Мой Достоевский

Елена Гвозденко
Людмила Вербицкая, президент Российской академии образования (РАО), высказала мнение, что из школьной программы следует исключить «Войну и мир» Льва Толстого и некоторые романы Достоевского. «Я, например, абсолютно убеждена, что из школьной программы «Войну и мир» Льва Толстого, а также некоторые романы Федора Достоевского нужно убрать, – цитируют ее слова из интервью многочисленные СМИ. – Это глубокие философские произведения с серьезными рассуждениями на разные темы. Не может ребенок понять всей их глубины. Споры идут, но в итоге появятся рекомендации Общества русской словесности. Пока неизвестно, сколько произведений в них войдет». Примечательно, что Людмила Вербицкая – филолог, до президентства в РАО была ректором Санкт-Петербургского государственного университета.

Школьная программа без двух столпов русской классики, без  величайших выразителей нашей духовности. Невозможно оспорить слова Вербицкой о том, что их произведения слишком сложны, слишком многослойны и содержательны для подростков. Хочется лишь добавить, что сложность эта, наполненность смыслами, поистине бесконечна. И в наши дни профессиональные литературоведы ведут дискуссии, споря, вскрывая новые глубины величайших романов.

Первое мое знакомство с творчеством Достоевского случилось довольно рано. Лет в одиннадцать я взяла в руки том "Преступления и наказания". Как я благодарна маме, которая разожгла мой детский интерес короткой фразой о том, что мне рано читать эту книгу, она слишком сложна для меня. Читала я долго. Если бы не мое упрямство, наверняка бы бросила. Но уже через год мне захотелось вновь перечитать роман. Что так влекло меня, двенадцатилетнюю, в этот надрывный, изломанный мир? Из всех своих первых ощущений я помню лишь особую атмосферность. Не Раскольникова, не убитую старуху, а осязаемый Петербург -  серый, мрачный, пахнущий старыми домами моего города, домами, где история только затаилась и поглядывает на посетителей из сырых плесневых углов. Эта особая тоска влекла, заманивала, как манит неизведанное, будила воображение. Позже будут и "Бедные люди", и "Подросток" и "Идиот".

"Идиот" окончательно определил мои литературные предпочтения, которым остаюсь верна и по сей день. Три любимых романа: "Идиот", "Братья Карамазовы", "Бесы", три романа, к которым постоянно возвращаюсь, читаны десятки, а может и сотни раз, но каждый раз дарящие новые ощущения, подстраивающиеся под мое, меняющееся, восприятие. Читаю с невозможной завистью к автору, не понимая как, как может человек создать такое? Ни одной лишней фразы, ни одного лишнего героя, четкая выверенность и такая бесконечность смыслов. Гениальное знание русской души, той самой, возведенной в банальность нами сегодняшними, особой духовности.

Часто спрашиваю тех, кто опирается на нее как на костыль собственных мотивов, объяснить мне их понимание нашей духовности, но не слышу ответа. Не считать же ответом набор штампов? Так кто же мы, какие, почему общий аршин не наш измерительный прибор?

Наблюдаю, как вырванные из контекста фразы Достоевского трактуются в угоду сиюминутных выгод. И все не то, и все не так...

Интересно, с годами я совсем иначе стала относиться к Федору Михайловичу, он становится понятнее, ближе. Нет былого придыхания, нет безоговорочного принятия. Я спорю, я часто с ним спорю, все больше понимая, что так препарировать душу, может только человек, которого разрывали мучительные противоречия, жернова страдательного восприятия, оттачивали  чистейшие образы.

Достоевского очень любят и ценят не только в нашей стране. Кто-то гордится этим, а кто-то не упускает возможности воткнуть очередную шпильку ущербности, мол, господин  литератор  столь неприглядными рисовал русских, способных разве что на разврат и страдания, что нашим противникам и карты в руки.

Не то, все не то. Так что же такое есть в нас, что вызывает такой интерес, что мы и сами не можем понять в себе, не умеем выразить, а лишь чувствуем? Достоевский нашел слова и вложил их в уста князя Мышкина. Мы столь свободны, что любые ограничения для нас весьма сомнительные условности.  Именно русский человек доходит до самого предела, часто и переходя за него. Что для иностранца кажется невозможным, русский человек преодолевает исключительно из ...жажды, жажды Бога, жажды любви. Именно потому у нас так обнажены все порывы, обнажены и грехи, и добродетели. Нам так понятно "душа гуляет и носит тело" (Александр Башлачев). Именно эта органичность ценностей внутренней свободы и смущает Федора Михайловича. Ах, как яростно критикует он либералов всех мастей, борясь с этим внутренним противоречием. Критикует любя. Не идеалы свободы, не гуманизм, нет. Отторжение вызывают русофобы. Он яростно нападает на либералов за их слепое поклонение Западу, за близорукость, мешающую видеть свет Божий в глазах соотечественников. Вполне объяснимое чувство. Если бы так не смущал вектор (всегдашний наш европейско-азиатский раскол), если бы не смущали либеральные образчики. А иначе было ли столь добросердечное отношение к Степану Трофимовичу Верховенскому? Да, герой пародийный, несколько нелепый, капризный, вздорный эстет, в высшей мере пустой, отрицающий все русское, но именно в его душе вдруг зарождается гражданское негодование, он, единственный, пытается противостоять бесовщине революции. Единственный! А сцена смерти Степана Трофимовича, сцена, в которой он искренне принимает Бога, любовь божественную принимает с покаянием за содеянное в душах нигилистов. Смерть рядом с книгоношей. Ах, Степан Трофимович, Степан Трофимович, сложный герой, не плоскостной, как и отношение писателя к либерализму вообще.


