ПАРАСКЕВА (ВЕНОК СОМНЕНИЙ)(Часть 2 опубликована в Интернет-журнале "9 муз" (сентябрь 2016) ГРЕЦИЯ
ГЛАВА 7
И возненавидел я жизнь, потому что противны
стали мне дела, которые делаются под солнцем…
Книга Экклезиаста
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Шереметев перевёз Прасковью в Петербург, чтобы укрыть её от пересудов. Будучи законной женой Николая Петровича, больная певица вынуждена была жить взаперти, высший свет никогда бы не принял графиню родом из крепостных.
03.02.1803г. Прасковья родила сына Дмитрия.
23.02.1803г. В Фонтанном доме Прасковья умирает от чахотки в возрасте 34 лет. Похоронена в Александро-Невской лавре. На плите надпись: «Графиня Шереметева».
ШЕРЕМЕТЕВ
Да я не то, что тяжело жениться на крепостной. – А как вообще жениться?
Любовь невозможно мумифицировать, сохранить в браке, как полтелёнка на холоде. Это ведь что-то неуправляемое. А тут росу – в реестр внести. Заставить облако при свидетелях обещания давать.
Любовь не живёт по столько: по тридцать и по сорок лет. Вечность – может быть, но не тридцать же или сорок вёсен.
Чувства – в какие-то рамки и под стекло! Смешно это. Умереть за любовь – вполне могу себе представить. Но – планировать любовь?
У меня всё внутри переворачивается, как подумаю, что теперь у меня всю жизнь кто-то один над душой простоит. Это же острог форменный. Как до этого додуматься можно было: из любви пожизненное заключение сделать!
Любовь и жизнь вообще друг другу противопоказаны.
С тем и венчался.
И напророчил.
***
И пусть даже я обманулся, придумал себе эту любовь, насочинил.
Чем эта выдумка хуже и бесправнее иных созданий человеческой фантазии: книг, картин, дворцов.
Я создал чувство, как другие создают шедевры, которые тоже – нереальность, но вдруг силой своего творца становятся правдивее правды, вещественней жизни, как и моя насочинённая любовь – существенней самой сути.
Я могу наслаждаться цветами, которые посадил, не меньше, чем теми, что сами выросли на лугу. Луговые цветы прелестней, зато в садовых – мой пот, мой труд, моя мечта, мои мысли.
Моя любовь к Параскеве – непосильный труд всей моей жизни.
Я могу наслаждаться способностью летать, которую подарили нам братья Монгольфье, не меньше, чем если бы от рожденья был крылат. – Даже больше. Всегда был бескрылым, но преодолел, ворвался в небо, обрёл его вопреки всему.
Я похож на человека, который родился слепым, но которому после многих затраченных усилий святой или врач подарил зрение. Разве это благоприобретённая возможность видеть обрадует меня меньше того, с чем бы я должен был родиться? – Нет, обретённое чудом я стану ценить дороже.
Так вот, я тоже родился убогим, уродом: я не умел любить. И ценой мучительных трудов и превращений я пришёл к тому, что смог достичь, развить в себе это чувство.
И даже если я только убаюкиваю, что достиг, а на самом деле всё так же нищ душой, - то, по крайней мере, я понял, что мне, как воздух, нужно умение любить, что без этого жизнь не в жизнь, что без любви я убогий.
***
В Параскеве сочетались вещи несопоставимые: соблазн – и достоинство, праведность - и обольщение, переменчивость - и верность.
Я не мог забыть ни девочки с мушкой над губой, в красном платьице и золотых туфельках, что вышла впервые на сцену; ни строгой, с королевской осанкой, простодушно искусительной девушки, в древнегреческом шлеме со страусиными перьями, недоступной и неотразимой амазонки; ни смуглой леди шекспировских сонетов, с роскошной плотью; ни тем более этой: сухой, как щепка, обтянутой кожей, как тамбурин, с чёрными запавшими висками, с привкусом крови в её поцелуях, - крови, всегда готовой пойти у неё горлом, как лава.
И такая – она была дороже стократ.
***
Я обожаю быть предметом сплетен кумушек. Сплетничают – значит, интересен.
Что бы они, бедные, делали без меня! О чём судачили? Пришлось бы рвать волосы на голове друг у друга. А тут я под рукой.
Но я понимал всегда, что это опасная игра, и однажды эта свора может не испугаться моего высокомерья, моего арапника, - и бросится, и разорвёт.
А разорвали её, мою Параскеву. Я подставил её в этой охоте.
Или её разорвал петербуржский климат?
Или это был – я?
***
Что-то в жене в один миг изменилось. Как в марте, когда, словно от толчка, сразу – весна, и все сухие ветви – вдруг гибкие, лужи – глубокие, а люди – больные.
