Отцовское горе

Ольга Васильева 7
– Папочка, ну ты можешь хоть минуту не шевелиться?
– А если у меня зачешется нос?
– Подумай о чём-нибудь другом – и перестанет чесаться.
– Хитренькая ты у меня! О чём же мне думать?
– Ну… например о том, как ты хочешь, чтобы я победила в конкурсе портретов.
– Светик, да ведь даже если ты не победишь, это ничего не поменяет. Я как любил тебя, так и буду любить.
Девушка отложила кисточку, подсела к отцу на подлокотник кресла и поцеловала его лысеющую макушку.
– Папочка, ты у меня просто прелесть! Но ты даже не представляешь, насколько для меня важен этот конкурс.
– Представляю, милая, представляю. Я сам был такой же.
– Поэтому сиди спокойно! – рассмеялась девушка.
– А если у меня зачешется нос?
Виталий Олегович Олялин был терапевтом. Это был маленький лысеющий человечек в круглых очках и с наивными глазами. Двадцать лет назад, когда дочка была ещё совсем крохой, он потерял жену, погибшую в автомобильной катастрофе. Это стало страшным ударом для врача, очень любившего супругу. И неизвестно, справился бы он с горем или нет, если бы не малышка Светочка, в которой Олялин черпал радость и силы жить дальше. Редко найдётся такой отец, который любил бы своего ребёнка, как любил Свету Виталий Олегович. Каждые выходные он ходил с ней в парк, накупал целый ворох игрушек и связку разноцветных воздушных шаров, катал на лошадке и на каруселях, покупал ей фрукты и сладости. И дочка платила отцу ответной любовью. Когда он приходил домой, она неслась к нему навстречу из дальнего угла квартиры и кидалась на шею с радостными восклицаниями. А потом они вместе смотрели мультфильмы или читали книжку. Когда коллеги говорили Олялину, что он слишком не щадит себя ради дочки, тот только слегка пожимал плечами и говорил с наивным видом: «Но ведь я люблю её!». Виталий Олегович сам сохранил в себе детскую непосредственность и чистоту и не очерствел с годами в отличие от многих других людей. Вот и теперь он сидел в кресле с детской доверчивостью и позировал дочери, начинающей художнице.
– Ещё чуть-чуть, папа!
И вот портрет был готов. Света написала его с душой, передав холсту с помощью красок всю свою дочернюю любовь. Портрет был представлен на конкурс, и – о чудо! – Света победила. Эта радость произошла свежим апрельским днём, когда почки набухали на деревьях, а небо было упоительно голубым и прозрачным, как бывает, когда вся природа оттаивает и впускает в себя головокружительную весну. Света подошла сзади к парню с длинноватыми тёмными волосами, дожидавшемуся её в сквере, и закрыла ему глаза руками.
– Света!.. – нежно улыбнулся Гриша, коснувшись её рук, а она в ответ бросилась ему на шею.
– Гриша, я победила!
– Не может быть!
– Может, может! Ой, Гришка, я так счастлива! – и девушка ещё сильнее прижалась к обнимавшему её парню.
– Светка, какая же ты у меня молодчина! Ну просто слов нет! Я так горжусь тобой!
– Это всё благодаря тебе!
– А я-то тут причём? – рассмеялся Гриша. – Это всё твоя заслуга и только твоя.
– Много ты понимаешь! Это твоя заслуга и моего отца – моих двух самых любимых мужчин на земле!
– Светик…
– И я приглашаю тебя на мою выставку, которую откроют послезавтра в честь моей победы! Придёшь?
– Ну конечно, приду! Ты ещё спрашиваешь!
Через два дня Света пошла на выставку с Гришей, с отцом и с одной своей подружкой, высокой брюнеткой Леной. Надо сказать, что Гриша сам был реставратор и кое-что смыслил в живописи, хоть и не писал собственных картин. Около одного светиного натюрморта они даже о чём-то поспорили, а Виталий Олегович пытался утихомирить их и без того мирный спор, убеждая всех, что любая картина его дочери – настоящий шедевр.
– Пап, ты меня так избалуешь! Пускай меня Гриша иногда поругает.
– Да не ругал я тебя! Мне просто показалось, что на этой картине у тебя немного срезана композиция, а так я тоже обожаю твои картины.
– Мой самый строгий критик! – улыбнулась Света, подмигнув подружке.
Вечером они собрались у отца и дочери и накрыли стол. Когда был выпит первый бокал за успех светиного начинания, Гриша вдруг поднялся и в сильном волнении начал:
– Виталий Олегович, разрешите сделать вам одно предложение!
Олялин поправил очки (это был его привычный жест, когда он готовился внимательно слушать) и весь подался в сторону Гриши.
– Виталий Олегович, я люблю вашу дочь и хочу жениться на ней. Я прошу у вас её руки.
Терапевт ахнул и, запинаясь, ответил:
– Так у неё… у неё спрашивай, не у меня!
– Папочка, да ведь у нас уже всё давно решено!
– Какое счастье!
– Значит, ты не против?
– Ну о чём ты говоришь, доченька? Как я могу быть против твоего счастья?
– Я так люблю тебя, папочка! – она кинулась обнимать и целовать его, а потом бросилась к Грише, и они, обнявшись и шепчась о чём-то, побежали в коридор.
– Что с вами, Виталий Олегович? – спросила Лена, оставшись в комнате с Олялиным. – Вы плачете?
– Это от счастья, Леночка! Я так хочу, чтобы они были счастливы, чтобы у них всё получилось! Как ты думаешь, у них всё получится?
– Сказать честно?
– Да! – врач вновь поправил очки и тревожно посмотрел на брюнетку.
– Если честно, то я не знаю. Иногда мне кажется, что они слишком торопятся и что у них это несерьёзно.
– Ну что ты такое говоришь? Они любят друг друга!
– Ну раз любят, совет им да любовь, – проговорила Лена, не глядя на Виталия Олеговича. В этот момент в комнату вбежали счастливые Света с Гришей.
– Папка, мы уже всё решили! Мы завтра едем покупать мне платье, а Гришке костюм! Ты поедешь с нами?
– Ну конечно!
– А ты, Лена?
– Нет. Я не смогу, – отрывисто проговорила подружка и вскоре ушла, сославшись на то, что на следующий день надо рано вставать.
– Какая-то она странная сегодня… – пожала плечами Света и тут же забыла, настолько была поглощена собственным счастьем.
А через месяц на городскую почту стали поступать странные письма на имя Светы, чей адрес не был указан. Все работницы почты предлагали выбрасывать послания, раз не было понятно, куда их относить, и лишь одна из сотрудниц, Анна Ивановна, сохраняла эти письма. Сначала она не решалась вскрывать их, так как они принадлежали не ей, а Анна Ивановна не любила вмешиваться в чужие дела, но в какой-то момент она не выдержала, настолько всё было таинственно. Ведь можно один, ну два раза забыть указать адрес, но это явление стало регулярным. И вот что она прочитала в первом открытом ею письме:

