Я, Микеланджело Буонарроти гл. 31-33

Паола Пехтелева
31. «O, mirabile giustizia di te, primo Motore!» 

«Ты меня научил многому, а еще большему я научился самостоятельно. Мне было пятнадцать лет, да, тогда мне было пятнадцать лет. Помню отца своего, Пьетро, он пытается руководить происходящим, но его слушают  лишь из почтения, потому что для всех ты  еще живой. Никто еще не жил без тебя и по лицам видно, что никто в семье этого не представляет», -- Лоренцо обвел глазами стены старой сакристии – семейной капеллы Медичи церкви Сан Лоренцо.  – «Скоро и я буду так же лежать в гробу,в этой капелле. Скоро уже, скоро. Несколько месяцев, а может быть, год? Тебе было семьдесят пять, мне сейчас сорок два. Неравный счет, дедушка, неравный. Ты был Старшим, я стал Великолепным. Ты создавал – я приумножал.» -- вдруг, Лоренцо улыбнулся какой-то мысли внутри себя и произнес как будто отвечая на чью-то реплику – «да, да, это у нас с тобой общее – сыновья болваны».
Взгляд Лоренцо упал на два люнета с полукруглым завершением над дверями во вспомогательные помещения. На них изображены четыре главных покровителя семьи Медичи – святые целители Козьма и Дамиан справа от стоящего к ним лицом и мученики Стефан и Лаврентий слева. «Бессеребренники. Даром получили и даром давайте. Наши покровители – бессеребренники. В этом есть своя поэзия. Так, дедушка? Я правильно рассудил? Правильно. Здесь ведь все тобой пропитано. И Брунеллески, и твой друг Донателло, завещавший похоронить себя подле тебя, здесь все устроили по твоему образу и подобию. Так, ведь, дедушка? Те, ведь, нанял этих святых, так, да?! Целителей – целить! Мучеников – мучиться! Чтобы за нас … за всех … там!!!» -- закричал Лоренцо, вскинув руку вверх и начал задыхаться, одышка перешла в кашель, он продолжил, -- «только вот ведь как, дедушка, вышло то»,-- Лоренцо Великолепный раскинул луки по сторонам, словно обращаясь к кому-то, -- «вышло-то, ведь, как …. Не сра-ба-ты-ва-ет!!» -- разделяя слоги, прокричал Лоренцо. – «Не выходит то по-нашему! А просить я не умею,» -- совсем тихо закончил Медичи. В глубокой нише сакристии находится Распятие. К нему ведет узкий проход. Все сделано так, чтобы только один человек мог подойти и остаться наедине с Господом. Молитвенный алтарь находиться на возвышении. Всего два шага вверх. Всего. Лоренцо подошел к первой ступени. Сел в узкий проем между заграждающими плитами спиной к алтарю. Вдруг, он вскочил и замах руками в сторону Распятия. « В спину – нечестно. Я почувствовал это. Ты со спины хотел воздействовать на меня, пристыдить, унизить. А Ты мне сейчас скажи это, сейчас, в глаза. То-то. Все у нас с Тобой мира никак не выходит. Ты на мои условия не согласен, а я на Твои. Все-то Тебе надо раздавить меня, растоптать. Грешник. Грешник. Да, я знаю, что не святой. Я монашескую рясу на себя надевать и не пробовал, и посты, как подобает, не соблюдал. А к Тебе, что, без этого никак нельзя? Ты мне, вот, скажи, Тебе, что на самом деле кислые рожи монахов больше нравятся? А ты Сам их проповеди слушал? Слушал? И Тебе не противно? Ничего, да? Может, ты бы предпочел, что - бы я вместо бесед о Платоне и декламации Данте выслушивал бы регулярно этого психопата Савонаролу?»
Сзади раздался не то чей-то вдох, не то выдох. Лоренцо обернулся. В дверях стояла невысокая фигурка. Медичи, несмотря на близорукость, узнал Микеланджело. «Ты чего здесь, Микеле?» -- не сразу нашелся Лоренцо, он еще не отошел от горячего спора с Богом, -- ты давно здесь?» Юноша закивал сначала утвердительно, потом отрицательно. «Так, да или нет?» -- Лоренцо не знал кричать ему на вошедшего, прогнать его или оставить. Лоренцо вообще не знал, что ему сейчас делать.
