Вопрос об отношении Цветаевой к Лермонтову и о значении творчества поэта XIX века для ее художественного самоопределения крайне редко возникает в современном литературоведении . Между тем он мотивирован многими причинами и не должен игнорироваться как при изучении влияния классической традиции на сознание поэтов Серебряного века , так и при исследовании индивидуальной поэтики Цветаевой.
Решение данного вопроса предполагает выявление не только сходных мотивов, но и общих принципов художественного творчества. Укажем прежде всего на близость общих направлений творческой деятельности Лермонтова и Цветаевой: оба поэта были устремлены к этическому идеалу страдания; к объединению противоречий, совмещению несовместимого; для них характерна логика самоповторений и самореминисценций, обеспечивающая, помимо циклического характера творческой судьбы, внутреннюю цельность и целостность художественного мира. При этом и Лермонтов и Цветаева в равной мере относятся к той категории художников слова, которой присуща высокая степень интенсивности творческого развития, проявившаяся в количестве созданных ими произведений, многообразии жанрово-родовых форм, стихотворных размеров, строфики, интонационно-мелодических типов стиха. Не вызывает сомнений даже при первичном обзоре их творческого наследия и некая общая линия нравственного движения, влекущего их к постановке вопроса о судьбе и правах личности и обусловленная активным желанием открыть совершенный мир и совершенного человека.
Вот почему так созвучны характеристики личностей двух поэтов, сложенные на сегодняшний день многочисленными исследователями, философами, читателями, художниками слова. О Лермонтове и Цветаевой говорят как о трагических провидцах, наделенных неиссякаемой волей к творчеству, сохранивших верность себе поперек всему, благородных, гордых и беспощадно искренних, предельно одиноких на своем страшном и трудном пути, лишенных стремления к литературной и общественной стадности и страстно жаждущих гармонии, единства, цельности; как о поэтах, жертвующим земным счастьем во имя духовной победы над бытом и конкретными социально-историческими условиями существования.
Даже отрицающие родство Цветаевой и Лермонтова критики, вопреки главному намерению уточнить поэтическую родословную первой, парадоксальным образом настаивают на сопоставлении двух творческих личностей:
1. «А все же – она, живейшая из жен от мира сего, – не меньше чуждого ей Лермонтова – сим миром никогда удовлетворена не была» .
2. «Она не принадлежит ни к пушкинской, ни к лермонтовской линии русской поэзии, хотя при всем ее романтизме Пушкин ей должен был быть (и был) ближе Лермонтова, к которому – понятому своеобразно, едва ли не сквозь призму Адамовича – тяготело многое в парижской эмигрантской поэзии» .
3. «Узами внутреннего родства при отсутствии внешнего подобия связана с лермонтовской традицией и Цветаева» .
Внимание Цветаевой к Лермонтову, человеческий и поэтический интерес к нему могли быть обусловлены сходством биографических фактов (напряженная атмосфера раннего детства, разобщенность близких людей внутри семьи, ранняя утрата матери и ранняя любовь); психических реакций ; читательских предпочтений (литература немецкого и французского романтизма, Байрон), одинаковой музыкальной одаренностью, а также самой историко-литературной ситуацией (100-летний юбилей Лермонтова в 1914г.).
На фоне цветаевской пушкинианы упоминания о Лермонтове, оценки его кажутся случайными, слишком разрозненными во времени и не складывающимися в единое представление о поэте. Однако это не так. Материалы Семитомного собрания сочинений Цветаевой, дополненные записными книжками, письмами близких и современников, не только подтверждают устойчивое влечение к творчеству Лермонтова, но и позволяют определить индивидуальное отношение Цветаевой к нему на различных этапах ее собственной творческой судьбы.
Приведем в соответствии с хронологией прямые обращения Цветаевой к имени Лермонтова, его творчеству в период с 1910г. (рождение Цветаевой как поэта, издание первой книги «Вечерний альбом») по 1922г. (отъезд за границу).
Дата, характер записи или текста Содержание обращения; контекст упоминания
15 марта 1910г.
