Голубцы и белая ворона
Белую ворону сегодня видел. Впервые в жизни. Рано утром, из окна автобуса. Я ехал домой, издалека ехал, с севера Молдавии к себе в центр Молдавии. Там у них на севере листья на придорожных орехах почти все уже поголовно жёлтые, а чем ближе к центру, тем желтизны меньше. И я ехал и наблюдал это в окно, и всё ждал, когда подъедем поближе к центру, чтобы смотреть на лес, потому что у них там на севере дорога далеко от леса проходит. А у нас огромные дубы прямо на дорогою нависают. Подлесок уже ощутимо осенний, а дубы – нет, нет! В тёмно-зелёной могучей листве их ещё полным-полно жизни, сама себе она кажется ещё бессмертной. Я видел это вчера, когда ехал на север, и сегодня всё ждал, чтоб снова увидеть. Но пока по безлесным северным равнинам вёз меня автобус с неописуемо прекрасным именем «Барабой» на белом своём лбу. Но нет, конечно, это не его имя. Это имя некоего удивительного, никогда, увы, не виденного мною села Барабой, откуда автобус поехал в Кишинёв, а по пути прихватил и меня, стоявшего на обочине в селе с почти таким же прекрасным именем Софья.
За окном плавно мелькали жёлтые северные ореховые деревья, а за ними – серо-жёлтые пастбища, по которым печально гуляли одинокие кони и маленькие плотные гурты овец, потом пошли чёрно-желтые убранные поля, а над полями кружили небольшими стаями чёрные вороны. И вот в одной из этих стай была белая ворона. Полупасмурным, полусияющим утром, над отчаянно грустным пустым полем – белая, ослепительно-белая птица среди штук восьми таких же, только чёрных.
И от этого у меня вдруг заболело что-то в самой середине груди, и стало больно дышать, и я чуть не заплакал.
Бывает, да… У некоторых нервических мужиков это с похмелья обычно бывает, по себе помню. Но сейчас-то я чего? Какое, к хренам, похмелье? Я пью очень мало и редко, и вчера весь вечер тянул единственный бокал сухого красного, и тот не допил. Вот ел я – это да. Да. Это – да. Очень. Весьма. Даже слегка чрезвычайно. Но не до слёз же! Тем более, переварилось всё давно. Непонятно мне это, нет…
Ездил я вчера на крестины. У брата двоюродного дочка родилась. Это мне второй раз выдалось ребёнка крестить, три года назад я крестил дочку другого двоюродного брата. И оба раза я выглядел слегка придурком, хотя полагал, что не буду. Потому что по основной своей работе я этнограф. Специалист по народным ремёслам и немножко по обычаям и традициям. Оказалось, что очень, очень немножко. Я прекрасно знал, что когда идут крестить детей, то в церковь надо брать с собой «крижму» – такую ткань, в которую заворачивают ребёнка, вынимая из купели. Ткань эту надо особым образом сложить и воткнуть в неё веточку базилика. И отправившись на крестины в первый раз, я, лопух, купил именно отрез ткани и пошёл с ним в церковь. А все остальные пришли с пледами и детскими одеяльцами, и я чувствовал себя глуповато со своим куском ткани, тем более, она попалась, зараза, скользкая, из нё всё время выпадали то конец, то середина, и я о них спотыкался и чуть не упал несколько раз, и базилик потерял.
Во второй раз я купил одеяло, чтобы быть как все. Специально побольше выбрал, тщеславный идиот! В этом селе все пришли с пелёночками и полотенцами в маленьких аккуратненьких пакетиках, один только я пёр огромнейшее одеялище, за всех и за всё цепляясь, чуть не повалил в притворе большой подсвечник и какую-то лесенку. Базилик безвозвратно упал куда-то внутрь одеяла. Этнограф, блин! Профэссионал-тэорэтик!
Но ладно, это фигня всё. Всё остальное, кроме моего одеяла, было чудно. И весёлый поп с коричневыми руками (Он извиняться стал сразу за руки и объяснять, что это он внукам орехи чистил, а от кожуры потом не отмоешь), и дивная моя щекастая двоюродная племянница, разулыбавшаяся в купели, и хрустальные голоса певчих.
Потом мы пошли есть, пить и плясать, и начались привычные уже траблы современного сельского праздника: копытами в поддых лупящие динамики, чудесные народные песни вперемешку со зверской попсой и лирическими русскими песнями про тюрьму.
На меня вид пляшущих людей всегда нагонял почему-то жуткую тоску. С детства ещё, с первых школьных дискотек. И вчера я был готов, что меня опять закошмарит. Но вот нет. Вдруг как-то – раз, и не закошмарило. Пьяненькие люди были немножко смешные, особенно когда подпрыгивали в танце, но смотреть на них было вовсе не тоскливо. Потому что хорошие, живые лица, и руки хорошие – уработанные крестьянские руки. И всем этим людям очень шли их наряды праздничные, и лицам краснота шла, и шальные от вина и музыки блестящие глаза. Радость их была искренней, и мне было за них приятно, и вообще приятно. А когда грохот динамиков совсем уж доставал, можно было выйти на улицу покурить и утащить за собой кого-то из своих двоюродных. Я так редко вижу их, годами не вижу, я соскучился. И это немного грустно, но очень хорошо – вот так обнять брата, пободаться лбами, рассмотреть в здоровенном лысеющем мужике когдатошнего пацанёнка. Братишкааа… Родня.