«Светик!

Я не могу больше жить! Моя жизнь остановилась! Я не знаю, как это пережить! Нет, я не переживу это! И что ещё только держит меня в мире? Почему я не ушёл следом за тобой? Даже если бы ты была в аду, он показался бы мне раем, лишь бы быть с тобой! Почему это произошло с тобой, почему? Это страшная ошибка, это несправедливость! Лучше бы это произошло со мной! Я бы всё отдал, чтобы оказаться на твоём месте и чтобы ты жила! Но я не верю, что ты в аду! Этого не может быть! Мой Светик – и в аду! Нет, нет, нет! Напиши мне, молю!»

Прочитав это, Анна Ивановна задрожала всем телом, благо остальные сотрудницы куда-то отошли. Она быстро стала вскрывать другие письма и читать их. Вот что в них было:

«Солнце моё!

Свет погас, света больше нет! Я люблю тебя, я не могу жить без тебя! Я не могу это принять! Неужели мне ещё жить много лет в этом мире? Но я не хочу! Ты ушла, а мне жить? Приди за мной, забери меня, где бы ты ни была! Я пойду за тобой, куда бы ты меня ни повела! Но я верю, что ты поведёшь меня в рай! Иначе и быть не может! Знаешь, во что превратились мои дни? В ужасную пытку, в казнь! Я прихожу домой, а тебя нет! Солнце моё единственное, ну почему, почему это приключилось с тобой, со мной? Почему? Скажи мне! Ведь ты теперь, наверное, всё знаешь…»

«Светочка!!!

Вот мне некоторые говорят, что я слишком любил тебя в детстве, что если бы я был построже, этого не произошло бы. Но сердце не выдерживает этих жестоких, зверских слов! Я любил тебя всегда больше жизни, а теперь люблю ещё сильней! И разве я когда-нибудь в чём-нибудь упрекну тебя? Да быть такого не может, поверь мне, лучик мой ясный! Я не виню тебя ни в чём, ты не виновата в адских страданиях, которые я сейчас испытываю! И никогда в жизни я не пожалею, что так сильно любил тебя, люблю и буду любить! Я так сильно люблю тебя, как ты даже и представить себе не можешь! А помнишь свой первый рисунок в детстве? Ты нарисовала меня цветными карандашами, совсем по-детски, и я тогда и не мог представить, что ты станешь настоящей художницей. Нет, нет, нет! Не могу писать это! Когда ты получишь моё письмо, ты увидишь, что оно всё облито слезами! Ты навсегда в моих слезах, и эта рана никогда не пройдёт! Как же я люблю тебя! Напиши мне хоть словечко, как ты там?»

