Колька Пузыкин, двадцати семи лет от роду, вот уже несколько месяцев работал в одном строительном управлении, куда устроился по протекции своего земляка. Сам-то Димка мотался туда-сюда по шарагам за большими деньгами, пристроив своего деревенского товарища не только на работу, но и к хорошей одинокой женщине. Так что Николай теперь вроде как семейный человек: борщ, котлетки, телевизор. В деревне-то совсем никакой работы нет, все поразъехались.
Николай укладывал тротуарную плитку рядом с автовокзалом. Плиточник из него неплохой – после армии с тем же Димкой по шабашкам ездил – хороший опыт. Работал он не суетясь, с удовольствием – погода отличная, солнышко слегка припекает, хоть и сентябрь уже. Красота!
За забором пассажиры туда-сюда… Женский голос из репродуктора что-то неразборчиво и громко вещает, шум, колготня... Вокзал, одним словом.
Вдруг, перекрывая привычный гомон, на стройплощадку проник звонкий чистый голос, какой-то совсем инородный среди этой суеты. Николай не сразу понял, что это за песня: мотив знакомый, но пелась она как-то смешно: с легкими индийскими завываниями и слова… совсем непонятно, что за слова. Он поднял голову, прислушиваясь.
– Вэтаз мора ду-у, вэтаз мора ду, – доносилось из-за забора, пронзительно разрезая воздух, – нагана бэ-эду, нагана бэду!
И было это так необычно, так неожиданно, что шустрый напарник Николая не удержался и сбегал посмотреть.
– Пацаненок, уморный такой: то ли таджичонок, то ли киргизенок, – сообщил он, вернувшись.
Колька, улыбаясь, прислушивался к странным гортанным звукам, продолжая вколачивать плитку в серый влажный песок. Голос не умолкал: допев до конца, начинал снова: – Вэтаз мора ду-у, вэтаз мора ду…
В обеденный перерыв Николай пошел поглядеть на мальчишку. Тот задорно приплясывал, продолжая выводить рулады. Лет восьми-десяти, со сверкающими черными угольками глаз, он привлекал всеобщее внимание пассажиров. Они похохатывали над смешным мальчуганом, вслушиваясь в слова его песни, и охотно кидали в обувную коробку деньги. Он белозубо улыбался и еще старательнее поводил руками и вилял тощей попкой.
Николай постоял возле него, послушал, потом спросил: – А ты другие песни знаешь?
Мальчишка с утроенной силой радостно закричал, повернувшись к нему: – Вэтаз мора ду-у, вэтаз мора ду!
Поняв, что пацан ни черта не понимает по-русски, он бросил в коробку мелочь и вернулся на рабочее место. Целый день из-за забора доносились громкие напевы одной и той же песни. Николай испортил несколько плиток, неудачно стукнув молотком – голосистый соловей начинал раздражать его. Только к вечеру тот угомонился.
На следующий день, часов с десяти, с перрона опять полилось: – Вэтаз мора ду-у, вэтаз мора ду!
Николай ни за что наорал на подсобника. Работа не шла: то камешек в песке попадался, то резиновый набалдашник слетал с ручки молотка. Песнопение не прекращалось, лишь изредка голос ненадолго замолкал. В эти минуты на Николая наваливалась благодатная тишина, и он с остервенением работал, торопясь и тревожно прислушиваясь.
Приехал Трофимыч, мастер участка, поглядел на разбросанную плитку: – Ускориться бы надо. Вон, и музычка тут у вас прикольная: «Ветер с моря дул».
– Не могу, Трофимыч! – взмолился Николай, – от этого пацана никакой работы: целыми днями здесь концерты дает, всю печенку проел.
– Сейчас! – мастер решительно отправился на перрон, подошел к певцу и жестами велел ему уйти. Тот послушно убежал, но не успел Трофимыч отойти, как вместе с мальчишкой появились, недобро поглядывая по сторонам, два амбала, оба в спортивке.
– Слушай, Пузыкин, там, похоже, все серьезно. Ты потерпи, а? Завтра тебе беруши привезу.
Таджичонок с еще большим энтузиазмом продолжил веселить народ.
Николай пытался думать о чем-нибудь постороннем. Ну, например, как радостно блеснут Галкины глаза, когда он протянет ей хрустящие купюры. И еще, что надо будет Вике что-то в подарок купить. С прошлой получки купил ей магнитофон – пусть девчонка радуется, а то как-то не контачит она с ним, видно, стесняется еще. Галина-то старше его почти на семь лет, а с дочерью ее, получается, разница… Колька никак не мог посчитать… Мальчишка на перроне не давал сосредоточиться.
Он с завистью косился на подсобника: у того из нагрудного кармана тянулись к ушам тоненькие проводки. Наконец, не выдержал: – Дай послушать!
Тот охотно воткнул ему в уши маленькие пипочки. На Николая обрушился шквал визжащих резких звуков, оглушительно ударило по барабанным перепонкам.
– Чё за фигня? – Николай стащил наушники.
– Раммштайн! – подсобник ловко распутал проводки.
– Ну уж нет – такого добра тоже не надо.
Николай помрачнел. Не шла работа, и все тут! Как только мальчишка затягивал свою бесконечную песню, молоток вываливался из рук. Николай тоскливым взглядом провожал отъезжающие автобусы: – Хорошо пассажирам: послушали, посмеялись и поехали себе... – И яростно колотил молотком, откалывая углы и разбивая плитку на куски.
Привезенные Трофимычем беруши не спасали: ненавистная песня уже настойчиво вбилась в голову Николая, как плитка в песок. Она словно поселилась там, навсегда влезла в его мозги и лишила способности думать о чем-либо.
