Не такая

Глава первая

Последыш

Я была долгожданным послевоенным "последышем". Говоря более развёрнутым текстом, - потерявшие надежду папа и мама, израненные во время войны, чудом уцелевшие в пекле самых жестоких сражений, уже и не чаяли... А тут такое дело...

- Папа! У нас родилась дочка!

Хохотали все: весь технический обслуживающий персонал маленького стратегического аэродрома, затерянного на росийско-китайской границе, куда папку направили начальником после последовавшей за Великой отечественной, японской войны: техники, инженеры, собственно лётчики и вся обслуга, состоящая в основном из местного бурятского населения...

- У нас родилась дочка! - радостно орал мой четырнадцатилетний брат, спустившийся с близлежащей сопки на "велике".

- Их выпишут через неделю!

Радости присутствующих не было границ, так как единственной женщиной в округе трёхсот километров была моя мама, - жена начальника аэродрома в этой богом забытой дыре; кстати, - месте отбывания каторги писателя Чернышевского, в чьём деревянном доме и прошли первые месяцы моей жизни.

Брат Валерка - сын мамы от первого брака, брак был навязан маме голодающей семьёй во время печально известных времён на Украине, когда за несколько килограмм сахара, выносимых между пышными сиськами украинских работниц за пределы сахарных заводов Бобринского (о чём я расскажу немного позднее), можно было спасти нескольких членов семьи, опухающих от голода...
 
Директор одного из таких сахарных заводов, старше мамы лет на пятнадцать и откровенно ею не любимый, терпеливо сносил все "выбрыки" молодого технолога ("выбрыки" в буквальном смысле этого слова - мама каблучками нарочито отстукивала по земляному полу его украинского дома-"мазанки", намеренно нанося вред и при этом наивно полагая, что такое её вызывающее поведение отсрочит, а может, и аннулирует надвигающуюся, как беду, свадьбу...) 

Мама директора откровенно не любила, а любила кого-то ещё (я услышу об этом лет через десять после моего рождения), но семья, - бабушка и четыре сестры, - были категорически "да":  сахар, спрятанный в больших объёмах мамочкиного украинского бюста, действительно, спас семью от голодной смерти...   

Перед самой войной родился брат Валерка - красавец с глазами-голубыми блюдцами  на пол-лица и пушистыми русыми ресницами! Мужа мамы убили в первую же неделю войны.

Мама продолжала работать технологом на сахарном производстве, но уже в режиме военного времени, за братом смотрела бабушка, пока однажды утром мама, войдя в дом своей сестры, не увидела ладненького рыженького невысокого военного, выделывающего на самодельном турнике в саду чёрте-что! Военного лётчика-асса определили на постой в сестринском доме. Я даже помню этот дом уже после войны, - большой, прохладный, аккуратный, с огромным садом... И помню тот турникет, где познакомились мои родители!

Мама моя была девушкой решительной, а может, просто прислушалась к голосу судьбы, но на следующий же день она уже уезжала на фронт следом за папкой, спешно оформленная в интенданскую службу...

Немного попозже я расскажу о войне, о любви моих родителей, об их фронтовых дорогах. А сейчас мне важно отметить, что этот самый мой брат Валерка, лихо спустившись с забайкальской сопки, во всё горло орал:

- У нас родилась дочка!

В самом лучшем доме посёлка, отданном командиру, особенных условий для младенца не было: наскоро соорудили кроватку, натаскали воды в чан возле печки. Дело в том, что всё это происходило в опасной близости к полюсу мерзлоты (есть такое местечко в Забайкалье!), где зимой бывает ниже -55 градусов, а коротким двухмесячным летом температуры поднимаются до +50.

Бедная моя мамочка в последние месяцы беременности очень тяжело переносила жару, - дело было как раз в конце июля - она наливала ведро воды на пол и ложилась почти голенькой под стол, ("как свинка" - так она рассказывала мне), чтобы словить хоть какую-то прохладу... А уж зимой! Печка топилась беспрерывно, но на расстоянии метра от печки вода в кадке с водой покрывалась плёнкой льда!
 
Родители рассказывали, что однажды старший сын папы от первого довоенного брака, Олег, был приглашён к ним пожить. У Олега к тому времени сложились "натянутые"  отношения с московской милицией, он был причислен к категории "шпаны" и вынужден был срочно ретироваться из Москвы к отцу на Байкал, где его ждали совсем не московские условия, спартанский образ жизни и молодая "мачеха", то есть вторая папина жена... Свободолюбивая душа моего старшего сводного брата Олега не выдержала такой напасти, и однажды зимой он, прихватив из дома все сбережения и все тёплые вещи, чтобы обменять их на деньги на железнодорожных станциях, сбежал в Москву. Так родители в течении трёх дней сидели взаперти дома, пока служащие не хватились командира, поскольку выйти наружу в такой жуткий мороз без специальной одежды не представлялось возможным...

- Папа! У нас родилась дочка!

В свой первый дом я попала больше, чем через неделю. Нет, не подумайте, - со здоровьем всё было хорошо, благодаря крепким генам мамочки, и особенно  папочки, - но в одно и то же время с мамой рожала бурятка из дальнего стойбища. Она "нагуляла" ребёнка от солдатика и не собиралась его забирать.

Ребёнок был смуглым, узкоглазым, родился с чёрными волосами и с седой(!) белой прядью через всю голову... Сердце мамы не вынесло - и она решила его забрать. А тем временем, пока оформляли документы моему потенциальному "молочному" брату, - кормила нас обоих, благо, молока было с избытком, ещё и сцеживала! Но в последнюю минуту всё разладилось, - бурятка вернулась за ребёнком, упала в ноги врачам, поцеловала маме руки и забрала сына. Я часто думаю, как было бы здорово, если бы в нашей семье остался роскошный узкоглазый мальчик-бурят! Жизнь, наверное, была бы ещё богаче и непредсказуемее...   

Вопрос имени деморализировал и поверг в бесконечные дискуссии весь состав аэродрома! Чего только не предлагали! Но папа был непреклонен - только Виктория! Дело в том, что в это время английские докеры в каком-то там порту добились какой-то там победы над дирекцией порта, и все газеты чернели заголовками: Виктория! Виктория! Победа, значит. Как истинный московский (читай: английский) джентельмен, мой политически-подкованный папка не мог обойти этот факт... Так меня назвали редким в Бурятском автономном округе именем Виктория и торжественно встретили на военном аэродроме всем составом, несомую на руках счастливой мамой-хохлушкой...

Глава вторая

Одиссея папы Яна

До того незабываемого в жизни моих уже не молодых, по тогдашним меркам, родителей дня, когда бог послал им в моём лице позднего и любимого ребёнка, у каждого из них уже был за плечами богатый жизненный опыт и своя Одиссея. Особенно у папы Яна.

Момент моего появления на свет был выбран не самый подходящий, - в богом забытой дыре в Забалькалье, в доме, где писатель-демократ Чернышевский отбывал когда-то ссылку, о чём я рассказывала в предыдущей главе, - папка был уже в больших воинских чинах. Больших насколько, насколько позволяла "пятая графа", как, шутя, любил приговаривать папа, - графа национальности в паспорте...

В доме его родителей было идеально чисто и вкусно пахло клёцками. Мама моего Янчика, а тогда его звали Йосиф, плавно, но быстро передвигалась по дому, несмотря на необъятные размеры:

- Йоселе-Йоселе, и где ты вечно пропадаешь? - причитала моя бабушка, выискивая неугомонного самого младшего рыжего веснушчатого мальчишку.

- Все дети, как дети, а ты - скочим (сорванец – идиш), каких еще поискать!

- И что из тебя вырастет? Что тебе положить - лапшу или суп с клёцками?

Бабушка обладала невероятными достоинствами в виде необъятного бюста, вскормившего семнадцать(!) детей, непревзойдёнными кулинарными способностями, позволявшими ей из одной курицы готовить семь блюд, чтобы накормить всю свою семью, и огромной любовью и терпением, которые позволяли ей достойно содержать дом со всем этим выводком и мужем-сапожником.

Дед был честным и бедным, соблюдал традицию, искренне молился своему богу и любил пропустить рюмочку после трудов праведных. Он давно смирился с главенствующей ролью жены в доме, не вмешивался ни в какие дела, хотя бабушка искренне почитала мужа и подчёркивала важность его слова и его присутствия.   

Типичная еврейская семья в типичном еврейском местечке в Белорусии. Нетипичным было лишь то, что из этого огромного количества детей вышло пять человек высшего комсостава Красной армии! Старший брат папы, - дядя Семён, - станет впоследствии одним из первых комиссаров конницы Будёного, о нём будут писать книги. Забегая вперёд, скажу, что папа будет стоять у истоков Звёздного городка. Один из старших братьев будет всю жизнь играть на трубе в Большом театре. А когда их городок оккупируют фашисты, то всех их, всю семью, всех, кто не уехал, не удрал, не призвался в армию, включая деда и бабушку, немец выведет на центральную площадь местечка и закопает живыми в большой, специально для этих целей вырытой, яме на глазах других местечковых жителей, за тех самых пятерых офицеров... По доносу. Я знаю, что сейчас на этом месте соорудили стелу в память о семье моего папки. Я там не была. Больше, к сожалению, мне ничего не известно.

Но вернёмся в тот день, когда бабушка безуспешно пыталась отыскать своего младшенького - Йоську. А Йоська, тем временем, прихватив из дома немного хлеба и сахара, спал на верхней полке поезда, уносившего его из родительского дома в такую желанную Москву! И вправду – "скочим".

В Москве в то время начиналось строительство метрополитена. Требовались рабочие руки, строительный материал, мозги. Йоська сколотил бригаду из такой же, как он сам, шпаны, приехавшей в Москву за счастьем и удачей, придумал способ очистки выжиганием старых заброшенных склепов на безымянных кладбищах и, поставляя строительные каменные плиты подрядчикам метрополитена, сумел заработать неплохие деньги.

Подавая документы в машиностроительный техникум на дневное отделение, ясно понимал, что если вместо Йосифа он назовётся Яном, его шансы на успех увеличатся...

Бог дал ему мозги. Я всегда шучу, что если бы у меня было хотя бы пять процентов его способностей, то я была бы уже Нобелевским лауреатом! Блестящий математик, музыкант, полиглот, - он за два с небольшим года экстерном закончил техникум и семнадцатилетним пареньком был принят на один из старейших заводов Москвы зам. начальника цеха! Тогда очень ценилось образование.

Московская жизнь бурлила! Мой Янчик сколотил один из первых джаз-бандов в Москве, попевал в оперетте, работал за двоих и... женился в семнадцать лет... В заводоуправлении выделили молодым заводскую квартиру. В этой квартире вырастут впоследствии мои старшие брат и сестра.

Сюда, в эту старую просторную квартиру из красного кирпича на Матросской тишине, и я однажды заявлюсь нанести визит папкиной первой семье, когда стану московской студенткой. Встретят меня по-разному... Сестра - сдержанно-вежливо, брат - откровенно-радостно, бывшая папина жена - настороженно-брезгливо, муж сестры - восторженно: "Посмотри, какая чудная у тебя младшая сестрёнка!"- что и послужило потом поводом для довольно холодного предложения бывать у них как-нибудь при случае...   

Так вот, Янчик мой женился на очень красивой женщине, намного старше него и вскоре родил детей - мальчика и девочку - умных, как сам, и красивых как их мама. В то время шёл активный набор в сталинскую авиацию. Папка был молод, хваток, умён и имел отличную физическую подготовку. Его послали на учёбу в Вольское лётное училище - колыбель всех ассов нарождающейся советской авиации.

Уж и не знаю, какими такими пируэтами, но судьба круто вела моего родителя к каким-то невиданным в то время вершинам! Люди, окружавшие его в то время, с какой-то небывалой лёгкостью входили в историю! Папа летал в одной эскадрильи с Чкаловым, до его знаменитого беспосадочного перелёта, рос в чинах и в мастерстве. Даже после гибели Валерия Павловича продолжал очень долгую переписку с его женой. Перед отъездом в Израиль у меня хватило ума передать эту переписку в музей...

И всё бы было отлично, не случись один казус... Кирпичные стены квартиры, полученной папкой от завода, были очень тонкими, звукопроницаемыми, а он в то время просто бредил немецким языком! Я уже говорила, что папка был полиглот: ему хватало двух недель для взятия языка, но при условии полного погружения... Так вот, в то самое время он "погружался" в немецкий. А соседке за стенкой страшно приглянулась их квартира, тем более, что папа по ночам цитировал по-немецки Шиллера, ну просто, как немецкий шпион!

"Немецкого шпиона"-папку держали в Лефортовской тюрьме в одиночной камере целый год без суда и следствия. Водили на допросы, били, истязали. Он никогда мне не расскажет толком об этом периоде своей жизни, потому, что, выйдя оттуда чудом и чудом же уцелев, он даст подписку о неразглашении и будет своё слово держать... Только будет плакать, вспоминая свою "одиночку", уткнувшись мне в плечо лысой старой родной и любимой головой...

А в то самое время, как в Лефортово пытались сделать из папки "немецкого шпиона", военные начальники бравого рыженького талантливого майора стучали во все двери и таки достучались! На станции Взлётная по Люблинской дороге в Подмосковье формировался прообраз будущего Звёздного городка, и по счастливой фортуне над моим Янчиком сделали показательный процесс под лозунгом: "Невиновных мы не обвинаем!" и приняли на службу лётчиком-испытателем.

Страна неуклонно приближалась к войне. Перед самой войной Яна послали на учёбу. На этот раз - в Институт иностранных языков на военное отделение учить японский язык для будущей деятельности в качестве японского шпиона (шпиона-таки!). Для шпиона самое главное - ничем не примечательная внешность и - никаких татуировок, кстати! У папки внешность была самой заурядной, а вот татуировка была, - по глупости в молодости наколол на руке сердце, пробитое стрелой... Татуировку тщетно пытались вывести, но не успели... Да и учёбу закончить не успел - началась война. Но любовь к японскому языку осталась впоследствии на всю жизнь.

О военных дорогах папы и мамы я ещё расскажу, что знаю, попозже, когда настанет время воспоминаний о военных друзьях и встречах с ними, а сейчас я только хочу напомнить, что маму мою он повстречал, когда стоял на постое в хате её сестры на Украине. Мама уезжала за ним на фронт в составе лётной дивизии, - сначала по материальной части, потом стрелком-радистом. Они прошли вместе всю войну, прикрывая друг друга своими телами при бомбёжках, приняв для храбрости фронтовые сто грамм... Войну папка закончил подполковником:
 
- "Пятая графа!" - смеялся папка... 

Было много всякого и разного - расскажу по ходу. А вот сейчас настало время объяснить, как же два моих голубка всё-таки остались вместе после войны: папа ведь был женат и в той семье росло двое детей...

Два любящих фронтовика, Ян и Маша, прошедшие всю войну вместе, увешанные фронтовыми медалями и с трофейными часиками в чемоданах, прибыли в Москву на Киевский вокзал...
 
- Сиди здесь и жди! Я - к семье. Мне говорили, что жена моя очень бурно не скучает с офицерами на вечеринках... Но я сам должен убедиться. Если всё так, как шепчутся, - я отдам ей всё, что имею, вернусь сюда и уеду с тобой на твою Украину!

Ещё поднимаясь по лестнице, он услышал шум пьяной оргии. Дверь открыл какой-то незнакомый офицер. Папкина жена, пьяная, выплясывала в одной немецкой комбинашке на столе, а несколько пьяных офицеров бурно поддерживали её вихляния и хватали её  жадными руками... Папа, как в немой сцене, положил на стол деньги, часы, парфюмерию и, крутнувшись на каблуках, быстро сбежал с лестницы…

Когда мамочка, обливаясь слезами и не веря, что увидится со своим Янчиком ещё раз, увидела своё рыжее счастье, которое мчалось к ней, опаздывая на поезд, она уткнулась ему в грудь и не смогла вымолвить ни слова, только сжимала в кулачке два заранее купленных билета...

Потом были папины старания на Украине привыкнуть к гражданской жизни. Не очень-то получалось. Потом папку вызвали в Ленинград преподавать в Военной академии, но маме-хохлушке Ленинград не глянулся, а потом папке предложили с семьёй (он усыновил маминого сына от первого брака, моего брата Валерку) отправляться начальником на военный стратегический аэродром. Там я вас и оставила в конце первой главы, когда рассказывала о своём необычном появлении на свет.

Глава третья

Бабушка-антисемитка

Одни из самых ранних воспоминаний детства связываются у меня с ярким и противоречивым образом моей бабушки по материнской линии.

Вторую мою бабушку - папину маму - мне узнать не довелось... Фашисты закопали её живую, вместе со всеми домочадцами, во времена оккупации в Белорусии. Я писала об этом в предыдущей главе. По словам оставшихся в живых папиных родственников, она была добрейшей души человек! Но вместе с тем, - строгая и решительная. Папа сохранил о ней самые нежные и тёплые воспоминания на всю жизнь...

Чего совсем нельзя было сказать о его взаимоотношениях с тёщей. Я, конечно, была ещё совсем несмышлёнышем, но и меня иногда озадачивал характер моей бабушки.

Вот я сижу в её маленьком уютном и чистеньком домике, построенном у нас  в саду, и рисую или пытаюсь писать большими печатными буквами.

Здесь надо кое-что объяснить. Когда родители осели на Украине после демобилизации, папе было предложено стать директором военного завода, который располагался в пойме реки Днепр. Там впоследствии всё было затоплено - сотни процветающих сёл с плодороднейшими землями ушли под воду, уступив место огромному Кременчугскому водохранилищу! А перед этим великим действом "на низу", как это тогда называлось, и располагался папкин танковый завод. Жить новому директору с семьёй было негде и, посему, ему с женой, сыном 15 лет, маленькой, новорожденной в Бурятском крае, дочкой нескольких месяцев от роду, которая с трудом перенесла двухнедельный переезд на поезде из Забайкалья, мотания туда-сюда в Ленинград и обратно, и тёщей, которая не представляла своей жизни без младшей своей ( и единственно любимой ею!) дочери.

Жильё им выделили... в церкви, стоявшей тут же, рядом с заводом, на небольшом пагорбке. Церковь была старой, полуразвалившейся, непригодной для проживания. Но руки моей мамочки были сноровистыми, ухватистыми, работящими. Да и солдат давали в подмогу. Так что вскоре семья заселилась в эту необычную квартиру. 

И всё бы было хорошо, да вот только - комары... Житья от них не было! А в это время на Украине, да и по всей Европе, шагала эпидемия полиомиелита. Дети сотнями заболевали этой страшной штукой, их нервную систему парализовывал коварный вирус, приговаривая тело к атрофическому полу-обездвиженному существованию... Несметное количество комарья "на низу" увеличивало шанс заболевания в разы.

Бабушка подошла к немецкой трофейной коляске в которой я должна была, по всеобщему замыслу, мирно посапывать, охраняемая и покачиваемая Альмой, - немецкой овчаркой специальной выучки по охране и игре с ребёнком, - и отпрянула со страшным криком:
 
- Воно померло! Немовлятко не дихає!* (укр. - Ребёнок умер! Он не дышит!)

И, накрыв меня с головой простынкой, села возле коляски, причитая, отмаливать мои ещё не существующие грехи... На моё счастье,  в те же минуты пришёл на обед папа. Отбросив бабушку и простынку, схватил меня на руки, ринулся к самолёту, который находился в его ведении, как директора военного объекта, на небольшой взлётной полосе, проходящей тут же возле церквухи...

В Киеве, где он был, спустя уже пару часов, в военном госпитале, была зафиксирована клиническая смерть. Но потом что-то там не срослось с моим преждевременным уходом, и я осталась здесь, с вами, ещё на долгие-долгие годы...

На этой оптимистичной ноте папка получил от местных властей кусок болота (но в центре города!) и начал осушку и строительство огромного (как его широкая душа!) дома. А я вдруг, вопреки прогнозам врачей, пошла!

Стройка продвигаась семимильными шагами, уже заливали смолой крышу. Во дворе для смолы развели костёр... Никто не заметил, как я встала с расстеленного на траве одеяльца и поковыляла к такому интересному и манящему огню...

Кричать я не смогла из-за шока.  Рука лежала на тлеющих углях и дымилась. Завыла Альма. Все бросились на этот вой и выдернули меня из дымящихся углей, куда я, видимо, упала, споткнувшись на слабых ножках. Я была без сознания. Сильно пострадала от ожога рука. Кожа на правой ладони практически отсутствовала - мне пересадили мамину кожу "из-под мышки". Долго, это я уже помню отчётливо, на большом пальце у меня была дырка, в которую я любила смотреть на солнышко... Ходить я перестала. 
 
Я - ребёнок-инвалид. Хожу с трудом. В основном сижу и рисую. Рисовать мне тоже трудновато, - обожжённая до кости рука может лишь с трудом удерживать 
карандаш. Бабушка живёт рядом с большим домом в своём маленьком, кирпичном, на одну комнатку с печкой, который папа был вынужден для неё построить.

Дело в том, что бабушка не общается с зятем-евреем и переступает порог его дома только в крайнем случае, преимущественно, когда он не дома: искупаться, помыть голову, пообщаться с любимой дочкой.

Я помню, как мама льёт горячую воду из кувшинчика бабушке на голову, моющей свои роскошные русые густые косы... Скорее всего, она была ещё очень не старой женщиной, со следами неимоверной красоты! Но одевалась она в длинные до полу юбки, телогрейку и никогда не снимала с головы платок. Так что присутствовать на мытье головы, как на каком-то таинстве, было для меня любимым и заманчивым занятием. 

Вот они закончили с водными процедурами, и мама берёт специальный костяной гребень бабушки и начинает осторожно и с любовью расчёсывать её пышные длинные волосы... Бабушка сидит на табуреточке перед  мамой в одной сорочке и кажется непривычно молодой и весёлой! Папы дома нет. Они воркуют о чём-то своём, чего я ещё не понимаю, со смехом и с любовью. Когда папа возвращается домой, бабушка уже у себя, чтобы не встречаться с "жидовской мордой"...   

Самая большая беда бабушки - это то, что её любимица, в которую она вложила столько сил и души, решила связать свою жизнь с евреем! Бабушка - из обедневший семьи польских шляхтичей-дворян, она жуткая антисемитка! Её история заслуживает особенного внимания. Получив прекрасное по тем временам образование со знанием нескольких языков, бабушка нанялась в услужение к графу Бобринскому, знаменитому в те времена сахарозаводчику, владевшему огромными количеством земель на Украине, гувернанткой. 

Уж не знаю точно, как (тайну эту знала только мама, а потом и я), но три моих старших тётки родились в его имении... Граф был уже в летах и хотел устроить бабушкину жизнь. А к бабушке - неимоверной польке-красавице - сватался , но несколько раз - безрезультатно, мой будущий дед, влюблённый в неё безумно! Дед хотел взять её замуж с тремя детьми и носить её на руках. Да так всё и случилоь. Дед был мастеровитым, весёлым, заводным, любил и "заложить за воротник". Но на бабушку молился. Так, в один прекрасный день, высокомерная гувернантка согласилась, тем более, что племянник графа уже начинал прибирать имение и заводы к рукам,  и в любой день бабушка с детьми могла оказаться на улице... 

Отца деда, то есть, моего прадеда, то же графское семейство выменяло на охотничью собаку в Орловской губернии, ещё во времена крепостного права. Так что дед был гол, как сокол, весел, балагурист и - безумно любил бабушку, которая относилась к нему, как к "быдлу". У них родились ещё четверо детей (двое близнецов-мальчиков умерли в младенчестве). Мама была последней, седьмой. 

Бабушка семью свою, мягко сказать, не любила, деда ни во что не ставила, лежала на печи и читала французские романы. А дед делал по дому всё, - и стирал, и готовил, и деньги зарабатывал, и за детьми смотрел! Не удивительно, что начал пить лишнего. Бабка держала деда в строгости, деньги отбирала, и у него, я так думаю, другого пути не было, как податься в пролетарии...

Так они и жили: бабка ненавидела всю свою семью, кроме младшенькой - мамы, дед был председателем местной парт-ячейки, нередко "закладывая за воротник", дети росли неграмотными и лишёнными ласки. Кроме мамы. Маму мою бабушка, единственую из всех, выучила в техникуме, а потом и в институте (том самом, который основал ещё граф), вывязывая и продавая чепчики на местном базаре.   

С мамой бабушка связывала свои чаяния о счастливой старости вдвоём с любимой дочкой, и кто бы мог предположить, что красавица-мама из всех её бесчисленных ухажёров выберет этого рыжего "жидёнка"!   

Деда убили немцы во время оккупации, как коммуниста - расстреляли в лесу за городом. О тётках своих, - не очень интеллигентных, порой скандальных, порой злоупотребляющих самогоном. - расскажу отдельно попозже. А сейчас меня не оставляет чувство удивления перед "выбрыками" истории: граф Бобринский был прямым потомком Екатерины II (внебрачным правнуком) от её романа с графом Орловым. То есть, мои крикливые самогонщицы-тётки, детей которых мой папа  помогал выучить и "поставить на ноги", и которые, так же, как и бабушка, не любили его только за то, что он - еврей, являлись прямыми потомками Екатерины! Какая шутка истории, какой "чёрный юмор"! Хорошо, что они этого не знали при жизни...

И вот я сижу у бабушки в её домике. Повторяю немецкие и польские слова, глаголы, спряжения... Для своих пяти лет я неплохо читаю и пишу карандашём. Пишу я актёру - главному герою фильма "Матрос с кометы": "Я тебя люблю. Не женись. Скоро я вырасту". Письмо это мама не отослала, как обещала мне, а хранила долгие годы.