Читая эти слова, пронизанные болью и криком, Анна Ивановна сама почувствовала, что начинает ещё сильнее дрожать и что болезненный ком подкатывает к её горлу. Она рискнула открыть ещё один конверт.

«Самая любимая моя девочка на земле!

Я умираю, я больше не могу так! Ты не пишешь мне… Но я не виню тебя! Может быть, у тебя просто нет возможности написать? Может быть, там дефицит бумаги или чернил? Хотя что я говорю? Не может в раю быть дефицита чего-либо, не может! А ты в раю, я это знаю! Пожалуйста, выпроси у твоего Ангела-Хранителя хоть клочок бумажки, чиркни мне пару строк, чтобы я просто увидел, узнал твой почерк и ещё сильнее убедился, что у тебя всё хорошо! Ведь я умираю, умираю без тебя!..»

Анна Ивановна не выдержала. Она отпросилась с работы и отправилась по адресу писавшего эти послания. Сначала она была полна решимости позвонить прямо к нему в квартиру, но, дойдя до дома, почувствовала, что ноги у неё подкашиваются. С трудом она заставила себя войти в подъезд с кем-то входившим и увидела будку консьержки, которая не замедлила сразу же выскочить навстречу незнакомке. Татьяна Евгеньевна, консьержка многолетней четырнадцатиэтажки, знала всех жителей в лица, поэтому первым вопросом незнакомому лицу было, кто она и к кому пожаловала.
– Я… я с почты… – проговорила бледнеющая Анна Ивановна.
– А, ну проходите, – равнодушно отозвалась консьержка.
– Я… я к вам! – внезапно нашлась измученная страхом и тревогой женщина.
– Ко мне? – удивлённо повторила Татьяна Евгеньевна. – Проходите. – И они вместе вошли в будку.
– Понимаете, – начала Анна Ивановна, – к нам на почту стали приходить странные письма. Адрес не указан, куда относить, указано только, что это для какой-то Светы, и указан обратный адрес. Эти письма… это что-то! Какой-то мужчина, по-видимому, отец, сходит с ума от горя. Только я не очень поняла, что случилось.
– Это Олялин, – тут же покачала головой консьержка. – Его дочь месяц назад с собой покончила.
Анна Ивановна вздрогнула.
– Почему? Что случилось?!
– Её хулиганы какие-то по очереди зверски изнасиловали.
– Хулиганы?!! Да это же бандиты какие-то и изверги, а не хулиганы! Их судили?
– Им дали условно. Насколько я знаю, кто-то хорошо за них заплатил.
– Да как же можно? Они вон до чего девочку довели, а их… – и Анна Ивановна внезапно расплакалась, а консьержка печально смотрела на неё и монотонно кивала головой в такт рыданиям.
– Что делать, что делать… – бормотала Татьяна Евгеньевна.
– И что же теперь с её отцом? – дрожащий платок как будто сам вытирал красные глаза Анны Ивановны.
– С отцом катастрофа, – вздохнула консьержка. – Ведь это страшное дело для любых родителей, а Олялин-то вообще души в ней не чаял. Я как-то слышала, как он головой о стену долбится. Потом ходил с перевязанной головой. Он даже с работы уволился. Ходит, как призрак, ни живой, ни мёртвый. Никого и ничего не замечает вокруг. Вон он идёт, – Татьяна Евгеньевна быстро перешла на шёпот.
В самом деле, Виталий Олегович в этот момент проходил мимо будки консьержки на улицу.
– Я пойду, посмотрю, что он будет делать, – сказала Анна Ивановна, переждала пару минут после того, как входная дверь захлопнулась за несчастным отцом, и последовала за ним. И что же она увидела во дворе? Лысый старик с лицом, на которое навек легло страдание, кормил бродячих собак колбасой, фруктами, хлебом и прочей снедью. Руки страшно дрожали и попадали мимо, тыкались в слипшуюся собачью шерсть, но псы сами находили, что им нужно, и жадно съедали. Анна Ивановна не знала, что сердобольные соседи приносили Олялину еду, но он не брал её, а только смотрел невидящим взглядом в угол. Тогда незваным гостям ничего не оставалось, как оставлять пакеты на кухне и уходить. Анна Ивановна хотела подойти к старику, похожему на смерть, но не решилась. На следующий день, придя на работу, она нашла новое письмо. Оно было адресовано той же Свете, но адресантом на этот раз был некий Григорий Беляков. Анна Ивановна в страшном волнении разорвала конверт и прочитала:

«Света!