Что-то изменилось во взгляде. Раньше эта женщина могла похудеть, волосы становились ломкими, руки покрывались чешуйками, но очи были прежними, обольстительными, живыми.
А теперь я впервые за Параскеву испугался. То ли ввалились её глаза. То ли подёрнулись плёнкой. То ли увидели то, что живым не дано.
***
Взгляд Параскевы вышел из берегов, как в половодье.
И стало ясно, что мне её не удержать.
Что можно придумать против смерти?
Судьба, отпущенная некогда на волю, на воле и ушкуйничала.
Я перепробовал все лекарства и всех лекарей. Я сам был и доктором, и сиделкой.
Я перевозил жену с места на место, как будто смерть – это скверный климат, или неуютная комната, или дурной сосед, и от всего этого можно убежать.
Наконец я пустил в ход венчание и ребёнка, чтобы привязать любимую к земле, к себе. Но это – следовало ожидать – только ускорило уход.
Я – странно сказать – просто любил её. Путанно, заплесневело, корчась и свирепея от этой любви, скрываясь от неё, смешно прячась, как ребёнок от грозы под кроватью.
То сознавался в чувствах, как в преступлении, то выхватывал своё признание обратно, раскаиваясь и стыдясь его, как слабости.
Но – любил.
Твердите: «Любовь – спасение».
Этим-то спасением я извёл Параскеву верней, чем любой погибелью.
***
Я никогда не мог найти язык ни с кем. Я ни под кого не мог и не хотел подстраиваться.
Может, я потому и не мог выбрать себе равную, а взял за себя девку крепостную? Куда ей от меня было деваться? Эта-то всегда плясала под мою дудку.
Такая это любовь?
***
А не в пику ли всем, и, в первую очередь, племянничкам, беспутным Варвариным сынкам, - я на Параскеве женился?
Вот, дескать, лучше крепостной девке всё оставлю, чем вам. А вы побеситесь!
Такой была эта любовь?
ПАРАСКЕВА
Я испытываю боль оттого, что дышу, оттого, что прикасаюсь головой к подушке, оттого, что ещё не камень.
Музыка паразитировала на мне, высосала все соки, а теперь, когда я подыхаю, она и сама загнётся, а, может, обовьёт мою могилу и будет питаться прахом моим.
Неужели это ещё не конец? Неужели все будут и за гробом ворошить мои кости, и перемывать их, и судить меня, уже мёртвую, сгнившую, пустоглазую?
Хоть бы пылью стать и по ветру развеяться. Хоть бы забыли совсем обо мне, хоть бы какой предел был положён.
***
Устала я, ох, устала.
И сердце биться выдохлось, каждый удар, как прыжок с обрыва. И грудь словно камнем заложило, замуровало. Не могу я дышать сквозь камень.
Тяжело. А хуже всего – грехи. И хоть были бы в радость! – Ни радости, ни благодати, только души погубление. И зачем всё нужно было? – И отстать невмочь.
Пение. Умирать буду – петь попрошусь. Счастлива этим. Но что ж в нём? Кому то надобно?
В сверкающих холодных залах сидели передо мною сиятельные господа – и словно повинность отбывали, словно тягло несли.
Неказистая певичка, выступавшая в посредственных, второсортных операх, я прочирикала что-то, чему сама не знала ни цены, ни имени. – И где я теперь?
Для кого же я пела? И чему так радовалась, если глухим прибытку от этого было бы больше.
Не нужна я никому, и музыка не нужна. Всё бессмысленно и пустынно.
Сколько мучений, надежд, труда – и не вижу в том проку. Не себя же тешить я пришла в этот мир.
Но иногда я думаю, а, может, вовсе не для бар Господь заставлял меня петь? – Они не слушают – и пусть.
Может, зато сам Господь меня слышит, может, я нужна ему?
ШЕРЕМЕТЕВ
По телу жены прокатывалась дрожь. Параскева давилась хрипом, пыталась раздвинуть рёбра, вздохнуть. Чёрный ком языка стоял у неё в горле.
Я стоял и смотрел.
-Дай мне руку.
Я не мог.
-Дай. Я ничего никогда не просила, теперь уж и не попрошу.
Я сунул ей кисть, как в кипящий котёл. Жена поцеловала мне пальцы.
Если бы я не стоял столбом, если бы кричал и бился:
-Вернись! Не уходи! Всё, что хочешь! – осталась бы она?
***
Мы обмывали покойницу с Татьяной.
Невероятно исхудавшие руки и ноги, сломанные ногти, седые волоски вокруг сморщенных черепашьих сосков, лиловые круги под глазами, пролежни – вот и всё, что осталось мне от моей любви.
