Трёхлетнего Рому любили все. Мама, конечно, была первой. Не отставал от неё и папа, но у него была любовь иная – без поцелуев и объятий. Старшие сёстры, Света и Люда, почти девицы, тоже любили брата на свой лад, а шестилетняя Даша любила с ним играть, хотя такое случалось редко – мальчишке не следовало пеленать куклы. А за что эта всеобщая любовь? Наверное, за то, что был самый маленький – последыш.
И у него, маленького человека, хватало на всех любви ответной – на взрослых, детей, да и на весь возникший вокруг мир. Маму Рома любил, как маму – только она могла заласкать боль от ссаженных коленок, только она могла так прикасаться мягкими руками, только у неё было такое тёплое тело, только её было приятно обнимать. А как было не любить Светланку и Людмилку, когда они водили его и Дашу в парк и от души катали их там на каруселях и качелях, да ещё (в тайне от мамы!) кормили мороженным – и тоже от души. Как было не любить Дашулю, когда только она могла понять его без слов. Зачем слова таким малюткам – они всё понимают в играх. Однако папа был особой категорией любви, ибо у папы была мастерская – сокровищница для мальчишки.
Только недавно Рома был посвящён и вхож в этот таинственное обиталище мужчин. Ибо давно хотелось и мечталось, но не допускалось. А там было много чего бесценного для взора, много что было приятно потрогать, или чем-то постучать. Конечно, это залежи инструментов, разложенных по полкам. Подставив скамеечку, их можно было в подробности все рассмотреть и даже потрогать их металлическую плоть. Большая часть их была неподъёмна для его силёнок, но что поддавалось, издавало приятный звонкий звук. Но самое главное, в уголку папа выделил особое место для ребёнка, чтобы без спросу не выходил и не мешал. Там была маленькая скамеечка, сделанная специально для него, перед ней водружена железная болванка. Справа сделана полка для инструментов, как у папы, только гораздо меньшего размера, и на ней, опять-таки маленькие молоточки, плоскогубцы и щипцы.
Мальчик быстро влился во взрослую жизнь мастерской. Он вскакивал утром раньше всех, и проникал в неё с задней двери. Медленно обходил, осматривая искорёженные остовы машин, и, любуясь на уже отрихтованные кузова и крылья. Потом садился в свой уголок и ждал, когда начнётся действо. Вскоре приходил папа, в первую очередь включал чайник, готовил инструменты, режущие «болгарку» и «фортуну», и главное, сварочные аппараты – к ним мальчику не разрешено было даже подходить. Потом заявлялись папины друзья – дядя Лёша, дядя Саша – здоровались с Павлом, и с ним, как со взрослым – за руку. Все четверо садились пить чай – и сразу же за работу: трое взрослых за разборку, сварку и рихтовку, а малыш наслаждался сценой, да время от времени постукивал по своей железной болванки маленьким игрушечным молотком. Так он мог просидеть весь день. Взрослые играли в свою игру, а для мальчика это был театр. Он уже знал, кто какую играет роль. Папа был специалист по сварке, и Рома знал, если папа кричит «Сварка!», надо быстро зажмуриваться, и отворачивать лицо. Дядя Лёша пропадал в яме, что-то откручивая, или закручивая у машин, а дядя Саша на специальной приспособе рихтовал помятые листы.
Как только Рома стал вхож в мастерскую, у него пропал интерес к Дашиным затеям,
да она и сама уже выросла из них. На смену куклам пришёл велосипед, на смену Ромику пришла соседка Катя.
А сегодня день не задался с самого начала. Сначала позвонил дядя Лёша, сообщил, что слёг с температурой под 40. И только, уже втроём, они попили традиционный чай, как тихо открылась дверь и вошёл какой-то странный старик. Человек этот был разительно не похож на обычных клиентов автомастерской. Был он грязен, видно, давно не мыт и не брит. Впрочем, это мало что говорило ребёнку. Если бы он знал слово «хищник», оно бы точнее всего подошло к определению этого пришельца, но такого слова ещё не было в лексиконе трёхлетнего ребёнка. Просто, на уровне своих первобытно-детских инстинктов, он почуял, что это зверь, который опасен для всех них. Опасность шла из тайной, забытой всеми глубины. Она тихо сквозила, заманивая, в его мутных глазах, поражала скользящим взглядом по ребёнку, дурного запаха – то ли лака, то ли испорченного одеколона, нарочито игралась в жестах и позах, не подобающих старости пришельца. Малыш вздрогнул и сжался в своём углу, он уже понял: что-то рухнет сейчас. Возможно какие-то столпы.
– Пашенька, это я, – чуть слышно произнёс старик.