Если я правильно отвечаю на вопросы, бабушка гладит меня по голове:

- Файна дытына! (укр. - Чудное дитя!).

Если же невпопад - подзтыльник и :

- Пся крев! Жидівська морда! (урк.- польск. - Собачья кровь! Еврейский выродок!) 

К брату моему бабушка относится с большой любовью и нежностью. Он же не сын моего папы... Брат отвечат ей тем же. Я вот собираюсь у него спросить, да всё ещё не собралась: знает ли он тайну бабушки? И что он знает о том, что мама мне однажды шепнула? 

Раз в месяц бабушка одевает "праздничное" платье с кружевами, красиво укладывает пышные волосы, печёт яблоки и раздаёт соседям ("святая женщина!") и уезжает на богомолье во Львов. Папа кайфует!   

Потом бабушка заболела. Болела тяжело и тихо. Болезнь была неизлечима и протекала быстро. Папа хотел помочь лучшими врачами, лекарствами, операцией. Не принимала. Только когда стало уже не до гонора, брала от мамы болеутоляющее...

Мама кричала и плакала навзрыд! Она схватила кухонное полотенце и рыдала погрузив в него лицо...

- Мама, мамочка!

Я подъехала к ней на стульчике на колёсиках и тоже заплакала - было страшно... Мама оттолкнула мою руку и зарыдала ещё горше. Так я первый раз столкнулась лицом к лицу со смертью. Остального не помню. Скорее всего, меня берегли от стресса - я ведь ещё не ходила... Брат тоже плакал за бабушкой. Папа в тот день пошёл на футбол.

Глава четвёртая

Тёмный пруд и белые лебеди

Окна папиного директорского кабинета выходили на тёмный пруд красоты необыкновенной!

Современные дизайнеры садового ландшафта создают такие пруды искусственно, озеленяя берега плакучими ивами и тратят на это деньги заказчика. Папкин пруд был создан самой природой при некотором участии людей - просто вода, бьющая из подземного ключа заполнила воронку от авиационной бомбы, упавшей сюда во время войны, ивы выросли сами на благодатном украинском чернозёме (во время оккупации немцы вагонами вывозили этот чернозём в Германию!), а белые лебеди появились здесь вместе с новым директором кирпичного завода, который распорядился построить у пруда свой кабинет, а лебедей приобрёл неподалёку в заповедном хозяйстве.

Я не видела ничего красивее этого пруда в своей маленькой детской жизни!

-  Викочка! Одевай красное платье, да, самое любимое! Дядя Вася приехал! Едешь к папику!
 
Дядя Вася - это папкин личный шофёр и мой личный друг. Платья у меня все в красном цвете, потому что в моей маленькой голове всё красное - это красивое.

Мама моя, не работая на производстве, называлась "иждивенкой", чем очень расстраивалась. Даже всхлипывала иногда:

 - Да я же инженер-технолог, а сейчас пишусь "иждивенка"!  - Какая же я иждивенка! Дом, хозяйство, дети - всё на мне...

Но выбора нет: я - ребёнок-инвалид детства, мне нужен уход, и папе, как директору крупного завода, тоже нужен уход, и всей нашей домашней живности - кроликам, курам, уткам, индюкам, свинкам, козе и собаке тоже нужен мамин уход... 

Дом огромный, плодоносящий сад и огород, - дела хватает всем. У мамы есть помощница, но они всё равно с трудом успевают переделать всю домашнюю работу, потому что папа - очень компанейский человек! Он садится за огромный стол в саду или на крытой веранде с друзьями, родственниками, гостями, - всегда не менее сорока человек!

Все они много едят, в меру пьют, потом очень красиво и долго поют и русские, и украинские, и еврейские песни, перемежая их репертуаром оперным и опереточным...

Соседи давно смирились, особенно после того, как папа помогает им выписать машину-другую дефицитного по тем временам кирпича...

Когда я немного подрасту, я научусь ценить эти застолья; я повстречаюсь за немыслимых размеров родительским столом с замечательными и известными людьми, - писателями, философами, министрами и футбольными звёздами! И пока я буду учиться понимать все эти ужасно умные бесконечные разговоры, я всегда буду сидеть рядом с любимым, обожаемым папкой, вжимаясь в мягкий толстенький бок и, единолично завладев его рукой, пересчитывать на ней рыжие веснушки, имя которым - миллион... 

Мама шила для меня наряды изумительной красоты! Мама была портнихой от бога. Отучившись на курсах кройки и шитья в Ленинграде, когда папа короткий период времени преподавал там в Военной академии, мама даже сама преподавала на этих же курсах, так как имела большой талант портнихи. У неё шились даже женщины при министерских должностях из Киева. Записывались на полгода вперёд... 

Рабочий день свой мама начинала часа в три ночи, чтобы успеть продвинуть заказ, пока не начал  просыпаться её огромный дом...

Так вот, вернёмся к моим нарядам. Когда мама спрашивала, какое платье мне пошить (а шила она мне их два-три на неделе!), ответ был неизменным: 

- Красное!

Все смеялись, а я - так громче всех! Итак, я натягиваю любимую одёжку, дядя Вася взваливает меня на спину, - хожу я с трудом и дело это не люблю, - и идёт со мной к машине.

Я - изумительной красоты ребёнок с длинными белокурыми волосами, которые вьются крупными локонами, с огромными голубыми "мамиными" глазами, тонкой и слабой короткой "полиомиелитной" ногой и обожжённой в костре изуродованной рукой...

Скажу сразу: слёз надо мной никто не льёт, все относятся ко мне всерьёз, а к моему неумению и нежеланию самостоятельно передвигаться - как к данности.

Папа, брат и дядя Вася легко садят меня на спину, подхватывают за ноги, я обнимаю их сзади за шею, и вот она - такая желанная мобильность! Кстати, папа и брат таскали меня так лет до тринадцати, пока ноги не стали чиркать по земле... И пока брату не надоело моё бездействие и он не начал меня учить ходить. Но об этом потом. 

А сейчас мы с шофёром приближаемся к чёрной немецкой трофейный "Эмке" с красными(!) сиденьями, меня усаживают на переднее, папкино, сиденье, и "Эмка", немного пофурчав для приличия, отчаливает под шепоток соседей:

 - Повезли калечку! Интересно, куда? 

Этот вопрос волнует и меня. Если к папе на пруд - то такая перспектива меня в последнее время не очень радует, потому что в последние пару месяцев мой визит на пруд обычно сочетается с визитом к заводскому зубному врачу. По поводу удаления молочных зубов. А боли я не выношу, натерпевшись от врачей за свою такую ещё короткую жизнь...

Кстати, я её до сих пор не выношу. Моя мама любила повторять:

 - Господи! Да как же ты жить-то будешь - с такой-то чувствительностью?
 Впрочем, ты и живёшь-то не благодаря, а вопреки...

В кресле у зубного меня держали за руки пару человек, а я вырывалась и орала:

-  Опомнитесь, люди! Где же ваша  интеллигентность?

И прочие благо-глупости, которые пятилетний ребёнок мог впитать при столь тесном общении с исключительно взрослым окружением... 

Но, к моему удивлению, на этот раз машина остановилась в самом центре нашего небольшого городка у областной поликлиники. Вокруг поликлиники кругами вилась очередь людей с проблемами передвижения: фронтовики, инвалиды всех сортов, полиомиелитные, как я, дети...

Пробираемся сквозь агрессивную толпу:

 - Чего прёшь? Мы здесь уже 12 часов!

Протискиваемся к папе, который тут с ночи, и почти тут же заходим в кабинет - снимать мерки на протезную обувь. Меня долго рассматривают, обмеряют, просят пройтись. Я неохотно ковыляю с трудом, держась за стену... Покачивают головой:

- Вам бы на операцию её, папаша!   

Папка - принципиальный противник операции, он посмотрел других детей, которые были прооперированы, и теперь сидят в инвалидных креслах... Он ещё не знает, что именно он сделает, но только не операция! Как он оказался прав, мой дорогой, любимый, толстый папка!

Через месяц мы в точности повторим всю эту катавасию с очередью, проберёмся в кабинет по той же схеме: папа уже практически у двери кабинета, я - у дяди Васи на спине, - и получим заветную пару обуви... 

Ничего уродливее я не видела ни до, ни после в своей жизни! Огромный левый ботинок на шнуровке скорее походил на огромный утюг! "Платформа", как бы сейчас сказали, была высоченная двенадцати-сантиметровая, а сам ботинок доходил почти до колена! Правый был не многим лучше...

Мы их взяли брезгливо в руки, папа сдержанно поблагодарил и мы вышли наружу. Папа нашёл ближайшую свалку мусора, выбросил туда ботинки и тщательно вытер руки платком:

- Никогда, ты слышишь, никогда не носи подобную гадость!

Всю дорогу до папкиного кабинета на пруду мы хохотали, как сумасшедшие!

- Вася! Ты видел, что они пошили для моей королевы? И ещё хотели надеть ЭТО на неё! И ещё - оперировать! Ну и прохвосты! Нет, Викочка, поверь своему старому ослу-папке - мы их всех победим! 

Потом, уже на заводе, папка рассказывал сослуживцам свой визит к ортопедам в лицах - смешно передразнивая всех, он так хорошо умел это делать! - и все хохотали, представляя, как он выбрасывает, с таким трудом доставшуюся, ортопедическую панацею от всех бед - в мусор! 

А я, счастливая, с купленным по дороге вафельным стаканчиком мороженного в руке, окружённая влюблёнными в моего папку работниками кирпичного завода, сидела на берегу чудесного тёмного пруда на специально построенной для меня качельке - и болтала разными ногами, одна меньше другой, наблюдая за парой белых лебедей...

Глава пятая

В переулке


Переулок моего детства находился в самом центре областного города, но при этом - являлся как бы частью какой-то даже сельской, отчасти, жизни... Частные усадьбы с богатыми садами и домашней живностью доставались бывшему офицерскому составу прошедшей войны.

Правда, дорога к этому благополучному существованию в бедненькой среде постфронтовых злыдней давалась нелегко... Родители рассказывали, что когда строился дом, они ходили в трусах с заплатками... У папы была большая зарплата, мама, хоть и не работала официально, - я, как ребёнок-инвалид, требовала постоянного ухода, - очень прилично зарабатывала шитьём.

А вот деньги в доме почти не водились... Как только они появлялись - тут же всё тратилось на "широкую жизнь"! За столом в огромном доме садились за стол не менее 40 человек: родственники, друзья, знакомые, гости, - все они обожали хлебосольство моих двух Овнов! А мои два Овна были рады до смерти тем, что остались живы в пронёсшихся нам ними военных смерчах... и на радостях метали на стол всё, что бог послал!

А бог посылал и посылал снедь и вина, домашнюю живность и папкины охотничьи трофеи! За грибами и за рыбой ездили с папиными сотрудниками на небольших грузовичках, с запасами провианта, заготовленного мамой, и с обязательным "горючим" в белых запотевших, вынутых по этому случаю из обширного погреба, бутылках.

Потом, по приезде, все усаживались перед домом мыть, чистить, потрошить и рассовывать по банкам и по бочкам свои трофеи. А у папы был кулинарный талант, доставшийся ему от его мамы, скорее всего... Он мог приготовить что угодно и из чего угодно! Медвежатина в лопухах, испечённая под костром в саду, суп из акульих плавников, добытых на Белом море, зайчатина и кабанятина из местных лесов, филе из копчёной змеи и дикие утки на вертеле, - да чего только не готовилось проворными толстенькими пальчиками моего папки!   

Я училась потихоньку передвигатся самостоятельно, сильно припадая на левую ногу. Но расширить свой мир, хотя бы до ворот, ведущих в переулок, где не смолкали крики, гомон и смех соседней ребятни, очень уж хотелось! Помогая себе маленькой табуреточкой, я добиралась до калитки, усаживалась на небольшую скамеечку, сооружённую там для меня, и зачарованно следила за играми соседских пацанов, - из девчонок в переулке была только моя будущая ближайшая подруга, к которой я всю жизнь буду относиться с почтением, потому что она откроет для меня мир книг, "принцесса", о которой я расскажу позже и которая будет по той же причине относиться ко мне, как к наставнику по жизни, и я.

Мальчишек было раз в десять больше! Ко мне они относились никак, не видя во мне товарища по играм... Пока однажды...

 - Слышь, ты! - сплюнув свозь зубы, сказал их Главный (впоследствии Андрей - наш сосед).

 - А на ворота слабо? У нас нет вратаря. Сиди на своей табуретке и лови себе мячи!

Андрей! Дорогой ты мой! Да понимаешь ли ты, что этой случайно брошенной фразой ты открыл мне мир дружбы, взаимодействия с миром, позвал в жизнь? И я, со всем своим потенциалом, только и ждущим повода вырваться наружу, отчаянно поковыляла к воротам! Боже мой, что пережили бедные мои родители в тот вечер, когда, отчаявшись меня дозваться с улицы, появились в переулке в самый разгар игры! 

Я стояла на воротах, скособочившись, измазанная в пыли, в одних длинных, с резиночками, панталонах (красное платье было сброшено тут же в пыль, поскольку мешало...), и готовая в любой момент ринуться на мяч! Колени и локти были сбиты в кровь, а мои новые друзья смотрели на меня с превеликим удивлением и уважением! Сказались папкины гены, да и брат-профессиональный футболист, видимо как-то повлиял на мою вратарскую славу, которая закрепилась за мной в переулке на долгие годы... 

Читать я научилась года в четыре как-то сразу. Папа читал газету, а я, как обычно, тёрлась возле него. 

 - Смотри, - сказал папа, - Это буквы. Запоминай: П-Р-А-В-Д-А.

Я повторила и запомнила. Потом ещё за полчаса запомнила остальные и затихла, вцепившись взглядом в газету... Папа забыл, что я уже грамотная и через пару дней я вдруг начала медленно, но верно, читать ему газету... Шок у родителей был неслабым! В тот же день мне нашли детскую книжку и я прочитала её от корки до корки ( страниц пятнадцать!), не откликаясь и не отрываясь, к беспокойству моих родителей. Так начиналась моя литературная деятельность... 

Дело в том, что врачи были очень осторожны в прогнозах насчёт меня - пойду ли я в обычную школу, не отразится ли моя болезнь на умственных способностях... У меня часто были невыносимые головокружения, слабость и потери сознания.

Родители так мне были рады, испытывали такое счастье, что я у них есть, что вопросы моей будущей успеваемости их вообще не волновали!  А вот такое "реактивное" чтение встревожило их не на шутку! Всё ли в порядке с головой у их ненаглядного дитяти?

Я читала всё подряд - всё, что нашлось в доме! Естественно, по законам жанра, кто-то был должен явиться по судьбе и привести в порядок это беспорядочное чтение! 

В конце нашего переулка жила болезненная бледная девочка, которая мне сразу же безумно понравилась! Девочка была тоже поздним ребёнком,  родители преподавали в нашем местном единственном пединституте. Однажды я проковыляла до конца переулка, расширяя мой мир. В самом конце через глазок в калитке на меня смотрел чей-то чёрный любопытный глаз. 

 - Кто ты? - взяла я инициативу в свои руки.

Молчание. Потом слабый девчоночий голосок прошептал:

 - Наташа.

 - Давай дружить, девочка! - продолжала упорствовать я (Зря что ли я сюда добиралась?). Мальчишки-соседи, которые сделали из меня в то время классного вратаря, научили меня брать инициативу в свои руки; взрослые разговоры дома и взрослые, не по возрасту, книги научили вести диалог.

 Девочка была почти на два года меня старше, но на улице она почти не появлялась... Слабый иммунитет, бесконечные алергии и экземы очень сильно ограничивали круг её общения. Но я как-то сразу смогла войти (читай: вползти по ступенькам) в дом моей новой подруги, понравиться её родителям (папу любили все!) и почти поселиться в нём!

Дело в том, что в их доме жило огромное количество книг! Библиотека приключений, Библиотека мировой классики, энциклопедии всех рангов и мастей! Футбол был заброшен, я наконец "отклеилась" от папы, и с самого раннего утра, стукнув условным знаком в калитку, я уже являлась к моей новой подруге и залезала на книжные полки в поисках моего сумасшедшего и всеядного чтения...   

За образованием Наташи очень пристально и внимательно наблюдали её родители - всё было под контролем. Через год её отдавали в лучшую в нашем городе школу-гимназию с усиленным английским. Попасть туда было равносильно хватанию жар-птицы за хвост! 

Мои родители такими вещами не заморачивались, тем более, что немыслимо-престижная школа эта была на украинском языке, а у нас дома больше говорили по-русски... Я потом уже узнала, что украинский язык, оказывается, очень сложен. И папа, несмотря на свои чудо-лингвистические способности, не ставил перед собой задачи выучить сколько-нибудь прилично этот певучий, чудесный, поэтический язык! 

А в доме у Наташи звучали изумительной красоты украинские романсы, которые пел под гитару её отец - красавец с украинскими усами и интеллигентной мягкой улыбкой... Жизнь была удивительно благосклонна ко мне и щедра!

 - Девчонки! Спускайтесь обедать! - звала нас наташина мама, и мы сползали по лестнице с крыши,  где у нас было подобие индейского вигвама и где мы поглощали горы своего чтива. 

Уминая вкуснейший украинский борщ с салом и зелёным луком, я не сильно заморачивалась насчёт свинины, потому что ещё не знала, какое отношение имеет свинина ко мне, а я - к евреям... 

Тогда же и случилась наташина влюблённость в Вовку Амирова - чёрненького пацанёнка азиатской внешности, жившего в многодетной семье переселенцев, в другом конце переулка. Мальчишка был шустрый, симпатичный, "экзотической", как сказали бы сейчас, внешности, отличающийся от остальных мальчишек инициативным, деятельным и добродушным нравом. Он был постарше Наташи и уже(!) пошёл в школу... 

Сердце моё замирало от сладкой миссии посредницы, передающей записки, от ощущения какого-то тайного счастья, которое ярким румянцем вспыхивало на лицах обоих моих друзей, когда Вовка приходил со своими санками покатать Наташу!

Снег в том году выпал выше нашего роста, смачно скрипел под валяночками и, случалось, что санки валились в снег, и мои друзья тузились, как щенки, вяляясь в белом пушистом снегу и хохоча, как ненормальные! Я тогда ещё не знала, что именно так и выглядит счастье.

Мне тогда тоже безумно захотелось любить! Вовка Амиров был занят, хотя нравился мне тоже... Выбор пал на довольно взрослого парня - нашего соседа напротив, Славку. Славка как-то очень заботливо относился ко мне и носил иногда на спине, совсем, как мой родной брат...

Родители у Славки и его сестры Ларисы вечно были на работе, и Славка каждый день варил суп на семью из какой-то колбасы и вермишели... Ничего вкуснее я не ела (хотя дома ждали кулинарные изыски папы и мамы)! Это ещё раз доказывает, что всё - от головы... или от сердца...

Мне почти удалось влюбить себя в Славку, но тут подошла очередь пионерского лагеря... Да, да, не удивляйтесь! Дело в том, что я открыла папке душу, а он...

 - Пап, я, кажется, влюбилась! - выпалила я бедному папочке в лицо. Понимаешь, он намного старше, но это же не страшно - ты вот тоже намного старше мамочки!

Папа смотрел на меня, как буд-то бы увидел в первый раз:   

 - Запомни, детка! Никакая любовь тебе не светит! Ты - калека. Никакое замужество, никакая любовь, никаких детей никогда у тебя не будет! - уже почти кричал папа, а мама испуганно пряталась за его спину...

Бедные мои родители таким образом пытались меня оградить от суровой правды жизни...

 - Ты калека! Тебе - только учёба! О любви никакой даже и не думай!

Долго слова папы висели надо мной домокловым мечом, направляя всю мою недюжинную энергию, весь мозговой потенциал только на учёбу... Наверное, по-своему, папка был прав, и я никогда больше не влюблялась... лет до семнадцати...

А пока меня отправляли в первый в моей жизни летний детский лагерь в леса и луга. Мама плакала:

 - Ну, как же она там будет без нас?

Папа был непреклонен:

 - Ты её видела на воротах? Не пропадёт!

Брат начинал видеть во мне личность и начинал гордиться своей пятилетней сестрой...

Глава шестая

Начало кошмара

Ночью в доме слышались разговоры, какие-то незнакомые шумы, смех... Ужасно хотелось проснуться и узнать в чём дело, но весь предыдущий день был так богат событиями, что сон, навалившись на моё шестилетнее тело, всё не отпускал и тянулся, тянулся, заново рассматривая и переживая всю мою вчерашнюю бурную жизнь.

Вчера в саду я впервые ощутила себя художником! Я рисовала с натуры розу в утренних каплях росы. Страсть к рисованию у меня от мамы. Мама рассказывала мне по-секрету, что когда она ждала моего рождения, то вышивала крестиком на полотне, попавшемся ей в трофейном чемодане из Германии, маленькую очень красивую немецкую девочку. Так вот, мама, вышивая, задумала, что у неё будет дочка (чистый ангел!), похожая на этот немецкий ширпотреб.

Вышивку эту я помню всю жизнь - она висела на стене в моей комнате, как напоминание, кому я обязана своей красивой мордашкой... Вариации этой самой девочки  встречались потом во всех видах: в карандаше, в акварели и в масляных красках на холсте... 

Я сидела утром вчерашнего дня на скамеечке в саду и рисовала, задыхаясь от восторга, огромную, жёлтую с фиолетовыми переливами, розу в нашем саду! 

На этом участке сада росли "мои" кусты. Почва была необычайно плодородной, - осушенное болото, которое было прежде на месте нашего сада, превращало любую лозинку, подобранную по дороге, в цветущий куст крыжовника или малины, или спорыша... Часто мы с папкой заключали пари: вырастет - не вырастет, малина или смородина, цветы или ягоды? И с я фанатическим упорством поливала, удобряла, беседовала со своими питомцами, и - о чудо! - через год питомцы начинали зеленеть и ветвиться, а папка с удовольствием проигрывал мне пари... Розу - китайскую, самую красивую на свете, - мама тайно подсадила мне весной в мои угодья в качестве сюрприза!

Порисовав, я отправилась записываться в библиотеку. Всё на свете, - даже огромное разнообразие книжек в доме моей подруги Наташи, - имеет обыкновение заканчиваться... Папа обучил меня некоторым фокусам, которым его обучали в шпионской школе: скорочтению по диагоналям, из центра страницы, фотографированию текста с последующим анализом прочитанного в подкорке, и такая всякая прочая "резидетская" чушь, которая послужила мне в дальнейшей жизни очень даже славненько! Уразумев, что мне в моей маленькой жизни хочется больше книжных полок с развалами желательно потрёпанных, зачитанных, толстых книг, - естественно было предположить, что однажды утром я решусь и поковыляю в направлении библиотеки, маршрутом, намеченным заранее в тот день, когда Наташин папа взял нас вместе в первый раз на Днепр и, проходя мимо помещичьего, изумительной красоты, дома, пояснил:

- Это детская библиотека. Запомните, индейцы! (Мы в то время взахлёб читали Фенимора Купера).

С трудом преодолев три квартала, с упорством двигаясь к намеченной цели и несколько раз останавливаясь по дороге, вытирая слёзы бессилия от хромой тоненькой ноги, я всё-таки добралась до библитеки! Вскарабкалась на второй этаж, где открывали абонемент, и предстала пред ясны очи симпатичной библиотекарши, так похожей на папиных родственников, вместе взятых!

Мы потом будем с ней дружить, с милой моей Полиной Яковлевной, всю жизнь, до самого моего отъезда...

- А где твои родители, доченька? - с ужасом рассматривая меня, буквально приползшую к стойке выдачи книг, спросила библиотекарь.

 - Записать нужно меня, а не моих родителей! - резонно ответила я.

 - Да, но,  - начала было пояснять мне симпатичная тётенька, но потом осеклась, взяла формуляр и уже официальным голосом спросила:

 - Фамилия?

 - Левина.

 - Я тоже Левина! - вскинула на меня глаза.

 - Постой, постой! Уж не Левина ли Яна ты дочка?

Неимоверная гордость распирала меня – так далеко от нашего дома, за три квартала, тоже знали моего папу!

 - Да. Меня зовут Вика.

Тётенька выскочила из-за стойки, и нежно прижала меня к себе:

 - А дома знают, что ты здесь?

 - Нет, это сюрприз! 

- Горе ты моё!- странная тётенька выбежала в соседний зал и начала звонить по городскому коммутатору папе на кирпичный завод:

 - Ваша Вика пришла в библиотеку! Она здесь!

На что папа спокойно ответил: 

 - Не волнуйтесь. Всё в порядке. Она у нас самостоятельная. Я её одну в прошлом году в летний лагерь отправлял. Ничего, кубики привезла - приз самому маленькому воспитаннику смены. Но я сейчас пришлю шофёра, мало ли, - машины... город всё-таки. 

Дома я появилась с шестью толстыми большими книгами, которые давать мне не хотели, пока я не рассказала, что читала в последнее время.

Вечером, когда папа пришёл с работы, мы все вместе смеялись, когда я, подражая папе, рассказывала в лицах о моём походе в библиотеку, о тёте Полине - однофамилице папы, о двух магазинах по дороге, в которых, оказывается, продают мороженое...

 - Дай ей денег в следующий раз, - сказал маме хохочущий папа, - пусть у неё появится дополнительный стимул!