 Мне иногда кажется, что вместо науки психологии, достаточно изучать романы Федора Михайловича. Удивительное ощущение, каждый из героев - суть себя самого, и все эти сути вступают в бесконечные противоречия. И братья Карамазовы, как символ эволюции греховной от плотских утех через обожествление разума к духовности без Бога, без милосердия и любви. Не случайно Алеша в черновых набросках становится революционером и цареубийцей. Все эти отзеркаливания добра и зла в душах наших - это и есть пример той самой духовности.


Ни одной лишней фразы, просто оторопь от новых открытий. Начало "Идиота" где князь Мышкин и Парфен Рогожин оказываются визави в вагоне поезда, едущего в Петербург. Я много думала, зачем Рогожин, почему Рогожин, что он в романе? Пока не поняла, что это и есть тьма как противовес свету. Это оборотная сторона безумной любви Настасьи Филипповны. Что такое Настасья Филипповна без Рогожина? Именно его любовь-страсть, любовь-болезнь антипод отношения с Мышкиным, который и сам признается, что любви женщин по болезни своей и не знал. Да и не нужна ему плотская любовь, ему достаточно быть рядом, говорить, понимать, ощущая духовную целостность.

Огорчают рассуждения современных "литературоведов", рассуждающих о Настасье Филипповне в риторике старушек у подъезда. Что такое Настасья Филипповна для Достоевского? Почему Мышкину так дорога эта женщина? Не потому ли, что она отражение пути к Богу,  через раскаяние, через этакое  мученичество? Вот только очень человеческого пути, без смирения… Помните слова  Тихона, архиерея на покое, об исповеди Ставрогина? «…подвиг ваш, если от смирения, был бы величайшим христианским подвигом, если бы выдержали…»

И как-то вдруг приходит осознание, что все эти Раскольниковы, Рогожины, Настасьи Филипповны, генеральши Епанчины, Лебедевы и даже Фердыщенки, все это мы, каждый из нас. И братья Карамазовы тоже мы. Очень хочется верить, что в душе еще осталось место для князя Мышкина. Ведь главная мысль всех романов, что изменить можно лишь себя, что Бог и есть милосердие…

И еще одна мысль, кажущаяся мне чрезвычайно важной. Не о наших классиках и легкомысленном отношении к их наследию. Пугает тенденция к заметному упрощению школьной программы. Если и дальше двигаться по этому пути, то образование можно будет ограничить набором минимальных навыков, вроде чтения и письма, необходимых для переписки в Сети и бесконечных лайков. Надо освободить время для ловли покемонов и наращивания тщеславия через бесконечные селфи. Только что останется от этого особого Света, завещанного нашими предками?
Если ребенку невозможно объяснить устройство Вселенной, то почему надо запрещать смотреть на звезды?

****

Вот такому Западу, такому проявлению религии, противостоял Достоевский, устами князя Мышкина:

«Нехристианская вера, во-первых! — в чрезвычайном волнении и не в меру резко заговорил опять князь, — это, во-первых, а во-вторых, католичество римское даже хуже самого атеизма, таково мое мнение! Да! таково мое мнение! Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас! Это мое личное и давнишнее убеждение, и оно меня самого измучило... Римский католицизм верует, что без всемирной государственной власти церковь не устоит на земле, и кричит: «Non possumus!» (не можем, лат.). По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительно продолжение Западной Римской империи, и в нем всё подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор всё так и идет, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, всё, всё променяли за деньги, за низкую земную власть. И это не учение антихристово?! Как же было не выйти от них атеизму? Атеизм от них вышел, из самого римского католичества! Атеизм прежде всего с них самих начался: могли ли они веровать себе сами? Он укрепился из отвращения к ним; он порождение их лжи и бессилия духовного! Атеизм! У нас не веруют еще только сословия исключительные, как великолепно выразился намедни Евгений Павлович, корень потерявшие; а там, в Европе, уже страшные массы самого народа начинают не веровать, — прежде от тьмы и от лжи, а теперь уже из фанатизма, из ненависти к церкви и ко христианству!


… Ведь и социализм — порождение католичества и католической сущности! Он тоже, как и брат его атеизм, вышел из отчаяния, в противоположность католичеству в смысле нравственном, чтобы заменить собой потерянную нравственную власть религии, чтоб утолить жажду духовную возжаждавшего человечества и спасти его не Христом, а тоже насилием! Это тоже свобода чрез насилие, это тоже объединение чрез меч и кровь! «Не смей веровать в бога, не смей иметь собственности, не смей иметь личности, fraternit; ou la mort, (братство или смерть, франц.) два миллиона голов!». По делам их вы узнаете их — это сказано! И не думайте, чтоб это было всё так невинно и бесстрашно для нас; о, нам нужен отпор, и скорей, скорей! Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали! Не рабски попадаясь на крючок иезуитам, а нашу русскую цивилизацию им неся, мы должны теперь стать пред ними, и пусть не говорят у нас, что проповедь их изящна, как сейчас сказал кто-то...» («Идиот» Ф.М. Достоевский).