В чём моя вина? Разве виноват я в том, что у тебя случилось? Как ты посмела обо мне не подумать? Я почти ненавижу тебя за это, хоть и понимаю, что не должен испытывать ненависть в такой момент. Иногда я злился на тебя, когда мы спорили, но теперь я отдал бы всё на свете, чтобы вновь поспорить с тобой! Я искусал бы тебя до крови, лишь бы чувствовать: ты здесь, ты рядом! Любимая! Что ты со мной сделала? Я был у твоего отца, на него страшно смотреть. Ты и о нём не подумала. Это он посоветовал мне написать тебе письмо, и вот я сижу и пишу, как дурак. Он уверял, что ты обязательно ответишь, надо лишь подождать какое-то время. Так ли это? Но я, похоже, так же теряю голову, как и твой отец. Лена утешала меня, пыталась соблазнить. Но я не поддался. Какой же я дурак! Зачем рассказываю тебе это? Но пойми, я просто уже ничего не соображаю, я пишу, что пишется, не взыщи. Прости меня! Прости меня за всё и за то, что я никогда не прощу тебе этого! Никогда! Я ненавижу тебя! Прощай! Как больно, что я никогда больше тебя не увижу. Как не хочется заканчивать это письмо! Прощай, любимая!»

Анна Ивановна схватила вновь письма Виталия Олеговича, перечитала их и принялась писать ответ:

«Дорогой папочка!

Я пишу тебе, чтобы сообщить, что у меня всё хорошо! Я теперь в раю. Господь понял, как мне было тяжело пережить то, что случилось, и Он пощадил меня, не стал наказывать. Теперь я отдыхаю среди ангелов. Я верю, что мы когда-нибудь встретимся и с тобой, ты только живи, пожалуйста! Не переживай так сильно, потому что я сама начинаю плакать, когда вижу, как ты плачешь. Господь не любит, когда люди унывают. Порадуйся вместе со мной и встряхнись, ведь жизнь продолжается! Я очень люблю тебя, папочка! Целую! Скучаю! Твоя Света»

Написав письмо, Анна Ивановна горько расплакалась, наклеила марки и отправила послание. Через несколько дней уже можно было наблюдать истосковавшегося вволю старика, который теперь слонялся по двору с бродячими собаками, которые доедали его продукты, и старик с блаженным лицом смотрел в небо, приговаривая: «Я знал, что ты там! Знал! Я знал, что ты напишешь! Теперь и я могу спокойно умереть!»
А Анна Ивановна стала плохо спать, так сильно мучила совесть оттого, что ей пришлось пойти на обман. И в один из выходных женщина собралась и пошла в церковь на исповедь. Рассказав батюшке всё как было, она в страшном волнении ждала его ответа, как приговора. Она боялась, что священник станет корить её, но он оказался удивительно чутким и добрым. Он грустно произнёс:
– Ты добрая женщина, ты хотела просто облегчить страдания её отца. Твой грех не велик. Но теперь ты должна молиться за эту девушку. Молись, крепко молись за неё.
– А как молиться? – едва дыша, проговорила Анна Ивановна. – Разве за самоубийц можно?
–Дома можно. Останься после службы, я подарю тебе молитвенник, в котором есть эта молитовка. Ты её каждый день повторяй, – и с этими словами батюшка накрыл женщину епитрахилью, читая молитву об отпущении грехов. Анна Ивановна чуть не расплакалась, а священник ласково сказал ей, совсем как ребёнку:
– Ну-ну-ну, полно, Анечка! Господь всё образует! Целуй крест и Евангелие!
И вот у Анны Ивановны теперь был молитвенник, подаренный священником, и каждый день она по нескольку раз повторяла: «Взыщи, Господи, погибшую душу Светланы, аще возможно есть, помилуй ю. Неизследимы судьбы Твоя, не постави мне во грех сей молитвы моей. Но да будет святая воля Твоя». Женщина стала также хаживать к тому доброму батюшке, который поддерживал её и рассказывал много чего душеполезного. Он сказал, например, что полезно хоть по чуть-чуть раздавать милостыню бедным и что это тоже может отчасти помочь несчастной девушке. И вот в одну ночь погибшая Светлана явилась во сне к Анне Ивановне. Девушка была вся в чёрном, а лица её не было видно. Она вся была как будто в тени, хоть тени и не было. Но казалось, солнечные лучи, струящиеся где-то в стороне, не достигали даже края одеяния гостьи.
– Спасибо тебе, Анна, что утешила моего отца и что молишься за меня. Может, и вымолишь меня оттуда. Бог, о Котором я не думала, когда сводила счёты с жизнью, вознаградит тебя за это. А Елена будет наказана.
И Света ушла так же тихо и незаметно, как и пришла.
Проснувшись, Анна Ивановна не могла понять, сон это был или явь и кто такая Елена, которую, по словам девушки, Бог накажет, но с этого дня добрая женщина стала молиться ещё сильнее и с ещё большей верой.