--Я, вот … хотел пригласить Вас, чтобы показать, -- весьма кстати нашелся Микеланджело.

Лоренцо и Микеле вместе прошли в мастерскую.
--А-а, с удовольствием посмотрю, так … Браво, брависсимо, -- выражение лица Лоренцо переменилось, на нем появилась знакомая Микеланджело улыбка и левый глаз Медичи опять «ушел» влево. – «Ну, что скажешь?» -- обратился Лоренцо в сторону Распятия на стене, -- «языческое изображение в твоем присутствии,каково,а?»
-- Синьор, не надо так, --  Микеланджело в испуге вцепился в рукав Лоренцо и умоляюще посмотрел ему в глаза.
-- Ничего, дружок мой. Он уже привык. Великолепно! Ты стал мастером, Микеланджело, великим мастером. Знаешь, что, дружок мой, пообещай мне одну вещь, хорошо? Пообещаешь? Микеланджело кивнул. – «Пообещай мне жить долго-долго и никогда с Ним, -- Лоренцо показал в сторону Распятия, -- не ссориться. Он всегда выходит победителем. Обещаешь?» Микеланджело кивнул и посмотрел на Лоренцо глубоким тоскливым взором, как будто бы прощался с ним. Лоренцо стало не по душе от этого взгляда. – «Что с тобой, Микеле?» -- тревожно спросил Лоренцо Великолепный.
-- Я говорил с Савонаролой.
-- И ты туда же, что он вас всех чем-то кормит там особенным в Сан Марко? – в глазах Медичи мелькнули досада и раздражение.
-- Нет, я встретил его на улице.
-- С каких это пор ты ходишь по одним  и тем же улицам, что и Савонарола?» -- Лоренцо ерничал, и Микеланджело даже несколько растерялся от непривычной интонации своего друга. – «Ну, ладно, ладно, Микеле, прости меня великодушно. Я в последнее время сам не свой. Не обижайся, дружок, мне это очень важно, чтобы именно ты на меня не обижался. Я буду иногда груб, несдержан, могу ляпнуть что-то, но это ничего не значит, ты меня понял? Микеле, ничего не значит, ты обещаешь? Микеланджело набрал полной грудью воздух. Внутри него шла мучительнейшая борьба. На лбу юноши выступил пот. «Я обещаю, Ваша Светлость», -- произнес, наконец, Микеланджело.
-- Ваша Светлость? Ты, что это, Микеле, ты чего-то не договариваешь, ты сегодня какой-то сам не свой.  У этого Савонаролы дурной глаз. Все, кто слушает его проповеди, потом мучаются целыми днями, места себе не находят. Пропади он пропадом.
-- Просто скажите всего два слова: это – неправда. И все. Я даже объяснять ничего не буду. Мне просто нужно услышать и увидеть, как Вы это скажете.
-- Микеле, о чем речь? – Лоренцо стал серьезным и тревога его усилилась.
-- Не заставляйте меня.
-- Чего он тебе наплел про меня, этот юродивый?
-- Не надо так о нем. Он Богу служит. Я не хочу, чтобы Бог наказывал Вас из-за меня.
-- Чего он тебе наплел? Повтори!
Микеланджело почти готов был заплакать, он чувствовал, что причиняет дорогому ему человеку жуткую боль. Юноша был сам не рад, что остановил Савонаролу, что заговорил с ним. Ему очень хотелось, чтобы все закончилось и не надо было ничего объяснять Лоренцо. Но промолчать было еще тяжелей. На лбу Лоренцо выступили крупные капли холодного пота, Лоренцо побледнел так, что его лицо приобрело синеватую окраску. Он схватил испуганного юношу за плечи.
-- Молчишь?
-- Нет, синьор, я скажу.
-- Подожди, Микеланджело, подожди, -- Лоренцо перебил, назвав мальчика полным именем, но было понятно, что Лоренцо лучше дать сейчас самому вести разговор. – «Микеле, за то время пока ты здесь, у меня, я знаю, что ты сложил обо мне какое-то мнение. Хорошее или плохое – неважно, ... Юноша было дернулся что-то сказать. --  Не надо, Микеланджело, не надо, послушай меня.
