лучше, уже понемногу встаёт… в общем, слово за слово… посудачили про деревенские сплетни… а потом я, голова моя бестолковая, взяла, да и ляпнула, что слухи ходят, что Серёжку-то Дерябина в тот вечер как он пропал, у вашего дома видели и вроде даже Зара с ним разговаривала… не знаю, может и врут, народ-то знаешь какой… не даром же говорят: «одна врала, другая не разобрала, третья по-своему переврала» – оправдывалась, как могла, Васильевна.
– Ну, а Зара, что? Что она сказала?
– А она говорит, что видеть Серёжку видела, а куда он потом делся, не знает, пошёл себе и пошёл…ох! прости господи, кому он был нужен-то… ищи, свищи теперь ветра в поле.
…Ирина, жалея Зару, не допытывалась у неё правды про тот злосчастный вечер, не будоражила её больное сердце… думала, потом, когда покрепче станет старушка, тогда и расспросит: была уверена, что она ни при чём… и к пропаже Сергея уж точно никакого отношения не имеет.
Вернувшись домой, Ирина подошла к Заре, её впалые щёки, хоть и бледные, но всё-таки приобрели живой тёплый оттенок; прошла на кухню, поставила чайник на электроплитку, – хмельное состояние прошло, хотелось чаю.
«Подарок!… как я же совсем забыла про подарок Кости?…» Ирина подняла сумку, брошенную у порога, в тот момент, когда зашла в дом; неторопливо, бережно сняла газетную обёртку. Книжка! Сборник стихов … Она погладила верхнюю обложку, и мягкая волна удовольствия накатила на неё « как же здорово и приятно, что его читал Костя, перелистывал, может быть даже заучивал стихи наизусть…» и теперь эта книжица лежала в её руках; впитавшая его запах, тем самым передавая ощущение присутствия прежнего владельца. «Костя! Милый Костя… Как же ты так угадал с подарком!?»
Таврик заскочил на кровать хозяйки и улёгся рядом с подушкой, дескать, «давно пора спать». Забыв про чай, Ирина открыла первую попавшуюся страницу сборника и заулыбалась:
– Нет, нет… ты только послушай, Таврик, это ведь как будто про нас с тобой:
«Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Такую лапу не видал я сроду.
Давай с тобой полаем при луне
На тихую бесшумную погоду…»
9.
Велика Земля Сибирская: огромна и богата, полноводна, щедра, но, для иного человека не так просто найти своё место, укромный уголок – пристанище, чтобы скрыться подальше от городской суеты, от чиновничьих гонений, недоброго людского отношения и неправедной веры. Потому-то, наверное, на Руси, ещё с давних времён, появились в далёких таёжных лесах за Уралом старообрядческие скиты… Не только желание сохранить православную веру Христову, но и не растерять душевное тепло и радости с детства, прошедшего под зорким родительским присмотром и потом жить, веруя, с пониманием того, что человек – частица природы, земли, ощущать и с благодарностью чтить это единение, как Дар Божий и озарение…
– Ах ты, боже ж мой! Да где же моя козонька-то? – заголосила бабка Прасковья, глядя на то, как новоиспечённый пастух лежит на фуфайке, ногу на ногу, в небо глядит, да сочную травинку в зубах покусывает, – Где же Нюшка моя, голубушка, кормилица-а-а…пропа-а-а-ла… Вот колышек, вот и верёвка лежит… а как же она отцепилась-то… Куда ты глядел?
– Гы-ы-ы…Волки, волки прибежали… а я их палкой, палкой бил…– подскочил Серёжка и, размахивая хворостиной, воображая битву с серыми хищниками, пустился в объяснения.
Услышав голос хозяйки, Нюшка, не торопясь, пощипывая молодую траву, вышла из-за покосившегося могильного памятника, в кои веки установленного неизвестной старице.
– Э-эх, Серёжка, Серёжка, думала, ты хоть за козой сможешь приглядывать, да и это, видать, тебе не по плечу.
В её голосе не было гнева: просто пожурила парня, да и сжалилась тут же:
– Пошли-ка лучше отобедаем, чем Бог послал, каша гречневая стынет …потом Нюшку подою, молока попьём.
– Гы-ы-ы… ешь, ешь, пока не почернешь, а почернешь, так помаячишь…гы-ы-ы… – повторял эту присказку парень много раз на дню, видимо, это единственное, что запомнилось ему из прошлой жизни.
Серёжка поселился у Прасковьи с конца зимы, попросила мужиков устроить к ней на постой: изба большая, да и не так одиноко будет век доживать.