 - Хотя лучше будет всё-таки, чтобы ты туда ходила вдвоём с подружкой.

Наивный папка! Он не знал, что Наташу одну из дома никуда не отпускают!

Вечером того же дня мы ходили с папкой "на темноту". Так назывался ежедневный ритуал, при котором папа взваливал меня на спину, хотя я уже могла передвигаться самостоятельно, подхватывал меня за ножки и мы с ним шли через плохо освещённый переулок к более светлой улице, на углу которой стояла "наша" скамейка и усаживались считать до ста редко проезжающие машины.

Каждая машина встречалась с восторгом! А между лучами светящихся фар папка учил меня свистеть или рассказывал - обо всём на свете! Разучив в этот раз на два голоса ("художественным" свистом) увертюру к опере Бизэ "Кармен", мы, умиротворённые, обхохотавшиеся над впечатлениями богатого событиями дня, возвращались домой.

В доме вкусно пахло заготовками праздничной еды, но глаза у мамы были "на мокром месте". Приближалось какое-то событие, думать о котором у меня уже не было ни сил, ни желания. Спать. 

Утром, едва открыв глаза, я поковыляла к комнате родителей. По всем признакам был какой-то праздничный день и можно было забраться в постель к маме с папой и, прижавшись к горячо любимым "родюлькиным", понежиться и пообниматься.

Дверь, скрипнув, приотрылась и - о ужас! - на меня с удивлением уставился какой-то безумно красивый дядька, а возле него куталась в одеяло какая-то женщина, не такой блистающей красоты, как незнакомец. Он улыбнулся и поманил меня пальцем:

 - Ну, иди же сюда, сестрёнка! Давай знакомиться! Я - Олег.

И вскочил с кровати, и поднял меня на высоту своего огромного роста! Он был намного выше моего папы и отличался какой-то немыслимой красотой и мягким, приятным баритоном. Это был сын моего папы  от первой московской жены.

Папа слал в свою предыдущую семью алименты, как положено, поддерживая материально своих детей, Олега и Элю, - но Лидия Ивановна, папкина "довоенная" жена, предпочла факт этот скрывать и воспитывала детей в стойкой ненависти к "проходимцу-отцу", по каким-то, одной ей ведомым соображениям...

Когда мои родители проживали в Забайкалье, папа сделал очередную попытку контакта со старшими детьми, и его попытка увенчалась успехом - как раз в это время Олегу, - типичному представителю московской "дворовой шантрапы", грозил в Москве срок, и он с радостью оставил столицу и уехал к папе.

Но там тоже что-то не заладилось, в основном из-за того, что не вышло контакта с мачехой - моей мамой, он не хотел признавать за ней право на существование, - ведь она была лишь несколькими годами старше него! И когда над ним нависла угроза уже читинской тюрьмы, он, прихватив из дому все деньги и тёплые вещи, "слинял" в Москву, оставив родителей без амуниции  в пятидесятиградусный мороз...

Я ничего этого, понятное дело, не знала, и когда папа каким-то образом, по-моему, через свою племянницу Соню, которая поддерживала контакты с его московской семьёй, пригласил сына к себе погостить, - я умирала от любви к моему высокому, красивому, вальяжному и барственному брату!

Он был похож на небожителя, - с глубоким, хорошо поставленным баритоном (попевал, как и папа в молодости, в оперетте), с холёной внешностью родовитого барина, с выразительным лицом и холодными голубыми глазами.

И брат отвечал мне взаимностью - он тискал меня, лелеял, совал в карманчик тяжёлые металлические рубли - "на мороженое", и наводил с папой мосты. С тому времени жизнь его с первой женой, которая держала его в строгости, начинала трещать по швам, карьера не складывалась, он был уже запойным алкоголиком... Папа, ведомый родительским порывом, опять пригласил сына к себе. 

Всей семьёй мы стоим на вокзале.  Папа, мама, брат Валерка, который вот-вот должен идти в армию и я, - волнуемся прекрасным ожиданием встречи с горячо любимым мною старшим братом!

Поезд, пофыркивая и постепенно сбавляя ход, притыкается к перрону, и из него выходит красавец-Олег... с какой-то другой женщиной. Он, оказывается, уже развёлся с первой женой и пригласил с собой, - начать новую жизнь, - свою новую законную супругу. 

Римма - особа с испитым лицом, вдвое старше Олега, оглядела по-хозяйски всё выстроившееся перед ней семейство, изобразила на прожжённом лице подобие улыбки и, прикрикнув на замешкавшегося с поцелуями и объятиями со мной Олега, решительно схватила и потащила за собой огромные, битком набитые, "импортные" чемоданы... Начинался кошмар.

Глава седьмая

Кошмар

Я видела застолья с большим количеством алкоголя с очень раннего возраста. Гостеприимный дом моих родителей часто посещали руководители тогдашней Грузии. Иногда я видела, как открывается калитка и по небольшому переулочку, ведущему к дому,  неторопливо и с достоинством идут красивые грузинские мужчины в строгих чёрных костюмах с кувшинами молодого пьяного грузинского вина, зеленью и барашками в плетёных корзинах. "К Яну на пленэр" - так это у них называлось. Они были элегантны, умны и воспитаны, - настоящие интеллигенты! Распитие вин бывало очень эстетичным, хотя и упивались до чёртиков! Я очень любила папиных грузин, особенно дядю Юру, - полуполяк, полуменгрел, великолепный скрипач и поэт, какой-то там министр...

 - Дорогой Ян! Золотой души ты человек! И блистательных возможностей! Да будет всегда удача, и мир пусть живёт в твоём красивом доме! Пусть близкие твои обогревают твоё сердце своей любовью! Пусть здоровье и радость живут под этой крышей!

Распитие самогона у маминых сестёр, когда мы приезжали в их небольшой городок в директорской машине, гружённой рыбой, грибами, мясом, было намного менее экзотичным и ,тем более, эстетичным, хотя и этот процесс не был лишен для меня прелести.

 - Ну, будьмо! Життя прожила, як пiд чужим забором висра**сь, i корабль не поплив... Царство нiбесне мамцi нашiй i батьку!

 Пока шло застолье, я гуляла с моими двоюродными сёстрами в саду, выходила с ними на незнакомую улицу прелестного живописного городка, расширяла своё знание мира. Тётки были громкими и скандальными, битыми жизнью. Папу они не любили, но с удовольствием использовали его возможности выучить своих детей, устроить их на работу, выписать машину-другую кирпича на строительство.

Иногда к папе и маме приезжали погостить их фронтовые друзья. И тогда тоже много пили и пели, и вспоминали былое под громкие тосты и звон бокалов. Папа имел феноменальную память: он сыпал именами, датами, событиями, названиями населённымх пунктов и городов, где шли бои, - и всё это сопровождалось неизменными печальными тостами, которые горчили слезой...

 - А помнишь, Машенька моя дорогая, как мы во время арт-налётов немца, тяпнув по сто грамм чистого спирта - "сто грамм фронтовых" - спорили, кто кого телом своим накроет, спасёт от смерти?   

Брат Олег и его новая жена Римма пили безобразно, по-чёрному, дико и свирепо. Часто дрались у себя в домике, который остался от бабушки. А наутро выползали оттуда в синяках, ссадинах, злые, с похмелья и неохотно плелись на работу. Воровать.

 - Римулик! А где у нас бутылочка, солнце? Ходь сюда! Неси немедля, ж*па! Убью!!! Ну, вздрогнули!

Папа поначалу сделал всё, что было в его силах, чтобы помочь сыну устроиться на новом месте: Олег получил должность управляющего городским автопарком, а его жена заведовала секцией меховых изделий в местном центральном универмаге. Но со временем стало ясно, что папин авторитет не всесилен, их обоих заподозрили в растрате и, чтобы не доводить дело до суда, уволили.

Разгорался скандал. Я, будучи ребёнком, любимым всеми, с ужасом наблюдала метаморфозу любимого брата и бесстыдства его жены... 

- Эля, дочка! Приезжай! Я знаю, что ты можешь с ним поговорить, привести в чувство! - кричал папа в телефонную трубку, заказав телефонный разговор с Москвой.

И вот мы опять всей семьёй на вокзале. Встречаем мою старшую сестру с мужем Виктором и маленьким сыном Игорьком. С нами на вокзале и брат Олег, - чисто выбритый, холёный, удивительно трезвый. Возле него стоит, вцепившись отлакированными пальцами-щупальцами в рукав, спутница жизни. Она тоже удивительно трезва по случаю приезда московских родственников.

Для неё это нешуточный экзамен - она должна будет произвести хорошее впечатление! По этому поводу Римка, как её за глаза и в глаза звали все, - тоже трезва и ведёт себя прилично.

Первую жену Олега, - серьёзную, строгую, державшую его в "ежовых рукавицах", в московской семье любили. По какой причине мой брат скоропостижно развёлся и женился на кассирше из ГУМа, выпивающей, страшной, намного старше его, хулиганистой люберецкой Римке, - ни у кого в голове не укладывалось...

Я во все глаза вбирала в себя мою неизвестную старшую сестру Элю, её красавца-мужа и прелестного сынишку. Гордость просто распирала меня! Ну, посудите сами: за такое короткое время у меня вдруг появились старший брат и сестра, - умная, рассудительная, сдержанная! Особенного внимания с её стороны к себе я не чувствовала, скорее всего, она ревновала меня к папе, но папу она явно обожала! 

Мы все провели потрясающий месяц вместе - с разговорами, застольями и песнями в июльской зелени сада, с жадным общением папы с дочкой, которая выросла без него... Счастливы были все, кроме мамы. Я часто замечала, что мама тихонько плакала, не зная, как реагировать на колкости этой, внезапно свалившейся на её голову, оравы из папиной прошлой жизни. Папа предпочитал в этот период неприятных моментов не замечать.

Олег с Римкой не пили за весь этот период. Жизнь налаживалась.

Тем же летом папа пригласил к себе и двух своих братьев, оставшихся в живых, - дядю Илью и дядю Лёву. Дядя Илюша жил на Урале тихой размеренной жизнью. Он рано женился и уехал из белорусского еврейского местечка, что и спасло ему жизнь в мясорубке оккупации. А дядя Лёва всю жизнь играл в Большом театре в Москве на трубе, и это тоже было его счастливой картой.

Было удивительно интересно рассматривать папу рядом со старшими братьями, - они не обладали папкиной харизмой и блеском интеллекта, но были удивительно похожи друг на друга! Маленькие, рыженькие, белокожие. Папка, правда, был намного полнее по комплекции: шутил, что он весь в свою толстую еврейскую маму...

Папа обожал рассказывать за столом еврейские анекдоты! Делал он это мастерски. И когда все присутствующие ухохатывались до слёз, он вдруг делал круглые глаза и смущённо говорил:

 - Ой, девочки! У меня от смеха прямо матка опустилась! 

И все опять взрывались хохотом! Я не знала, что означает эта фраза, но мне ужасно нравилась реакция присутствующих, и я хохотала вместе со всеми!

Я впервые встречалась со столь многочисленной еврейской роднёй. В доме зазвучал незнакомый язык, пелись неизвестные мне песни. На мои вопросы папа только отшучивался:

 - Запомни, Вика! Ты - человек мира! Не заморачивайся насчёт национальности. Поверь своему папке - и проблем у тебя не будет. Я тебя записал русской (при маме польке-украинке и папе еврее!). Скажешь мне потом спасибо!

Мои старшие брат и сестра тоже себя не идентифицировали с израилевым народом, хотя фамилию взяли папину. В знак уважения к нему, я думаю.

Итак, все были счастливы. Но всё хорошее когда-нибудь кончается. И вот поезд увозит от нас гостей. Мы ещё вытираем слёзы расставания, а Олег с Римкой уже вприпрыжку бегут к своему домику навёрствовать упущенное...

Этот запой был самым жутким и агрессивным.

 - Скорее, скорей иди сюда! - силой затащили меня родители с улицы в дом.

Брат с женой пили беспробудно уже неделю, почти не выползая из своего убежища. Изредка Римка, испитая, нечёсанная, вся в синяках, выползала наружу набрать ведро воды из колодца, грозно косила подбитым глазом на дом, грозя кулаком каким-то неведомым врагам и спешно бежала на крик:

 - Где ты, падаль? Ходь сюда, скорее, сказал! Фас!

 - Бегу, бегу, моё солнышко! Бегу, мальчик мой ненаглядный! 

В тот день, я ничего не успела сообразить, когда вдруг поняла, что мы все, - папа, мама, брат Валера и я, - сидим, забарикадировавшись, дома, а в саду, размахивая топорами и лопатами, прыгают вокруг костра в каких-то безумных скачках Олег и Римка.

Я смотрела страшный сон! Вся мебель в их домике была уже изрублена, окна и дверь выбиты, а мои родственники скакали в саду практически голые в белой горячке и с воинствующими криками. 

Был поздний октябрь. Беда подбиралась к дому. Сделав факелы из подручного тряпья, пьяные супруги пытались поджечь нас в запертом доме, предварительно обрубив телефон и подперев входную дверь лестницей из сада. 

Вскарабкавшись на крышу, Римка рубила топором черепицу, а Олег разбивал со страшным шумом окна в доме. Этот шум нам и спас жизнь. Соседи вызвали милицию и пожарных.

Их увозили, с завязанными рукавами в сорочках для сумасшедших, в машине "скорой помощи". Они злобно отбивались и орали, что всё равно всех порешат, особенно папочку с его "голубиной душой"...
Папа плакал. Я ещё с месяц заикалась.

Уехали они тихо, не простясь, в Москву, спустя месяц, по выходу из "дурки". 

Эля тоже обиделась на папу, что он не спас сына... Жаль, что она не сидела с нами в том поджигаемом доме. Тогда, может быть, понимала бы больше...

Московская семья отпала от папы, как отсохшая ветка. Олег плохо кончил в Москве в какой-то канаве... Эли тоже уже давно нет на этом свете. Я всегда чувствовала что-то кармическое в этом разрыве моего замечательного папы со своими старшими детьми.

Глава восьмая

Мечтала ли я о школе

Мечтала ли я о школе? Как и для любого ребёнка-дошколёнка, школа представлялась мне каким-то очень важным этапом, какой-то неотъемлемой частью заветного взросления. Но в жизни, - а я это знала на основании уже
кое-какого набранного семилетнего опыта, - бывает разное... 

А вдруг я буду какой-то "не такой" среди других "нехромающих" детей? А голова моя, набитая до отказа огромным количеством прочитанных беспорядочно книжек, и мой здоровый эгоизм залюбленного до смерти единственного позднего ребёнка, - придутся ли по душе моим вожделенным новым школьным друзьям?

Ох, права была моя чудесная мамочка, когда, глядя как я, наполеоновским жестом указывая на дверь моей самой лучшей подруге, которая, единственная, сносила мои "выбрыки", чеканила:

 - Выйди вон! Покинь мой дом! Я больше не хочу тебя знать! - горько и провидчески вздыхала и бормотала себе под нос: 

 - Господи! Как же ты жить-то будешь?

Подруга не спорила. Тихонько собрав свои рисунки, куклы и книжки, она, потупив свои, необыкновенной красоты, чёрные украинские глаза-"очи", испарялась, зная, что через час я "пришкандыбаю" мириться, обнимать её и страстно просить прощения, и звать вернуться ко мне в дом, где мама шила нашим куклам такие восхитительные наряды!

И это всё притом, что подругу свою старшую я буквально обожествляла, считая её своим учителем и проводником по жизни! Такую же просветительскую роль, но уже в зеркальном отражении, играла я для своей "младшей" подружки Талочки. Это была удивительной красоты соседская девочка, живущая в другом конце переулка в семье очень состоятельных родителей, с двуми няньками: "малайкой" и "большайкой".

Родители Талочки играли важную роль в жизни нашего города, души не чаяли в старшем своём ребёнке, видимо интуитивно зная наперёд, что растят "принцессу". Да так оно, собственно, и вышло. Об этом я поведаю немного позже. А няньки не давали шагу ступить самостоятельно этой живой кукле, одевая её в безумной красоты наряды и кормя буквально из ложечки!

Мои "пацанские" наклонности, - я продолжала пребывать в почётной роли вратаря футбольной команды переулка, - сначала повергали талочкиных родителей в шок, но потом они разглядели во мне книгочея и полиглота, да и папин авторитет сыграл свою роль, - и милостиво разрешили "принцессе" со мной общаться... Не очень-то было и надо! Шестилетняя Талочка-кукла к тому времени ещё ничего интересного не прочла, так как была абсолютно безграмотна!

Я с жаром новоиспечённого "гуру" бросилась исполнять свои просветительские обязанности и обучать читать, писать, высказываться, мыслить, наконец! Даже мой бог, моя старшая подруга Наташа, которая к тому времени уже обучалась в таинственной английской гимназии и целые дни напролёт учила вожделенный иностранный язык, была на время отодвинута на второй план.

А я открывала всё новые и новые горизонты моей благодарной ученице! А та, в свою очередь, почтительно боготворила меня, как и я два года назад мою первую учительницу, и читала, и считала, и познавала азы ораторского искусства! Талочка сохранит ко мне восторженное отношение на всю жизнь, даже став "марокканской" принцессой...

Сейчас я понимаю, что мы все трое, - едва ли не единственные девчонки густонаселённого детьми переулка в центре провинциального городка в Центральной Украине - все были "не такими", все были "белыми воронами", хотя я лично об этом и не подозревала, пока в один из дней не очутилась в первом классе близлежащей школы. 

Школа находилась в самом центре, возле огромного, небывалой красоты, парка, построенного, как говорили, на месте старого кладбища. Парк был гордостью города: в его тенистых длинных аллеях гуляла разряженная публика, кружили карусели, продавали вкуснейшее сливочное мороженое в стаканчиках или в вафлях! Школа, - новая, огромная, трёхэтажная, как следствие послевоенного "бэби-бума", - выходила окнами на заветный парк...

Родители некоторое время сомневались, не оставить ли меня на "домашнем обучении", - особенности физического развития, несносный характер и непомерные амбиции говорили в пользу такого плана, - но папа был непреклонен:

 - Ты будешь, как все: бегать и прыгать на уроках физкультуры, собирать металлолом и макулатуру, учить буквы(!) и счёт!

(Боже мой! сам же рассказывал, что моё первое слово было: "сантиметр"!)

 - Ты будешь, как все, без всяких поблажек, носить школьную форму и обычную обувь, ты будешь сама таскать свой потфель. Ты будешь учиться так, чтобы я мог тобой гордиться, наперекор всем врачам и всем их долбаным прогнозам!

Дорогой мой! Я до сих пор живу по твоим рецептам... Я никогда не отступила от твоей программы - ни в чём не давать себе поблажки, быть, как все, хотя бы внешне, внутренний же мой мир - это уже моё сугубо личное дело...

Первый и единственый раз, если не считать выпускного вечера (но уже в другой школе), мои родители зашли на школьный двор. Первого сентября двор школы кишел школьниками, учителями, их родителями! Мне заплели толстенную длинную косу с огромным белым бантом (ох, уж мне этот бант - стыдоба!), обрядили в форму с белым фартуком (ненавижу!), дали в руки букет и подтолкнули к стайке первоклассников во главе с сухопарой пожилой учительницей с поджатыми губами. Я поковыляла к классу.

Классу я не понравилась. Дети перешёптывались и хихикали, глядя на меня. Я оглянулась на родителей: маленькие мои папка с мамкой, чуть не плача, глядели на меня во все глаза, поддерживали, опекали... На расстоянии.   

К группке хихикающих подскочил один из моих сотоварищей по футбольной команде в переулке и дал пару "лещей". Хихиканья смолкли. Я училась понимать, что дети - жестокий народ, и начинала вырабатывать в себе "инстинкт джунглей"...

Учительница отдала какие-то свои первые распоряжения и повергла меня в шок! Она говорила неграмотно: не теми словами и с не теми ударениями, к которым призывал литературный язык! Школа начинала мне явно не нравиться! 

На первом уроке мы писали палочки. Дети старались следовать объяснениям и старательно корпели над тетрадками, высунув язычки... Я же, презирая неправильности языка учительницы, слушала "в пол-уха" и, начертав что-то по-быстрому в тетради, протялула задание учительнице. В глазах потемнело: на меня смотрела огромная жирная красная "двойка"!

Спешу успокоить своих дорогих читателей: "двойка" была первой и последней в моей школьной жизни. "Тройки" (две в седьмом классе, - одна по геометрии и одна по рисованию) и несколько текущих "четвёрок", каждую из которых я помню и по сей день, - вот и все мои отклонения от стандарта "отлично" за все мои школьные годы.

Но та первая "двойка"...

- Да ты не только хромая, ты ещё и дурная! - прошипел сзади какой-то сопливый пацан. 

Я не раздумывала долго, - реакция вратаря сработала мгновенно, - развернулась и со всей силы "звезданула" по лопоухой голове! У пацанёнка хлынула носом кровь, а меня схватила за руку и потащила в учительскую моя несимпатичная первая учительница. Из учительской позвонили папе и он выписал для школы свои первые грузовики макулатуры и металлолома...

В глаза в классе меня больше не дразнили. Учительнице я так и не смогла простить неграмотности речи и ограниченный кругозор,  хотя она, как бы ей этого ни хотелось, не ставила мне больше ни одной оценки, ниже "пятёрки" - училась я, как зверь!

Одноклассники меня уважали. На расстоянии. Как бы мне хотелось принять участие в их дурацких игрищах в коридоре на переменках, как бы я с удовольствием пошепталась с девчонками в уголках коридоров об их "секретиках" и посплетничала бы! Но, увы, я становилась всё глубже и глубже "белой вороной", не такой, как все, - "отличницей" и "зубрилой", - что в этой среде было ой как не в почёте!

Спас меня тогда от тотального разочарования в жизни городской Дворец пионеров и, в частности, кружок художественного чтения. Дворец пионеров находился рядом с городской детской библиотекой - моим вторым домом. Великолепно сохранившийся барский особняк (в годы оккупации там располагалось гестапо) поражал моё семилетнее воображение немыслимой красоты фасадом, широкими мраморными лестницами, бесчисленными анфилладами комнат с кое-где сохранившимися люстрами! Говорили, что эта старая часть города, с некоторыми, чудом оставшимися домами, строилась по проектам самого Расстрелли! Уж не для графьёв ли Бобринских (смотри предыдущие главы)? 

Однажды в школу в поисках будущих кружковцев пришла красивая молодая женщина, Людмила Ивановна, актриса, а тогда жена и домохозяйка, и попросила первоклашек что-нибудь прочесть наизусть. Я, как всегда, "выпендрилась" - прочла кусок из "Илиады" Гомера, с чем и была тут же зачислена в кружок.

Людмила Ивановна работала со мной над текстами очень кропотливо, совсем так, наверное, как ещё недавно её учили в театральном. Мы разучивали коротенькие тексты к городским детским мероприятим, обращения детей к главе администрации, стихи для чтения с городских эстрад... 

Она обучала меня мастерству художественного чтения самозабвенно, взахёб! Иногда ругала, иногда подхваливала. Часто рыдала от бессилия, если ничего не получалось и тут же хохотала вместе со мной от радости, если, как ей казалось, мы одерживали маленькую профессиональную победу!
 
 - Нет, прикрой звук, как в вокале: О-о-о! "Огонь и пепел сё-ё-ёл сожжённых..."

И я в сотый раз отрабатывала какую-нибудь фразу в литературном монтаже к очередному празднику. Как мне понадобилась эта школа милой молодой актрисы в будущей жизни! Я стала считать свою жизнь неотъемлемой от сцены. Я - актриса, и этим всё сказано. Теперь было понятно, почему "не такая", по крайней мере, мне самой.

Почти ежедневные выступления где-то, ведение концертов на городских площадках, чтение стихов на конкурсах, детские роли в городском театре... Да и потом, забегая наперёд, - агитбригада МВТУ имени Баумана, концерты Московского камерного хора студентов, Чемпионат по русской словестности в Германии совсем недавно...

 - Как же ты читаешь свои стихи! Никогда не слышал ничего подобного! - главный судья Чемпионата, известнейший московский поэт. 

А тогда всё это только начиналось. С маленькой комнатки под крышей помещичьего дома, отданной под городской кружок художественного чтения...

Несмотря на острый дефицит времени, в школе я была отличницей, начинала писать стихи, выступала в концертах. В классе меня не любили - "выскочка", хромота жить не мешала, родители меня уважали и гордились мною.

Глава девятая
 
Велосипед коса и коса

Как же это здорово - катить на велосипеде, ощущая под туго накачанными шинами полотно бесконечной дороги! Велосипед - это, оказывается, такая вещь, которая позволяет передвигаться, куда захочешь и когда захочешь, пусть и крутя педали одной ногой, пусть и с трудом забираясь на сиденье и с трудом останавливаясь, нередко при этом падая, завалишись набок, но, - сидя с прямой спиной в седле - нестись по дорогам и обочинам с немыслимой скоростью, а не переваливаться по-утиному с креном на левую сторону...

Какое же это счастье! Слава создателям этого чуда инженерной мысли, слава моему старшему брату, одарившему меня этой долгожданной степенью свободы передвижения, слава моим чудесным немолодым родителям, давшим мне другие, прилагающиеся к этой, степени свободы, как то: мне - садиться на братов большой "взрослый" велосипед, едва дотянувшись "здоровой" ногой до педалей, им - махать с замирающим сердцем вслед их самовольной и своенравной доченьке, не подавать виду, как же они волнуются, пока в проёме калитки не покажется измазанное пытью и грязью, а иногда и слезами, но счастливое моё лицо (вечно сбитые коленки и счёсанные об асфальт локти - не в счёт!) и упиваться моими бродяжьими рассказами и радоваться моей, пусть и такой, свободе передвижения в то моё первое каникулярное школьное лето...