Наступила долгая пауза, во время которой Лоренцо и Микеланджело смотрели друг на друга так, что было понятно, что в их отношениях наступил решающий момент. Смогут ли они после всех выяснений относится друг ко другу по-прежнему или искренность и доверие останутся лишь только внешне. Мысли в голове Лоренцо менялись с крейсеровской скоростью. Он заговорил: «Итак, как я уже сказал, Микеланджело, я знаю наверняка, что ты составил обо мне какое-то мнение. И судя по тому доверию, какое ты мне оказываешь, показывая свои работы в первую очередь мне, и делясь со мной своими чудными мыслями по разным поводам, и судя по тому, как ты слушаешь мои слова, я вижу, что мое мнение для тебя кое-что значит, и я льщу себя надеждой, что моя персона сыграла в твоей жизни какую-то роль.
-- Сыграла?!
-- Сыграла … сыграла. Я не ошибся во времени, не ошибся. Я не святой, Микеланджело и не претендую на то, чтобы очередной Папа канонизировал меня. Микеланджело, знаешь, с твоим появлением в моей жизни, я начал приходить к выводу, что я не такой уж плохой человек. И ты, мой дорогой мальчик, ты сделал это, Микеланджело – ты …,-- Лоренцо указал пальцем в сторону Микеланджело.
-- Синьор Лоренцо, синьор Медичи, Ваша Светлость, Вы … Вы…, -- юноша захлебывался собственными словами и чувствами. Он начал махать руками, изображая полноту охвативших его эмоций, которые он уже не мог сдерживать.
-- Подожди, Микеланджело, подожди, дай мне докончить, я уже не такой молодой и прыткий, как ты. Послушай меня, иначе я все мысли от твоей бурной любви растеряю. Микеланджело, посмотри сюда, -- Лоренцо показал юноше несколько пар одежд под камзолом, -- «видишь, как я постепенно исчезаю с лица земли, Микеланджело? Меня совсем скоро уже не будет вообще. В связи с этим у меня к тебе просьба, дружочек мой, -- Лоренцо вдохнул и выдохнул глубоко, - дай мне умереть, зная, что есть очень умный, очень талантливый человек, мнением которого я весьма дорожу и который считает меня, Лоренцо ди Медичи Великолепного, меня, «кровожадного тирана Флоренции», просто своим другом и весьма неплохим человеком. Я хочу умереть, зная, что этот человек», -- Лоренцо опять показал в сторону Микеланджело, -- «будет вспоминать меня, наши беседы, наши прогулки тогда, когда станет величайшим скульптором Италии, да нет, всего мира,» -- Лоренцо развел руки вширь, --«и проживет долгую-долгую и счастливую жизнь и будет считать меня, Лоренцо Медичи, маленькой, но довольно важной частичкой своей жизни. Микеланджело, дай мне умереть, зная, что над моим гробом будет стоять кто-то, кто не будет тыкать пальцем в него, злобно перешептываясь с соседом, кто не будет прикидывать в уме доставшуюся ему долю наследства, покуда я еще не предан земле. Так, что, дружочек мой, я тебя не о многом прошу, Микеле, а об остальном сделай вывод сам.
Лоренцо резко выпрямился и ровным твердым шагом вышел из церкви. Микеланджело сидел, сидел и сидел… В его голове было восхитительно пусто. Все мысли словно насосом выкачали. Он не был готов к такому повороту судьбы.

-- О-па-па! Кого мы видим? Наш философ, взращенный овцами и козами в деревне Сеттиньяно. Привет, любимчик богов. Придти в себя не можешь после очередной похвалы всесильного синьора? Между прочим, говорят ему уже не долго осталось.
Это был Торриджано ди Торриджани, многообещающий ученик Бертольдо ди Джованни. Торриджано терпеть не мог Микеланджело и мучился от зависти, что его любят такие люди как Бертольдо ди Джованни, Анджело Полициано и сам Лоренцо Медичи. Микеланджело не обращал внимания на Торриджано никакого внимания, ибо был всецело занят другими более приятными вещами. Завистливый, но талантливый соученик весь исходился ядовитой слюной, ибо никак не мог заставить Микеланджело отреагировать на свои издевки и выйти из себя. Грязь не хотела приставать к нежной душе Микеланджело. Торриджано уже физически не мог его выносить.

