Поиск длиной в два года. часть 4

               
               

                ДЕЛО № 44850.

    Наконец-то я могу открыть его. Дело представляет собой тоненькую папочку всего на тридцати листах. Первый из них именуется «Постановление на арест». Приведу его начало, сохраняя всю орфографию и пунктуацию оригинала:

     Гор. Подольск, 1942 года февраля 15 дня. Я, следователь ОО НКВД Подольского лагеря спец-назначения - Лейтенант Госбезопасности – Маталыгин, рассмотрев поступившие в ОО НКВД материалы на находящегося в лагере спец-назначения Какорина Дмитрия Павловича, 1893 г.р , уроженца гор. Москвы, русского, гражданина СССР, с незаконченным высшим образованием, беспартийного, служащего, агронома, женатого, в РККА служившего в ВОК пом 3КУ ю/з фронта в звании старшего лейтенанта

               Н А Ш Ё Л:

 Ну, что он там нашел, узнаем несколько позже. Пока должен дать некоторые пояснения. Оказывается, этот лагерь «спец-назначения» находился как раз там, где теперь располагается не раз упомянутый архив Министерства Обороны. Несколько лет спустя мне довелось побывать там в составе некоей комиссии. Это типичный военный городок, где до войны было сразу два училища: пехотное и артиллерийское. В самые критические дни октября 1941 года все курсанты этих училищ были брошены на защиту южных подступов к Москве и практически все полегли там, но немцев к Москве не пропустили. Училищ как таковых не стало, вот и развернули там этот самый лагерь.

     А одна из артерий, ведущих в Бирюлево-Западное от Варшавского шоссе, называется теперь улицей Подольских курсантов.

     Фамилию же следователя могу теперь назвать без опасения за нарушение данной подписки. Ибо совсем недавно, минувшим летом вышел в свет справочник с именами тех, кто расправлялся с «врагами народа». Правда, пока он включает в себя данные за 1935 – 1939 годы. Но составители продолжают работать над ним, поскольку репрессивная машина делала свое дело и дальше. Его название – «Кадровый состав органов госбезопасности, 1935- 1939 г.г.».

     И вот окончание этого же документа:

           П О С Т А Н О В И Л:

     Какорина Дмитрия Павловича подвергнуть обыску и аресту.

     И ниже две подписи: самого Маталыгина, который ни разу не обозначил своих инициалов, но в подписи перед фамилией четко просматривается буква «А». И ниже – «СОГЛАСЕН»: начальник следственного отдела ОО НКВД Подольского лагеря спец-назначения младший лейтенант госбезопасности Адамов, также без инициалов.

     Странно, что начальник отдела званием ниже, чем его подчиненный.

     Далее идет документ под названием «Анкета арестованного» - на трех листах, из 21-го пункта. Некоторые из них звучат просто устрашающе. Чего стоит хотя бы п.20: «Примыкал ли к антисоветским партиям и организациям (меньшевики, с.-р., анархисты, троцкисты, правые и т.д.), где и когда. Все это заполнено рукой самого арестованного и ниже следует его подпись.

     Но первый допрос последовал еще за несколько дней до постановления на арест, 10-го февраля. Указана даже его продолжительности: 10.00 – 14.20.
     И вот что выяснилось за время допроса. Здесь я буду порой приводить ответы Кокорина в том виде, как они записаны следователем.

    Вопрос: Когда, где и при каких обстоятельствах Вы попали в окружение или в плен? Сколько времени там находились?
 
    Ответ: До 13.09.41г помощник коменданта станции Бобрик ю/з железной дороги. 13.09 эта комендатура передана штабу 39-й армии. Старый состав работников, в том числе и я, были направлены на станцию Киев-товарная, где комендатура не была нам сдана. Поэтому мы были направлены на станцию Дарница. Здесь тоже комендатура не была нами принята, так как 18.09. части стали отступать и пробиваться с боями из окружения на восток. Некоторые части после боев оказались в окружении в болотистой местности на острове около деревни Семеновки (видимо, на Днепре – н.пр.). Из нас там оказался я и лейтенант Воронович Александр Семенович. Тут мы находились с 23.09 по 6.10.  6.10. я по распоряжению капитана Поповского, начальника главного склада горючего ю/з фронта, и батальонного комиссара, фамилию не помню, был переодет в штатское и направлен на разведку к деревне Семеновское, в 2,5 километрах. Со мной пошел еврей Юхнович из рабочего батальона.