Любви?
Или обмана, ворожбы, фальшивки, искушения?
-Что, Танюша, - сказал я, - избавились мы от неё. Теперь только б и жить, и погулять вволю. Не будет ведь она больше нас мучить, как думаешь?
Странно посмотрела Татьяна на меня, стыдно усмехнулась.
-Да, освободила. Да только нахлебаемся мы этой свободы, родимый.
***
Я никогда не любил эту женщину, и сам не понимал, чем держался всю жизнь возле неё. – Но какая же тьма наступила со смертью жены! Я ослеп. Чёрен мир. Мне страшно.
Прасковья! Пашенька! Панька! Дай же мне руку, худую, горячую!
Где все? Кто бросили меня!
Владеть государством в государстве – и не мочь руки согреть, не уметь докричаться, быть услышанным.
Где же ты, вещунья, ящерка? Твои глаза, как оборотная сторона луны, твои ресницы, словно чёрная радуга. Рот твой прозрачен и льдист, как родник.
Я заберу тебя у смерти – только скажи: сколько дать! Я всё всегда мог в этом мире, и не было предела желаниям моим. Мановением пальца вершил человеческие судьбы, а ныне не спасу своей.
Верните всё назад, милосердия! И ты, фортуна, обратно под мою сень и укрыву, я разорву твою вольную! Ты – холопка моя и пресмыкаться должна! А ты забираешь у меня то единственное, за что я готов был тебя благодарить.
Судьба – рабыня, шлюха, бесовка, - верни её! Что ж ты делаешь? Забери дворцы и угодья – оставь Параскеву! – Тишина.
Все на воле гуляют. Все свободны теперь. И Панька, свет очей, непомерная горечь и талан мой. И сама смерть.
Свобода умереть – вот и всё, что мне осталось теперь, старому сатиру.
И если бы я не был мужчиной и рыцарем, я бы катался от боли по полу. Но поскольку я не могу себе этого позволить – жалкий раб предрассудков, приличий и вычурного никчемного воспитания – всё, что я могу, - это умереть на месте, молча и с достоинством, неизгладимым, как печать порока.
Панька, сквернавка! Если только есть что там, после смерти, - выдеру тебя, как пить дать, выдеру на съезжей, - беглая, беспутная, бессердечная тварь!
Сиянье моей беды.
Полная луна моего отчаяния.
***
Наконец-то всё кончилось! Наконец я избавился от неё. Наконец мне не надо изворачиваться, лгать и прятаться. Наконец моя жизнь войдёт в нормальное русло, потому что Прасковея сгинула! Сошла на нет! Сдохла!
Эта стерва всё-таки сделала это: бросила меня, предала. Я не устерёг, не удержал, не поберёгся. Она сбежала, плюнула на меня, оставила в дураках, выбросила за ненадобностью, как старую тряпку!
Я задыхался, я готов был ударить покойницу, спихнуть её на пол, пнуть. Я затопал ногами от бешенства, сбросил со стола бумаги и канделябры, разорвал в клочья её платья и - наконец – голой рукой высадил окно на мороз.
Я смотрел, как текла кровь по порезанной ладони и думал: неужели это всё, что я могу сделать для неё, сделать для моей жены.
***
Моя жена, украденная у всего света, ворованная, тайная. Моё сокровище, которое я теперь должен был зарыть в землю, как и положено поступать с кладами.
Я был, как женщина, которую распирает от доверенного ей секрета. Я хотел одного: прокричать его всему свету во что бы то ни стало, и пусть мир перевернётся. Я бы задохнулся, если б смолчал.
И я прокричал - написал на надгробной плите: «Графиня Шереметева».
А что я мог ещё сказать?
***
Я после смерти Параскевы себя в зеркале увидел: расплывшийся, неряшливый, обрюзгший, но всё ещё добродушный старикан.
Это-то моё добродушие меня и подкосило. После всего, что было, когда я до костей обглодал свою несчастную жену, я всё ещё оставался эдаким душкой, очаровашкой. Как с гуся вода. Хоть сейчас опять под венец.
***
И я хотел теперь смерти так, как я хотел когда-то Параскеву: всеми силами схватки, битвы, распри между душой и телом.
И смерть, как и Параскева, тоже помучала меня, поводила за нос.
***
Я – Минотавр, пожирающий любовь?
Что я такое? – Теперь, когда целую вечность трусил, а потом взял да и сыграл в благородство. Женился, вишь, осчастливил. Да и смелости-то хватило лишь на то, чтобы тишком и молчком грехи свои прикрыть.
Почему же, почему Прасковья не прогнала меня тогда, не послала, не прокляла?