Изо дня в день повторялось одно и то же: – Вэтаз мора ду-у, вэтаз мора ду! – начиналось с утра, и Николай, бросив молоток и содрогаясь всем телом, убегал в вагончик.
– Убью гаденыша, – скрежетал он зубами, зарываясь в ватник.
– Ветер с моря дул, ветер с моря дул, - проникновенно запела певица из Викиного магнитофона. Николай, пристроившись было на диване после ужина, подскочил, как ошпаренный: – Выключи, немедленно!
– Еще чего! – Вика невозмутимо продолжала красить ногти ярким лаком.
Не помня себя, Николай схватил магнитофон и хрястнул его об пол. Опутанные магнитофонной лентой китайские детали отлетели к ногам отчаянно завизжавшей девчонки. Испуганная Галина прибежала из кухни…
– Ну вот что, Коля, – твердо сказала она чуть позже, подавая ему сумку с наспех собранными вещами, – нам психованные не нужны, извини, насмотрелись уже на Викиного папашу.
Николай хотел было заикнуться о деньгах, но, наткнувшись на колючий взгляд, не посмел, молча забрал сумку. Поехал к Димке – он жил у него одно время в его съемной однушке, пока тот не свел его с Галиной.
Дверь открыла толстая деваха с голыми коленками: – Нету Димки, «на вахту» уехал, в конце месяца, может, приедет.
– А-а… Вы?..
– А я жена его! – деваха захлопнула дверь.
– Жена, как же! – усмехнулся Колька. – Жена его в деревне с ребятишками, а ты… кор-рова...
Добравшись до своего вагончика, он достал из тайничка ключ, открыл тяжелую дверь и обреченно рухнул на жесткий топчан. В голове издевательски закрутилось: – Ветер с моря дул, ветер с моря дул...
Работа совсем остановилась. Подсобник уже натаскал и разровнял песок для основания, заполнил все швы уложенной плитки и болтался без дела. Мальчишка продолжал свой ежедневный вокализ. Николай тупо сидел в вагончике, уставившись в одну точку.
Приехало начальство, гурьбой походило по площадке, попинало плитку. Трофимыч суетливо бегал, приставляя уровень к готовой части тротуара.
– Ты что, ночуешь здесь? – в вагончик зашел начальник управления в дорогой куртке. – Воняет тут, как…
– Ну все, Пузыкин, собирай манатки, уволили тебя, – сказал Трофимыч, глядя в сторону. – Браку наделал, сроки все сорвал. Заявление в конторе напишешь.
Николай равнодушно поехал в стройуправление, забрал трудовую и робко заглянул к начальнику: – Мне бы расчет получить…
– Какой тебе расчет? – удивился тот. – Скажи спасибо, что по собственному...
На окнах вагончика красовались недавно сваренные решетки, в дверях был врезан новый гаражный замок.
– Гады! – Николай в сердцах стукнул кулаком по железной стенке, выкинул бесполезный ключ и растерянно огляделся. Уже было темно, он весь день мотался по городу в поисках работы. На последние деньги была куплена чекушка – сегодня ему нестерпимо хотелось выпить. Колька надеялся на оставшуюся кое-какую еду в вагончике, и вот…
Обойдя стоящий на бетонных блоках недоступный вагон, он нашел лазейку среди брошенных под его днище пустых ящиков, залез, как собачонка в конуру, достал из сумки армейский бушлат…
– Может в деревню вернуться? – думал Николай. Но там его ожидала лишь вечно пьяная сеструха в засранной халупе с кучей ребятишек от случайных собутыльников...
– А может к Гальке поехать, повиниться? – тут он вспоминал, какой он финт выкинул. – Да ну ее! Крыса! Только деньги ей и нужны были. Да и не любил он ее никогда… А он непьющий, работящий…
Пронзительная тоска захлестывала сердце. Но паленка уже теплом разливалась по телу, мысли сентиментально выстраивались в ровную линию, и было приятно думать, что все у него в жизни повернется в лучшую сторону. Он проваливался, проваливался в блаженную дремоту, и мать нежно гладила его по голове и пела грустную песню про ветер, который дул и дул с невиданного никогда Колькой моря…
Проснувшись утром от нестерпимого холода, Николай не обнаружил свой бушлат, прикрывавший ноги. Не было и сумки, подложенной под голову! Он выскочил наружу, в дикой ярости заметался по площадке, еще надеясь на чудо. Но чудо не произошло: все его имущество (а главное – документы!) бесследно исчезло в безжалостных жерновах вокзального мира бомжей, ворюг и прохиндеев.
Все рухнуло в один миг! Вместе с документами исчезла и красивая картинка благополучной жизни, придуманная ночью на жестких ящиках…
– Это те бомжи! Как пить дать, они! – Николай вспомнил, как три дня назад прогнал забредших сюда под вечер двоих бродяг. – Точно! Они, сволочи!
Николай потрясенно сидел на ящике, не зная, куда идти и что делать. Решил дождаться подсобника, занять у него немного денег и уехать в деревню. Вокзал постепенно наполнялся жизнью: зафырчали автобусы, забасили, перекликаясь, клаксоны, ожил репродуктор. Напарник не пришел.
Неожиданно, так, что Николай вздрогнул и обернулся, со стороны перрона раздалась ненавистная песня. Он вскочил и быстро пошел, не оглядываясь, втянув голову в плечи. Пронзительный голос радостным жаворонком настигал его, подталкивал в спину, звонко разливался над привокзальной площадью, и он почти побежал – подальше, подальше отсюда…