     Противника в деревне не было (фронт уже ушел далеко на восток – н.пр.), и я, дав условный сигнал, ушел по направлению Киева. По пути в деревне Березань мы были задержаны немецким патрулем как евреи. Юхновича немцы взяли, а меня отпустили после доказательства (!), что я не еврей.

     После этого я пришел в Киев к своей знакомой Титовой Марии Кузьминичне по адресу Золотоворотская, д.2, кв.24.

     Она была домработницей у военного инженера, который эвакуировался в Харьков. Здесь я был до 23 октября, а двадцать четвертого пошел на север по полотну железной дороги.

     Здесь надо добавить, что его знакомая за это время с помощью своей подруги, учительницы немецкого языка в Борисполе (это пригород Киева) смогла помочь ему выправить временный «аусвайс» на фамилию Борисов (он на всякий случай указал девичью фамилию своей жены).

   «Прошел Нежин, Бахмач, Конотоп, Брянск, Сухиничи, дошел до Малоярославца, где был задержан немцами, доставлен в комендатуру и допрошен немецким офицером.»
    Здесь опять необходимы мои комментарии. Известно, что наше отступление из Киева получилось беспорядочным, поскольку Сталин не согласился с предложением Жукова оставить Киев и организованно отвести войска на левый берег. В результате получился едва ли не слоеный пирог и части смешались, о чем говорит разнородный состав оказавшихся на острове. Но каким образом они смогли провести там две недели? Чем питались все это время?

     Полагаю, что мой герой был выбран для разведки потому, что оказался самым старшим по возрасту, а следовательно к нему, возможно, будет меньше подозрений. Вспомним, что ему без малого пятьдесят лет и, будучи в штатском, вполне может сойти за местного жителя.

     Но каким образом ему удалось преодолеть расстояние от Киева почти до Калуги (Малоярославец в Калужской области) - уму непостижимо. Вряд ли это возможно сделать пешком. Это – что-то из области фантастики! И еще более странно, что следователь не задал ему такого вопроса, ведь он был просто обязан это сделать. Предположу, что этот аспект Маталыгина не интересовал вовсе. Главное -  доказать, что старший лейтенант Кокорин предатель и даже немецкий агент, как он дальше и будет именоваться.

     И еще: почему он не дождался на берегу своих сотоварищей по пребыванию на острове, а решил спасаться сам? Ведь если бы дождался, то и судьба его, может быть, сложилась по-иному. Но это теперь уже конспирология.

     В комендатуре он был опознан неким Лейбичем (или Лембергом), бывшим бухгалтером «райтранспортпита», с которым до войны не раз встречались на различных совещаниях. Теперь он городской голова, к тому же служит у немцев переводчиком. Этот Лейбич знал Кокорина как агронома (у него за плечами два курса Тимирязевской сельскохозяйственной академии), о чем и сообщил немецкому офицеру. И таким образом вроде как поручился за него. Поэтому и было предложено «работать по агрономии»: выявлять в колхозах, сколько имеется необмолоченного зерна и сколько посеяно озимых.

     А ведь выжить-то хочется (это я уже от себя)! Иначе концлагерь, и это в лучшем случае. Вот и занимался он этим в течение десяти дней, а после сдачи отчета посчитал свою миссию выполненной и пошел дальше на Москву, до которой оставалось всего сто тридцать два километра, сущие пустяки по сравнению с уже проделанным путем.

      Но в деревне Белоусово был задержан немцами, которые сняли с него бушлат, вырвали золотые зубы и опять доставили в комендатуру, где он «получил выговор за самовольный уход из своего района.»