Письмо
В.Я. Брюсову «всем моим любимым поэтам должен быть близок Rostand. Heine, Viktor Hugo, Lamartine, Лермонтов – все бы они любили его» . «Лермонтов, написавший «Мцыри», сразу увидел бы в авторе «Aiglon» родного брата…» (VI, 38). «Почему же Брюсов, любящий Heine, Лермонтова, ценящий Viktor Hugo, так безразличен к Rostand?» (VI,38).
8 апреля 1914г.
Письмо
В.В. Розанову «не огорчайтесь, что мы из всех Ваших книг знаем только «Уединенное», – разве мы публика? Ася например до сих пор не читала Дон-Кихота, а я только этим летом прочла «Героя нашего времени», хотя и писала о нем сочинение в гимназии» (VI, 126)
18 апреля 1911г. Размышление о книгах;
Письмо
М.А. Волошину «Дети – не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет Мцыри и Евгений Онегин гораздо верней и глубже понимаются, чем двадцати» (VI, 46)
18 апреля 1915г. Оценка чтения вслух трехлетней дочерью стихотворений, в том числе «Свидания» Лермонтова; Записная книжка 2. «Стихи «Тихий вечер догорает», «Уж за горой дремучею», «Облаком волнистым» – особенно ясно и хорошо говорит первое и третье» .
12 марта 1916г. Стихотворение «Голуби реют серебряные, растерянные, вечерние…» Иссиня-черное, исчерна-
Синее твое оперение.
Жесткая, жадная, жаркая
Масть.
Было еще двое
Той же масти – черной молнией сгасли! –
Лермонтов, Бонапарт. (I, 256-257)
Декабрь 1916г. или январь 1917г.
Наблюдение;
Записная книжка 3.
Чьи-то советы по поводу имени младшей дочери и реакция на них;
Записная книжка 3.
«Одного болезнь печени делает Печориным, другого – Савонаролой, третьего – просто учителем математики, выводящим в четверти кол» .
«– «Не называйте Ирина, назовите Светлана, Тамара…» – Уж лучше просто – Демон!»
Данные оценки, во-первых, доказывают преклонение молодой Цветаевой перед Лермонтовым и его судьбой ; во-вторых, выявляют ее читательские ориентиры и пристрастия («Свидание», «Герой нашего времени», «Мцыри», «Демон»). Кроме того, они существенно дополняются фактами и характеристиками, содержащими вполне определенные аллюзии.
Наиболее ранним (1908г.), хотя и неявным, скрытым, цветаевским обращением к Лермонтову, необходимо, на наш взгляд, признать фрагменты писем еще 15-летней Цветаевой к Петру Юркевичу.(VII,714-732) Указывая на такие свойства своего адресата, как «энтузиазм, стремление вверх, к звездам, прочь от пошлой скуки, жажда простора и подвига» (VII,718); размышляя о своем желании «умереть рано, пока еще нет стремления вниз, на покой, на отдых» (VII,722); утверждая свой намерение всегда и во всем «идти против» (VII,730) в качестве девиза жизни и мечтая о пространстве, в котором вместо Москвы проступил бы «Кавказ, монастырь, где томилась Тамара, скалы, орлиные гнезда, аулы, смуглые лица черкесов, их гортанный разговор, пляска их девушек, обрывы, кони, звездные ночи, вершины Казбека и Эльбруса»(VII,731), Цветаева как будто вводит в письма образ лирического героя Лермонтова, отсылает собеседника к сюжетам лермонтовских поэм. Заслуживает, разумеется, специальной оценки и характерный для этих же писем мотив маскарадности, отмеченный автором исследования «Неосуществленный замысел статьи Марины Цветаевой «Оправдание зла» .
Лирика ранней Цветаевой по лексическому составу и характеру интонационного строя напоминает многие произведения Лермонтова. Укажем лишь на наиболее яркие в этом отношении стихотворения: «В Кремле», «Месяц высокий над городом лег…», «Последнее слово», «Молитва», «Дикая воля».