В тот вечер компания из учеников Бертольдо ди Джованни в составе Франческо Граначчи, Мариотто Альбертинелли и Торриджано ди Торриджани училась взрослой жизни в одном из питейных заведений славной Флоренции. Молодые люди наслаждались жизнью и почти не заметили, как легкое искристое вино ударило в голову. Первым пришел в себя самый разумный из всех – Альбертинелли со словами, в которых мудро был подведен итог: «Нам пора».  Граначчи блаженно улыбался – жизнь была просто прекрасна. Трое парней, пошатываясь, поплелись в школу, при которой все они жили. Торриджани еще издали заметил идущего из мастерской Лоренцо Медичи. Думаю, что сам дьявол нашептал этому парню на ухо, что внутри нее остался один Микеланджело. Кое-как объяснив захмелевшим товарищам, из которых он был самым трезвым, что дальше он с ними не пойдет, Торриджани отправился в мастерскую. Микеланджело был один, совсем один. Он прослушал первую часть того, что сказал Торриджани, но когда он упомянул Медичи, Микеланджело обернулся и посмотрел на сказавшего своим глубоким и пронзительным взглядом. Он обжег Торриджани, ему стало не по себе, и злость разгорелась в нем с новой силой, -- «посмотрим, что это у нас?» -- Торриджани ринулся взглянуть на «кентавров», -- «Ого, Микеле, ты - великий художник!» - с язвой в голосе нарочито приторно протянул Торриджани, подражая словам Лоренцо Медичи. У Микеланджело не выдержали нервы, когда он увидел, что над его работой, которую только что осматривал и оценил Лоренцо Медичи, насмехается этот Торриджани, который постоянно по непонятным причинам достает его своими колкостями и сейчас издевается не только над ним, но и над Лоренцо.
-- Знаешь, что? Да. Я – великий художник и это уже признано всеми. А вот о тебе я такого сказать не могу. Ты недавно нарисовал какого-то урода с тонкими и кривыми ногами, что я даже не понял кто это!
-- А вот кто! – с этими словами Торриджани изо всех сил ударил кулаком по носу Микеланджело. Вскрикнув, он упал на пол, закрыв руками лицо и скорчился от боли.
А вот здесь, дорогой читатель, мы опустим занавес.


32.  MILLE PIACERI NON VALGONE UN TORMENTO 

Попрощавшись с Альбертинелли, Граначчи внезапно почувствовал какое-то давление внутри себя, что-то очень не хорошее, неприятное стискивало его душу. Посидев один в комнате, он решился пойти и найти Микеланджело. Что-то вот такое тоскливо-болезненное гнало его вон и заставляло искать друга. По пути Франческо заглянул к Альбертинелли, он лежал на койке бессмысленно глядя в потолок.
-- Слушай, Мариотто, ты, я смотрю, тоже один?
-- Да, один. Торриджани пропадает где-то.
 Да, да, где-то.
В легко восприимчивой артистической душе Граначчи зазвенел колокол : «Найти Микеланджело! Нужно срочно найти Микеланджело!» Франческо помчался по вилле Кареджи сам не свой, не понимая, куда собственно ему нужно бежать.
«Так, мы расстались недалеко от мастерской. Видели издалека синьора Медичи, и Торриджани отправился прямо в туда». Влажная пыль флорентийских мостовых серебристым дымком поднималась из-под бегущих ног молодого человека. «Микеланджело, Микеланджело», -- стучало в голове Франческо. «Микеланджело, Микеланджело»,… -- запыхаясь побежал Граначчи к дверям мастерской … «Микеланджело!» == резкий крик вырвался у Франческо. Он кинулся к другу, лежащему на полу в луже крови. Микеланджело прикрывал лицо руками. Граначчи, заливаясь слезами и бормоча какие-то нежности вроде «миленький, родненький» пытался приподнять Микеланджело и уговорить его дать посмотреть рану. «Микеланджело, пойдем как-нибудь отсюда. Надо вызвать врача Медичи. Все заживет. Вот, увидишь. С кем не бывает. В жизни все случается. Ничего. Для нас, мужчин, лицо не главное. Мы еще на твоей свадьбе погуляем.» То ли от трогательной заботы друга, то ли от упоминания о лице, но, вдруг, внутри Микеланджело что-то щелкнуло, и юноша залился слезами, большая часть которых была смешана с кровью. Франческо удалось отвести руку Микеланджело, которой он постоянно закрывал свое лицо. Франческо стало не по себе. Он не смог произнести ни слова более. Он замолчал и лишь смотрел на друга, который предстал перед ним совсем другим, и Франческо понимал самую ужасную вещь, которая произошла – Микеланджело больше никогда не будет прежним.