Он увидел, как вдруг побледнело лицо отца, и задрожали его губы. Рома знал твёрдо одну вещь: отец его не боялся ничего, он был на войне – и там не боялся ничего. Но почему привёл в ужас его этот грязный пришелец?
Павел овладел собой, что-то шепнул Сане, тот сразу встал и стал собираться:
– Ну, я пойду, Паш, – сказал дядя Саша. – Сегодня всё равно работы почти нет.
– Пока, до завтра, – машинально отвечал Павел.
– Как ты меня нашёл? – спросил отец старика, когда закрылась дверь.
– Мир не без добрых людей. – Старик по-хозяйски уселся за стол, на котором только что происходило утреннее чаепитие, сам себя обслужил, налив заварку и кипяток. – А вот я хочу спросить, почему ты меня не искал?
– Это на каких же свалках я должен был тебя искать? – глаза у отца сузились, и у него резко изменился тон.
Сузились глаза и у старика, они уставились друг в друга, и Рома увидел, как они похожи.
– Ты, я вижу, здесь себе выстроил хоромы… и всё про всё забыл. А мы тогда… с матерью, от горя, не знали, как нам жить.
Мальчик видел: старик играет – вот потекла по грязной щеке фальшивая слеза. Но мальчик не знал ещё, что можно так играть.
– Не трогай мать, – овладев собой, устало произнес отец. – Я был на войне, в плену, ты это знаешь.
– Знаю, знаю, ни одной весточки за всё время. Мать из церкви не вылезала, проплакала все глаза.
– А ты их пропил – с шалавой, и с ней же квартиру – всё пропил, – резко сказал отец.
– Да, я запил, – согласился грязный старик. – Машенька, жена моя, и матушка твоя, умерла – а от тебя молчок (снова фальшивая слеза). И что мне было делать?
– Ещё раз тебе говорю, не трогай мать, – стальным голосом произнёс Павел.
– Мать умерла из-за тебя, – каким-то зловещим голосом сказал старик. – С тяжким грехом живёшь – и это знаешь.
Павел вдруг встал, пошёл к двери, и её открыл. Сказал одно слово:
– Уходи.
– Что? – не понял старик, на пол пути ко рту остановив стакан чая.
Мальчик опять ощутил всем своим обострённым детским чутьём, что отец сейчас может ударить незнакомца. Почувствовал это и старик. Он выбрал единственно верный вариант: поставил стакан, встал молча и также молча проследовал мимо Павла. Уже за дверью старик обернулся и сказал, но уже не играя, а всерьёз:
– А вот уйдёшь ли ты от себя – не знаю, Павел.
Отец захлопнул за ним дверь, прошёл к столу, и вдруг, схватив голову руками, разрыдался.
Мальчик остолбенел: рушился мир, в который он только что вошёл. И надо было строить мир новый – но какой? Он подошёл к отцу и робко коснулся рукой его волос:
– Папочка, ты… не утонешь и не улетишь.
Отец удивлённо посмотрел на ребёнка.
– Ты будь спокоен – за себя, и за меня, – сказал ему ребёнок.
До Павла уже доходили слова сына. Вдруг его осенило окончательно: душа ребёнка была причастна всем его тайнам, всем его скорбям.
И в это время влетела испуганная мама:
– Что здесь случилось, Паша?!
– Ко мне приходил отец. Лена, я его выгнал, как пса смердящего. Я не мог, Лена, мать умерла из-за него!
– Да что же ты сделал – прогнать своего отца! Такой тяжёлый грех. Будешь казнить себя всю жизнь! Надо догнать его, вернуть! – запричитала Лена.
Павел, уже успокоившись, сказал:
– Он вернётся. Это природный лицедей. А эту роль он ещё не доиграл. Но я не знаю, смогу ли я грех свой искупить. Лена, тогда мне надо про всё забыть и всё простить!
Вдруг он увидел в углу глаза ребёнка. Отец подумал, что мальчик плачет – и хотел броситься к нему. Лена его опередила.
– Ромик, ты видел всё? – спросила мама.
Мальчик, как будто вернувшись из других пространств, молча кивнул ей головой.
– Рома, это твой дедушка был, – опять сказала мама, – а ты его наследник. Ты понимаешь это?
И опять он без слов кивнул в ответ.
Павел вдруг понял то, что чуть раньше кто-то без слов шепнул ребёнку: цепь порвалась, а за ней прерывалась жизнь. А за жизнью погаснут звёзды, и наступит мрак. Павел взял за руку Лену, а другой взял послушную руку сына. Больше не надо было слов. Слова могли либо вспугнуть, либо разрушить новый мир. Они вышли во двор, под солнце. Может быть солнце, может быть небо что-то шепнут ребёнку?