 - Когда вернёшься?

 - Не зна-а-а-ю-ю-ю!   

Любимый старший брат Валерка вернулся из армии в то лето, срочно наработал денег разнорабочим на стадионе и купил мотоцикл, а я вскочила на оставшийся по-наследству его "взрослый"  велосипед. Велосипед был огромным для моего восьмилетного тела! Вначале он казался неподъёмным и не поддающимся движению. Но постепенно, исхитрившись дотянуться до педалей единственной здоровой ногой, я исхитрилась и поехать...

И больше меня не удержать: только я, дорога, педали и ветер!

 - Ну где тебя носит целый день? - у мамы в глазах слёзы...

 - Я уже не знала, что и думать... Не евши, с утра, а заявляешься под вечер... Погоди, вот я папке скажу!

Но папка только смеялся, довольный и счастливый моей внезапной мобильностью.

 - Я ездила в Смелу к тёте Даше.  - (?) Немая сцена.

 - Как? 30 киломеров туда и столько же обратно!

 - Угу! Как здорово! Да вы не волнуйтесь! Подумаешь, 30 километров! Зато как тётя Даша была рада!   

В глазах до сих пор стоит испуганное тёткино лицо, когда она увидели меня в проёме ворот её частного смелянского дома... Покрытая пылью длинной междугородней трассы, я счастливо рассыпаюсь рассказами о проделанной половине пути перед испуганной тёткой, уминаю вкуснейший её борщ, целую мою любимую двоюродную сестру Милку и вскакиваю на моего верного железного друга, чтобы отправиться в обратный, почти трёхчасовый путь...

Тётя Даша жила со своим мужем дядей Лёней, - сторовером и книгочеем, - в Смеле, рядом с имением графьёв Бобринских, с которыми и состояла в тайном родстве, о котором я писала в первых главах...  Дядя Лёня был серьёзным степенным мужчиной, не склонным к разговорам, в отличие от своей темпераментной супруги, которая целыми днями проводила в выяснении отношений, в бурных ссорах и столь же бурных примирениях со своей сестрой Гашей, жившей по соседству.

 - Ну, будьмо! Щоб пилось и їлось! - заканчивались все разборки между тётками. И белесый украинский самогон из сахарной свёклы лился в гранёные стаканы до следующей бури. 

У моей тётки Гаши, тоже являющейся отпрыском графа Бобринского, были удивительно удачливые дети, "выбившиеся в люди" впоследствии. Муж тётки, дядя Ваня, побывал в фашистском плену, вернулся домой со сломленной психикой после сталинских лагерей и прожив совсем немного дома в кругу семьи, умер.   

Тётя Даша, старшая из сестёр, тоже имела троих очень удачливых детей - моих двоюродных брата и двух сестёр. Старший сын был прокурором Краснодарского края, средняя сестра была замужем за полковником генштаба а младшая - самая моя любимая, Милка - о ужас! - вышла замуж за еврея! Конечно же, против воли родителей, конечно же,  убежав из дому к своему обожаемому Гришеньке!

И не просто к еврею, а к одному из самых "продвинутых" и известных в своё время "подпольных бизнесменов" того времени! Но эта история заслуживает отдельной главы и я надеюсь несколько позже поведать вам притчу об одном из самых умных и влиятельных людей того времени в области зарождающегося бизнеса, с которым я имела честь состоять в родстве. И который всегда говорил, что его учителем и "гуру" был мой папка...

 - Умнее человека не встречал! - скажет он мне потом в одну из случайных встреч в Евпатории, куда я приеду лечиться с проживанием в частном секторе, через много лет, будучи уже замужем, после института. Тогда под окном хрущёвки вдруг появится чёрный лимузин, из него с трудом выйдет необъятный Гришка и с трудом поползёт по лестницам на пятый этаж без лифта...

 - Чтобы двоюродная любимая сестра моей любимой жены жила в этом клоповнике! Собирай вещи, будешь жить у нас! - бросал он в мою сумку мои вещи.

 - Дочка Яна приезжает по путёвке и поселяется здесь!

В дверях испуганная хозяйка квартиры и ещё три женщины, получившие койки в той же комнате...

 -  Что подумает обо мне Ян?

 - Но как ты узнал?

 - Ха, как я узнал, она спрашивает! Тебя будут лечить у меня дома лучшие главврачи!

А потом он посадит меня напротив в свом шикарном доме, даст в руки листок бумаги и карандаш:

 - Пиши, пиши всё до копейки, - зарплата, платежи за комуналку, еда, прочие расходы, - пиши всё! Я хочу понять, как можно жить семьёй на две ваших зарплаты!

Потом долго сидит над листочком, вгдядывается в мои записи, задумчиво смотрит на меня и говорит, глубоко глядя в глаза: 

 - Счастливые вы люди, наверное... Я бы так не смог...

Я набираю воздуха для храбрости и выпаливаю вопрос, который всё время вертится у меня в голове:

 - Гришка! А ты сидел?

Он разражается хохотом и толстый его живот колышется в такт приступам смеха:

 - Конечно сидел! И, видя ужас в моих глазах, добавляет:
 
 - Полчаса. Пока не позвонили из Совета министров. Знают, что один сидеть не буду. Пол-Кремля за собой потяну!

- Ты вот что, знай: отец твой - большая голова! Если бы не его коммунистические принципы, далеко бы пошёл... Я его учителем своим считаю - по творческому подходу, по вращению шестерёнок в голове. Да только он и дверной ручки у государства не возьмёт... Ты со своим мужем тоже мыслишь узко - где это видано: жить на зарплату молодого специалиста! Впрочем, если захотите - возьму в бизнес, только моргни! В знак уважения к Яну. В Америках будешь жить!

Эх, Гриша-Гриша! И чего я тогда к тебе не прислушалась?

А в то время, о котором я сейчас веду рассказ, красавица Милка, крепко обняв и поцеловав меня и сунув мне узелок пирожков "на дорожку", проводила меня до калитки и долго-долго,  машет мне вслед, пока мой "велик" не скроется за углом...

Дома, рассказав о своей поездке потерявшим речь папке и мамке и наскоро выпив несколько стаканов насыщенного вкуснейшего сборного домашнего компота, я, натянув купальник и накинув поверх какую-то широкую пляжную тунику, опять впрыгиваю на велосипед и несусь "на косу" купаться, пока не зашло солнце... 

"Идти на косу" - значит идти купаться на Днепр, на искусственную песчаную косу, идущую параллельно берегу. Косу намыли во время строительства Кременчугского водохранилища. Ширина Днепра в этом изгибе Днепра достигала тогда 14 километров - противоположного берега не видно... По форватеру реки оставались мелкие островки, на которых было так чудесно отдохнуть после часа плавания в быстрой днепровской воде!

Плавать я научилась сразу и плавала с увлечением и самоотдачей - в воде тоже не мешала хромота! Идти "на косу" означало идти по белейшему чистейшему плёсу до такого места, где открывается необъятная даль Днепра, сбросить лёгкую одёжку наземь, привязать велосипед, который с трудом едет по хрустящему "сахарному" песку, к прибрежным кустам - и броситься в прохладные желтоватые воды! 

А потом плыть и плыть: то на спине, то уткнувшись лицом в воду, попеременно, до какого-нибудь островка, и упасть лицом в берег, и прищурившись, вглядеться и оценить, куда же тебя занесли волна и кураж...

Возвращалась я уже затемно, как раз к обильному столу. Смыв в летнем душе пыль дорог и днепровский крупный песок, уплетать за обе щеки вкуснейшую родительскую стряпню и, почти проваливаясь в сон от усталости и впечатлений сегодняшнего дня, слышать сквозь дрёму изумительной красоты украинские песни и видеть грозди винограда и ягоды вишни над огромным летним, сколоченным в саду, столом...

Как же чудно пели мама с братом!

"Рiдна мати моя! Ти ночей не доспала..."   

Брат учился в пединституте на физкультурном факультете. Прекрасный футболист, капитан местной футбольной команды, а впоследствии - тренер, завидный жених, красавец с голубыми глазами и густыми пушистыми ресницами...

Как же мы были привязаны друг к другу! Брат любил подхватить меня на руки, усадить на мотоцикл и укатить в свою компанию, к своим друзьям, где я чувствовала себя, как рыба в воде, несмотря на разницу в возрасте! До сих пор, общаясь по Скайпу с братом, я передаю привет друзьям его юности и далёкого моего детства...

Возвращались мы с братом поздно, валились с ног, спать... Завтра ждал новый день волшебного лета. Даже книжки были на какое-то время отброшены в сторону - первый класс закончен на"отлично"!

Брат придирчиво оглядывал велосипед по утрам, подкачивал шины - и жизнь снова трубила в фанфары!

 - А родители разрешили тебе стричь косу? - подозрительно спрашивал меня пожилой еврей-парикмахер в городской парикмахерской возле "магазина Фефера", куда я пришла избавляться от надоевшей до умопомрачения косы!

 - Причём здесь родители? Стригите!

Волосы были толстыми как проволока и, заплетённые к косу, не поддавались никаким ножницам! С трудом "отпилив" мне косу, чертыхаясь и непрерывно язвля по поводу родителей этой "шиксы", которые, как недоумки, посылают дочь состригать такую чудесную длиннейшую толстую русую косу, парикмахер оставляет на затылке саниметровую "стерню", а в руки даёт состриженную косу, глядя на меня осуждающе-укоризненно...

Мама дома, плача и причитая, приводит стрижку в кое-какой порядок, оставляя по всей голове длину новобранца... Я счастлива: у меня с братом похожие причёски!

 - Пошить тебе платьице новое? Я тут кое-какой фасончик подсмотрела, - мама смотрит на сбитые коленки и сама понимает неуместность своего предложения...   

Я презрительно сплёвываю сквозь зубы, как делают все мои  друзья-пацаны из переулка, натягиваю кепку (наконец-то коса не мешает!) и вылетаю на велике на свободу - на улицы, дороги, плёсы и лесные опушки на крутом и высоком правом берегу Днепра!

Глава десятая

Соня и другие

Мама крутится перед зеркалом, примеряя обновку. Легко поворачивается на каблучках, улыбается своему отражению.

 - Я не красавица, но чертовски симпатичная! - смеётся она.

Папа любуется ладненькой женственной фигуркой мамы, её нарядом, который она (бог знает, когда!) успела сшить, из той серии (бог весть, где!) увиденных "фасончиков", которые мама с невероятной быстротой и профессионализмом строчила на своей "подольской" швейной машинке.   

Я уже тоже приспособлена к шитью - обрабатываю швы на "оверлоке" для маминых заказов: мама "платит" мне за каждое изделие три рубля. Конечно, если я попрошу, она немедленно даст мне все тридцать! Но я не прошу, а предпочитаю честно зарабатывать свои карманные деньги. Вместе с зарплатой за детские роли в местном драмтеатре выходит немалая сумма - я трачу её на марки. 

Собираю искусство, города мира и страны. Отдельным кластером идут экзотические птицы и звери. (Я ещё не знаю о том, что когда-нибудь, много лет спустя,  их всех увижу в реальной среде обитания...) Это занятие даёт так много пищи для размышлений! Энциклопедии излистаны вдоль и поперёк: Леонардо да Винчи, Рафаэль, Репин записаны в личные друзья.

Мама укладывает волосы красивой волной, прихорашивает меня, папу и, окинув нас довольным взглядом, констатирует факт:

 - Ну, что ж, можно выходить!

Мы идём в гости. Я очень люблю ходить с родителями в гости! Мне нравится любовь, с которой относятся к папе его друзья и сослуживцы, нравится наблюдать за укладом жизни в других семьях, нравится неизменный "наполеон", с которым меня опасно оставлять один-на-один в закрытой комнате ( однажды такой опыт уже был...). 

Дома, которые мы посещаем, - такие же, как и наш: большие, красивые, благоустроенные, с такими же, как и у нас, тяжёлыми бархатными шторами и хрустальными люстрами и с ухоженными палисадниками. Я долго думала, что так живут все, пока меня не пригласил на свой день рождения один мой одноклассник - его семья всё ещё жила в землянке... Помню, как мне было невыносимо неудобно брать угощение со стола, врытого в землю, как я заливалась краской, когда мама моего товарища совала мне конфеты в кармашек...

А вот папины друзья - все бывшие офицеры-лётчики - повидали за время войны многое на немецких, чешских, румынских территориях, и теперь хотели жить не хуже.

 - Они вдруг говорят мне:  "Оставайся с нами. Будешь жить в нашем замке и быть нашим мужем!" - рассказывал он в очередной раз историю о там, как в него влюбились три (!) сестры-баронессы в Румынии.

 - Я им говорю: "У меня уже есть две жены. Вот эта младшая", - и указываю на маму.

 - А они только смеются в ответ: "Она же не баронесса!" -  И показывает фотографию трёх немыслимой красоты ухоженных брюнеток.

Фотография до сих пор хранится в родительском альбоме, доставшемся мне по наследству, так же, как и другие фотографии всех наших друзей.

Вот статный красавец-лётчик Белоблоцкий в отставке, с двухметрового роста сыновьями и красавицей женой. Это в их двухэтажном коттедже меня оставили отдохнуть в одной комнате с "наполеоном"...

Вот хлебосольные Зборовские, в чьём доме я впервые увидела настоящие картины музейной ценности в золочёных рамах.

 - Трофейные - хозяин с гордостью показывал их гостям.

У нас в доме тоже была одна "трофейная" картина, гордо висящая в "зале": огромный лев чутко всматривается в прерию, охраняя свою львицу... Папа взял её из разрушенного немецкого замка. Эта картина оказывала на меня магическое действие и сопровождала папу до конца его дней. 

А вот смотрят с фотографий Ульшины: дядя Петя, тётя Таня и их взрослый сын. Дядя Петя был военным моряком на военной базе у берегов Японии. Дом его был полон японского шёлка, вышивок, экзотичных японских картин. Тётя Таня, черноокая красавица-брюнетка, бережно смахивала с них пыль с помощью каких-то невиданной красоты перьев и сама казалась мне экзотической птицей из японской сказки.

А вот с их сыном у меня случилась очень странная история.

 - Иди-ка сюда! - позвал он меня однажды в свою комнату.

Парень он был видный, - красавец, весь в мать, только что вернулся из армии, как мой брат. Мне, второклашке, польстило такое внимание к моей особе и я с любопытством вошла в его комнату. Рассматривая его коллекцию марок, я оказалась без всякой задней мысли в опасной близости от взрослого парня. Он быстро наклонился ко мне и вдруг - о, ужас! - поцеловал прямо в губы долгим "взрослым" поцелуем! Такого испуга, отвращения и стыда я ещё никогда не испытывала! С ужасом вытирая губы, я выскочила из его комнаты и до конца визита боялась смотреть людям в глаза. 

Кстати, о "половом" воспитании. Оно было "нулевым".  Естесственно, я почерпнула кое-какие сведения о взаимоотношениях полов из книг, но бессознательно уложила их в дальние ящики информации об окружающем мире, за ненужностью. Скорее всего действовал папин запрет:

 - Любовь и прочие глупости - не для тебя. Ты - калека! Тебе не о любви, а об учёбе надо думать! 

Поэтому в этом ракурсе я была безынтересной своим более подкованным одноклассницам и, вообще, прослыла полной дурой в вопросах пола. Мои одноклассницы уже шептались о чём-то таинственном по углам и покрывались краской при приближении объектов их интереса...

А я в это время, презрительно скривив губы в "печёринском" нигилизме, думала про себя, что жизнь - довольно скучная штука... И всё-то я про неё знаю. И знаю всё наперёд. Тоска.

В окружающей среде, между тем, происходили интересные вещи. Наш дом начинал деление. Сначала одна из дальних спален отпочковалась в отдельную единицу жилья с кухонькой, прихожей и большой комнатой. Там поселилась семья смелянской старшей тётки в период их переселения в наш город. Был продан большой и уютный дом в Смеле, где когда-то познакомились мои папа и мама во время войны. Дом был выставлен на продажу и куплен мгновенно. А дом рядом с нами для тёти Даши с семьёй искали долго, поэтому и было принято решение сделать самостоятельную пристройку.

О, если бы мои родители знали, к каким последствиям приведёт это решение, ах, если бы знали!

Наконец-то дом был куплен, тётя и дядя с семьёй обосновались в небольшом домишке на самом берегу Днепра. И в том же году, зимой, мою красавицу-двоюродную сестру Милку умыкнул из родительского дома, увёз от строгого отца-старовера "бандит" Гришка - будущий бизнесмен, вошедший в антологию зарождающегося бизнеса на обломках коммунистического строя.

А наш отпочковавшийся "аппендикс" пустовал недолго - там поселилась семья папиной племянницы Сони с мужем Женей и дочкой Лизой. Я называла её тётей Соней, в силу возраста, хотя она была мне двоюродной сестрой, а её мужа - дядей Женей. Они приехали, демобилизовавшись из Кустаная, где дядя Женя служил в офицерском чине.

Как я любила их семью! До безумия. До маминой ревности. Я боготворила Соню! А она полюбила меня. Безгранично. До дочкиной ревности. На всю жизнь.

Кроме общего ребёнка - Лизы - в семье были две взрослые старшие дочери от первого дяди Жениного брака, которых тётя Соня вырастила, как своих дочерей. 

Итак, во дворе народу прибывало.

 - Соня, Ася, Сима, Лиза! - неизменно созывал своё семейство дядя Женя.

Мы смеялись и дразнили его этой его семейственностью. Милейший тихий и скромный человек. Как он любил и боготворил свою супругу, намного младше его, как трогательно помогал ей во всём!

А она - великолепная хозяйка и кулинар от бога - готовила изумительные блюда еврейской кухни такого вкуса и качества, которых я никогда более не ела, - ни до, ни после, даже из рук родителей!

Говорят, что этот уникальный кулинарный талант достался тёте Соне от её бабушки Ханы - моей бабушки по папиной линии. Из одной курицы - семь блюд; этот известный еврейский рецепт я обожала: наблюдать воочью, как тётя воплощает его в жизнь, как акуратно, с любовью, готовит все эти блюда, как печёт вкуснейшие пирожные, рулеты и торты, какими запахами полнится кухня, когда над пищей колдуют её нежные руки...

Тётя не была красива, в общечеловеческом смысле этого слова, по общепринятым канонам красоты, - они с папкой были на одно лицо. Но для меня она была самой красивой на свете!

 - Викочка! Что ты хочешь, чтобы я испекла?

 - Наполеон! - следовал неизменный ответ.

 - И ещё - медовик! И рулет! И ещё я хочу куриный холодец и шейку! ("Шейка" - это зафаршированная чем-то немыслимо вкусным куриная кожа шеи, зашитая с двух сторон и запечёная в духовке). 

Тётя Соня смеялась и усаживалась готовить. Она всё делала сидя, потому что была инвалидом - травма спины заковала её в вечный корсет. Затем все усаживались за стол и я, закрыв глаза от удовольствия, уплетала всю эту вкуснятину...

Эх, тётя Соня! Хоть бы на миг сейчас попасть бы мне за тот стол...

А на кирпичном заводе у папы назревали интересные события. Папа умудрился построить за счёт завода целую улицу для рабочих. Аккуратные домики с аккуратными палисадничками выросли на пустыре за городом. Те семьи, которые вселились в эти сказочные домики, боготворили папку и надумали назвать эту улицу его именем.

Что тут началось! Комиссии, расследования, попытки "сшить дело" - следовали одно за другим. Всё это давно кануло в лету, а я до сих пор помню перевёрнутое папкино лицо. Да, мой дорогой! За добро надо отвечать! Инициатива наказуема...

Семья очень переживала, хотя ни для кого не было секретом, что папа никогда не "взял и гвоздя" от государства без оплаты с квитанцией. Прошёл в своё время школу сталинских застенков. Короче, ничего криминального не изыскали. Только пожурили:

 - Думай в следующий раз крепко, прежде чем улицы для рабочих строить! Что же это будет, если каждый тут начнёт...

Но директорствовать на кирпичном заводе у папки настроение пропало. А тут, кстати, и приглашение подоспело перейти на должность зам. директора местной табачной фабрики - гордости городской промышленности. Недолго думая, собрал мой Янчик всех своих сослуживцев и перебрался всем кагалом на новое место работы. 

Почему всем кагалом? Поясню. Папа давно занимался реабилитацией трудных подростков, или же попавших в тюрьму по молодости юношей. Когда такие молодые люди с трудной судьбой оказывались на свободе, шансы быть принятыми на хорошую работу у них были минимальны. Папа брал их на работу, присматривался, устраивал им жильё в общежитии завода, сидел на их свадьбах "посаженным" отцом... Сколько таких "названных" братьев разбросаны у меня по белому свету!

Когда пришло время оставить кирпичный завод, все сотрудники, не рассуждая, ушли вслед за папкой на новое место, а в нашем доме появилось "общежитие" для ещё не устроенных бывших "зэков". Мама их боялась, а я нет. Случалось, и обворовывали... Но это были единичные случаи.

- Соня, Ася, Сима, Лиза! - звал дядя Женя, приглашая к огромному, накрытому в саду, столу своих домочадцев.

- Вика, Маша, Валерка, пацаны! - звал папка свою команду.

И все усаживались за стол с вкуснейшей стряпнёй, а там, глядишь, - скрипнула калитка - гости на пороге...  А вот и утка в яблоках в середине стола, уставленного холодцом, салатами, колбасами и прочей отменной снедью.

А вот и первые крупные украинские звёзды на темнеющем быстро небе. А там и до песен недалеко:

Тобi зозуля на веснi
кувала щастя, а мєнi
вороння крякало сумнє:
забудь мєнє...

Глава одиннадцатая

А во втором нашем классе В...

В школу идти не хотелось. Тело, подросшее за лето и поздоровевшее от плавания и велосипедных кроссов лучше, чем от ненавистных лечебных массажей и грязевых обёртываний, с трудом втиснулось в форму, сшитую мамой ещё в начале каникул. Из-под коротенькой юбочки-клёш вырастали непропорционально длинные ноги, одна заметно короче другой и тоньше... Мальчишечья стрижка с непослушными вихрами как нельзя лучше подходила хозяйке всего этого роскошества!

 - Возьми букет - я только что нарезала в саду! - кричит мне вслед мама. 

Я неохотно возвращаюсь. О, уж мне эти букеты для нелюбимой учительницы!

Перед самым началом учебного года меня и мою подругу Наташу родители отослали в пионерский лагерь, в последнюю смену.

 - Немного дисциплины тебе не помешает! - категорично изрёк папа и хулигански подмигнул мне. Сам же рассказывал мне о своём "бурном" детстве!

В лагере мы были в отряде самых младших и поначалу чувствовали себя не совсем комфортно среди малышей младших классов – мы-то идентифицировали себя с народом постарше! В нашем отряде были, в основном, дети из близлежащих сёл, потому что лагерь был богатый, "колхозный", содержащийся на совхозные деньги.

Сельские детишки уступали городским в образовательном смысле и в "градусе самомнения", но к концу смены все сравнялись - в неистощимом стремлении сорвать "тихий час", обмазыванием мордашек зубной пастой, в тайной слежке за романтическими привязанностями детей постарше, в попытках пробраться на танцы для "взрослых" отрядов. 

Я, как всегда, участвовала в самодеятельности: что-то читала со сцены, что-то пела... Об этом поподробнее. Голос у меня тогда был таким низким, что я бы определила его как "детский бас". Я басила так невыносимо громко и самозабвенно, что бедным слушателям, находящимся поблизости, приходилось затыкать уши! А мне непременно нужно было петь - я изводила всех своим басовитым воем!

Скорее всего, саму себя я не слышала, иначе не относила бы себя к певческому сословию. Дома, в домашних песнопениях с родителями, голос мой хорошо вписывался в домашние репертуарные номера и меня подхваливали. Но когда я рвалась исполнять сама тягучие хиты тех лет со сцены, полагаю, -  это было невыносимо!

Тем не менее, концертная бригада лагерных чтецов, вокалистов и танцоров ездила по окрестным сёлам с концертами и этим скрашивала сама себе достаточно унылую и тягучую лагерную жизнь. 

Моя Наташа, при всей своей скромности и замкнутости, опять умудрилась влюбиться - в нашего старшего пионервожатого Женьку. А я, с преданностью верного Санчо Пансо, собирала для неё количество знаков внимания, взглядов и слов с его стороны...   

Женька, скорее всего, нас вообще не замечал, а был влюблён в старшую сестру Наташи - Люду, которая, будучи уже студенткой первого курса пединститута, работала в том же лагере пионервожатой.

"В мансарде под крышей то громче, то тише
Играет гармошка. ...
То будто смеется, а то вдруг заплачет -
Играет гармошка.
Парнишкам-прохожим и девушкам тоже
Привет шлет гармошка" - надрывалась радиола на летней танцплощадке лагеря.

И мы, "салажата", что-то там пытались вытанцовывать на сцене, пока нас не прогоняли спать, и с завистью смотрели на "старших", краснеющих от приглашений и робких касаний во время танца...

Ах, это предчувствие любви, ах, эти первые биения сердца! Но, как там папка сказал? - "Ты калека. Любовь не для тебя. Тебе - только учёба! " А жаль...

Так что идти в школу не хотелось. А хотелось мечтать о взрослой жизни и вздыхать по поводу объекта своих увлечений, которого, увы, не было даже на горизонте... Эх, жизнь моя-жестянка! 