     Получил новое задание: переписать всех коров у крестьян на предмет сдачи немецкой армии молока и мяса.

     Восьмого декабря он снова попытался уйти, но в деревне Доброе опять схвачен немцами, избит и довезен на машине до Малоярославца, где его сбросили прямо на площади перед комендатурой. В результате он заболел и десять дней отлеживался в деревне Козлово с высокой температурой. Но был извещен разыскавшим его уполномоченным по молокосдаче, неким Голубковым, о том, что если не явится в комендатуру, то будет повешен. Но он твердо решил туда не ходить и ему удалось где-то скрыться. 25 декабря немцы начали «сворачиваться» и им уже стало не до Кокорина. А четвертого января город был освобожден нашими войсками.

     Всего Малоярославец находился под немцами два с половиной месяца, с 18го октября 1941 года, и был при декабрьском контрнаступлении освобожден едва ли не одним из первых. И вдруг выясняется, что здесь обретаются наши солдаты и офицеры, оказавшиеся на оккупированной территории. А вот как они сюда попали – это большой вопрос. Для таких и был срочно организован этот проверочный лагерь в Подольске. Да наверняка и не только в нем.

     Что интересно: проверка и началась именно с Кокорина, поскольку его дело значится под номером один. Это уже в архиве ему присвоили пятизначный номер.
     На следующий день последовал второй допрос, длившийся с 11.30 до 15.40. Последний вопрос следователя выглядел так: -Какие причины побудили Вас пойти на измену родине и активно сотрудничать с немецко-фашистским командованием в борьбе против Советского Союза (во закрутил, а!)?

     Ответ: Приказание фашистского коменданта и боязнь за свою жизнь вынудили меня … и далее как под копирку повторяет текст вопроса.

     «Первоначально я не считал это изменой. Впоследствии я понял, что являюсь врагом и глубоко раскаиваюсь в содеянном».

     Еще через четыре дня был допрошен в качестве свидетеля находящийся в этом же лагере на проверке Иван Васильевич Григорьев, водитель танка 21-й танковой бригады. Ему двадцать один год, образование – четыре класса сельской школы.
     Он показал, что 12 декабря 1941 года вместе со старшиной стрелковой части, которого он не называет, сбежал из концлагеря в Малоярославце и 15-го числа они пришли в один из домов деревни Ивановское попросить поесть.

     «За столом сидел и допрашивал хозяйку человек в гражданском костюме, примерно лет пятидесяти, с черной бородой с проседью, в шапке. Мы слышали разговор его с хозяйкой – у кого сколько коров в деревне и сколько членов семьи у их владельцев. Хозяйка ему все рассказывала.

     При выходе я заявил ему, что в других деревнях немцы оставляют по одной корове на три – четыре дома.

     Он мне резко ответил, чтобы я ему не указывал, так как он хорошо без меня знает, сколько немцы оставляют коров, он уже на этом деле лет десять.

     Второй раз я этого человека встретил здесь. За завтраком в столовой этот человек ругался с дежурным по кухне, что тот подает жидкий суп. Я его узнал и заявил:  Довольно тебе скандалить, это не у немцев скот переписывать. Он сразу замолчал.»

     Этому Ивану Васильевичу, несмотря на его начальное образование, нельзя отказать в природной крестьянской смекалке. Он сообразил, что раз вызван на допрос (а как это иначе назвать?) по поводу конкретного человека, значит тот в чем-то виновен. Во всяком случае заподозрен. А раз так, то можно и даже нужно с ним не церемониться: глядишь ему и самому это зачтется. Ведь он тоже на проверке, поскольку побывал в плену, и неизвестно, как дальше поступят с ним самим. Отсюда и появляются такие «штрихи к портрету», как «допрашивал хозяйку», «ругался с дежурным по столовой». А уж если «он сразу замолчал», когда он, Григорьев, сделал ему замечание, значит знает кошка, чье мясо съела.

     В этот же день Маталыгин провел очную ставку между ними.