А может, и прокляла… Вот же её проклятье: я в этих стенах без неё, старый, жалкий ублюдок, вурдалак, высосавший из неё все соки.
Да отомсти же мне, Параскева! Не будь со мной ангелом небесным. Даром, что ли, женился, на ангелах ведь не женятся!
Отомсти, посвяти в мёртвые, забери к себе.
Но что нам делать в смерти, нам, с нашей живой любовью?
***
А ведь тут нечисто ну, как я оттого все эти церкви, больницы, странноприимные дома строил после смерти жены, что не тосковал вовсе, а – на радостях? Избавился, дескать, насилу, так вот в благодарность за освобождение.
Что, если я только со смертью Параскевы дыхание и перевёл? Что, если храмы эти мне и самому закладывать страшно было, потому, вроде, самому себе говорил: свободен, свободен, слава тебе, Господи! Никому не скажу, а тебе сознаюсь: свободен!
И как кричал я в болезни или по ночам:
-Отвяжись, отвяжись ты от меня! Мало тебе: весь мой век ты заела, всё ты у меня отняла, ни семьи, ни доброй славы не оставила. Опозорила меня, посмешищем сделала. Все только обо мне и шипят, все, все на меня, как на сумасшедшего смотрят, знаешь ты это, неугомонная! Ненасытная! Незабытая баба!
Знаешь, что меня под опеку хотят? – Мало тебе? Почему ж не оставишь меня, почему не уйдёшь, не забудешь, не скроешься?
Только если бы Прасковья надумала ещё и это со мной сделать: оставить, забыть, отпустить меня - я б ей это никогда не простил. Это было бы последнее предательство её. Я бы, наверное, над могилой её надругался, если б жена позволила мне после смерти её разлюбить.
Бросить меня тут одного надолго!
Ради чего ж тогда всё было?
***
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
В память жены Николай Петрович строит Странноприимный дом: больницу и приют для бедных (ныне институт им. Склифосовского), церковь Параскевы Пятницы со склонёнными в знак скорби куполами, учреждает пенсии и даёт приданое неимущим невестам.
1809г. Николай Петрович умирает.
Татьяна Шлыкова пережила подругу почти на шестьдесят лет, дожив до 93-летнего возраста. От Шереметева получила вольную и в приданое двадцать тысяч рублей, но не воспользовалась ни тем, ни другим, посвятив всю свою жизнь воспитанию Дмитрия, сына Прасковьи.
ТАТЬЯНА ШЛЫКОВА
Старые домики Кусково. В них стёкла мелкие и радужные, как слёзы, а под окнами статуи, диковинные, как орхидеи, скрещенные с репейником. Они так уродливы, что кажутся живыми.
Если и в девяносто лет всё это по-прежнему, как в детстве, волнует меня, - может быть, эти ветки, трава и потрёпанные дождями кусты пионов будут бередить моё сердце и после смерти?
И, верно, это яростное буйство, это маниакальное великолепие природы после всех смертей – не проявление равнодушия, а гарантия и заверения, что смерть – не страшно, что она – не конец, и, значит, можно радоваться как ни в чём не бывало, без угрызений совести, взахлёб, потому что никому не стало плохо, ничто не прекратилось и не пропало. И все мы, живые, вовсе не предатели, а просто загостились здесь и заболтались.
Но вдруг спохватимся и побежим вприпрыжку догонять родных и друзей, от которых отстали на целую жизнь, по такой же, как здесь, зелёной и тёплой аллее. И так же будет взвизгивать комар, и петушиное перо зашуршит под ногой. А там обнимемся и пойдём вместе. И аллея никогда не иссякнет.
ПОСЛЕСЛОВИЕ К ЛЮБВИ
СТАТИСТИКА
В институте им. Склифософского работает 830 научных сотрудников, 3 академика, 33 профессора. Существует 920 коек. В год госпитализируется 22 тысячи человек, выполняется 20 тысяч операций.
То есть только за последние двадцать пять лет здесь спасли жизнь и здоровье примерно полумиллиону человек.
А ведь помогают людям в этой больнице больше двухсот лет.
ОТЗЫВ ПАЦИЕНТКИ НА ФОРУМЕ ИНСТИТУТА СКЛИФОСОВСКОГО
У меня очень страшная болезнь. Я жила, как с бомбой внутри.
Никто из врачей не хотел меня оперировать, отовсюду футболили. Я потеряла надежду.
Ездила в храм, плакала и начала через Интернет искать выход.
В Склифе великолепные хирурги. Они спасли мою жизнь, а уже никто не чаял меня увидеть на этом свете.
Теперь я вышла замуж и очень любима. Я на шестом месяце беременности.
Благодарна земным ангелам – врачам. Храни их Боженька!