Воспоминания деда Федота
(частично опубликованы в журнале «Огонек», 40/4667/Октябрь 2000)
(4/21) Как деда Федота германцы хотели убить
Маршевая рота ехала на фронт семеро суток. Рота шла по назначению в седьмую дивизию, пятый армейский корпус. Разбили нашу маршевую по ротам. 289-й пехотинский полк, Коротоякский, восьмая рота – вот в неё я и попал. Взводный был большой гвардеец, на три четверти больше меня.
Часть в аккурат отступала от Варшавы. Взводный хороший: нас, новичков, серечков, так нас, новобранцев, звали, ему дали восемь человек. Он поставил нас по окопу всех рядышком и более был с нами всю эту ночь, всё приучал нас к жизни окопной. Одного серечка за эту ночь ранило – отвоевался. Больше суток простояли, стали отступать, потом наступать, а потом даже уходили – невозможно было стоять, потому что у нас на целый полк был один всего пулемёт. Даже приходило пополнение к нам, дак винтовок у них не было, а к нам придут в добавление и дожидаются, когда винтовка освободится – кого-нибудь убьют, а то его самого убьют, и винтовки не подержит. Вот как воевали. А потом у нас в 289 полку появилось на каждые четыре роты по пулемёту, а потом уже в каждой роте было по пулемёту, потом и в взводах, и можно было воевать.
А измены сколько было! Приходишь часть сменять свою, чтоб в другое место, а немцы уже кричат, какая часть заступает, и кто комполка по фамилии знают. Полковников тоже часто меняли: только выучили его, уже другой. Ротных тоже не хватало, взводных мало было – убивали. То убьют, то в плен забирают немцы. Приходилось даже рядовым командовать.
20 февраля 1916 года, я был командиром отделения, ротный меня с окопов взял и повёл в штаб полка. Тама меня записали и сразу же отправили в штаб дивизии, тама была походная учебная команда при 73-й дивизии. Куда часть – туда и учебная команда, скороспешка. Тама я проучился до 20 марта 1916 года, один месяц. В учебной был командир, один всего, подпрапорщик Кунда, хороший такой. Нас было в команде двадцать человек. Занимались строем, словесностью, всякими оружейными приёмами, на турнике, изучением всего правительства и всего генерального штаба, и как командовать во время боя отделением, взводом и т.д. – всё помаленьку. Я это ещё в Омске знал. Дал Кунда на всех хорошие характеристики, благонадёжные.
Учебная была от передовой километрах в двадцати. Пришли в штаб полка, командир вышел из блиндажа, нас посмотрел, сказал: «По ротам!» В полку шестнадцать рот, вот я и пришёл один в свою восьмую роту и в свой первый взвод. Взвод-то был первый, а люди уже другие. Растрепали восьмую роту. Взводного, который меня посылал в учебную, ранило, его нету. Был взводный с первого отделения, он же рядовой. Меня ротный ставит на первый взвод. Я был ефрейтором, и в учебную пошёл ефрейтором, принимаю взвод, записываю восемьдесят восемь человек. Через неделю приходит со штаба полка рапорт на произведение меня в унтер-офицеры, и рапортом, что я взводный командир. И стало больше пулемётов. Пулемёты заботы прибавили: к нему кого зря не поставишь. Ротный дал человека с другого взвода, знал хорошо пулемёт. Через неделю-две я сам уже узнал «Максима», и других уже научили стрелять с «Максима».
Воюем и воюем, гоняют с фронта на другой фронт, и всё большей частью переходим пешком и ночью. От Барановичей частично ехали на поезде и опять под Скробовом - пешком. Сменяли какие-то сибирские стрелковые полки. Наш-то 289-й Коротоякский полк формировался в Воронеже. Ещё Валуйский, Черниговский полка. И когда много ходили, а питания всё же, видимо, не хватало, то открылась какая-то куриная слепота. И многие солдаты днём ничего, как вечером, не видели. Вот и назначай вожатых в переходе и на передовой! Горе: то в окопах его веди, то он в окопе сидит дураком. И так было с месяц, многие слепли, а потом всё прошло, не стало слепоты.
Под Скробовом были очень сильные бои. То мы выбьем из окопов немцев, то они нас. Так переходило несколько раз из рук в руки. И там ранило ротного нашего, Дурягина (я был его заместителем). Ротный был душа, а не человек. Он был в наступлении с моим первым взводом, я видел, как он делал перебежку, и другие ещё ближе были к нему – тоже видели, где он остался. А мы не выбили немца с окопов и назад. Ротный и остался на поле боя. Да, в 1916-м в августе под Скробовом были ожесточённые бои.