Заявленные же в первых книгах Цветаевой романтические мотивы: тоска по идеалу, порыв к миру тревог и битв, грусть по утраченной гармонии, осознание невозможности слияния земных страстей и высокой мечты, предчувствие ранней смерти и активное самоутверждение – усиливают впечатление сходства двух поэтов. Как и Лермонтов, Цветаева обнаруживает склонность к ролевому началу в лирике.
Заметим также, что риторичность, нарочито-дерзкий, вызывающий жест, эгоцентризм и максимализм – эти черты первых опытов Цветаевой обусловлены, конечно, свойствами ее натуры, возраста. Но не менее очевидна ее оглядка на романтическую литературу, русскую и зарубежную, где подобные черты естественны и необходимы как признаки метода и стиля. Вот почему неудивителен и факт поэтической переклички Цветаевой с Лермонтовым:
Лермонтов Цветаева
Мне нужно действовать, я каждый день
Бессмертным сделать бы желал, как тень
Великого героя <…> Ты сам мне подал – слишком много!
Я жажду сразу ¬– всех дорог!
<…>
Чтоб был легендой – день вчерашний,
Чтоб был безумьем – каждый день!
( I,32-33)
Боюсь не смерти я. О нет!
Боюсь исчезнуть совершенно. (Л,I,175) Быть в грядущем лишь горсточкой пыли
Под могильным крестом? Не хочу!
(I,174)
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?
(Л;I,91)
Я знаю правду! Все прежние правды – прочь!
Не надо людям с людьми на земле бороться. (I,245)
Я не могу любовь определить,
Но это страсть сильнейшая! – любить
Необходимость мне…
(Л,I,235) Любовь, любовь! И в судорогах, и в гробе
Насторожусь – прельщусь – смущусь– рванусь.
О милая! – Ни в гробовом сугробе,
Ни в облачном с тобою не прощусь.
(I,570)
Как страшно жизни сей оковы
Нам в одиночестве влачить.
(Л;I,158)
Как нежный шут о злом своем уродстве,
Я повествую о своем сиротстве … (II,10)
Отметим также аналогию в композиции и идейном содержании стихотворений «Волны и люди» Лермонтова и «Мука и мука» (1909-1910г.г.) Цветаевой: оба построены на антитезе и сравнении, оба оспаривают привычные представления о душах людей и утверждают идеал эмоционально-напряженной, наполненной страданием и состраданием человеческой жизни.
Дочь Цветаевой Ариадна, обращаясь к матери в 1919г., писала: «Я чувствую, как души Лермонтова, Ломоносова, Пушкина, Некрасова, Г<рафини > Ростопчиной, Каролины Павловой, Тургенева – всех таких поэтов носятся над Вами» . Отметим, что порядок перечисления имен указывает на особую значимость Лермонтова, явно возникшую в сознании девочки от материнских наставлений и разъяснений. В свете данного факта не кажется ошибочным и возникшее в письме-воспоминании уже взрослой Ариадны упоминание о неких стихах Цветаевой, посвященных смерти Лермонтова . Вряд ли вообще стоит сомневаться в том, что в пору своего 27-летия Цветаева, обостренно переживающая свое одиночество («Никто не знает, какая пустыня моя жизнь» ) и рассуждающая о невидимой людям глубокой серьезности и трагичности своего существа, действительно была сосредоточена на Лермонтове более чем на ком-либо другом. Но непосредственно в процесс осмысления лермонтовской судьбы она так и не включилась. И причин здесь, по-видимому, несколько.
В этот процесс, начавшийся, как известно, уже на рубеже веков, внесли свою значительную лепту В.С. Соловьев, В.В. Розанов, Д.С. Мережковский, В. Брюсов, А. Блок, А. Белый , то есть те, кто по тем или иным основаниям был небезразличен Цветаевой. Многочисленные статьи, исследования, появившиеся в преддверии столетнего лермонтовского юбилея и сразу после него, подтвердили, что интерес к Лермонтову не является единичным, резко индивидуальным: он оправдан духовными потребностями эпохи. Отстаивающая свое право не быть рупором чужих идей, Цветаева просто не захотела участвовать в общем хоре скорбящих и воздающих хвалу голосов. Разумеется, многие мысли, высказанные названными выше авторами, могли настолько совпасть с ее собственными, что повторять их уже не имело смысла .