В классе были перемены. Прибыли новые интересные ученики. Помню девочку Женю - очень милую, спокойную, воспитанную. У неё была мама-писательница, которая написала книжку о девочке Жене. Как это тогда меня поразило: живая настоящая писательница и её героиня, - вот они, рядом! 

Маму Жени приглашали в школу на открытые уроки, и я с восторгом и благоговением внимала рассказу писательницы, о том, как она писала свою книжку о дочери в долгой полярной ночи (папа Жени нёс службу на Крайнем Севере)...

 Потом была ещё противная девочка Нина - она мне сразу категорически не понравилась, когда, заявившись на первый урок по природоведению, принесла с собой немецкий готовый ширпотребовский гербарий! Её отца только что перевели служить из Германии на Украину. Мы-то свои гербарии собирали сами по полям и лесам...   

Не знаю, какое чувство искажённой социальной несправедливости во мне взыграло, но только на перемене я подошла к ней - и дала ей тумака. Меня поддержали некоторые из одноклассников. А Нина, глотая слёзы обиды и несправедливости за своё коммерческое вложение, побежала в учительскую жаловаться мамаше, которая преподавала в нашей школе.

Что тут началось! Вызвали милиционера, на меня составили акт о нападении на бедную девочку-одноклассницу, отвезли в детскую комнату милиции...

 Вызволил меня из беды, как всегда, папа. Замял скандал, выписал что-то для школы, поговорил со мной о выборе форм протеста в случае, если меня что-нибудь возмущает...

Прошло очень много лет, а мне до сих пор почему-то не стыдно за ту оплеуху, - девочка Нина в классе не прижилась, и её срочно перевели в другую школу.

 Была у нас в классе очень яркая девочка с явными задатками лидера - Валя Волкова. Она росла в простой семье работяг, с пьющим отцом, училась так себе, но личностью была неординарной. Слово её в классе было законом! Её слушались все, благодаря обострённому чувству справедливости и сильному характеру, заложенным в этой девочке. 

Так вот, Валя относилась ко мне с уважением, и это разбило лёд между мной и одноклассниками. Мы проводили много времени на лужайке перед домиком Вали. Затевали разные "тимуровские" дела, играли в лапту и другие уличные игры.

 - Пап, мам! Мы хотим устроить гайдаровский штаб у нас в сарае, можно? - и все чистили, драили старый дровяной сарай, оклеивали его стены стенгазетами и плакатами, ходили по домам, предлагая помощь фронтовикам и пожилым людям. 

Этот период школьной жизни запомнился мне интересным и деятельным. Я впервые в жизни чувствовала себя хорошо среди ребят, чувствовала себя такой, как все.   

Через много лет я случайно встретила Валю в автобусе, - постаревшую, расплывшуюся, с больными ногами... Чувство благодарности захлестнуло меня! Мы обнялись и расплакались...

 - Эй, постой-ка! А почему же ты всё-таки перешла в другую школу? Я слышала что-то такое там говорили...

 - Эх, Валюха! Это не для слобонервных! - отшутилась я. 

О моём переводе, о моём, практически,  бегстве в другую школу, я рассказу немного позднее... Скажу только, что тогда, впервые в жизни, я столкнулась с ненавистью по расовому признаку... 

 - Жидовка! Мы тебя встретим одну в переулке и ноженьки твои хромые переломаем! - хрипел мне в лицо, изголяясь, Виталька Мельников, одноклассник и антисемит.

 - А убежишь в другую школу, - найдём тебя и там, все-все будут знать, что ты - жидовка!

Наивный! Когда он пришёл с двумя десятками подпевал-куклусклановцев  в новую школу, куда я действительно перевелась из-за всей этой мрази, школу для одарённых детей со спецклассами, рассказать о моей "роковой" тайне, - он увидел, что школа, в основном, состояла из этих самых... которых он и его друзья так ненавидели...

 Но об этом потом. Сейчас, правда, не могу - расплакалась вдруг, вспомнив старое...   

А во втором нашем классе "В" жизнь бурлила то сбором металлолома, то походами за макулатурой, то "тимуровскими" делами! Мы все готовились к вступлению в пионеры. Мне намекнули, что, возможно, в пионеры меня не примут из-за драки с девочкой Ниной. И, помнится, я очень переживала по этому поводу. Но один из лидеров класса, хороший перень, Лёня Иванченко, сказал, что в случае чего, - класс возьмёт меня "на поруки". Мне это очень пришлось по душе - за своё пионерское будущее я больше не боялась! 

Да и отношение к моим "пятёркам" тоже в чём-то поменялось: некоторые ребята тоже почувствовали вкус к учёбе. Жанна, Олег и я делали вместе уроки. Это было так увлекательно! Я помогала им с домашними заданиями, потом мы варили суп с колбасой и уплетали его за обе щеки! Потом шли гулять-шуршать листьями или кататься со снежных горок. 

Ах, эти чудные запахи моего детства! Золотая осень, пахнущая дымком костров, и хризантемы на каждом квадратном сантиметре садов и уличных аллей... И запахи растопленных печек по утрам с вкусными оттенками пирогов и супа, и весенний запах прелой листвы, сжигаемой в кострах... Никогда больше не довелось мне так ярко чувствовать все эти нюансы жизни, кроме как в детстве.

 И никогда я не чувствовала себя такой ущербной, как в детстве, из-за моей проклятой хромоты. На уроках физкультуры мне доставалось больше всех! 

 - Ну-ка не ленись! Стойка на руках! Руки-то у тебя не хромые! - упражняась в остроумии моя неудачница-первая учительница.

 - Бегать ты не можешь, ну, так ходи! Пять кругов по стадиону! (Стадион был рядом с парком, где расположилась школа). 

(Кстати такая школа "нарезания" кругов по стадиону поможет мне справиться с аналогичной задачей потом, уже в Бауманке, куда я поступлю по окончанию школы, и где спецмедкомиссия не будет знать, каким образом защитать  мне нормы ГТО, обязательные для всех...)   

И потом, когда нас отдали в руки учителя-садистки по физкультуре, которая довела до инвалидности и самоубийства двоих учеников, и которую впоследствии судили, сколько же душевных и и фических сил мне понадобилось собрать в кулак, чтобы не сдаться, чтобы хромать и хромать себе из класса в класс - с похвальными грамотами за отличную учёбу, включая физкультуру!

Глава двенадцатая

Брат женится

Жизнь меняла свои формы со скоростью калейдоскопа не только в школе, но и в существовании нашего дома. 

Летом в отделившуюся половину вселились новые жильцы. Случилось это так: во-первых, мой брат, великолепный пловец, спас на Днепре тонувшую девушку. Во-вторых, девушка, мгновенно и по уши влюбившись в брата, возжелала его в мужья. В-третьих, девушка оказалась дочкой очень известного в городе человека - ректора местного пединститута, героя войны, родство с которым открывало перед братом Валеркой неоглядные перспективы. И, наконец, у родителей, несмотря на высокие доходы, никогда не было наличных денег, и посему, решено было продать саму собой уже отделившуюся часть дома со спальней, комнаткой, кухонькой и ванной, которые были построены прежде для нужд прибывающей родственниками семьи... Продали быстро - для готовящейся по всем канонам "высшего света" свадьбе.   

Нашими новыми соседями стала очень достойная семья! Дядя Боря и тётя Женя Данники имели двоих детей - старшего сына Борьку и дочку Валю - и были милой, демибилизованной из Прибалтийского военного округа, семьёй. Данники-родители стали прекрасными друзьями-товарищами моим родителям, а Валюха - лучшей моей подругой!

Валюха была долговязой девочкой-подростком,  на два года старше меня, а её брат Борька - атлетический парень, с выдающимися спортивными способностями, впоследствии один из самых интересных и востребованных молодых людей в городе.   

Я как будто обрела сестру! Мы с Валюхой не расставались все последующие два года, пока дядя Боря с семьёй не переселился в трёхкомнатную малюсенькую квартирку "на вокзале", которую получил, как демобилизованный.

 - Девчонки, ну куда же вы запропастились? - взывают мамашки. 

А мы, высунув язычки, старательно рисуем совместную книжку о путешествиях пиратов, то есть – про нас. По сюжету, который мы придумываем с Валюхой и записываем его, вместе с рисунками, в толстенный альбом для рисования, нас зовут по пиратски-выспренно: Дадри-Подадри-Кышри-Мадарри-Валке-Маритосян (это Валюха), Кеднё-Мадера-Импа-Вырпи-Вилко-Рокакисян (это я). Мы называем друг друга этими полными именами в знак уважения, даже учим наших родителей употреблять эти пиратские "кликухи". Прошло более 50-ти лет, а я до сих пор их помню... Это - как индикатор памяти, всё ли в порядке с умственными способностями по достижении определённого возраста, как номер машины, пароли ко входам к десяткам программ на компе, как важные памятные даты… 

Чем так привязала меня, бунтарку и революционерку, эта длинноногая девочка-подросток? Не подлежит сомнению, что добротой, умом и интеллигентностью, но ещё и физической культурой, к которой были обращены все её стремления!
 Они вместе с братом Борькой имели выдающиеся атлетические способности: оба высокие, жилистые, выносливые. Спортивные школы и студии буквально рвали их на части! Валюха, очень скоро после появления в нашем городе,  станет чемпионкой по атлетическому многоборью, Борька тоже выйдет далеко за пределы города в своих спортивных достижениях! А я... По крайней мере, я старалась. Валя заставляла меня идти каждое утро с ней на стадион на разминку.   

Их атлетическая группа тренировалась там круглый год и при любой погоде, а я в сторонке повторяла то, что было мне доступно: пыталась бегать, прыгать, толкала ядро.

В это же самое время мой брат делал в институте работу по физиологии человека. Он придумывал для меня различные приспособления - обручи с гирьками на больную ногу, типа магнитной "звезды" по образу и подобию модного тогда изобретения профессора Елизарова, гантели, гири, тренировочные стенды. 

Брат делал из меня "человека", а я вычитывала и исправляла ошибки в его курсовых работах. Легкоатлетки из меня не получилось, хотя у брата были на меня грандиозные планы:

 - Мы с Валей сделаем из тебя вторую Ингу Воронину! - любил говорить Валерка. (Инга Воронина - олимпийская чемпионка, у которой в детстве тоже был полиомиелит).

И - вы не поверите! - но совместные старания начинали приносить свои плоды! Путь в чемпионы был для меня всё ещё закрыт, но в тот период я научилась лучше ходить, подкачала тонкую слабую ногу, бегала, по всем законам жанра, дистанцию с барьерами, метала ядро и копьё. 

Подчёркивая нашу неразлучность с Валюхой, мама пошила нам изумительной красоты блузочки из льна, цвета ярких подсолнухов: по подсолнечному фону шла чёрными полосками стилизованная украинская ассиметричная вышивка. Вот мы стоим рядом с ней, длинноногой грациозной девочкой-подругой из моего детства на чёрно-белой фотографии... Где же ты теперь, моя Дадри-Подадри?   

 Затем я записалась ещё и в студию гребли на байдарках (где я подошла идеально!), а брат меня оттуда срочно "вынул",  заметив как непропорционально развивается и нарастает мышцами мой плечевой пояс! Ещё в тот период я увлекалась стрельбой в тире, продолжала быть бессменным вратарём дворовой футбольной команды, начала ходить в походы... Всё это вместе добавляло мне здоровья больше, чем все на свете врачи вместе взятые!

Здесь надо бы ещё рассказать, что в доме появилось пианино. Пианино прибыло из Кубани специальным драгоценным грузом в особом контейнере. Оно было практически неподъёмным - основу его составляла литая серебрянная плита. Чтобы поставить его в доме, пол укрепили специальной бетонной подушкой.

 Пианино называлось "Кубань" и было сделано по спецзаказу маминым племянником, в то время - прокурором Краснодарского края, в благодарность папе, что он его выучил в институте и поддерживал в первые годы.   

Всё это было очень увлекательно и интересно, но над моей "пацанской" жизнью нависла угроза быть посаженной за инструмент и за бесконечные гаммы и арпеджио. Сначала меня обрядили в капроновое пышное глупое платье и повели на подготовительные занятия к старой учительнице музыки.

 Учительница была строгой, нудной и требовательной. Она скептически осмотрела меня и изрекла свой вердикт:

 - На концертную славу не расчитывайте! У неё же левая нога не работает - как она с педалью будет управляться?

Затем взгляд её упал на искорёженную огнём кисть правой руки.

 - А как быть с этим? Вы думаете, она вот так - раз, два - и заиграет?
 
 - Деточка, пропой-ка вот это, - и она сыграла простенькую мелодию на белом концертном рояле, стоящем в её комнате.

Я завыла своим "фирменным" басом и пропела то, что предлагалось обстоятельствами.

 - Хм, слух есть. Ну, что же, попробуем, - сказала учительница и положила в карман щедрое вознаграждение за несколько уроков наперёд.

Я ходила на эти подготовительные занятия, скрепя сердце, отрывая своё драгоценное время от более важных дел. Но нужно было пройти конкурс (больше 20-ти человек на место!) в местную музыкальную школу. Шансов, с моими данными, скажу честно, не было никаких! Даже несмотря на старания мамы, пошившей к этому знаменательному дню бутылочного цвета небесной красоты бархатное платье с кружевным воротничком, призванное облагородить её "пацанку" Вику в глазах почтенной приёмной комиссии.

 - Пропойте-ка нам вот это, - сказал пожилой директор школы, взял в руки скрипку и наиграл мелодию.

(По секрету скажу, что я буду бояться этого высокого седого представительного мужчину все семь лет бучения в этой чудесной школе).

Я завыла мелодию своим выдающимся басом. Со временем, чтобы успокоить читателя, скажу, что бас годам к шестнадцати превратится в драматическое сопрано редчайшего тембра, которое будет встречено "на ура" в Камерном хоре московских студентов.

 - А теперь простучите в ладошки вот этот ритм!   

Я сносно простучала предложенный рисунок. А потом вдруг ясно-ясно почувствовала, что вид моих физических несоответствий не вызывает у комиссии никакого оптимизма, и сейчас, скорее всего, меня проводят за двери и вежливо попрощаются, чтобы зачислить в ученики кого-то более подходящего...

 Какой-то хулиганской весёлой отвагой наполнилось моё несовершенное тело и я отбила чечётку, которой так долго обучалась в пионерских лагерях! (В голове крутились кадры из фильма "Повесть о настоящем человеке" по роману Бориса Полевого, когда безногий лётчик отбивает чечётку перед глазами медицинской комиссии.) Раскинув руки в конце, я громко выдохнула:

 - Ха!

Члены комиссии громко хохотали, до слёз! А я поклонилась своим будущим учителям и поковыляла к двери, всё ещё сопровождаемая смехом и выкриками:

 - Браво! Молодец! 

Через два дня на дверях школы, расположенной в одном из немногих оставшихся помещичьих особнячков, вывесили списки двадцати принятых счастливчиков... Моя фамилия стояла в списке первой! Так я начинала свою жизнь в любимой музыкальной школе, рука об руку с любимыми учителями и с музыкой, к которой чувствовала непреодолимую тягу, длиною в жизнь...

  С тех пор, как в доме появилась Танька - невеста брата, - жизнь круто изменилась! Танька была доброй девчонкой, но очень безвольной и ведомой, с низковытым IQ и склонностью к алкоголизму.

Пока готовилась "свадьба века", продавалась часть дома, заключались договора о помощи молодой семье между двумя благородными семействами, всех этих качеств видно не было.

Танька вваливалась к нам в дом "под-шафе", вместе со своей мамашей, -  известной в городе своим скандальным поведением, балериной и "светской львицей", забиралась на колени к папе Яну и, целуя его в блестящую лысину, ворковала: 

 - Папочка! Как же я хочу эту свадьбу поскорее! Мы с мамой влюблены в Валерку, как кошки!

Ах, если бы мы тогда задумывались чуточку побольше над всеми этими знаками судьбы...

Семья ректора жила по своим, только им одним понятным законам. Постоянные разъезды героя войны по стране и за рубежом, сменяющиеся один за другим великосветские тусовки в их огромной, по тогдашним меркам, богатой квартире, а, проще говоря, пьянки, толпа молодых обожателей мамашки и пока ещё тайный алкоголизм дочери готовили моему любимому братишке западню...

 - Мамочка, родная, спаси меня! - брат сидел на земле перед кирпичным домиком бабушки и колотился головой о двери...

Я его таким никогда не видела. Мой брат, - спортсмен,скромняга и трудоголик, за всю свою жизнь не пробовавший алкоголь и не выкуривший ни одной сигареты, сидел на земле и рыдал, как истеричная девчонка! Сердце не выдерживало этой картины!

 - Мама! Они с мамашей надумали делить меня по графику! Мать - нимфманка, дочь - алкоголичка, обе не гнушаются наркотиками... Мама, куда я попал!

 Прожил он в семье влиятельного тестя десять месяцев. Получил кафедру физвоспитания и защитил кандидатскую. Потом вернулся домой и даже слышать не хотел первое время о родившейся там не совсем здоровой дочери...

Мама моя, добрейшей души человек, не могла отказать от дома спивающимся сватье и невестке. И часто, когда в доме было не много людей, впускала в одну из дальних комнат "наклюкавшихся до ручки" бывших родственниц, прикрывала их, давала отоспаться и отпаивала их огуречными рассолами, пока папа не прекратил однажды это безобразие! И как вовремя! Мать нашли вскоре со свёрнутой шеей под дверью собственной квартиры. Бывшая жена брата тоже ненамного пережила мать и, спившись окончательно и потеряв человеческий облик, тоже ушла из жизни.

А мой жизненный опыт обогатился знанием такого негатива, который лучше было не знать и не ведать! Когда они вваливались к нам, искать приюта у безотказной Машеньки, я брала ведро с водой, сыпала в него хлорку и ходила следом за пьянчужками, протирая всё, к чему они прикасались. Эта была такая форма детского протеста. Ещё я демонстративно сжигала в костре в саду заграничные шмотки и обувь, которыми меня пытались купить эти две мерзавки.

 - Гордая, да? - смеялась мне в лицо старшая, Елена. Ничего, посмотрим, что ты запоёшь, когда вырастешь и придёт пора поступать в институт... На коленях приползёшь!

И я для себя окончательно и бесповоротно решила никогда в жизни не оставаться в городе после окончания школы! Я должна отныне учиться так, чтобы уехать в Москву и поступить там в самый сильный вуз страны! Впоследствии я своё обещание выполнила.   

Брат выплачивал алименты на дочку, почти не навещая её - этому воспрепятствовал тесть, взявший на себя её воспитание и образование. Он почему-то считал брата виновным в смерти своих любимых жены и дочери. Какое-то время брата даже вызывали к следователю, но очень быстро сомнения в его виновности отпали - было доказано, что мамашу убили таксисты на междугородней трассе. А дочка добила себя сама алкоголем. 

У моего замечательного братишки выработался стойкий иммунитет на институт семьи, а у меня - на женское беспутство. Брата удастся женить только через двенадцать лет, и то только после того, как папа крепко стукнет по столу и решит вопрос в приказном порядке, что так редко с ним случалось по отношению к членам семьи, бесконечно им любимой! Но об этом в своё время. А у меня на носу был уже четвёртый класс.

Глава тринадцатая

Адмирал

В пионеры меня принимали без особых осложнений. В самом начале четвёртого класса, на торжественной линейке школьной пионерской дружины, посвящённой Октябрьским празднованиям, мне торжественно повязали пионерский галстук, слегка пожурив за "проколы" и хулиганское поведение.

На классном собрании сотоварищи проголосовали "за" при принятии решения рекомендовать меня в члены пионерской организации, хотя моя кандидатура не прошла ни на одну из выборных должностей: ни командиром звена, ни командиром отряда... Каждому было что сказать по этому поводу:

 - Поменьше бы махала своими костылями!

 - И чего ты зубришь целыми днями эти уроки? Тебе чего - больше всех надо?

 - У тебя времени свободного не будет на дела класса: то у тебя городские мероприятия, то театр, то библиотека, то ещё вот школа музыкальная...

 - Ну, и хорошо! - подумалось, - действительно, - когда мне...? 

Но через неделю меня вдруг пригласили на заседание "святая-святых", - школьного совета пионерской дружины-флотилии!

Дело в том, что в те времена было очень популярны военизированные пионерские игры в "Зарницу" - каждая школа выбирала себе профиль по роду войск. Наша школа была морской пионерской флотилией, во главе которой стоял адмирал!

Господи, как же мы все мечтали поскорее надеть на свою пионерскую форму (белый верх, тёмный низ) морской воротник, "бескозырку", нашить на рукав нашивки - знаки отличия!

Мы шили и клеили эти аксессуары по домам с большим волнением и ждали с нетерпением, когда пройдём чётким строем, вытянув шеи, с речёвками и песнями, перед принимающим парад школьным адмиралом - в то время учеником седьмого класса, моим сотоварищем по футбольной команде, готовящимся к вступлению в комсомол.

 - Расскажи нам о себе! - я стою перед членами пионерского штаба школы.

 - Что рассказывать?

 - Мы знаем, что ты - классный вратарь! - улыбаются ребята.

 Я серьёзно киваю.

 - Ты играешь в городском театре, участвуешь во всех мероприятиях Дворца Пионеров, городской детской библиотеки, отлично учишься.

Я киваю.

 - Я предлагаю тебе возглавить школьную дружину-флотилию. Будешь адмиралом?

 - Буду! - выпаливаю я прежде, чем успеваю подумать.

 - Так я и знал! - хохочет мой друг-старшеклассник и кладёт мне руку на плечо.

 -  Ну, принимай командование, адмирал! 

Я не знаю, на каких крыльях я летела в тот день домой!

 - Папа! Мама! Я - адмирал! - выпалила я с порога.

 - Какой ещё адмирал? - испугалась мамочка.

 - Какой? Морской! Пошьёшь мне китель?

Китель шить не пришлось. Ограничились кокардой и тремя нашивками на рукаве. Но дел значительно прибавилось. Я взвалила на себя огромную дополнительную общественную нагрузку: заседания школьного и городского штабов, военизированные игры и парады, викторины, поиск ветеранов войны, краеведческая деятельность. Я не выходила из городской библиотеки до вечера - интернета тогда не было... 

У меня появились новые замечательные друзья, которые будут идти со мной рядом долгие годы... С Танюхой и с Игорем я познакомилась в школьном штабе.

В 2015 году, в марте, в небольшой петербургской квартире Танюхи, мы сидели за столом и хохотали до слёз, вспоминая нашу "боевую юность"!

 - А когда же мы впервые познакомились?

 - Ещё в предыдущей школе, помнишь?

 - Да, что-то такое, смутно... А, это же ты была адмиралом и грохнулась в обморок от солнечного удара на пионерской линейке? 

Про линейку я тоже помнила, сохранились даже фотографии того странного дня, когда я стояла-стояла себе возле мачты с флагом, принимая парад войск, а потом вдруг открыла глаза уже на земле, а вокруг - люди, и все что-то кричат...

 -  А Игоря помнишь? 

Ну, конечно, кто же не помнит Игоря? Долговязый "гениальный" подросток, котоый поражал всех своим интеллектом, профессорский сын, эстет... Мы с ним потом будем идти плечо к плечу на "золотую медаль", но уже в другой школе... Годам к двадцати четырём он станет доктором математических наук, самым молодым в тогдашнем Советском Союзе!

 - Витка! - скажет мне Танюха в 2015-ом, в Питере, - ты так много помнишь о детстве, о семье, о школе! Садись и пиши! 

И вот я пишу, воскрешая в памяти события и лица, проживая заново, повторно, всё своё чудесное детство, вспоминая своих замечательных друзей, учителей, соседей... 

В музыкальной школе было безумно интересно! На уроках сольфеджио я ловила каждое слово интеллигентного "пожилого", как мне казалось тогда, пятидесятилетнего великолепного учителя Ванцака Валентина Ивановича! Он учил нас музыкальной грамоте - и учил великолепно! С первых классов музыкальной школы мы учились подбирать на слух, пробовать, петь, подыгрывать себе! 

Я потом пойду с этим по жизни, а тогда, позанимавшись от души на его чудесных уроках, мы выходили вечером на тихие улочки нашего украинского приднепровского городка и бродили, и говорили, и делились заветными секретами, и долго не могли расстаться, вдохновлённые музыкой и чистейшей вдохновенной дружбой! 

Тогда же у меня появилась моя подруга Катя, которая будет долгие годы самой задушевной моей подружкой! У нас с ней была смешная традиция: после урока сольфеджио мы в течении многих лет обязаны были пойти пить томатный сок. Если сока не оказывалось в ближайшей кафешке "Пиво-Воды", мы слонялись по городу в бесконечных разговорах и бесконечном поиске вожделенного напитка, а найдя ароматный, щедрый, алый томатный сок, посолив, выпивали вкуснейшую влагу и шли домой, бесконечно провожая друг друга домой, пока на небе не появлялись первые звёзды...

Моя Катя была очень близорукой девочкой с узким "северным" разрезом глаз, которая превратится со временем в раскрасавицу, с превеликим талантом музыканта и художника. Она - друг, размером в жизнь.

Через пару лет мы с ней начали игру в четыре руки на тему русского романса. Сколько же часов мы провели за этим занятием! Сначало несмело, потом всё громче и лучше, потом уже засыпанные просьбами родных и друзей:

 - Ну, девчонки, давайте "Калитку", нет, лучше -"Выхожу один я на дорогу..." А потом  - "Тёмно-вишнёвую шаль"!