     Кокорин: -Да, подтверждаю эту встречу и разговор между мной и Григорьевым, за исключением того, что я якобы сказал ему, что уже работаю на этом деле десять лет.

     Вопрос Кокорину: -Имеете ли какие вопросы к Григорьеву?

     Кокорин: -Да, имею. Был ли у меня с Вами какой разговор до этого и действительно ли я сказал, что работаю на этом деле десять лет.

     Григорьев: - Я подтверждаю свои слова.

     Кокорин: - И на квартире ли председателя колхоза был этот разговор?

     Григорьев: - Я не знаю. Мы вышли, а вы остались допрашивать хозяйку.

     Маталыгин Григорьеву: - Что еще говорил Вам Кокорин?

     Григорьев: - Пригрозил отвести нас к немцам.

     Вопрос Кокорину: - Подтверждаете?

     Кокорин: - Нет, так я ему не говорил.

     Вот и вся очная ставка.

     Представляю, какая была обстановка в этом лагере, где идет проверка. Даже не исключаю, что кое - у кого и впрямь было рыльце в пушку. А в этом случае , чтобы отмыться самому, нужно утопить кого-то другого, доказав при этом свою лояльность.

     Вот допрос еще одного человека, последовавший в тот же день, 16-го февраля. Да, поработал в тот день следователь Маталыгин!

     Это некто Николай Васильевич Ремизов,, 1909 г.р., уроженец города  Александрова, член ВКПб с 1934 года, лейтенант, помкомроты 3-го отделения мостового батальона.

     Вопрос: - Знаете ли Какорина?

     Ответ: - Да, с момента прибытия в Подольск, с 14-го января, где и пребываю с ним в командирской комнате.

     -Рассказывал ли он о себе?

     -Во время отдыха примерно 17-го – 18-го января он рассказал: проходя через один населенный пункт, он заметил, как немцы грузят на машину корову, а она не идет. Тогда он подошел, крутанул ее за хвост, и она моментально взбежала. В это время появился немецкий офицер, который приказал свести ее обратно и заставил Какорина еще раз повторить этот фокус. Офицер его сфотографировал и похвалил.

     Добавить больше ничего не могу. Он в нашей среде держится замкнуто и обособленно от других. У него были редкие случаи общения с товарищами.

     Этот, в отличии от Григорьева, узнал Кокорина только в лагере, и ничего не может рассказать о том, что было до этого. Но даже в рассказанном эпизоде подчеркивает нелюдимость последнего. А значит от какой-то мутный и доверять ему на всякий случай не следует. Вот только рассказанный Кокориным эпизод с коровой плохо вяжется с его нелюдимостью: ведь наверняка в понимании слушателей это его мало личит. А он почему-то о себе такое рассказывает незнакомым по существу людям.

     Но Маталыгин ухватился за этот эпизод и именно с него начал третий, последний допрос: - Расскажите случай с погрузкой коровы.

     - С десятого по двенадцатое октября я находился в Бориспольском лесничестве (там ему выправляли документ – н.пр.). Немцы позвали четверых работников лесничества, в том числе и меня, помочь погрузить двух коров на автомашину. Я знал обращение со скотом, быстро это проделал.

     -Какую Вы еще оказывали помощь немецким оккупантам в пути своего следования?

     - Кроме факта погрузки коров еще на дороге между Борисполем и Киевом я грузил на машину мешки с аккумуляторами, за что получил две сигареты, и разгонял остановившийся мотоцикл.

     Да, весьма существенная помощь фронту (немецкому, конечно).

     Вот и все следствие, продлившееся всего семь дней. И вот что в результате «нашел» следователь Маталыгин: впрочем, все его формулировки перешли из  первого документа в заключительный, именующийся «Обвинительное заключение по следственному делу №1».