Смерть витала во всех уголках виллы Кареджи. Тень от ее черных крыльев ложилась на парки и сады, домики и флигели, дорожки и фонтаны. От всего веяло могильным холодом. Нет больше песен под лютню, нет больше смеха в павильоне для диспутов. Все слуги перешептываются между собой, боясь издать звук громче положенного.
«Еще жив. Ave, dolce Maria di grazia piena!»  -- так начинал каждый свой день Лоренцо Медичи. Только вернувшийся с того света человек может понять другого человека, когда он благодарит Бога только за то, что Он позволил ему сегодня открыть глаза. Лоренцо Медичи почти не выходил из своей комнаты, так как харкал кровью теперь чаще обычного. Как это водится в семье Медичи ни один врач не смог поставить Лоренцо диагноз до последнего момента его жизни. Все приходившие к нему врачи лечили исключительно симптомы, а не причину, вызвавшую недуг. Если Лоренцо Медичи благодарил Бога за каждый новый подаренный день, прекрасно осознавая, (а он хорошо знал причину своей болезни), что их ему уже отведено немного, то был на вилле Кареджи другой человек, для которого каждый луч солнца приносил муку, ибо освещал то, что этот человек хотел бы скрыть ото всех – себя самого, ибо встреча с самим собой приносила теперь Микеланджело, а это был он, невероятное страдание. Микеланджело с удовольствием поменялся бы местами с Лоренцо Медичи. На вилле Кареджи умирало два человека: один, Лоренцо Медичи, умирал физически, каждый день ощущая «раскаленное железо» в своем теле, у Лоренцо отнимали тело, потому что не могли отнять душу, заставляя его медленно угасать физически, они признали свое моральное поражение перед ним; другой, кто «умирал» на вилле Кареджи был черноглазый, кудрявый, черноволосый подросток Микеле, недавно вдохнувший полной грудью воздух жизни, свободы и творчества. Этот Микеле, который был готов дарить всего себя тем людям, которые встретятся ему на пути и полюбят его, "умирал" ласковый, сентиментальный и чувственный юноша, готовый разделить с любящими его все то лучшее, что он приобрел, общаясь с выдающимися людьми своего времени, все самое ценное, что он вкусил, прикасаясь к древним произведениям искусства. Этот Микеле медленно «умирал», лежа под компрессами на своем лице, которые ему менял, как верная сиделка, Франческо Граначчи по предписанию врача. Так совпало исторически.
Торриджани нисколько не раскаялся в содеянном. Он считал, что честно «выиграл» поединок, что у них обоих были равные позиции и кто-то, так или иначе, должен был пострадать. Для полноты образа я позволю себе повторить неоднократно цитируемую фразу Торриджани, которую записал Бенвенуто Челлини: «Я размахнулся и с такой силой хватил его по носу, что почувствовал, как кости и хрящ сплющились у меня под рукой, будто вафля. На всю жизнь я оставил ему свою метку».
Мне не хочется больше об этом говорить.