Я читала Катьке взахлёб свои первые наивно-глуповатые стихи, а она внимательно выслушивала этот поток графоманства, и на одной волне, по памяти, прикрыв подслеповатые глаза, наигрывала что-то в лад...

Но это всё состоится несколько позже, а тогда, в первых классах нашей "музыкалки", мы учились слышать и боготворять музыку, учились азам техники, чтобы непослушные пальцы поспевали за летящей мыслью, упорным трудом добиваясь мягкости и выразительности звучания...

Меня разрывало! Столько всего нужно было успеть, выучить, прочесть, осуществить! Иногда, если я не успевала вовремя сделать уроки, засиживалась допозна, но уроки были сделаны всегда и целиком. Это было святое. Такая обязательность здорово поможет мне в жизни потом, когда нужно будет "брать себя за жабры", - в институте (через "не могу"), при подготовке к экзаменам, при изучении языков в эммиграции...

Нагруженная доверху всем на свете, я не всегда замечала вокруг себя какие-то вещи, которые нужно было бы уже осознавать... Нужно для жизни.

 - А что, это правда, что ты - еврейка, Нэльсон? - с наглой улыбочкой заглядывают в глаза.

Нэльсоном меня звали в глаза и за глаза, отмечая мою хромоту и пострадавшую в костре правую руку. Я отшучивалась, прибегала домой и падала, рыдая в истерике, на кровать:

 - Мама, папа, я что - еврейка? "Второй сорт", да? Как же мне жить дальше, зачем вы меня родили?   

Мама прячет свои красивые польско-украинские глаза и горестно вздыхает, не зная, что ответить. Папа садится рядом и что-то долго-долго говорит, поглаживая меня по голове...

Засыпаю я в горе, просыпаюсь, благодаря природному оптимизму, в радости:

 -  Да, я - еврейский детёныш! Я обожаю своего папу-еврея: он лучший из людей, которых я знаю! Вперёд, "еврейский" адмирал Нэльсон! Выше голову!

А в нашем "коммунальном" уже дворе - большие перемены. Полдома проданы новому владельцу - "деловару" из Северной Осетии Павлу. Павел "тихой сапой" сумел влезть в душу к папе, расположив его к себе, и папа подписал договор купли-продажи, тем самым превратив наш семейный уютный двор на несколько лет в гарем осетинского "султана"!

У соседа Павла была особенная странная программа действий в его "семейной жизни", которую я никогда не встречала ранее в моём окружении: он обаял очередную симпатичну девушку, на которой ему захотелось жениться, красиво за ней ухаживал. Неделю. Потом женившись, делал девушке ребёнка, и как только узнавал о её беремености, тут же терял к ней интерес и начинал избивать - методочно, жестоко, профессионально, не оставляя следов...

Чтобы молодая жена не обращалась с жалобами в милицию, обещал ей часть дома, достраивал комнатку с кухонькой к уже имеющимся, отселял туда очередную жертву с ребёнком и, как паук, или как султан, начинал охоту на новую жену... 

Девушки были все, как на подбор - красивые, скромные, без  особенной родни, чтобы не было кому заступиться. Дети, - а их во дворе гуляло через несколько лет уже восемь, - были все, как один, похожи на папашу: чернявенькие, лопоухенькие, кривоногенькие. 

Все жёны между собой дружили и сидели вечерком на лавочке перед домом в окружении своих детей, обсуждая очередную "фаворитку" и пророча ей место на лавочке через несколько месяцев, что сбывалось стопроцентно!

Папе было очень трудно мириться с подобной ситуацией у себя под носом, во дворе нашего дома. И однажды, услышав ночью крики избиваемой "новой жены", - красивой и тихой брюнетки Сонечки, которую мы все любили, - папа ринулся на защиту!

Павел, ещё и "больной на всю голову", схватил топор и рассёк папе голову, по счастью, не глубоко... "Скорая помощь", шок, крики, милиция... Я порывалась убить Пашку. Еле остановили. Больше я с соседом никогда в жизни не общалась.

Через семь лет дом наш снесут, - крепкий огромный "многосемейный" дом, - чтобы построить на его месте заводской детский сад. Дадут огромное количество квартир, - каждой из "гаремовских" жён с детьми; а бедные родители мои избавятся от этого ужасного соседства!

А в то время, о котором идёт речь, я, как адмирал,  заканчивала "на отлично" свой четвёртый класс и уезжала в пионерский лагерь под прелестным украинским городком Шпола - над целых два месяца, чтобы не видеть и не слышать криков ночных избиений первых "гаремных" жён...

Глава четырнадцатая

Взрослое лето

Я уезжала в лагерь почти на целое лето, - подальше от скандалов в доме нашего новоявленного соседа, подальше от ночных криков садистски избиваемых им жён и плача многочисленных детей... Подальше от этого кавказского с психиатрическими отклонениями "гарема", так неожиданно свалившегося нам на голову!
 
Приехал и поселился в стареньком сарае на половине соседа его брат, дядя Андрей, со своей женой, тётей Валей и пятерыми (!) детьми, привезя с собой первую семью "султана" - жену Катю и подростка-сына, - с которой семья "султана" поддерживала тёплые отношения и помогала растить первенца своего непутёвого брата-садиста.
 
Катя была женщиной тихой, незаметной, скромной, этакой "серой мышкой", но с удивительно стойким характером, которая умела оказывать на своего бывшего мужа-садиста благотворное влияние.

Между очередными свадьбами тот "возвращался" в семью на месяц-полтора, падал в ноги, просил прощения у жены и сына, и они поначалу его принимали... Пока не надоело. Пока однажды сын, играя "папочкиными" кавказскими желваками на сухом аскетичном лице и прямо глядя в глаза папаше, не сказал ему:

- Вырасту - убью!

Павел-"паша" работал строительным подрядчиком в милиции, и все его "художества" легко сходили ему с рук, он легко достраивал, перестраивал и добавлял к своей части дома всё новые и новые жилые комплексы для своих многочисленных жён с отпрысками, превратил старый сарай брата в огромный кирпичный дом. Во дворе дома, когда-то построенного парой моих голубков-родителей, проживало уже около сорока человек... 

Я уезжала в пионерский лагерь, - к новым друзьям, навстречу своему взрослению. А родители, воспользовавшись случаем, приняли приглашение своих грузинских друзей и уехали надолго, месяца на полтора, в Тбилиси и в Гори - на дачи правителей тогдашней Грузии.

Ездить ко мне в довольно отдалённый лагерь на "родительские дни" пообещал мой брат Валерка и первая жена придурка-соседа - Катя, которая тогда ходила беременной.

Чтобы закрыть тему этой некрасивой истории с соседом, скажу, что он так и не успокоится и будет жениться-разжениваться до глубокой старости. Сын его не убьёт, а вырастет в сильного интересного парня, который возьмёт от мамы замечательные человеческие качества и будет поддерживать семью - и маму,  и красавицу-умницу сестрёнку, которая родится у Кати, и даже своего непутёвого отца…   

О судьбе остальных мне ничего не известно. Знаю только, что когда наш дом должен был идти под снос, то нашему подрядчику сказали, что он может рассчитывать только на восемь (!) квартир, не больше... И тогда он начал выдавать замуж тех, кто оставался за гранью этого лимита... 

А я уезжала с маленьким чемоданчиком и с надеждой стереть из памяти ужасные скандалы и воспоминания той кошмарной ночи, когда папа, вступившийся за избиваемую девочку, оказался на земле в луже крови с проломленной топором соседа головой...   

В лагере мне поначалу не понравилось: я была одна, без подруги в этот раз: Наташу отправили в Карловы Вары на лечение. Но вскоре ко мне подошла высокая взрослая девочка Лида из старшего отряда. Лида было такой красивой, что у меня перехватывало дыхание! Очень светлые огромные голубые глаза, тёмные длинные вьющиеся крупными локонами волосы, высокий рост, изумительная девичья фигура… Я, да и все в лагере, глаз не могли отвести от лидиной красоты!

 - Ты в какой отряд? К малым? А, ты перешла в пятый? Только-то? А по росту не скажешь... Пойдём, я тебя к "средним" устрою. 

Так мы подружились с первого дня. Я стала "хвостиком" Лиды и её компании. Я была очарована красотой и самостоятельностью этой девочки! Мне почему-то вспоминается сейчас, что, когда я очутилась много лет спустя в Израиле и в первые года очень страдала от своей интеллигентности, скромности, воспитанности, привитых мне "советским" воспитанием, мне однажды сказала одна мудрая "бизнес-леди", из "наших", - процветающая, построившая серьёзный бизнес в стране, где нужно хорошо уметь работать локтями, бравшая у меня уроки английского:

 - Ты не станешь настоящей израильтянкой прежде, чем не научишься открывать ногой дверь в кабинет директора ближайшего банка! 

Прошли годы, и я поняла всю мудрость и ценность совета… Так вот, Лида была такой девушкой, которая с лёгкостью неимоверной открывала все двери! Ногой. Я обожала её! Я стала воспитывать и взращивать в себе дерзость и независимость, которые имела и раньше, но не в той мере... 

А Лиду привлекала во мне моя самобытность и начитанность. Мы отлично дополняли друг друга и вскоре стали неразлучны, несмотря на разницу в возрасте.   

Перед Лидой и её влиянием заискивали вожатые, преподаватели, директор, врач. Директор вообще был в неё влюблён по уши! Лида благополучно помыкала всеми, себе на радость. Позже я узнаю, что её мама была матерью-одиночкой, растила её одна, Лида росла в нужде, и этой девочке ничего не оставалось, как чувствовать себя королевой и заставлять окружающий её мир воспринимать её так же. Такая вот форма выживаемости. 

Позже, вернувшись из лагеря я буду дружить с этой девочкой и дальше, пока моя мама не взмолится однажды:

 - Лидочка, деточка! Ты - взрослая девочка, ты вот уж стала "королевой" в своём районе. Оставь мою дочку в покое! У тебя взрослые друзья, парни такие хулиганистые, мало ли что... Ей учиться надо. Христом-богом прошу!

А тогда, в те два летних месяца, жизнь стала казаться мне сплошным праздником, в котором были магнитофоны, молодёжные вечеринки, подсматривания за поцелуями, белые брюки такие, как у Лиды... У меня появилась "мечта идиотки": лежать в своей комнате на топчанчике в белых обтягивающих брюках, нажимать кнопки магнитофона (с песнями Визбора и Высоцкого) пальцем большой ноги и рычать:

 - Закрыть дверь! - на тех, кто посмеет зайти в мою комнату без стука...

Скажу, что мечта осуществилась. Более того, я приехала из лагеря и твёрдо заявила родителям, что если они уважают во мне личность, то я требую построить мне отдельный вход в мою комнату(!) - вход с крылечком из сада - и что я обязуюсь выходить к столу и общаться с родными, но только тогда, когда сама посчитаю нужным...

Папа хмыкнул и построил. Мама поплакала, поплакала, поговорила с Лидой и успокоилась. Интеллигентный, уважительный фон семьи со временем победил все эти "выбрыки"  трудного возраста; а я навсегда осталась благодарной родителям за доверие и уважение к личности их взрослеющего дитяти.

 - Смотри, какой плащик и колготочки мы тебе привезли из Грузии! - родители протягивают мне подарки.

Невиданной роскошью был тогда болониевый плащик и нейлоновые колготки, которые были тогда большой редкостью и мечтой любой девочки!

 Родителей встретили в Грузии, как самых дорогих и желанных гостей. Возили их в музеи, в дом-усадьбу Сталина в Гори. Устраивали в их честь застолья с бесконечными тостами и роскошным меню.

Домой была доставлена огромная кобальтовая позолоченная напольная ваза из запасников музея Сталина в Гори с надписью "Дорогому Яну и Машеньке в честь незабываемого их пребывания в Грузии. 1965 год".

Ваза будет находиться с папой до конца его дней, а потом перейдёт к мачехе после его смерти. Вывезти вазу в Израиль не дали, так как она являлась "достоянием государства"…

Надеваю колготочки, кофточку невиданного фасона из Грузии, коротенькую узкую чёрненькую юбочку, которую сшила сама, так как мама шить таковую отказалась, накидываю лёгкую болонью и отправляюсь в парк вечером на танцы, чтобы проверить степень своей самостоятельности и "взрослости", которую вкусила с Лидой. Да только Лиды рядом нет.

 - Смотри, смотри на это пугало малолетнее! Ишь как вырядилась! - передо мной стоит "королева" танцплощадки, - наглая вульгарная девица с обесцвеченными волосами, в "катастрофическом" мини и с дешёвой бижутерией.

 - Ну, и откуда же мы такие взялись, козявочка? А ножку-то что - псы обглодали?

Я не успеваю ответить и оказываюсь на асфальте. Меня злобно пинают ногами подруги "королевы танцплощадки", - бьют в живот, шпильками норовят изуродовать лицо. Просто так. В качестве развлечения. Раздаются свистки милиционера и жестокие "тусовочницы" бросаются врассыпную...

Колготки изодраны в клочья, под глазом синяк, плащик истоптан ногами и проколот шпильками. Я брела домой в какой-то прострации... Обучение "законам стаи" началось.

Дома мама отмывала меня и причитала:

 - Знала я, знала, что эта Лидка тебя до добра не доведёт!

 - Причём здесь Лидка? - слабо возражала я распухшими губами.

 - Зачем тебе эти танцы, что ты там забыла, танцовщица богова?

Мама права. На танцы я больше - ни ногой!    

Через неделю к нам нагрянули с ответным визитом папины друзья-грузины, с огромными корзинами кинзы, с барашками в контейнере, с грузинскими винами в узкогорлых плетёных корзинах.

 В это раз с ними приехал молодой и перспективный футболист тбилисского "Динамо", родственник одного из министров - друзей папы. Звали его Муртаз.

 После обильной еды с "часовыми" тостами за ломящимся от ядств столом, уже ночью, Муртаз попросил родителей, чтобы я показала ему ночной город с фонарями на набережной по берегу Днепра. 

Я с радостью согласилась! С таким провожатым, - взрослым, рослым, красивым, - было ни чуточки не страшно выйти в ночной город, прогуляться по берегу Днепра!

Мы говорили о чём-то, говорили, бредя по ночным улицам... Мне, "пятиклашке", льстило внимание взрослого парня, известного футболиста. Уже на подходе к дому, под фонарём, он вдруг резко притянул меня к себе и поцеловал "по-взрослому" в губы. Я испугалась и заплакала. Он тоже испугался моей реакции, стал что-то быстро-быстро говорить в своё оправдание, но я, не слушая, припустила домой...

Вскочив в только что отстроенный "предбанничек" моего отдельного входа, я быстро закрыла дверь на задвижку, хватило ума! 

Какое-то время, постучав тихонько в двери, а затем и в окно, мой великовозрастный кавалер удалился, а я, поплакав от пережитого испуга в подушку, заснула.   

Наутро я вышла к столу поздно. Гости уже сидели за столом. Папы и его друга-министра за столом не было, их голоса слышались из-за закрытой двери:

 - А я тебе, как джигит джигиту, говорю: у нас так не принято! Она - ребёнок, понимаешь, ребёнок! Она просто росленькая и умная. Какая невеста? Ей до пятнадцати, как у вас принято, ещё гулять и гулять! Да, я понимаю, что она будет, как "сыр в масле", да, я понимаю, что ему предлагают контракт за границей, - это для нас большая честь! Но она - дитя... Так что, - забудем об этом разговоре!   

Они вышли к столу - мой бедный огорошенный папа, красный, как рак, от пережитого волнения, и мой любимый дядя Юра - несостоявшийся мой грузинский свёкр...   

Так меня впервые позвали замуж почти в "младенческом" возрасте. Потом ситуация будет повторяться с завидным постоянством: время от времени мне станут предлагать "руку и сердце" довольно известные люди: поэт, музыкант, художник, режисёр, общественный деятель… Все - намного старше меня, все –"убитые" моей начитанностью и бесконечными философскими спорами, которые постоянно велись у нас дома, - в застольях, за покером, на музыкальных посиделках в доме моих родителей.

Я в то время начала увлекаться философским чтивом, - молодой Кант, Кастанеда, Блаватская, Рерих... В доме появился запрещённый "самиздат"... Папа начинал бояться моих увлечений:

 - Как такое, - он указывал на меня пальцем, - могло вырасти в доме советского гражданина и коммуниста? 

А глаза у самого смеялись и в них прыгали лукавые лучики, которые я так любила!

Глава пятнадцатая

Страсти по математике

- Встать! Смирно! Дежурный, доложите, кто присутствует на уроке, кто отсутствует и по какой причине.

Ученики стояли навытяжку, как в армии, каждый со своей стороны парты. Класс затаил дыхание. Начинался урок математики.

Владимир Иванович Бинкевич, наш воинский командир, наш учитель математики, был человеком жёстким, неконтактным, замкнутым, неуживчивым, но он был безумно влюблён в свой предмет – математику! И он сумел, - о чудо! - пусть такими жёсткими, "солдафонскими", - иначе он не умел, - методами привить свою любовь своим ученикам...

Величайшим счастьем своей жизни я считаю эти уроки, подаренные мне судьбой! 

 - Папа, папочка, послушай как я выучила третью теорему Эвклида! - вопила я и с восторгом выкладывала родителям "геометрические откровения", - взахлёб, с резолюцией до зяпятой...

Так требовал Владимир Иванович, в почтении к величайшим математическим истинам, требуя такого же почтения и от нас, его учеников. Теоремы заучивались как стихи, задачи решались классом так, как если бы от этого зависела жизнь, прийти на урок с невыученным уроком было преступлением, которому нет оправдания...

Учиться было трудно и интересно. Для того, чтобы выглядеть в глазах Учителя человеком, нужно было затратить огромный труд! И подвести было нельзя тоже. Помню свою единственную в школьной жизни тройку по алгебре в конце года - каким же уничижающе-презрительным был взгляд учителя за недоученный до совершенства урок!

Я встречала потом по жизни учеников Бинкевича в разных городах, и даже странах: на всех нас лежал отсвет его великой любви, все мы почитали Её Величество Математику!

Спустя много лет, уже влюблённая в дифференциальное и интегральное исчисление, я буду бродить по московским улицам, шурша осенней листвой и, присев на лавочку на Чистых Прудах, описывать кружение листьев под осенним ветром дифференциальными уравнениями потока так, как пишут стихи...

 Другие учителя были "среднеститистическими". Можно, пожалуй, вспомнить Бориса Михайловича - физика, только что пришедшего в школу после института. Впоследствии он станет выдающимся учителем, а у меня в памяти он остался худеньким умненьким мальчиком с неформальным общением с учениками.

 - Здравствуйте! Я классный руководитель вашей дочери! - в дверях стоит несуразный, в толстых, огромного размера,  очках от близорукости, Иван Иванович - мой классный руководитель, учитель рисования.

 - Вы бы воспитывали вашу дочь пожёстче, в уважении к старшим! - говорит он, сидя за столом, громко прихлёбывая чай из блюдечка, прищуривая близорукие глаза, которые оказались такими беспомощными, когда он снял свои толстенные очки, запотевшие от пятой чашки чая...

 - Дерзит, хулиганит, не оказывает должного уважения!.

Он говорил о себе. Ну, не могла я почему-то оказывать ему уважение! Не могла - и всё тут тебе!   

Родители обещают принять меры, Иван Иванович уходит, прихватив из прихожей папины новые туфли - мания у него была такая, что ли - прихватывать в домах учеников новую приглянувшуюся ему обувь...

Немецкий язык вела отличная учительница, - мастер своего дела, - Эльвира Алексеевна. Я обожала её предмет! И с пятого по седьмой классы была неизменным призёром городских олимпиад. До сих пор помню стихи на немецком, которые тогда читала! Обожала общаться с папкой, который владел им в совершенстве, за что и пострадал во времена сталинских репрессий, - его посчитали немецким шпионом... Я писала об этом в одной из первых глав.

 Когда я уйду, убегу из школы, спасаясь от травли Витальки-"антисемита" и его банды, и запрошусь в другую школу в конце седьмого класса, мне поставят жёсткое условие - выучить за лето три класса английского, иначе меня не смогут принять в супер-школу. Я выучу, - сама, по учебникам и пластинкам, только чтобы не видеть рож "куклусклановцев"! Но об этом потом. 

Другие учителя - "русичка" Марфа Ивановна, "химичка" Гертруда Ивановна, физкультурник Александр Иванович, трудовик Антон Иванович, по совместительству - сосед, "географичка" - особых воспоминаний о себе не оставили. Учителя - как учителя.

Деректор школы, Иван Иванович, бывший военный, офицер, друг моего папки, держал школу жёстко, "в ежовых рукавицах". Наверное, это хорошо, наверное, так и надо было.

Вероятно, поэтому, в нашу школу и направили освободившихся из колонии "неблагополучных ребят". Всех не помню. Помню только самых ярких из них - Витьку Гнездицкого и Мишку Калугина.

Витька был хулиганом отпетым, намного старше нас, нёсшим на себе печать тюремной "раздолбанной" романтики. Я его не любила и боялась, инстинктивно ощущая какую-то опасность, исходящую от него... Хоть в доме у нас и жили постоянно папины воспитанники из "зэков" и я постоянно с ними безбоязненно общалась, в Витьке я ощущала какое-то плохо запрятанное зло, способное в любой момент выйти наружу и навредить...

А вот с Мишкой такого чувства не было. Он был цыган, намного старше нас, из "баронской" семьи. Впоследствии он станет цыганским "бароном" в нашем городе.

 - Слышь, ты, подвинься! - Мишка плюхнулся рядом со мной, выбросив на пол вещи моего соседа по парте, Вовки Чепрасова.

Следующим был урок математики. В класс стремительно не вошёл - влетел! - Владимир Иванович Бинкевич. Окинув взглядом пятерых новеньких, вальяжно развалившихся за маленькими для них партами, громко рявкнул:

 - Встать! Восемь человек к доске с домашним заданием! Дежурный! Доложите об отсутствующих! Новенькие, представьтесь!

Огорошенные его напором, новенькие "зэки" повскакивали с мест. После беглого опроса новеньких, уразумев, что математический конь не валялся в их судьбе, Владимир Иванович посмотрел мне в глаза долгим взглядом и кинул:

 -  На твою ответственность! - и кивнул в сторону Мишки.

Таким же образом он распределил и остальных. Занимались мы у меня дома. Мишка казался мне не страшным и совсем ручным. Скорее всего, он мог быть разным. Занимался он математикой с удовольствием, вскоре даже проявил незаурядные способности и стремичельно усваивал материал. 

 - Ты вот что - если что не так, если там кто-нибудь... ты только скажи!

 Говорить ничего не приходилось, - все знали, что я - личный учитель "барона". По вечерам мы с одноклассниками иногда выходили прогуляться, пошататься по вечерним улицам нашего тихого городка. "Зэки" потихоньку выпивали, остальные - нет, только испуганно смотрели, как бутылка переходила у них из рук в руки. Эти ребята становились всё более и более "отвязанными", и Мишка тогда говорил:

 - А ну-ка, малышня, по домам!

И сам доводил меня до дома. К концу учебного года они чего-то там опять натворли, все вместе, и всю компашку опять отправили в колонию. Я плакала и рыдала за Мишкой. Порывалась собирать какие-то подписи, что он хороший, что он не мог... Папу вызвали в школу, поговорили с ним серьёзно, папа вернулся из школы и серьёзно поговорил со мной. Больше я Мишку не видела.

 Говорили потом, что он вернулся в город, стал цыганским "бароном", но я к тому времени уже училась в Москве и пути наши не пересекались. А жаль - парень он был незаурядный.

Однажды, много лет спустя, я случайно узнала, что вторая жена моего брата, - первая красавица города, "королева", как тогда говорили, была прежде замужем за цыганским "бароном" Мишкой... Вот ведь как тесен мир!

Телефон зазвонил ночью. Он стоял у изголовья кровати - и я сразу же схватила трубку. Голос был незнакомый, но приятный, с мягкими бархатистыми нотками. 

 - Алле, я тебя не знаю, но не вешай трубку! Мне очень плохо, поговори со мной...

Я обомлела! Взрослый парень доверительно рассказывал мне историю своей несчастной любви...  Женька любил свою девушку так сильно и эмоционально, как только может любить психически неуравновешенный человек! Когда они поссорились, он попытался покончить с собой. 

Женька случайно набрал мой номер телефона и изливал мне, - пятиклашке, душу. Я не сказала ему, что я малолетка, мы общались на равных. Женька звонил мне из "дурки" почти каждую ночь. Я, часами выслушивала историю его любви, затаив дыхание, постигала новый для меня мир!

Его девушка, испугавшись женькиной попытки суицида, избегала примирения, встречалась с кем-то ещё, а Женька писал ей из "дурки" стихи, - неплохие, кстати.

В общем, я оказалась втянутой в чужую историю любви. Мне хотелось как-то помочь, но я не знала, как это сделать. Однажды зимой, в морозное воскресное утро, Женька позвонил мне и сказал, что он договорился с сестричкой на посту, и она разрешила ему выйти в город на пару часов.

 - Приходи на Днепр, к памятнику!

Памятником называлась фигура матери-Родины на крутой горе над Днепром. Я не хотела, боялась идти. Что Женька подумает обо мне при встрече: хромая малолетка, чучело... Но всё-таки, оделась и поковыляла.