Уже вечерело. Когда стало совсем темно, пришёл комбат и сказал: «Надо труп Дурягина перенести в окопы, здесь похороним». За офицера давали награды и домой в отпуск пущали. Его вестовой бежал с ним рядом, знал точно место, где убит. За таким ротным я решил пойти, и его вестовой. Он лежал почти возле немецкого проволочного заграждения. Перестрелка вся стихла, ветер был хороший, нам это на пользу – трава шуршала. Подползли к нему, он живой, только раздет до белья, и сапоги сняты, и оружия нету. Положили на плащ-палатку и потащили, по траве – легко. Большую часть пути уже протащили, и немцы, видимо, услышали, открыли ружейный огонь по нам. Когда стали пули разрывные над головами рваться, мы залегли на месте, пока всё не успокоилось. Принесли в окоп. Фельдшер стал делать перевязку. Ранен был в правое лёгкое. Пришёл комбат, сказал:
-Жив, слава богу?
-Жив,- ответил, хотя тихо, Дурягин.
Под Скробовом бои были очень большие. Полк наш и все роты простые пали. Комбата убили, ротного не было, так награда и затерялась. Опосля Дурягин присылал с какой-то частью, узнавал насчёт нашей награды за то, что его из смерти вытащили. Так всё и осталось, потому что он не вернулся после выздоровления в свою часть, послали его в какую-то другую часть. А так порядки были плохи: награду мою и вестового могли получить кто поближе в штабе…
Как Дурягина отправили в санбат, открылась ружейная перестрелка с обеих сторон до утра. На всходе солнца немец открыл по нашей части артиллерийский ураганный беглый огонь, по нашим всем окопам, нашей части. Но наша артиллерия в ответ все окопы немецкие сровняла. Был день, но от взрывов снарядов стало темно. Такая ураганная перестрелка шла около двух часов. Во время этой артиллерийской подготовки к наступлению я стоял в окопе возле блиндажа; комбат, штабс-капитан Дудук, был во втором блиндаже. В это время разрывается снаряд промеж нас. От дражения окоп завалился. Нас, пять человек, меня легче всех, завалило. Меня, как стоял, по шею; стало душно. Невдалеке были солдаты, увидели, откопали. Меня вытащили, сапоги остались, снялись с ног. Меня контузило – остался в строю. Двоих солдат тяжело контузило, одного насмерть, и Дудука насмерть. Хороший был, несмотря на то, что немец…
Противник переносит беглый орудийный огонь по нашим резервам, по всему фронту, куда намерен наступать. Это было летом; немец пустил газ первый раз, спасались кто как умел. Пущают газ по ветру, к нам тянет воздух. На нас идёт смертоносное облако тумана. Газ идёт вроде без шума. Вечерело, а он всё же тяжёлый – опущается, в любое место низменное, всевозможные овраги, канавы и воду – всё это его притягивает, даже леса и кустарники. Когда шёл газ, стрельба стихла. Подаётся команда по фронту: «Спасайтесь!» Ещё ранее об этом газе было сказано, как от него спасаться: что-нибудь мочить, портянки, шинель, чем есть, водой и вплоть до своей мочи, и закрывать рот, глаза; ложиться более на возвышенное место, быть без движения.
И спасались, кто как. Зелёной травой, гимнастёрками, шинелями, вещевыми мешками, запасными рубашками, котелками; у некоторых были (но очень мало у кого) маски из марли с ватой, намазанные чем-то. А противогазов в то время не было. После я получил противогаз, умел даже в нём ходить, только аккуратно, а лучше всего в нём стрелять.
А как быть без движения? Газ подходит к окопам, и немец с окопов идёт на нас в атаку. А когда пошёл в атаку, то он стрельбу прекратил, а мы в это время поднялись на возвышенность. Стреляли в них – аж стволы были докрасна. Но они были пьяные – шли без всякой опаски, смело. Но нам смотреть на них было страшно – шибко много их было очень. Прямо колоннами. Набили мы их кучами, много… Аж жутко.
Немцам опять не удалось нас выбить, и на этот раз они стали уходить в свои окопы назад. Но тут-то мы их снова. По утекающим хорошо стрелять, больше им в этом направлении неповадно было. Но и нам тоже нелегко было: почти половину войска потеряли. Если бы немец не пустил газ, он бы нас угнал – газ ему больше помешал, чем нам. Но у нас потери от газа тоже, было не мало.
Наш полк был в окружении шестеро суток. Ничего у нас – запасов съестных – не осталось, паёк съели, вот тут-то и был целый голодный и холодный полк солдатиков. Но сдаваться в плен ни в коем случае не разрешали, кто хотел уходить – сразу же расстреливали. Но кто только тайком уйдёт, спасался от расстрела. А про войну всегда говорили старые солдаты, вот, мол, мы воюем за царя и отечество, а у нас дома, во-первых, надела земли ни сажени нету, а откедова же у нас хлеб, вот и сидят наши дети голодом. Вот такие разговоры были втихаря, ещё когда я только явился в окопах. Я ведь не понимал, что земли нету в России, а в Сибири её сколько хочешь. Российские старые солдаты ненавидели того, у кого было много земли: вы, мол, вот настоящие помещики.