А история его появления в скиту такова. Как-то раз, лютым февралём прикатили на лошадях двое местных – Тимофей и Захар – вернулись с дальней деревни, ездили по делам, закупить кое-то из инструментов для хозяйства. Рассказывали шумно, наперебой: «ехали, торопились… морозец-то не на шутку подгонял, вдруг глядим, на дороге человек лежит, его уж и снегом припорошило. Растолкали кое-как, а он ничего, кроме имени, и сказать-то не может… всё твердит: «мамка, да мамка», а где живёт, куда его отвезти не соображает» Поняли тогда, что он – божий человек, не оставлять же на верную смерть, уложили в сани и привезли в скит. Народу в поселении хоть и немного, но решили, что прокормят в складчину, не победнеют. Вот и прижился; помогает теперь дров в избу притащить, да ведро воды принести. Прасковья ему варежки и носки связала: смеялся, радовался обновке, как ребёнок. По весне решила хозяйка поручить ему, стало быть, приглядывать за козой, но, как оказалось, эта задача ему не по силам…Нюшка и та, как нечего делать, обхитрила ненадёжного пастуха.
Местная ребятня, как только лёд сошёл, звала его на речку ловить подлещиков, окуней, да ряпушку. Будучи веселого доброжелательного нрава, Серёжка хоть и нёс всякую околесицу, но дети его не обижали, смеялись, подшучивали, но без злобы. Так и текли дни, недели, месяцы его житья-бытья на новом месте, перепутав нити незавидной бестолковой судьбы.
…Тёмная полоса в жизни Ирины никак не хотела меняться на светлую. Зара молчала, подолгу смотрела в потолок, иногда плакала горько и беззвучно. Левую сторону лица, плечо, руку разбил паралич, но, через месяц, благодаря заботливому уходу Ирины, старушка почувствовала себя лучше, потихоньку стала присаживаться в постели. За день съедала пару ложек каши, немного творога и стакан чая; пила мало – стеснялась садиться на ведро.
Разговор о Сергее не начинали, но у обеих на сердце лежал камень. Зара не могла себе простить, что в тот вечер расскандалилась в ответ на угрозы парня: «… Иришка мотоцикл мой забрала… отдай мотоцикл, я мамке скажу… всех побью, ножом порежу!» – орал он, ревел и рвался в дом. Зара долго распекала его, материла даже, кой-как вытолкала за забор, а потом глядела вслед, как Серёжка выскочил на дорогу и побежал по направлению от деревни… Не остановила его тогда, не послала в сторону дома и погубила, а теперь думала: «пропал человек бесследно», безутешно мучаясь виной. Если бы она знала, что Бог смилостивился и оставил парню жизнь! Ирина боялась узнать какую-то, наверняка, жуткую правду и откладывала выяснение до срока, а может и навсегда.
Весна наступала медленно: то пригревала, радовала теплом, то вновь, на день-другой, уступала место снегопадам и метелям. Но властное солнце решило по-своему: к маю, только в тени укрывались остатки сугробов, напоминающих пологие кучи мелких осколков битого стекла. На дорогах ручьи пробивали путь сквозь оставшиеся наледи, а ребятня с азартом и смехом крошила каблуками края подтаявшей кромки.
Место Нюры – продавщицы, которая, как раз к майским праздникам разродилась здоровым крепышом, заняла родственница заведующей магазином. Ирина не решилась оставлять Зару без присмотра надолго и поэтому от предложенной работы отказалась. Раз в две недели она ездила на вокзал, по-прежнему торговала домашними заготовками и картошкой. Поезда прибывали, пассажиры, что выходили на перрон, казались чужими, неприветливыми и требовательными… Тыкали пальцами в огурцы, проверяя крепость, кто-то пробовал картошку, уверяя, что недоваренная… По-прежнему хорошо раскупались только семечки, что очень радовало Авдотью.
Ирина поспешила в магазин, чтобы купить бутылку постного масла, сахарного песку, а для Зары – леденцовых конфет.
– Валентина! Мать твою… Ты же обещала на той неделе, что колбасу получишь и где она? Жрать-то, что прикажешь? Одни кильки в томате, мы уж скоро жабры отрастим, объелись кильками-то… давай хоть папирос что ли, – размахивая руками, негодовал местный конюх Василий, который хоть и был вечно под хмельком, но – добряк, каких свет не видел.
– Чего ты развопился? Давай, забирай своё курево и отваливай. Мне надо магазин закрыть на полчаса, пойду отпускать водку и продукты для Парамоновых… горе-то какое у них… сына привезли в цинковом гробу, даже открывать не велят… будь она проклята, эта война! Сколько ещё наших ребят не вернутся домой живыми из Афганистана… прости господи и помилуй, – мелко перекрестилась Валентина и небрежно кинула на прилавок две пачки «Севера» Василию.