Женька, высокий худощавый красавец-парень, с небольшой бородкой на аскетичном лице с глубокими тёмными глазами, стоял на пронизывающем морозном ветру в лёгком растёгнутом длиннополом пальто. Из-под пальто выглядывали полосатые больничные брюки.  Лишь на секунду я прочитала в глазах моего телефонного приятеля лёгкое изумление...

 - Тебе холодно. Пойдём в больницу.

Мы беспрепятственно зашли в психдиспансер. Я зашла в холл, где сидели, ходили, читали пациенты. Дежурила симпатичная медсестричка - Женькина приятельница.

 - Знакомьтесь, это - моя телефонная спасительница!

Все хорошо посмотрели на меня. И очень скоро я уже была, как своя, в этом холе, с этими пациентами и с персоналом. Откровенных "психов" я там не видела, со всеми людьми можно было общаться.

Я приходила к ним по выходным, проведать - накормить чем-нибудь домашним, вкусненьким, чем меня обильно снабжала мама. Папа был против походов в "дурку". Он всё ещё сердился на меня из-за акций протеста, организованных мною в защиту Мишки-"барона", а тут ещё новый друг Женька с его суицидами...

Телефон зазвонил в очередной раз среди ночи резко и настойчиво.

 - Прийди сейчас! Я больше не хочу жить! Меня что-то разрывает изнутри! Я всё равно не могу жить, не видя её, ничего не зная о ней! О, как болит голова! Можешь прийти?

 - Бегу!

Я соскочила с кровати, сунула ноги в валенки на босу ногу, накинула шубку прямо на ночную сорочку.

Папа схватил меня уже в дверях.

 - Куда?

 - Там Женьке плохо! Он убьёт себя!

 -  Куда? - уже громко рявкнул папа, - голая, на мороз - сбрендила!

Звонкая оплеуха была - как гром среди ясного неба! Папа ударил меня первый (и последний) раз в жизни...

 - Анна Каренина какая! Посмотрите на неё! - кричал папа.

 - Причём здесь Анна Каренина? - сквозь слёзы подумалось мне.

 Сопротивляющуюся, орущую, меня заперли в доме, не выпустив ночью на мороз спасать моего друга. 

Женька в ту ночь второй раз совершил попытку суицида. Его перевели в клинику закрытого типа. Больше я его не встречала. Встретила один раз на улице девушку с женькиных фотографий с очароватеным малышом на руках. Рядом шёл молодой муж и отец. Это был не Женька.

Глава шестнадцатая

Страсти по музыке

 - Ой, мамочки! Да что же это такое? Господи, это же невозможно слушать! -  сердце бьётся где-то у горла, слёзы застилают глаза, горько, больно невероятно!

Игорь Михайлович, мой любимый учитель музлитературы в музыкальной школе, - невысокий брюнет с внешностью эстета, изысканный, супер-интеллигентный, целиком и полностью отданный служению муз, - хорошо поставленным баритоном что-то очень уверенно и грамотно рассказывает нам, его ученикам, о симфонии соль-минор Моцарта:   

 - Тема смерти и отчаяния не была чужда молодому Моцарту: третья по счёту смерть ребёнка, тяжёлая болезнь отца...  стук-стук-стук, стук-стук-стук, стук-стук-стук, которым приветствовали новичка, пришедшего на вступительные испытания в масонскую ложу. Стук этот должен был означать: ищите - и вы найдете, спрашивайте - и вам ответят, стучите - и вам откроют. Чтобы быть принятыми в храм человечности, нужны усилия, испытания. Симфония №40 и начинается мелодией, открывающейся этим масонским троекратным стуком: ми-бемоль-ре-ре, ми-бемоль-ре-ре, ми-бемоль-ре-ре, который служит символом начавшихся испытаний и пронизывает собой почти всю первую часть. 

Я, конечно же слушаю, вбирая каждое слово, но слушать мешают слёзы, льющиеся градом из глаз... Унять слёзы я не могу. (Это родом из детства: когда раздаются первые звуки настоящей, "великой" музыки - слёзы фонтанируют из глаз, остановить их я не могу, это выше моих сил. Отправляясь с мужем на концерт музыки, неважно, какой, он всегда запасается набором бумажных салфеток, так, на всякий случай...)   

Мой учитель, первый заметивший во мне это странное свойство, перед каждым уроком, на котором нам предстояло слушать и знакомиться с произведениями великих композиторов, а это случалось практически на каждом уроке, поглядывает на меня настороженно, пытался меня заранее успокоить, стоя у моего стола, дружески положив руку на плечо...

Не помогает. Как только раздаются первые аккорды  симфонической, камерной, хоровой музыки в исполнении мировых звёзд, слёзы не заставляют себя долго ждать. 

В обычной же жизни я вообще почти не плачу, так как имею статус "пацанки", со всеми вытекающими отсюда последствиями...

Но музыкальная школа - вещь не обычная, - это мир, в котором я чувствую себя летящей на крыльях..., даже с трудом вскарабкиваясь по крутым ступенькам сцены, чтобы сыграть на очередном академконцерте.

 - Не колоти по клавишам, - увещевает меня моя милая хрупкая и нежная учительница по специальности, Елена Борисовна.

 - Эмоцию можно выразить иными музыкальными средствами, например, чистой педалью...

Моя дорогая красавица! Прошла со мной "крым и рым", - начинала бороться вместе со мной, с моими неимоверными усилиями, с заскорузлыми непослушными пальцами обгорелой правой руки с пересаженной маминой кожей, - неупругой, неэластичной и не музыкальной... Учила управляться с левой педалью - ногой хромой, короткой и слабой... Учила творить музыку из непонятных, на первый взгляд, нотных листов, испещрённых чёрными закорючками нот и нотных знаков, пробираться сквозь их дебри, чтобы, овладев азами нотной грамоты, начинать слышать, что прячется в глубине этой премудрости, начинать слышать музыку... 

 - Тише аккомпанемент! Дай больше плавности в мелодии! А здесь - мягкая кисть. Не засыпать! Ярче!

Она умела быть жёсткой, - моя нежная молодая учительница! Я выходила в коридор музыкальной школы выжатая, как лимон... Но вдохновлённая и всегда знающая, что делать дальше: что отшлифовать, над чем работать... Отличная школа жизни! 

Здание музыкальной школы располагалось в старинном купеческом доме - узкие и тёмные запутанные коридоры со скрипучими лестницами, вечный дефицит классов, напряжённый график работы репетиционного зала. Но вместе со всем этим - такой романтизм, такая загадочность, - просто дух захватывало!

  - Ну-ка, детки, повторим ещё раз распевочку. Чище, чище верхние нотки! Не форсируйте звук - я слышу хорошо, мои молодые Карузо! 

Валентин Иванович Ванцак, - талантливейший аккордеонист, пианист, скрипач, наш учитель сольфеджио. Очки с толстыми линзами, мягкая интеллигентная улыбка, завитки рыжих волос на полноватой шее, огромный рост и добрейшее выражение лица, как у Паганеля из "Детей капитана Гранта"...

Он откровенно наслаждается уроком, выслушивая наше блеяние и исправляя ошибки в музыкальных диктантах, которые мы бесконечно пишем на его уроках.

Через много-много лет я приведу к нему свою старшую дочку, которой ещё не будет и четырёх, потому что буду свято верить, что один день, проведённый в стенах музыкальной школы значит в жизни человека больше, чем неделя в общеобразовательной! И пока мой гномик будет писать ноты (намного раньше, чем начали писаться буквы), младшенькая дочка будет ползать по столу Валентина Ивановича и трогать его толстенные очки...   

Ах, моя дорогая музыкальная школа, волшебный мой мир! После уроков Ванцака, несмотря на то, что они заканчивались довольно поздним вечером, наша группа не спешит разбегаться по домам: мы музицируем, окружив чёрное пианино, наигрываем подобранные мелодии, прислушиваемся к советам учителя, как лучше подобрать аккомпанемент.

С нами в группе учится его сын - очень воспитанный добрый хороший мальчик, с которым я сохраню дружбу на долгие годы.

Здеь же, в моём классе по сольфеджио, и моя самая близкая подружка Катя. Скоро мы будем учиться в одном классе и общеобразовательной школы, но мы ещё об этом не знаем, и всё не можем расстаться после урока: наговориться, наглядеться, напровожаться до дому... 

Катька - талантливейшая девочка, близорукая, круглолицая с раскосыми "дальневосточными" глазами. Вырастет в замечательную красавицу, сводящую с ума городских парней, выдающуюся пианистку, художницу, интереснейшего человека. Мы пока всего этого не знаем, но чувствуем, какая замечательная жизнь окружает нас, как много и щедро она нам дарит! 

Возвратившись из музыкалки домой, успеваю сделать уроки на завтра (это святое!), иду спать, но ещё долго ворочаюсь, вспоминая музыку, услышанную сегодня, переваривая впечатления такого богатого событиями дня... 

В школе, в которой я тогда училась, музыкальные приоритеты не были главенствующими. В моде были заграничные тряпки, которые в изобилии водились в домах служащих за границей офицеров и которыми хвалились одна перед другой дочери этих самых офицеров. Сыновей этих же самых пап волновало соперничество в области зарубежной техники: у кого покруче будет фотоаппарат, у кого модернее магнитофон. Появлялись уже и первые парочки.

 Очень немногие из этих детей, живущих вблизи военного городка, "болели", как я, музыкой и литературой. Это уже потом, когда я перейду в другую школу  (где не водился вирус антисемитизма, поскольку 80 процентов детей и учителей оказались евреями), школу для одарённых детей, собранных со всего города, окажется, что почти все ученики учатся в музыкалке...

А в том шестом классе, где я была "белой вороной", по углам шептались:

 - А ты что, не знаешь, что она... еврейка?

И я ловила на себе насмешливо-изумлённые издевательские вгляды детей военного городка - будущих моих "куклусклановцев".

Было много хороших ребят и девчонок, с которыми я дружила по-отдельности, но когда они окaзывались вместе, например, на школьном вечере, где разряженные девочки-куклы стояли группкой, жеманно и кокетливо ожидая приглашения на танец, я неизменно оказывалась в сторонке и в одиночестве...

" Нетаковость" моя сказывалась в моей хромоте, в моей безупречной учёбе, в нежелании кучковаться, в национальной идентификации.

Женя Фролова, дочка замечательной писательницы Майи Фроловой, с удовольствием ходила со мной на переменках по школьному двору, шепталась по-девчоночьи, секретничала, но, видя зарoждающийся интерес к моей персоне агрессивно настроенной молодёжи военного городка, вдруг, смутившись, отходила в сторонку, виновато опустив глаза...

 - А ты что, правда - жрёшь мацу? - передо мной наглая крысиная рожица Витальки Мельникова, предводителя школьных антисемитов.

Мацу я попробовала один раз на праздник еврейской Пасхи. Её тайно привезли из Москвы по каким-то секретным каналам, и папа, отломив маленький кусочек сухого безвкусного коржа, дал мне попробовать.

 Но под издевательским взглядом Витальки я чувствовала себя так, как будто я день и ночь потребляю мацу, да не простую, а замешанную на крови христианских младенцев! 

 - Может, ты ещё и на идише хрюкаешь?

Идиш я понимала, потому как хорошо знала немецкий, но говорить на нём не могла, и потому ничем не могла порадовать моего мучителя.

 -  Не нужен тебе идиш! - решил однажды папа. Ты - "гражданин мира"! Не обременяй себя избыточной самоидентификацией! 

Сказал - как отрезал, а жаль - здесь, в Израиле, идиш был бы для меня не лишним. Посему, идишем со мной ни папа, ни мои еврейские родственники не занимались.

Валя Волкова, - благородная бесстрашная девочка, моя защитница с младших классов, "робин гуд" в юбке, - вместе со Светой Ивановой, подхватывают меня под руки и, рыдающую от обиды, отводят подальше от моего мучителя. 

 - Ну, ты и ... - Ира Путято, - красивая боевая девочка, негласный лидер класса, - стоит, сжав малекие кулачки перед паршивцем.

Но голоса моих защитников были не слышны на фоне нарастающего гула голосов "куклусклановцев"... В школу идти не хотелось, рассказать о происходившем кому-либо из взрослых казалось невозможно стыдным, надвигалась беда.

Глава семнадцатая

Своя среди своих

Легко написать: (Продолжение следует). Трудно, неизъяснимо трудно мне взяться за эту главу - главу, определившую всю мою последующую жизнь, моё отношение к тому, что называется "окружением", мою ментальность, наконец! Несколько месяцев тому назад была поставлена точка в предыдущей главе, написано сакральное и завораживающее: (Продолжение следует), но, тяжёлым грузом лежащие в памяти, детские обиды не давали приступить к продолжению повести, тянули назад, возвращали снова и снова к событиям почти полувековой давности, вызывая в очередной раз слёзы и недоумение: за что?

Сегодня, проснувшись пораньше, переделав кое-какие неотложные дела, как-то: домашнее задание по-испанскому языку, которым я нешуточно увлеклась в последнее время, и используя небольшой кратковременный отпуск на работе, я начинаю препарировать давнюю боль... Ну что ж, посмотрим, что из этого получится...

Итак, в седьмом классе моей "мучительницы"-школы нас внезапно определили в переформированные классы. Я об этом уже писала в предыдущих главах. Жизнь этого, созданного искусственно, новообразования носила какой-то нездоровый характер, с тюремным привкусом, что ли...

К нам, в 7-Г класс, определили ребят постарше, из колоний для малолетних, и они продиктовали на целый год настрой и манеру общения между собой моих одноклассников. Ко мне отношение ребят, пришедших с "зоны", было бережным и уважительным, поскольку я помогала в учёбе их "королю" Мишке.

Но всё это продолжалось до марта месяца. В марте они создали что-то типа банды, были пойманы "с поличным" и отправлены в колонии, соответственно возрасту, проходить свои "университеты" там... А я, побунтовав, отстаивая Мишку:

 - Он не такой, он не мог! Он - хороший человек!, - присмирела и оказалась одна за первой партой...

Начинался период "тёмных". Я приходила утром в школу, как кролик, который сам оправляется в пасть к кобре, обречённо и с ожиданием расправы. На первой же перемене, если я не успевала вовремя добежать (доковылять) до спасительной двери в коридор, на меня набрасывалась скатерть с учительского стола или пальто с вешалки, и мои мучители-"куклусклановцы" смачно осыпали меня тумаками, - молча, сопя и стараясь не выдать себя голосами, - а я тоже молча сносила удары, закрывая лицо и голову. Заступаться за меня было некому и незачем.

- Я больше в школу не пойду! - я стояла перед родителями, сжав кулаки и сдерживая слёзы бессильного отчаяния...

- Почему, что вдруг случилось? - у бедных моих родителей не было слов.

Я молчала, опустив голову и не глядя в глаза своему обожаемому папке. Не могла же я в самом деле, крикнуть ему в лицо:

- Да потому, что ты еврей, а я - твоя дочь! Мы – "второй сорт", теперь понятно? - и повторить ему всё те эпитеты, которыми меня осыпала Виталькина банда...

Но я только упрямо повторяла:

- В эту школу я больше не пойду! Пойду работать. Не волнуйтесь насчёт учёбы - выучусь в вечерней школе. Не пропаду. А в институт я всё равно поступлю, и не в ваш задрипанный Черкасский пединститут, а в Бауманку, вот!

Так я впервые озвучила свою заветну мечту. В нашем городе ходили легенды об этом замечательном учебном заведении! Всех, когда-либо преодолевших эту высокую планку - поступить в Бауманское Высшее Техническое Училище - МВТУ, как это тогда называлось, - знали по именам и рассказывали о них легенды!

В тот момент, когда я выпалила свою тайну, лица моих родителей выражали такое изумление, что, не смотря на серьёзность момента, я рассмеялась:

- Родюлькины, не дрейфь! Я поспуплю, вот увидите! А в школу больше не пойду!  Сказала - как отрезала!

Но вы не знаете моего папу. Каким-то неведомо каким чувством он интуитивно понял неладное, связал, скомпоновал, "проинтуичил" и:

-  Завтра ты идёшь в новую школу, в особый класс для одарённых детей!

Ой! - мамочка даже присела: - В конце года? Кто её примет с её "двойкой" по поведению? И потом - эта школа близко, две минуты ходьбы, а в эту другую, - как она будет ходить через весь город?

- Глупости! Она у нас в Москву собралась, в Бауманку! - глаза моего любимого папки смеялись, - А ты её пятью кварталами ходьбы пугаешь! Да, вот ещё что - твоя Бауманка начинается уже сегодня. В этом новом классе - английский. Так что у тебя три месяца, чтобы наверстать три класса английского, вместо немецкого. Хочешь учителя?

- Не-а, сама! У меня есть пластинки и самоучитель! Я уже давно хотела начинать.

- Ну, вот и отлично! - папа широко улыбался: Смотри - не подведи! Еле уболтал директрису - стро-о-о-гая!

Майским утром следующего дня, за три недели до конца учебного года, я уже ковыляла в новую, неведомую мне школу, в класс с усиленным изучением физики и математики, с лучшими учителями города, чтобы доказать себе и всему миру, что Бауманка, - далёкая, немыслимо прекрасная Бауманка, - мне по плечу!

Класс встретил меня дружелюбно и приветливо. Никто особенно не удивился "новенькой" в конце года - в этом классе тоже учились дети военных, но они были какие-то другие - никто из них не щурился презрительно на "еврейский" разрез глаз...

В классе учились дети разных национальностей: украинцы, русские, евреи, даже осетинка одна, я потом обо всех подробно расскажу, - о моих замечательных одноклассниках, которые рядом со мной всю жизнь и которых люблю всем сердцем!

- Ой, что сейчас будет! Ты просто умрёшь от изумления! Сейчас - русская литература. Наша Дина (Дина Григорьевна) - это актриса и Учитель, которых, я уверена, ты ещё не встречала! - передо мной стоит Галка, моя одноклассница и подруга на всю жизнь - девочка неимоверной красоты и очень сильная личность!

В класс вбегает Дина Григорьевна. Маленькая, хрупкая, безудержно властная, умнейшая и поразительно талантливая!

Как она общается с учениками! Это диалог равного с равным, - стремительный, умный, интеллектуальный, приправленный незаурядным юмором. Действительно, ничего подобного (кроме моего папульки, конечно!) я в своей жизни не встречала...

В точном соответствии с прогнозом моей новой подруги Галки, я открываю рот - и закрываю его вместе со звонком на перемену...

Да, не просто мне будет заработать высокие оценки и свой статус "отличницы" в новых предложенных обстоятельствах...

На перемене я гуляю по двору вместе с новыми друзьями, девочки и мальчики общаются между собой на каком-то другом, не знакомом мне уровне, вежливо, уважительно, чувствуется, что все друг друга просто обожают! Небожители.

В спину мне летит камень. Резко оборачиваюсь. У входа в школьный двор стоит группка "подпевал" Витальки Мельникова. Удрали с урока и пришли в мою новую школу "открыть глаза" моим новым друзьям, с кем они имеют дело.

- Она - еврейка! (Употребляется другое слово аналогичного содержания...)
- У неё отец - еврей! - Слова застывают на изумлённой рожице моего мучителя: на него надвигается группа моих новых друзей, добрая половина из которых, о, ужас! - тоже...

- Не обращай внимания! - обнимая меня, рыдающую, за плечи, говорит Танюха, красивая украинская девочка с умными глазами, дочь завуча моей новой чудной школы и - тоже подруга на всю жизнь...

- Пойдём в класс! Сейчас ещё одна актриса и наша гордость - Груня (Груня Дмитриевна) и ещё один замечательный спектакль: урок украинского языка. Обалдеешь!

Глава восемнадцатая

Дина

Дина Григорьевна, моя восхитительная учительница русского языка и литературы, вызвала меня на следующий же урок "прозондировать почву", сделать мне профессиональный рентген, что я из себя представляю... Я никогда в жизни не забуду этого экзамена! Её краткие блиц-вопросы были вначале направлены сугубо на предмет, а далее становились всё более и более общечеловеческими:

- А что Вы (с упором на Вы) думаете по поводу этой строки у Некрасова? Действительно ли он болел за бедный люд, или это было позой, модным течением среди писателей-разночинцев? Докажите цитатно свою позицию, пожалуйста!  - и так далее, и тому подобное... 

Блиц длился минут пятнадцать. Класс с интересом следил за моими ответами, знакомясь с "новенькой". Моя начитанность и выработанная к тому времени гражданская позиция, густо "удобренная" философским чтивом, не остались незамеченными...

- Ну, что ж, ну, что ж, надо отметить, совсем неплохо для сестры своего брата, - улыбнулась Дина Григорьевна, - Садитесь, пять!

По классу пронёсся одобрительный шумок. Здесь нужно  кое-что пояснить. Дело в том, что мой брат Валерка, на четырнадцать лет меня старше, тоже когда-то учился в этой школе, а Дина Григорьевна была его классным руководителем! Ох, уж и доставалось моему бедному брату-спотсмену, а заодно, и родителям, от этой маленькой, амбициозной молодой учительницы, впервые получившей классное руководительство!

Не проходило и недели, чтобы не окрывалась калитка в глубине переулочка, ведущего в наши частные угодья, и на пороге дома вдруг не показывалась непокорная, густо покрытая еврейским локоном голова "училки":

- Я, конечно, понимаю, саркастически начинала она свой монолог, - футбол - дело святое! Но никто и никогда не освободит Вашего сына от обязанности писать грамотно! - Голос дрожал в справедливом гневе и обрушивал на головы бедных моих родителей и поникшего брата всё новые и новые волны безупречной логики:

- Знать грамматику и уметь правильно излагать свои мысли - это такая же неотъемлемая часть общечеловеческой культуры, как -  чисть зубы, наконец! - метала громы и молнии воинственная маленькая амазонка!

Кто бы мог подумать, что та, что мирно посапывала себе в люльке нескольких месяцев от роду, будет стоять теперь перед той грозной учительницей моего не совсем хорошо обучавшегося брата и получать свою первую пятёрку в их бесконечной череде!

А когда через пару лет станет безоговорочно ясно, что между литературным поприщем и физико-математическим - я выбираю последнее, она будет шипеть мне в лицо:

- Полы в аптеке будешь мыть, если не станешь литератором! - Как будто бы литераторы сейчас полы в аптеках не моют...

Как я любила её уроки! Сколько бессонных ночей провела , корпя над заковыристыми темами предложенных ею сочинений, как хохотала до слезы над её отточенным, как драгоценный камень, юмором!

Класс ждал её уроков, её совета, её своеобразного литературного взгляда на прозведение, на модного поэта, на жизненную ситуацию - как истину в последней инстанции! Она бывала порой резка, но всегда ортодоксально справедлива, она была непримирима, но при этом достаточно умна, чтобы не лезть на рожон...

Теперь можно об этом рассказать. Класс связывала с ней тайна сожжения в близлежащем лесу маразматического вновь выпущенного учебника по литературе, нашинкованного дебильной коммунистической пропагандой, некое такое "аутодафе" коммунистических идеалов...

- Ну-с, довольно потирая маленькие аккуратные ручки с ярким маникюром, говорила наша "гуру" Витьке Радушинскому, мальчику с ярко выписанным на лбу интеллектом, в синем галстуке поверх тщательно наглаженной мамой-врачом сорочки, - начинайте разлагать наше общество! Что такого нового на горизонте современной поэзии Вы вычитали за последнюю неделю?

И Витька, будущий радиоведущий и человек, бесконечно уважаемый мною по сегодняшний день, вовлекал нас в блестящий диалог о современной поэзии, брызжа цитатами и искрами недюжинного ума!  Ах, как мне не хватает сегодня такого учителя и таких друзей!

- Я прошу, я, наконец, умоляю тебя - не пиши выпускное сочинение в стихах! Сочинение "на медаль"  - дело не шуточное! Придерутся, подкопаются, "зарубят" - я ничем уже не смогу помочь! Напиши, как человек, - аккуратненько, по теме, на "пятёрочку", ну, что тебе стоит? -  Родители тоже согласно кивают в унисон, года через три после описываемых событий...

Я даю слово писать сочинение по всем канонам сочинения "на медаль", честно глядя в глаза родителям и любимой учительнице. Да гори они пропадом эти стихи, на кону - медаль, Бауманка, Москва!

На доске аккуратным почерком выписаны темы выпускных сочинений... Одна из них: "Мой любимый поэт времён Bеликой Отечественной войны". Всё. Больше никого и ничего не существует! Есть только Иосиф Уткин и я. Стихи, вперемешку с цитатами обожаемого поэта, сами льются на бумагу... "Пять с минусом". Прощай, золотая медаль!

Потом, ещё через три года, я буду бежать, перепрыгивая через три ступеньки по эскалатору, к кассам Киевского вокзала. Как же так - Дина умерла?

- Как, почему, за что-о-о? - Я же ещё месяц назад послала ей бандеролью на День Учителя самиздат Бродского, по случаю купенный в студенческом общежитии...

Билетов нет! - отвечают в кассе. - Кто у Вас умер, родственник?

- Учительница. Любимая, - говорю я и рыдаю навзрыд.

Билет мне дают и я плачу все 18 часов в поезде.

Холодно. Минус семь в ноябре.

Провожает её весь город. Люди идут сплошным потоком, как на параде. Она лежит в гробу такая маленькая с лихо вздёрнутым носиком. И такая непривычно неподвижная... Тяжёлая болезнь почти никак на сказалась на аскетичном сухоньком тельце. Люди говорят только о ней, многие плачут. 

Прощай, Дина! Люблю тебя всю жизнь.