Не вызывает сомнений и то, что внимательно читавшая стихи и критику В. Брюсова, замечавшая частые апелляции его к творчеству Лермонтова, Цветаева непосредственно наблюдала следы поэтического ученичества и наследования. Явственно повторять этот путь в условиях идейно-эстетической борьбы с В. Брюсовым как мэтром символизма было бы нелепо. Отчасти именно этим, с нашей точки зрения, объясняется отсутствие лермонтовских строк в качестве эпиграфов в поэзии Цветаевой.
Сама позиция Цветаевой в 10-е годы (издание первой книги по причинам внелитературным, отречение от любых обозначенных символистами, акмеистами и футуристами дорог, эстетических программ, способных придать общественное значение ее художественным опытам, декларируемая ею поэтическая самодостаточность), возможно, порождена реакцией на мнение Л.Н. Толстого о Лермонтове. Согласно этому мнению, в великом поэте нужно видеть не литератора, а того, кто был занят решением нравственных и общемировоззренческих проблем. Такой путь, безусловно, манил и Цветаеву, не увлекавшуюся чисто художественными задачами и целями. Но от Л.Н. Толстого исходил и распространенный в начале века критерий оценки молодых поэтов: они должны доказать, что «умеют писать не хуже Лермонтова» . Избегая публичного разговора о последнем, Цветаева, таким образом, старалась исключить само собой напрашивающееся сравнение, возможные намеки критиков на то обстоятельство, что, вынося на суд читателей стихи, написанные ею в 15-16 лет, она пытается соревноваться с великим предшественником. Любопытно, что в отношении Байрона («Поклонник Байрона», «Байрону) она чувствовала себя гораздо более свободно.
В условиях 10-х г.г. открытая творческая реализация единоличной (другой она не признавала) любви Цветаевой к Лермонтову оказалась невозможна. Вот почему любовь эта довольно успешно скрывалась, уступалась (сестре Анастасии), обозначалась в письмах и личных заметках, а в стихах являла себя через согласованность центральных мотивов (смерти, сна, тоски) и даже через своеобразное парирование некоторых строк и сюжетов поэта XIX столетия. Очевидно, что лермонтовское «Я жить хочу!» (Л, I, 293) сталкивается с цветаевским «О, дай мне умереть…» (I, 32). Примеры иных столкновений представлены ниже:
Лермонтов Цветаева
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли. (Л,I,263) Виденья райские с усмешкой провожая,
Одна в кругу невинно-строгих дев
Я буду петь, земная и чужая,
Земной напев! (I,123)
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали. (Л,I,103)
Ни здесь, ни там, – нигде не надо встречи,
И не для встреч проснемся мы в раю! (I,123)
Как знать, быть может, те мгновенья,
Что протекли у ног твоих,
Я отнимал у вдохновенья!
А чем ты заменила их? (Л,I,283) Никто ничего не отнял!
Мне сладостно, что мы врозь
Целую Вас через сотни
Разъединяющих верст! (I, 252)
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К тебе я снова обращусь. (Л, I,146) Что другим не нужно – несите мне:
Все должно сгореть на моем огне!
Я и жизнь маню, я и смерть маню
В легкий дар моему огню.
<…>
Ледяной костер, огневой фонтан!