– Иришка, а тебе чего? Давай, быстрей отпущу тебя и всё, пойду… подготовлю товар по списку для поминального стола.
Автобус пробирался по размытой весенними дождями, слякотной дороге… Ирина прислонилась виском к стеклу, не обращая внимания на то, что голова стукалась о него на каждом ухабе. Валентина, сама того не зная, заронила в её душу тоску и теперь плохие предчувствия переворачивали сознание. Писем от Кости не было: «а вдруг и его тоже послали туда служить?» – с тревогой думала Ирина. Без толку она подходила к почтовому ящику и заглядывала, с надеждой получить долгожданную весточку, хотя почтальонка Татьяна, зная, что соседка, с которой с детства жили на одной улице и дружили, ждёт письмо от любимого, не стала бы просто так бросать конверт в ящик, обязательно крикнула у калитки или даже зашла в дом и заставила плясать…
Зара засыпала, как младенец после массажа, приёмы которого быстро освоила Ирина. Свирский видел результат, хвалил её и всерьёз поговаривал, что «такой массажистке впору идти к ним в амбулаторию работать на полставки».
Вечерами, Ирина заваривала чай и устраивалась с книжкой стихов, приглушив свет, наброшенным на абажур настольной лампы, платком. Стихи… Как часто она находила в строках те же самые мысли, что тревожили и заставляли трепетать её сердце. Это не Евгений Евтушенко писал для неё «Заклинание», это Костя просил её:
«Весенней ночью думай обо мне
и летней ночью думай обо мне,
осенней ночью думай обо мне
и зимней ночью думай обо мне.
Пусть я не там с тобой, а где-то вне,
такой далёкий, как в другой стране…»
И она думала.
«Любовь… может быть, она и должна жить где-то там – далеко, далеко… за семью горами, за семью морями? Ведь самое важное и бесценное, это встретить её. Каждый человек ждёт в своей жизни того самого полустанка, пристани, остановки… Просто, теперь я знаю, что ты – моя любовь – есть и будешь, потому что не можешь умереть, перестать быть… это одна единственная настоящая правда, моё дыхание, стук сердца… Однажды ты пришла и озарила мою душу и я уже никогда не буду чувствовать себя одинокой. Я просыпаюсь с мыслью о том, что ты есть и засыпаю, понимая, что ты со мной и живу дальше… Когда темно, ты зажигаешь во мне свет, когда холодно – согреваешь, когда мучает жажда – утоляешь её. Я буду ждать долго, долго... сколько понадобится, ведь однажды, может случиться так, что ты захочешь быть рядом»…
… Зара умерла во сне. Похоронили её июньским погожим днём, когда кажется, что солнце посылает на землю столько света, воздуха и тепла, что только живи, да радуйся, но жизнь перекраивает всё по-своему. Ирина сидела на табуретке, уронив руки в подол, смотрела на гору перемытой после поминок посуды и вспоминала, как Зара, видимо, предчувствуя свою кончину, говорила тихим, уверенным голосом: «Костя, Костя – твоя судьба… будешь жить с ним в счастье и согласии … не мечись, не мучайся… люби и береги свою любовь»…
Шли дни за днями, недели за неделями… Ирина часто приходила на кладбище, могила мамы была тут же рядышком, аккуратно расправляла на венках ленты, приносила цветы. Два дорогих человека, к которым она шла поплакать, поговорить, как будто слышали и понимали её; постепенно становилось легче и спокойнее, а, главное, прибавлялось сил жить дальше.
Олег Анатольевич время от времени проведывал Ирину, спрашивал, не нужна ли в чём-то помощь и однажды, как бы, между прочим, предложил жить вместе, уверял, что если она не против, то останется в Кременце насовсем. Получив отказ, Свирский посещения прекратил, а встретившей его однажды у магазина Ирине, на вопрос «чего ж не заходите?» равнодушно, не глядя в глаза, ответил, что «много работы, да и уезжать собираюсь».
День только начинался. Татьяна тащила на плече сумку, набитую газетами и журналами. С письмами в руке она локтём толкнула калитку:
– Иришка, ты дома? Иди-ка, письмо получай!…
Первым из дома выскочил Таврик и понесся навстречу почтальонке.
– Таня, привет! Танюша… зайди в дом, хоть отдышись… такую-то тяжесть таскать, не дай Бог, – кивая на сумку, лепетала Ирина, безуспешно стараясь не выдавать своего волнения; казалось, вот-вот ноги подкосятся, и рухнет тут же, у порога. Она вопросительно смотрела на Татьяну, но её лицо не выражало никаких эмоций.