Неоднократно приносили записки от Лоренцо Медичи. Это добавляло Микеланджело сильную боль. Душа горела, мучительно раздираемая противоречивыми желаниями. «Встать с этой дурацкой койки, бежать к нему, поговорить, все рассказать, всем поделиться. Он не оттолкнет, он не будет смеяться, он не будет по-дурацки слюняво жалеть меня как Граначчи. Только Лоренцо может знать, как жить мне теперь, вот с этим. Нет, не надо ходить. Тем более не надо показывать ему вот это», -- Микеланджело зажмурился от душевной боли так, что из глаз потекли слезы, --«он хотел видеть меня над своим гробом совсем другим, прежним Микеле, так вот, пусть, как он говорит, у него самого останется обо мне только хорошее воспоминание. Я не буду нарушать эту хрупкую цепочку, которая связывает его с этим миром. Не буду. Не буду…» -- Микеланджело засыпал с этими мыслями. Лоренцо, ничего не понимая, продолжал посылать за Микеланджело, вельможе очень хотелось видеть подле себя друга. Медичи практически не спал ночами. Его мучили кошмары. С первыми лучами солнца, он расцеплял заледенелые пальцы, которые судорожно сжимали подушку, покуда Лоренцо в полном бреду, который казался ему реальней любой яви, беседовал с многочисленными призраками. Они почти каждую ночь окружали его кровать и начинали свою кошмарную пляску. Хохочущие, скрежещущие зубами, они вынимали какие-то бумаги, содержание которых было, по всей видимости, знакомо Лоренцо. Он забирался под пять ватных одеял с головой и дрожал там от холода, и в каждом ухе у него звенел текст приказа об отлучении Лоренцо Медичи от церкви, изданный папой Сикстом IV, выкрикиваемый сатанинскими голосами жутких бесов и ведьм, ларвов и лемуров, в чертах которых Лоренцо каким-то образом угадывал образы людей, живших когда-то рядом с ним. Бесы скакали, ведьмы визжали, предлагая ему выпить с ними  общую чашу. Как только ее подносят к Лоренцо, то одна из ведьм с адским хохотом  опрокидывает содержимое чаши в лицо Лоренцо, и он чувствует, что в чаше кровь. Теплая человеческая кровь, которую он пьет. Без сил Медичи падает на постель, а вокруг него вьются в бешеной пляске ведьмы и бесы, лемуры с гиканьем, с хохотом кружится все вокруг него, сама кровать вращается с космической скоростью. Сознание Лоренцо летит куда-то в черную-черную пустоту, застывает на своем пути  и измученный человек впадает в состояние изнурительной дремоты. С первыми лучами солнца Лоренцо обнаруживает себя съежившимся в крохотный комочек, лицом в теплой жиже, которая есть его собственная кровь. Он не может говорить сам и когда приходит его личный врач, чтобы сделать для него лекарство на основе теплого молока, то Лоренцо знаком требует себе бумагу и перо, на бумаге он слабеющей рукой выводит: «Michel». Дальше рука писать не в силах. Посылают за Микеланджело.


33. «Di doman non c’e certezza”

Послышался шум разбитого стекла. Лоренцо даже не вздрогнул. Он теперь почти не реагировал на окружающее. Граначчи влез в окно. «Синьор Медичи», - окликнул  молодой человек сидящую за столом фигуру в черном. Никакого ответа. Франческо подошел поближе и посмотрел Медичи в лицо. Он сидел, держа в руках какие-то обрывки бумаги, читал их, клал обратно на стол, брал в руки другие, потом смешивал их между собой, откладывал в сторону, бормоча что-то сквозь зубы и иногда, в паузах между словами Лоренцо Великолепный издавал какие-то звуки, отдаленно напоминавшие жалобный стон.
Франческо помялся в нерешительности. «Синьор Медичи», -- проорал парень во все горло. Руки Лоренцо остановились, и он медленно повернул лицо к Граначчи. «А, Франческо», -- «Вы меня узнаете, синьор Медичи?»
В ответ на эту фразу Лоренцо улыбнулся уголками рта.
-- Что с Микеланджело?
- Ему очень-очень плохо, синьор Медичи
-- Плохо …, -- Лоренцо замер на минуту, -- ему плохо , ты говоришь?
-- Да, ему очень нужна Ваша помощь. Он сам не решается придти.
-- Да, говори же ты!
-- Его изуродовал Торриджани.
-- Что?
-- Да. Торриджани изуродовал Микеланджело лицо.
-- Нет-нет. Это не Торриджани, - Лоренцо говорил куда-то вбок, не глядя на Франческо., - это – доминиканец, бесноватый монах, поставил на этом дивном мальчике свое безобразное клеймо.