     Вот несколько его фрагментов:

     «Произведенным по делу расследованием установлено, что Какорин Д.П. в ноябре и декабре 1941 года, находясь на территории, временно оккупированной немцами, являлся агентом немецкой разведки (во как!) и выполнял персональные поручения немецких офицеров. ( Ну да, и впрямь выполнял: помог погрузить корову, разогнал мотоцикл и прочее в том же духе.)

     Следуя за немецкими войсками к линии фронта, Какорин оказывал им помощь в продвижении и поэтапно являлся в немецкие комендатуры.

     … выявлял скрытые советскими патриотами от немецких оккупантов зерно и посевные площади озимых культур. После выполнения этого задания занимался учетом и перепЕсью (так!) молочного скота в деревнях.

     На основании изложенного: обвиняется в том, что являлся агентом немецкой разведки, активно помогал немецким фашистам в их захватнической борьбе против народов Советского Союза, то есть в преступлениях, предусмотренных статьей 58 -1 п. »б» УК РСФСР.

     На основании статьи 208 и приказа НКВД СССР от 21. Х!.41г. настоящее следствие направляется на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР. Полагал бы мерой уголовного наказания в отношении Какорина Д.П. избрать высшую меру наказания – РАССТРЕЛ.

     Составлено « …» (дата почему-то не проставлена) марта 1942г., г. Подольск.

    И далее все те же подписи Маталыгина и его начальника Адамова.

     Приписка: вещественных доказательств по делу не имеется.

     И наконец последний документ: на одном листе, на бланке. Заключительная его часть выглядит следующим образом: «Признав предварительное следствие по делу законченным, сообщил об этом обвиняемому и спросил – желает ли он чем-либо дополнить следствие. Обвиняемый, ознакомившись с материалами следственного дела, заявил, что:. . .»

     И далее следует собственноручная запись Кокорина: …» Предложение немецкого офицера в моем случае равнялось приказанию. Я вынужден был занять место кустового агронома, но в своей работе совместно с патриотами Советского Союза я умышленно искажал требуемые сведения с тем, чтобы скрыть часть зерна. А в отношении скота доказывал захватчикам, что корова стельная, ее нельзя резать»

     Видно, как он хватается за последнюю соломинку. Может быть рассчитывает, что его еще куда-то вызовут? Ведь пока идет только следствие, а потом должен быть еще и суд, где он будет иметь право на последнее слово.

     Но никакого суда уже не будет. Зловещая тройка под названием ОСО работает совсем по другому принципу, ей достаточно тех материалов, которые представило следствие. Таким образом , приговор по существу уже вынесен.

     И вот самое последнее: «Выписка из протокола № 72 – М  ОСО при НКВД СССР от 9-го сентября 1942 г.». Обратим внимание на то, что между обвинительным заключением Маталыгина и заседанием ОСО прошло еще полгода.

     «Слушали: 264 (!) – дело № 1/ 100 с. Лагеря № 174 (опять же !) по обвинению Какорина Д.П. по ст. 58 – 1 п. «б» УК РСФСР.

      Постановили: Какорина Д.П. за измену родине расстрелять. Лично принадлежащее имущество конфисковать.

     Исполнено 26/9 – 42г.»

     Последний «документ» отпечатан на узкой полоске папиросной бумаги, поскольку являлся лишь частичкой стандартного листа, из которого потом и вырезались такие полоски, чтобы распределить их по разным папкам-делам.

И восклицательных знаков я наставил не просто так: ведь 264 – это наверняка порядковый номер рассматриваемого на этом заседании дела, а значит до Кокорина была таким же образом определена судьба еще 263- х человек. А под номером 174 значится Подольский лагерь, и следовательно к моменту заседания тройки ОСО, а именно к сентябрю 1942 года таких лагерей открыто на освобожденных территориях по меньшей мере еще сто семьдесят три.

     В народе говорят, что за семь бед – один ответ. А в данном случае – приговор на всех один. В смысле, один и тот же.

     Благодарю всех, кто вместе со мной добрался до конца этого поиска. Догадываюсь, что вам это было непросто.

    И хочу опубликовать еще что-то вроде послесловия. На мой взгляд, оно просто необходимо