- Ты только не входи.
«Ты только не входи, ты только не входи», - доносилось эхо.
Знакомый, писклявый голос.
- Ты только не входи сейчас, это серьзно. Можешь пока прогуляться?
Какая вопиющая наглость. Я в этой комнате однажды разодрал в кровь фотографию любимой мамы, потому что она почему-то повела себя, как мне показалось, гадко, а потом сидя на коленях целовал эту фотокарточку, замаливая свое злодеяние.
Или, например, эта дама с рыбьими глазами, которая приходила, печально сидела вместе со мной над тетрадкой и все только выспращивала про всякие сальности, творившиеся в в компаниях пубертатных варваров. Ее совсем не волновали эти цифры, не сходившиеся на благопристойных страницах чистой тетрадки в клеточку.
Да, мало ли, сколько потайного за столько лет – целая жизнь. Или вот эта картина по правую сторону: на ней Эйфелева башня, и…
- Что значит “не входи”? – как можно игнорировать любимую комнату, родную, с историей.
Мне бы сейчас плюхнуться, напялить шерстяные носки, уставиться в какую-нибудь затертую книгу и сидеть, раскуривая ароматный чай.
- Что значит “не входи?” Что ты тут делаешь? – я недоумевал и злился.
Он стоял и щурился мне прямо в глаза. Как-то нехорошо щурился, трусливо, но по-звериному. Он был в серых тапочках и с палкой-селфи в руках. Мы с ним вместе работали, но это было давно, и я не понимал, почему он не пускает, стоит здесь и кривляется.
Вот бы его прихлопнуть, как комара, но он будто бы прочел мои человеконенавистнические мысли и отпрыгнул в сторону, хотя моя рука даже не поднялась.
- Кровоподтеки, переломы, она вся белая, - пропищал он и посмотрел мне прямо в глаза, будто хвастаясь и рассчитывая произвести на мня этими мерзкими и непонятными словами самое удручающее впечатление.
Я только вернулся с работы, мне бы на диван и чашку в руку, ноги подкашивались и клонило в сон, поэтому я решил говорить по-мужски:
- Слушай, я не буду разгадывать твои бредни. – Бредни, бредни – слова плыли вдоль стенки и смешивались с водопадом глупх и пустых слов. - Ты говори прямо, как есть, или я просто двину тебе в рожу и войду.
Существо будто запищало, съежилось, испугавшись такой человеческой мужественности. “Ты бы еще гелем уложил волосы, напряг мускулы и совсем бы победил меня, утопив в вашей бытовухе”, - подумало существо.
- Кровоподтеки, синяки, синь. Синющая такая, под цвет платья, - захихикал коллега. – Но не входи, я тут ради тебя, чтобы тебя предупредить.
Я увидел, как из моей комнаты выползли четыре сгустка черного цвета. Они тащили белые носилки, на них, я уже видел, лежала она.
- Не входи в комнату! – крикнуло существо, брезгливо, пискляво. Я дрогнул. – Не входи в комнату. Она труп. Труууууп. Тру-ру-ру-уууп, - он шипел, подергивая головой, и пот проступил на его высоком, желтом лбу.
Я остановился, и ее пронесли мимо меня. Волосы, заплетенные в косу, открытые голубые глаза и насмешливая, саркастическая улыбка, обещавшая испортить жизнь даже с того света. Тело красного цвета, бесформенный мешок и только лицо – белое, бледное. Только кровоподоттеки.
- Что она? Что она? – голоса завопили в моей голове. – Все хорошо. Она просто прыгнула вниз, - ответил кто-то.
- А почему она здесь, на двадцатом этаже?
- Она прыгнула, прыгнула сверху.
Этот мой дружок сидел на кожаном черном диване и пил, а рядом сидела девушка с многообещающим вырезом и яркими глазами, обнимая податливую шею дружка своими тоникми, всепрощающими лианами. Он безо всякой нежности исследовал ее бедро, и они все пили, пили. Кожаный диван добавлял какой-то пошлости этой встрече. Она такая полураздетая, в интересных кружевных чулках. Туда-сюда по коленке. Раз-два, раз-два, зачем чего-то ждать. Кожаный диван ободряюще хлопал по плечу его, дородного детину, а блонднка верещала, и ее лианы замкнулись на спине своего спутника в синих джинсах и белой рубашке.
Сверху или откуда-то из стороны на них смотрела девушка в белом, бледная, только с кровоподтеками вместо макияжа. Она вот-вот подойдет, но не подходила, вот-вот, еще метр, и она сядет рядом с ними и укоризненно посмотрит слезливым взглядом, умоляя пойти с ней, и погрозит пальцем этой трактирной выскочке в чулках. Но она только стояла у стенки с опущенными руками и все смеялась ледяным, пронзительным смехом, смотрела сквозь них, пропитывая все своим безжалостным холодом. Она заливалась этим смехом и корчилась, как дикая, но продолжала, с руками по швам стоять у этой стены. Они не замечали ее и продолжали шалить.
Он на мгновение вздрогнул. Что-то померещилось, его передернуло и обдалоо холодком, но он же нормальный человек. Нормальный человек продолжил, а она, недовольная, пораженная этой горячей, чувственной и бесстыдной жизнью рассыпалась в воздухе, чистом и сильном, чтобы и дальше посылать весточки из ниоткуда.