«… и оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все – суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем».   Лоренцо вошел в Сан Марко в сопровождении врачей и многочисленных слуг. Савонарола читал книгу Екклесиаста во время мессы. В зале послышался гул. Все внимание было привлечено внезапным появлением «Антихриста» в рядах смиренных прихожан. Савонарола смотрел прямо на Лоренцо. «И возненавидел я жизнь: потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем: ибо все – суета и томление духа».   Лоренцо смотрел прямо на Савонаролу. «И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем: потому что должен оставить его человеку, который будет после меня».   Лоренцо закрыл глаза на минуту и тут же их открыл. Он смотрел вдаль, где по едва уловимым очертаниям, он угадывал Распятие Христа. «Вот Ты опять взялся за мою душу. Неужели же Ты не мог выбрать Себе почище сосуд? Ну, что Ты зациклился на этом коротышке? Ты ему только крикни «Ату», и он меня живьем сожрет и не подавиться. В одном я лишь вижу Твою истину – «все – суета»…» - Лоренцо поднял глаза и встретился с синими горящими глазами Савонаролы. Он угадывал душевное беспокойство Медичи, и это доставляло проповеднику особую радость. Частично, болезненное самолюбие монаха было удовлетворено. Лоренцо сам, первый пришел к нему и наверняка захочет поговорить с ним. Срывающимся голосом Савонарола вещал: «Потому что все дни его – скорби, и его труды – беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя. И это – суета! Не во власти человека и то благо, чтоб есть и пить, и услаждать душу свою от труда своего. Я увидел, что и это – от руки Божьей; Потому что кто может есть и кто может наслаждаться без Него? Ибо человеку, который добр пред лицем Его, Он дает мудрость и знание, и радость; а грешнику дает заботу собирать и копить, чтобы после отдать доброму пред лицом Божиим. И это – суета и томление духа!» Лоренцо смотрел в сторону Распятия. «Ты опять решил задеть меня за живое? Тебе это доставляет особое удовольствие? Днем – Ты, ночью – сатана, все считают непременным отметиться в моей душе, оторвав от нее какой-нибудь кусок. Хотя я считаю, что Ты как никто другой способен меня понять. Ведь, Ты тоже не хотел умирать, люди заставили Тебя нести  Твой Крест. Они распяли Тебя принародно и долго-долго, жадными глазами толпы пожирали это зрелище. Знаешь, я тоже уже представляю, какой балаган устроят из моей смерти. Так что потом вместе тем посмеемся, хорошо? А пока что, мне надо оградить моего маленького друга Микеланджело от этой заразы. И за что Ты так немилосерден к этому чистому Агнцу? Я готов положить на алтарь все время, которое  Ты мне отпустил еще на этой земле, чтобы этот мальчик жил как можно дольше и своим гением прославлял бы Тебя. Ну, что, договорились? Misericordia!»  - белыми губами прошептал Медичи.
- Misericordia, - как эхо отозвался с кафедры громогласно Савонарола. Он следил за отрешенным лицом Лоренцо, и когда он произнес «misericordia», Савонарола мигом записал сей успех на свой счет.

Расчет Савонаролы оказался точным. Лоренцо не уехал сразу после службы. Он остался в монастырском саду и прогуливался вдоль аллеи. Сам он никого не посылал за Савонаролой. Нет, Лоренцо стал ждать. В дверь монаха постучали.
-- Войдите.
-- Отец приор, там Их светлость изволят гулять по саду.
Джироламо бросил письмо, которое он писал своему наперснику в Риме фра Паоло. Этот монах должен был регулярно докладывать Савонароле обо всех интимнейших подробностях бытия семейства Борджиа и его главы – Святейшего Папы Александра VI. В уме фра Джироламо вставал образ нового «Антихриста».