Вообще, мне вчера не очень-то и было когда впадать в привычную меланхолию. Ибо я, как уже было сказано, ел, и весьма. Старался отрезать малюсенькие кусочки и подольше жевать – чтобы не обожраться. Но обожрался всё равно. До последнего предела набил несчастный свой желудок. И тут принесли голубцы.
У нас голубцы обрядовое блюдо. Его обязательно подают предпоследним на свадьбах, крестинах и поминках. Готовить голубцы надо обязательно в печи, в глиняных горшках, лучше всего в чёрных, у кого сохранились. Это редкость теперь. Нынешние гончары почти не практикуют закрытый обжиг, от которого получается чёрная керамика. Но надо, чтобы в чёрном горшке, обязательно в чёрном. Как вот эти! Да простят меня остальные соотечественники, но нигде в Молдавии не готовят таких голубцов, как в северных сёлах! О! Ооо! Разве можно так пахнуть? Нельзя, ни в коем случае нельзя! Вот так пахнуть, что словами не передать! Ни на какие в мире слова это не похоже. Только разве чуть-чуть на музыку. Бывает, Моцартом вот так задохнёшься счастливо или, например, Шубертом. Или иволгу вдруг услышишь в лесу в начале лета.
Подумать только, я ведь не любил когда-то этого запаха. Мне было скучно с ним, он был слишком обыденный, слишком земной, а я весь был такой почти городской, на понтах такой весь. Я уже хорошо по-русски говорил, и книжек прочитал много, и кино всякое смотрел, мне интереснее было всякое яркое в телевизоре и в книжках, чем голубцы. И только когда стал совсем взрослым и даже слегка постарел, полюбил я этот запах. И вкус этот. Потому что когда несёшь гроб на похоронах, и от гроба тленом тянет, а после в церкви – свечами и ладаном, а от могилы – суглинком и порубленными лопатой корнями бурьяна, то это всё застревает в горле горьким, колючим комом, и только густой, сытный, немного дымный дух от тарелки с голубцами в силах вытолкнуть этот ком и и уложить горе в душе так, чтоб можно было его вынести.
Эх… Прорва я всё-таки ненасытная. Только что я был уверен, что ни крошки более проглотить не смогу, а тут взял четыре голубца. Мамочки, вкусно-то как! Ах, как вкусно! Ещё парочку, пожалуй. Нет, не парочку, а три штуки. Вот этот третьим возьму, который подгорел чуть-чуть… Неееее, не лопну! Хрен вам, не дождётесь.
Я растворяюсь весь в этой вкусноте. Растворяются, исчезают вся моя глупая взрослость, все понты, шуточки мои дурацкие. Я снова мелкий, тощий пацан и лежу у бабушки на печке на осенних каникулах в дождливый денёк. Бабушка, мама и тётушки внизу возятся, готовят голубцы, потому что родился Гришка (вот этот самый, который сидит сейчас с женой напротив меня и только что показывал фото четырёхлетней дочки), и завтра крестины. Я лежу и пытаюсь читать про Ходжу Насреддина , но не могу, ибо коварные двоюродные Игорь, Алёнка, Андрюха и Толик подкрадываются и накидывают мне на книжку серую кошку Мурку. И я тогда рычу и кидаю в них подушкой, а они в меня кидают, и мы устраиваем большую возню, и мама с тётушками нас ругают.
– Вкусно! – блаженно щурится взрослый Гришка, а маленький Гришка агукает в коляске около печки – там, тридцать пять лет назад. А сегодня Андрюхина дочка вот так агукала у меня на руках.
Околдовало меня прошлою ночью, заволокло душу тёплым голубцовым волшебством. И начал я тогда понимать одну штуку, а окончательно понял уже утром, когда белую ворону увидел. И тут не в вороне дело, так совпало просто. Я понял, что это земля меня тянет к себе.Вот этой моей любовью. К голубцам и вообще. Моя земля, на которой я родился, чёрно-жёлтая осенняя моя земля, в которой меня когда-нибудь похоронят. Потому что сегодня я поверил наконец, что наверное всё-таки когда-нибудь умру, но это не страшно. Не страшно, нет, я почти не боюсь.
Мне бы очень хотелось чтобы на свете был бог, и чтобы был он всемилостив. Я совершенно искренне на это надеюсь и пытаюсь даже верить. И очень хочу, чтобы, если он есть, достало его милости этой вот земле, моей земле, на которой есть село Барабой, и село Софья, и другие всякие сёла и города, над которой летит сейчас белая ворона и другие птицы. И на которой живут любимые мои люди, и просто знакомые люди и незнакомые тоже, и лошади живут, и кот мой Яшка, и собака Спиридон, и все остальные коты и собаки, и много, много, кто ещё. Господи, да пребудет с нами милость твоя.