Глава девятнадцатая

Груня

Мои отношения с украинским языком всегда складывались прекрасно! Я уверена, что выучить украинский язык, не проживая в языковой среде, не обучаясь в школе, где его сносно преподают, да даже просто не имея украинских корней - очень сложно!

Примером тому может служить мой папка-полиглот: зная  около полутора десятков языков, включая китайский и японский, общаясь по службе без переводчиков, будучи осуждён в 37-ом году в качестве "немецкого шпиона", только за то, что однажды во сне заговорил по-немецки и был услышан соседями сквозь тонкую кирпичную стенку, так вот - мой папка "украинскую твердыню" взять не смог!

То есть, понимать-то он, конечно, понимал, но говорил с жутким русским акцентом! А вот мамочка, окончившая украинскую школу и институт и учившая меня завораживающе-прекрасным украинским песням, - мамочка была первым человеком, от которого ко мне перетекала любовь к мелодичной, протяжно-песенной, загадочной "мове"...

Ещё была семья моей близкой подруги детства, в которой было принято садится семьёй за праздничный стол в вышитых украинских рубашках, подавать к столу хлеб, испечённый в домашней печи, на вышитых украинских полотенцах-"рушниках" и даже говорить в доме на чистом литературном красивейшем украинском языке!

- А ну-ка, дiвчатка, спiвайте разом зi мною! (А ну-ка, девочки, пойте вместе со мной! (укр.)! - и дядя Вася - красавец-мужчина двухметрового роста, с картинными чертами лица и густой чёрной шевелюрой, профессор местного пединститута, - брал в руки бережно, как ребёнка, гитару и, любовно касаясь струн, пел небесной красоты романсы украинских поэтов-романтиков начала века... 

А за окнами, под крупными украинскими звёздами, наливались соками благодатной земли абрикосы, и вишни, и черешни, и яблоки с грушами, которые были посажены и выращены руками этого доброго великана, дяди Васи.

И все же, несмотря на такое нешуточное знакомство с украинским языком и литературой, несмотря на все мои "пятёрки" по этим предметам в предыдущей школе, я и представить себе не могла, с каким языковым богатством и с какой личностью столкнёт меня судьба в стенах новой школы!

 В класс спокойно вошла рыжая женщина средних лет, внимательно оглядела класс и сказала:

- Сегодня я буду читать вам стихи "раннего" Павла Тычины...

И всё. С первыми звуками этого голоса, ТАК читающего стихи, как будто до этого не было ни жизни, ни смерти, ни земли, ни неба, а были единственно только эти строки, пол подо мной ушёл из-под ног, - я летала вместе с Груней (Груней Дмитриевной - так звали нашу волшебницу), я проживала вместе с ней каждое слово, каждую мысль, как если бы она была последней на земле, и плакала, не вытирая слёз!

В какой-то момент, очнувшись от чар, взглянула по сторонам - ученики Груни все были в подобном состоянии гипнотической завороженности...

- Актриса! - с гордостью шепнула мне соседка по парте, - и так каждый урок!

- Боже, какое счастье, - подумалось мне тогда! Нужно ли говорить, что сердце моё с этого дня принадлежало Груне... Была, конечно, русская любимейшая Литература, и Дина - мой Учитель на всю жизнь...

Но появилась в моей жизни и Груня, с её удивлёнными зелёными глазами, с её нежным голосом, открывающем мне такие просторы поэтики, о которых я раньше даже не подозревала, была какая-то высшая тайна общения сердец на её уроках!

Я училась у неё открытому выражению эмоций, я училась чистым слезам восхищения, замиранию сердца от правильно взятой интонации в сладостном щемлении души от верной рифмы...

Через несколько лет я буду читать свои стихи на конкурсах молодых поэтов Украины.

- Боже мой! - скажет мне известный поэт-классик украинской литературы, - Где же ты училась так читать?

- У меня была прекрасная учительница в школе, - отвечу я изумлённому класику.

Груня заставляла нас заучивать страницы программных поизведений наизусть, требования её к языку были жёсткими и бескомпромиссными. Учиться у неё нужно было предельно серьёзно. Но я до сих под помню эти страницы цитат и стихов! А уж любовь моя к предмету была настолько велика, что сравниться могла разве что с любовью к квантовой физике, которая отпределила впоследствии всю мою жизнь!

Через несколько лет мне выпадет счастье близко знать и дружить чистейшей дружбой, человеческой и литературной, с Лялей Рубан – "современной Лесей Украинкой", как звали её в литературных кругах...

Она к тому времени будет "в бегах" - будет скрываться с двумя детьми от своего властного мужа - известного художника, - и будет жить в доме моих родителей, когда я уеду в Москву. И начнутся внезапные приезды - её ко мне в Москву, мои - к ней в Киев, когда ночи напролёт мы читали божественные строки украинской классики, а потом, под утро - она будет читать мне строки своих поэм, рвущих сердце, а я ей - свои неумелые, но искренние стихи...

- Никогда не выходи замуж, дай мне слово, - крикнет мне Лялька однажды, - "обабишься", растеряешь всё святое, что у нас есть сейчас!

Ляльки нет на земле давно, лет пятнадцать уже, наверное. И замуж я вышла, даже дважды. И Груни нет. Но живут во мне волшебные звуки-птицы произведений украинских поэтов и прозаиков, живёт во мне любовь к языку и литературе!

Германия, Ганновер, декабрь 2014 года. Я только что вошла в финал Чемпионата по русской словесности. Участники - 53 поэта из Германии, Швеции, Америки, России, Украины, Италии, Польши. Из Израиля - я одна. Голова идёт кругом, сердце стучит где-то у горла... Идёт десятый час конкурса... Я выходила на сцену восемь раз, каждый раз с двумя стихотворениями.

- Как же ты читаешь свои стихи! Никогда не слышал такой манеры чтения, Это что-то невообразимое! - передо мной стоит и обнимает за плечи главный судья конкурса, известный московский поэт и редактор.

- Высший бал – "пятёрка". Я поставил тебе два раза "шесть"! Держись, молодец!

Груня! Я буду держаться до конца, до финального выступления! Лялька, слышишь, видишь меня? Я буду держаться, Лялька!

Глава двадцатая

Раечка

С Раечкой мы были подругами, что называется, - "не разлей вода"! Нас разделяли с ней три возрастных десятилетия примерно, но это абсолютно не мешало родству душ! Между мной, четырнадцатилетней пацанкой, с некоторой склонностью к независимости и хулиганству, и её умеренностью, житейской мудростью дородной сорокапятилетней тётки, - существовала какая-то удивительная связь!

Сначала вроде бы ничто не указазывало на то, что мы так крепко подружимся. Папа работал заместителем директора местной табачной фабрики. Очень престижная работа по масштабам нашего небольшого периферийного городка на Украине! Фабрика находилась в самом центре города и те, кто там работали, тоже жили в центре и, как принято было считать, "катались, как сыр в масле"!

Муж Раечки, Борис, тоже работал на пресловутой фабрике и являлся начальником отдела снабжения. Энергичный, умный, хваткий, он являлся полной противоположностью своей скромнейшей, тишайшей и стеснительной жене, за чьей дородностью и внешней солидностью скрывалась девчоночья мечтательность и романтизм!

 - Знакомьтесь! - представлял нас папа друг другу на одном из многочисленных домашних "сабантуев", которыми славился наш хлебосольный дом. 

- Это – Раечка,  жена дяди Бори. Кстати, Витька (Витька - это моё имя в нашем домашнем кругу), Маечка - заслуженная учительница математики, одна из лучших в нашем городе!

- А моя пацанка бредит математикой и физикой! Заявила нам на днях, что мечтает поступать в МВТУ имени Баумана! - мы с Раечкой с любопытством посмотрели друг на друга. За толстыми стёклами её очков блеснули живым интересом её красивейшие глаза с характерно опущенной линией разреза...

- Раечка преподаёт в той же школе, где учился наш балбес! Так что она не очень высокого мнения об умственных способностях членов нашей семьи! - хохотнул папка и помчался куда-то дальше встречать гостей и создавать атмосферу "праздника жизни", которую он так любил.

- Ну, здравствуй, коллега! - Раечка протянула мне мягкую, но сильную ладошку, - зови меня просто Раей!

Я остолбенела! В те времена было не принято называть людей старше себя просто по имени. Но меня вдруг так неодолимо привлекла такая возможность, подогреваемая тем, что передо мной математик-профессионал, что нам будет о чём поговорить, в частности, о недесятеричных системах исчислений, которыми я тогда увлеклась и с которыми мне не всё ещё было понятно, что я, широко улыбнувшись в ответ, рявкнула:

- Привет, Раечка! Пойдём ко мне в комнату! Наливки захватить?

Так начиналась наша дружба на долгие-долгие годы. В тот день, первый день нашего знакомства, мы всё никак не могли расстаться, всё говорили и говорили обо всём на свете: о математике, о музыке, о стихах...

Бутылку с фирменной мамочкиной наливкой из слив, "сливовицей", мы уже давно уговорили "по чуть-чуть"... Часов до двух ночи длились наши провожания друг-друга, - то я провожала Раечку пару кварталов до дому, то она, у самых дверей их квартиры на втором этаже, вдруг спохватывалась и говорила:

- Ну, уж нет, теперь я тебя пошла провожать! -  и мы, взявшись за руки, опять брели, теперь уже к нашему переулку напротив...

Я стала бывать у них в доме очень часто! В основном, это было время, проведённое за решением трудных нестандартных "олимпиадных" задачек по математике, или же задачек для поступающих в университеты, которые были мне доступны на тогдашнем уровне.

Мои родители были очень довольны нашими приятельскими взаимоотношениями!  Мама шила для Раечки многочисленные "кримпленовые" платья, которые тогда были в моде. Раечка очень любила красиво одеваться! А я любила Раечку - её мягкость, ум, опыт прекрасной преподавательницы!

- Следующий урок - математика, объявили мне мои одноклассники в первый день в новой школе, в конце учебного года, в 7-А классе...

Прозвенел звонок и в класс вошла... Раечка! Боже ж ты мой! Как я была счастлива! Новая школа дарила мне возможность заниматься моей любимой математикой с моим любимым учителем и - подругой!

Каждый день, точнее, каждое утро, в 6 часов 30 минут я выходила из дома и ковыляла по направлению к школе последующие три года. В портфеле позвякивала связка ключей от школы - я стала "ключницей".

Без пяти семь я открывала двери школы и направлялась к нашему классу. В семь ровно в класс входила Раечка, в красивом модном платье и писала на доске тему очередного факультативного занятия по математике. Более половины класса, а в последний год перед поступлением, и весь абсолютно класс, приходил на эти уроки. День - математика, день - физика с нашей классной руководительницей Майей. О ней я ещё расскажу в отдельной главе.
 
Мы решали на этих уроках всё - и задачи уровня олимпиад (кстати, все призовые места в городе всегда были наши!), и особые задачи уровня Новосибиского академгородка для их "молодой поросли"...

- Откуда у тебя такая подготовка? - часто спрашивали у меня в стенах ВУЗа и преподаватели, и сокурсники, - Училась в спецматшколе Новосибирска?

- Не-а, - отвечала я, смеясь, - училась у Раечки, с Маечкой впридачу...

За факультативы нашим дорогим учителям не платили, они делали всё это абсолютно добровольно и на общественных началах! И гордились своей работой, - наш выпуск был лучшим за всю историю школы: почти все, 41 ученик выпускного 10-А класса, поступили в престижные вузы страны, наши фотографии 40 с лишним лет висят в коридорах школы...

Май 2006 года. Израиль. Огромный лесной массив Бен-Шемен под Иерусалимом. Встреча нашего землячества на природе, на пикнике. Около 5 тысяч человек приехали с семьями - пообщаться, посидеть за столами, за шашлычком, послушать концерт с эстрады, сооружённой прямо в лесу.

Муж мой, видя мою растенность и слёзы в глазах:

- Где же мне искать здесь, среди тысяч людей, в лесу, между семейных столов, мою Майку? Мне передали, что она обязательно сюда приедет! - бежит к сцене, хватает микторофон и орёт на ужасающем русском: 

- Майя, Майя! Вика здесь! Вика тебя хочет найти!

Я стою, красная как рак, и сгораю со стыда от нетривиальных решений мужа... Издали катится какой-то колобок и кричит, и плачет от счастья! Моя Маечка! Ей уже 75. Всё такая же красивая, милая, добрая, родная!

Стоим, обнявшись, долго-долго, и хохочем, и рыдаем от счастья!

-  Майечка, я так долго тебя искала! Я прослышала, что ты живёшь в Израиле с 92-го года! Я каждый раз еду, пусть и не по Иерусалиму, по Тель-Авиву даже, и всё по улицам тебя высматриваю! Как же долго я ждала этой встречи!

Сидим за деревянным, грубо сколоченным, столом для пикника в лесу с семьёй Майи, с моим мужем и его сыном. Глаза у всех на мокром месте... Наливается первый бокал:

- За долгожданную втречу!

Наливается второй бокал. Смотрим с Майкой друг другу в глаза и одновременно и тихо произносим:

- За Раечку, за память о ней! Пусть земля ей...

Глава двадцать первая

Майя

Жизнь щедра ко мне фантастически! Она дарила мне изумительных родителей, прекрасных талантливых друзей, чудных людей, которые встречались на моём жизненном пути, незабываемых учителей! И всё-таки, и всё-таки, Майя Филипповна, Майя, Майечка, занимает в моей жизни место особое, очень близко к сердцу...

Как же я благодарна моему папке, определившему меня, ребёнка сложно-организованного, с выбрыками, "белую ворону" в предыдущей школе, битую в "тёмных" и мало кому доверяющую, - именно в эту школу и в этот класс, к моей милой и дорогой Маечке!

Сначала я влюбилась в неё визуально. Майя, моя учительница по физике, молодая и восхитительно красивая, была ещё и классным руководителем нашего неугомонного, собранного из всех близлежащих школ, класса для детей, способных вынести особую программу обучения у лучших учителей города.

Одета всегда со вкусом и модненько, с ангельским личиком, подчёркутым белым кружевным воротничком, любовно вывязанным её мамой, она казалась такой далёкой от предмета ею преподаваемого, - физики, что просто не верилось, как она сможет донести скопищу всех этих "нестандартных", хотя и одарённых детей, основы мироздания... Тишайший ангел... сможет ли?

Но ангельский голосок вдруг делался твёрдым и властным, когда ученик вызывался к доске, и рейтинг оченок показывал уважительное и повышенное требование к знанию предмета, а интересно поданный материал заставлял вслушиваться в любимые, домашние интонации с замиранием сердца.

- Как часто вы пьёте? - надвигается на нас грозной тучей пожилая и суровая директриса школы, получив сигнал, что мы были замечены с бутылкой шампанского в лесу, на пикнике...

- Ну, что Вы! - Маечка, как орлица, встаёт на защиту своих птенцов, - детки просто баловались!

- Домой! Переодеваться и умываться! - директор "фильтрует" на входе в школу девиц с неумоловимой простому человеческому глазу косметикой на лице и с неположенной длиной школьной формы...

- Она мигом умоется! - Майя даёт мне невидимый шлепок по попке, - а длина - длина не "мини" и не "макси", а "миди"... А "миди" - не запрещено!

- Майя Филипповна! Вы не можете, просто не имеете права уходить в декрет перед выпускным классом! - заявляю я нашей милой Майечке собравшейся родить второго сына.

- Но, деточка! Как же так? - начинает было Майя...

- Мы всё решили, - я не принимаю возражений, - каждый ученик класса будет гулять с Вашим ребёнком по очереди: кормить, менять пелёнки, ну, не знаю точно, но мы будем Вам во всём помогать, - не оставляйте нас перед выпускными!

Сорок лет спустя. Израиль. Юбилей Маечки - 75 лет. Маечка на сцене - восхитительная, нежная, женственная, по-прежнему красивая. В банкетном зале - ученики многих её выпусков, родные, друзья, сокурсники, товарищи по работе. Вижу ближайшую подругу Майечки - Руану Абрамовну (Рону), которая и здесь, в Израиле, руководит хором, брызжет энергией, ни минуты не сидит на месте, как и тогда, в далёкой юности, когда мы с ней готовили наши школьные вечера с неизменным выступлением классного вокального ансамбля...

После нескольких вступительных фраз благодарности присутствующим зардевшаяся Майечка вдруг говорит:

- Мы с Витькой наконец-то нашли друг друга! - и указывает на меня, - Да, да, эта та самая моя Витька, которая меня не пустила в декрет! - вот посмотри, кто тебя лишил матери! - под хохот присутствующих Майечка обращается в двухмеровому красавцу Фелликсу, специалисту хай-тека из Америки.

А мы с мужем взбираемся на сцену, чтобы обнять её - дорогую, родную, славную... 

Мои школьные друзья до сих пор держат крепкую связь, собираются на праздники, юбилеи, просто по настроению, по нескольку раз в году, - у меня нет ближе и дороже людей в жизни! Майю они не видели много-много лет... Представляете, что было однажды, когда, собравшись в одном из частных домов и усевшись за праздничный стол, они вдруг услышали тихий стук в дверь - и на пороге возникла Маечка? 

Как уж она прознала про этот сбор, никто не знает, но сюрприз получился на славу! Она вообще, большая любительница сюрпризов, моя славная Маечка!

- Я звоню, звоню на домашнй, - никто не подходит! - кричу я в избытке чувств, - Что случилось?

- Да я тут замуж сходила, смущённо отвечает моя 80-летняя Маечка.

(Немая сцена).

- Витька, да не переживай ты так! Я уже развелась! Лучше и дальше вдовствовать, чем на кухне целыми днями стоять неизвестно для кого...

Муж Маечки несколько лет тому назад умер. Замечательно-заботливый добрейший великан с огромным сердцем. Успел плодотворно поработать и в Америке, и в Израиле приглашённым тренером сборных по баскетболу. А потом сердце отказало, как бывает со спорсменами-ветеранами. Мой братик так же скоропостижно ушёл в январе - поиграл в футбол с командой ветеранов, отыграл два тайма, пришёл домой, сел на диван и умер...   

Каждый год, что бы ни происходило в моей жизни и в окружающей среде, - на свой день рождения я получаю телефон, - Майечка звонит:

- Горжусь тобой! Желаю тебе, моя родная...

С мужем моим у них безразмерная взаимная любовь, ещё с тех пор, когда он, огорошенный нашим проявлением чувств после долгих лет разлуки, стоял в строронке и рыдал вместе с нами, прижимая к груди букет цветов, который мы даже не успели вручить, перед тем, как броситься с криком радости в объятия друг к другу!

- Я и имён-то своих учителей не помню, - говорит он, а у вас такая привязанность - на всю жизнь! Она тебе - как мама!

 Верные слова нашёл, хороший мой! Она для меня всю жизнь - как мама, Маечка моя!

Глава двадцать вторая

Кони-звери

Я - большая любительница астрологии. И поскольку стаж моей заинтересованности этой наукой составляет не один десяток лет, то в совокупности с толстыми книгами по теме, читанными сотни раз, меня можно назвать достаточно компетентной в этой области. А рассказываю я это для того, чтобы официально заявить, что все мои одноклассники были рождены в год Огненной Лошади по китайскому гороскопу!

Это не временная шкала, это - диагноз! Можно сказать и проще – "в каждой дырке затычка"... Сотни школьных вечеров, конкурсы самодеятельности, театрализированные представления, вечера поэзии, бальные танцы - это всё мы, не без помощи параллельных классов, как вы понимаете, тоже рождённых в этот самый "бешенный лошадиный" год!

 Школа знала нас поимённо. Мальчишки нашего класса довольно сносно играли на гитарах и создали ансамбль, который играл на школьных вечерах. Девочки пели. Мальчики поддразнивали нас и пародировали наше самозабвенное эстрадное завывание, в особеннности, популярную в те годы песню "Кони-звери"... Когда мы репетировали её, наши одноклассники демонстративно затыкали уши и покидали репетицию, - думаю, они преувеличивали: пели мы доволно сносно.

- А теперь, по сценарию, ты должна поцеловаться с Голохвастовым! - увещевает меня Груня Дмитриевна, наша замечательная учительница украинской литературы и в данный конкретный момент - режиссёр спектакля "За двума зайцями" (укр.).

- С ним? Ни за что! Лучше умереть! - искренне протестую я, поскольку от всей души не люблю, просто не выношу своего партнёра-Юрку, старшеклассника, на пару лет старше нас!

Но искусство требует жертв. И, успешно увильнув от треклятого поцелуя на репетициях, я вынуждена это сделать на самом спектакле! В зале хохот, настолько у нас "опрокинутые" лица... Да ещё и длиннющий нос, что по фабуле положен Проне Прокоповне, при злосчастном целовании съезжает на бок... В зале истерика!

Класс был неразлучен. После уроков - школьные мероприятия, кружки, факультативы, олимпиады, потом - гулять! Расходились нехотя, расставаться не хотелось, - только потому, что нужно было делать уроки, либо бежать на занятия в музыкальные школы.

Рядом со школой в частном домике жила Галка - наш вождь и предводитель.Она была такая классная, умная и восхитительно красивая, что я буквально ловила каждое её слово и была её Пятницей!
Чёрные, "воронова крыла", густые вьющиеся длиннющие волосы, выразительные глаза с пушистыми ресницами на пол-лица,  зашкаливающий интеллект и обострённое чувство справедливости делали нашу Галку непререкаемым авторитетом в классе и в школе.

- Галюсик, выйдешь? – пол-класса терпеливо выстаивало под её окнами, в ожидании, когда её строгие родители прочитают все свои нотации и выпустят дочку погулять строго до восьми...

Валечка - миниатюрный ангел с русыми кудряшками, одетая всегда по последнему "писку моды" мамой-портнихой и так же, как и я, боготворящая Галку.

Светик - девочка-полукровка, дитя союза польского папы и мамы кавказских кровей, наша "гремучая смесь" темперамента и житейской мудрости.

Танюха и Натаха,- неразлучные по сегодняшний день, классные девчонки из домов военного городка. У Танюхи - мама завуч нашей школы. У Натахи - директор школы неподалёку. Я их просто обожала!

Катенька моя - ближайшая подруга по музыкальной школе, художница, великолепная музыканша, ближе, чем сестра...

Танечка - высокая девочка с красивыми восточными глазами, - сама доброта!

И, наконец, моя Инка, за которой я каждое утро захожу по дороге в школу и родители которой работают с моим папкой на табачной фабрике.

Вот моё ближайшее окружение подруг. Все девочки с сильным характером, у каждой - "судьба". В классе матриархат.

- Витька, спать! Да сколько же можно за уроками сидеть! - стучится мамочка в дверь моей комнаты часа в два ночи. Спать я не иду, пока не решена последняя задача и не поставлена точка в заданном сочинении. Уроки - святое! А, кроме того, впереди - Москва и вступительные экзамены в Бауманку!

Потихоньку начинали свой разбег и школьные романы... как много значит в этом возрасте какой-нибудь мимолётный взгляд, полу-улыбка, записка... Мир либо расцветает в одночасье пышным цветом первых влюблённостей, либо рушится и рвёт сердце первыми страданиями на сердечном фронте! Ах, молодость-молодость! 

Я тоже влюблялась, и не единожды... Был мальчик Валера, мой "сероглазый король", бессловестная школьная любовь в стихах... Валера предпочёл девочку из параллельнго класса "Б", гулял с ней, провожал до дома, целовался с ней. Как мне было больно! Сейчас мы с ней большие подруги, дружим семьями. Вспоминаем те годы светло и с улыбкой. Собираемся с девчонками из нашего класса встречать белые ночи в Питере у Танюхи на следующий год... 

Моя милая "соперница" прилетит из Америки со своим очаровательным мужем, я со своим Йосичкой прилечу из Израиля, А Танюха с Натахой собираются встретить нас на Таниной даче под Питером шашлычками с дымком... Наверное, запоём свои "Кони-звери"... 

Иногда за влюблённость принималась обычная школьная дружба. Ах, какими же мы были смешными и наивными... Как-то на школьном вечере поцеловалась в школьном коридоре с другом Серёжкой, просто так, в качестве тренировки, наверное. Попалась на глаза Дине, и не только на глаза, но и на её острый язычок. Потому что к концу вечера я сидела на подоконнике и целовалась с другим мальчиком - соседом по парте.

- Нет, ну вы посмотрите на неё - ничего не может делать наполовину: танцует - так до упаду, учится - так до обморока, целуется - так на каждом подоконнике! - провозгласила Дина, наша "Раневская местного разлива."

Нам хотелось состояться, доказать всему миру свои возможности, определить свой жизненный путь. Я помню отчётливо ощущение крыльев за спиной - мощных, широких, белоснежных! Какое же это было плодотворное время подготовки к долгим жизненным испытаниям и труду!

После выпускного вечера в школе я уезжала первой из класса - в Москву, в Бауманку! Что же ждёт меня там, в далёкой неизведанной Москве? Почти весь класс на перроне. Объятия и слёзы, и пожелания, и обещания никогда, ни при каких обстоятельствах не забывать...

Родители, два моих голубка, долго-долго смотрят вслед, вытирают слёзы:

- Напиши сразу же по приезду, как устроилась, адрес, адрес напиши!

Перрон с родителями в слезах, с толпой одноклассников медленно удаляется, растворяется  вдалеке...

Никогда и ни ни при каких обстоятельствах не забывать ни своё детство, ни этот город, что раскинулся привольно на правом берегу Днепра, ни корни свои, ни людей своих близких...

Ой вы, кони, кони - звери,
Звери - кони, эх!
Черные да серые,
Черные да серые,
Черные да серые,
Да медвежий мех…