– Да подожди ты, письмо-то пришло… да не то, которое ты так ждешь!
Ирина вслух прочитала обратный адрес на конверте:
– Город Барнаул… ой, это же письмо от тётки Анны, маминой сестры… давненько я ей не писала, может с год, а может и больше… Тань, помнишь, я тебе рассказывала, что ещё девчонкой была, когда мы с мамой ездили к ней погостить?
– Помню, конечно, ладно, ты читай, а я пошла, некогда… дай Бог, мне к обеду справиться с разноской, Колька со школы придёт… – спускаясь с крыльца, сказала Татьяна.
Анна подробно описывала перипетии жизни. Рассказывала, что осталась одна; дети – два сына – женились и разъехались, а теперь её одинокая старость слишком часто даёт о себе знать болезнями, да немощью; звала Иришку к себе, «квартира большая, места хватит, в город переедешь, осмотришься, на работу устроишься… да и жить вдвоём всё-таки веселей, нечего там, в деревне, одной куковать».
Как ни старайся свою жизнь налаживать наилучшим образом, она всё равно нет-нет, да и поставит тебя перед трудным выбором, от которого голова пойдёт кругом. «И что теперь делать? Как я дом-то оставлю, могилки… кто же за ними будет ухаживать… а Таврик – мой верный дружок, как я его брошу? И тётку тоже жалко… одна, без помощи, без поддержки…»
Два дня прошли в постоянных раздумьях, а взгляд так и тянулся к шкафу, где наверху стоял, обёрнутый газетами тот самый дерматиновый чемодан.
Настя зашла на минутку, принесла куриных потрошков для Таврика.
– Ну что решила, Иришка? Чего делать-то будешь? Как же ты тут всё бросишь… да и не поехать, тоже вроде…
– Ой, и не говори, – перебила её Ирина, – сама не знаю… прям на распутье стою: куда, в какую сторону направиться? Но, решение, как ни крути, ни верти, а принимать надо. В общем, так… поеду я к тётке, думаю, за неделю обернусь, привезу её к себе в Кременец… вот только бы уговорить получилось… а к тебе у меня просьба, – посмотреть Таврика, ну и ключ от дома оставлю, на всякий случай.
– Да что ты, конечно! Таврюша, пойдёшь к нам пожить? – потрепав по голове собачонку, улыбнулась Настя, – мы его сами любим, не пропадёт, глаз с него не спустим, не волнуйся. Да-а-а… а может и правильно ты решила… что ж поделаешь, старость, она ко всем придёт, да вот в одиночку с ней справляться очень тяжело.
Сборы были недолгими. Ирина обняла Таврика, пообещала, что скоро приедет и отправилась в путь-дорогу.
Тётка Анна встретила племянницу радушно, с восклицаниями: «как же ты выросла, совсем взрослая стала!»… Сидели, пили чай, говорили долго, взвешивали все «за» и «против», развеивали сомнения, обдумывали, что предстоит сделать и, в конце концов, перевесили убеждения Ирины. Написали письма сыновьям Анны, чтобы позаботились о квартире и через неделю собрали два чемодана вещей, один из которых потом пришлось оставить, так как сил унести такой багаж не хватало.
Ирина смотрела в окно вагона, вспоминала о давних детских восторгах и сердце сжимала тоска от сожаления, что всё то, далёкое и счастливое, так быстро пролетело, и нет уже, и никогда не будет той самой куколки, убаюканной в конверте из казённого полотенца…
– Ну, здрасте, наконец-то появилися, не запылилися! – увидев, выходящих из вагона Ирину и тётку Анну, всплеснула руками Авдотья, – ой, а как же вы с такими-то чемоданами… Иришка, слышь, там, за углом Иван из вашей деревни на своём Запорожце стоит, сбегай к нему, попроси, чтоб подвёз, чего вам на автобусе мучиться.
Ехали до Кременца с комфортом. Анна с любопытством смотрела на лесные чащи вдоль дороги… «Грибов-то здесь, наверное… хорошо бы побродить, а то я там, у себя, почти постоянно сидела в квартире… лифт часто ломался и на воздух не выйти». Иван затормозил прямо у дома Ирины.
Дверь отворилась, Таврик чуть ли не кубарем скатился с крыльца и с визгом бросился в объятья хозяйки. Ирина присела на корточки и подхватила счастливую псинку на руки:
– Таврик, лапка моя, собачуля моя… а ты что же, от Насти сбежал?
Она распрямилась и обомлела. На крыльце стоял сияющий Костя и вытирал руки полотенцем:
– Здравствуйте, хозяева дорогие! Проходите, не стесняйтесь, а то мы вас так заждались, что сил больше никаких нет…