Джироламо оторвался от письма и нарочито безразличным тоном произнес: «Пусть себе гуляет. Этому грешнику и вечности не хватит, чтобы раскаяться во всех своих грехах в одиночестве. Не трогайте его». Монашек поклонился и вышел. Савонарола опрометью кинулся во внутреннюю дверь в своей келье. Это была Святая Святых фра Джироламо Савонаролы. Сокровенная неписаная Библия грозного проповедника. Имя ей было Сильвестро Маруффи. Представьте себе круглое лицо со светлыми, тонкими, чуть вьющимися волосами, веснушки, вздернутый кверху короткий нос,  придававший лицу сходство со свинячьим рылом. Сильвестро страдал эпилепсией. Джироламо благоговел пред ним.
Маруффи пускал слюни и смотрел своими мутными, ничего не выражающими глазами на Савонаролу. Он сел перед безумным монахом, сложил умоляюще руки и глядя ему в лицо, зашептал: «Слово хочу пророческого, скажи, было ли тебе что от Бога? Там, в саду, ты знаешь кто там?» - Савонарола нервно захихикал, - «там сам Лоренцо Медичи, он был у меня на мессе. Представляешь? Gladius Dei – это я. Сильвестро, скажи, у тебя было видение? Дальше, что же дальше, а,ну, миленький, пожалуйста, ну, давай ,а?» Савонарола нервно заерзал перед Маруффи на коленях. Эпилептик долго  долго, молча, смотрел на Савонаролу, пуская слюну, потом выпучил на него свои глаза и громко захрюкал как свинья, после чего заблеял, как овца и внезапно, очень серьезным голосом произнес: «Из нас двоих, ты – дурак, Савонарола. Ибо сказано: «если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напой его водой».
-- Видение, Сильвестро, было ли тебе видение какое?
Фра Джироламо всегда мимо ушей пропускал оскорбления и поношения Маруффи, которыми он осыпал его неоднократно.
-- Gladius Dei, -- Маруффи неестественно захохотал, потом безвольно свесил руки. Закатил глаза и высунул язык. Савонарола замер, ожидая припадка, и молитвенно сложил руки. Слабоумного вырвало. Он опять захохотал, присел на корточки. Скорчился над своей блевотиной. Савонарола, не дыша, глядел на него и не выдержав, спросил: «Что ты там видишь, Сильвестро?»
-- Вижу, вижу, - растягивая слоги, завывая, ответил монах, - все вижу. Будущее вижу.
-- Ну, говори, же.
-- Смотри сам, Джироламо, избранный Богом Gladius Dei. Смотри сюда, - Маруффи показал пальцем на блевотину. Савонарола покорно приблизился и уставился в указанное место.
-- Видишь?
Нет, Сильвестро, научи меня.
Маруффи вскочил на ноги, сделал какие-то движения, напоминающие издали ридду, опять захохотал, опустился на четвереньки рядом с Савонаролой и глядя ему в глаза, тоненьким голосочком пропел:
Quant’e bella giovenezza
Che si fugge tutta via;
Chi vuol esser lieto sia
Di doman non c’e certezza.
Остановился и своим голосом повторил последнюю строчку из песни Лоренцо Медичи: Di doman non c'e certezza.
Значит, не выживет, да? – Савонарола схватил больного человека за плечи и затряс его, - конец Лоренцо Великолепному. О, Gladius Dei…” – Савонарола молитвенно сложил руки и не видел как, несколько побледневший после объятий Савонаролы, Маруффи, грустно и очень осмысленно посмотрел на великого проповедника. Потом встал, отошел в угол, сел на пол и громко, четко произнес: «Гореть тебе, Джироламо, в костре». – Савонарола испуганно обернулся на него. А он со вздохом добавил: «Да и мне тоже».

Маруффибыл зеркалом Савонаролы. Слегка изогнутым, но невероятно правдивым. Они никогда не расставались. Джироламо Савонарола нуждался в этом странном эпилептике – Сильвестро Маруффи,как в подспорье, чтобы он носил и охранял его собственное «я». Савонарола был беззащитен, в первую очередь, перед собой. Эту свою беззащитность он и облекал в форму юродивого. Никогда ни в чем до конца не уверенный, могучий проповедник фра Джироламо регулярно через эмоциональные яркие проповеди, через эпатажные поступки сам себе доказывал, что он прав. Воздействуй, прежде всего, на массы, реакция которых питала его силы, Савонарола избегал встреч один на один с людьми, в которых он чувствовал способность реально поставить под сомнения его догмы.