Высоко несу свой высокий стан,
Высоко несу свой высокий сан –
Собеседницы и Наследницы! (I,424-425)
И в этом споре явно проступает намерение Цветаевой отрешиться от интереса к Лермонтову, забыть о нем как о любимом поэте, чтобы избежать не только литературного, но и личностного, судьбоносного влияния. Вот почему критики революционной поры не заметили, что в цветаевском обозначении высшего духовного мира через лазурь, помимо прочих отзвуков, есть и отзвук «Паруса»; не стали сопоставлять цветаевский цикл «Ханский полон» с лермонтовским «Прощай немытая Россия…» (мотив бегства); не указали на идейное созвучие поэм «Молодец» и «Демон», не оценили перекличку слов Маруси «Оттого что ад / Мне кромешный – рай: / С молодцем! С молодцем!» (III, 296) со словами Демона: «Мой рай, мой ад в твоих очах» (Л,II,63). Один из критиков как будто даже настоял на недопустимости соотнесения Цветаевой и Лермонтова, заявив, что первая представляет полную противоположность Пастернаку, который на основании книги «Сестра моя – жизнь» определен этим критиком как «лирик лермонтовского стиля» .
Однако именно эта книга, присланная Пастернаком в Берлин Цветаевой, а также его письма к ней, стали точкой отсчета в ее новых, на этапе эмигрантской судьбы, размышлениях о Лермонтове.
Цветаева-рецензент пишет: «Книга посвящена Лермонтову. (Брату?) Осиянность – омраченности. Тяготение естественное: общая тяга к пропасти: пропасть. Пастернак и Лермонтов. Родные и врозь идущие, как два крыла»(V, 234). И поскольку дальше Цветаева говорит не столько о стиле, сколько о сквозных образах и темах, то для нее важно указать на «лермонтовскую лавину» (V,241) как на исходный импульс поэтического движения Пастернака, как на первое доказательство его умения растворить свое внутреннее «я» в лирическом предмете. Но и для самой Цветаевой в 20-е годы это становится главным творческим стимулом. Именно в таком чуде преображения, а не в театрализации и ролевом начале ей видится уже спасение от эгоцентризма, именно в этой области открывает она возможность ухода от сосредоточенности на себе и достижения лирической полифонии, многомерности и масштабности лирического высказывания. Слово становится для нее инструментом познания мира. И в этом смысле уход ее от разговора о Лермонтове мотивирован уже отказом от родства с ним и акцентированием того, что они с ним «врозь идущие».
Заметим, что Пастернак в своем первом же эпистолярном обращении к Цветаевой упоминает Лермонтова . Отзыв Цветаевой не мгновенен (спустя полгода, в феврале 1923г.), но показателен: «Вы – Пастернак, в полной чистоте сердца, мой первый поэт, т.е. судьба, свершающаяся <вариант: разворачивающаяся на моих глазах>, и я так же спокойно (уверенно) говорю – Пастернак, как Байрон, как Лермонтов» . Кроме того, он дополняется оговоркой: «В два места я бы хотела с Вами: в Веймар, к Goethe, и на Кавказ. (Единственное место в России, где я мыслю Гете)» . Вне сомнения, Лермонтов продолжает быть для Цветаевой поэтом первой величины, знаком особой судьбы, влекущей и страшащей одновременно. Размышление о нем соединяется у Цветаевой с мыслью о высоком горном пространстве духа поэзии и о победе над тяготением земного времени и земной жизни. В стихотворении «Прокрасться», написанном в мае 1923г., Лермонтов заявлен как знак такой судьбы:
А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем –
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени
На стенах…
Может быть – отказом
Взять? Вычеркнуться из зеркал?
Так: Лермонтовым по Кавказу
Прокрасться, не встревожив скал. (II, 199)
Второе обращение Пастернака к имени Лермонтова в письме Цветаевой (от 14 июня 1926г.), более пространное, сопровождающееся длинным разъяснением в скобках, потребовалось для оценки главного синтеза в цветаевской поэме «Крысолов» – синтеза ритма и смысла . По-видимому, Цветаевой такая апелляция к Лермонтову показалась неуместной, поэтому, кратко отозвавшись на оценку в целом и согласившись с тем, что она в «Крысолове» «докрикивается, доскакивается, докатывается» до смысла, овладевающего затем ею на целый ряд строк, она не подхватила лермонтовскую тему. Не подхватила еще и потому, что некоторые характеристики, данные Пастернаком Лермонтову (бессмыслица звучания, дилетантская аффектация, слабость и беспорядок «искренности»), при всей их общей позитивной направленности, напомнили пассажи Г. Адамовича, с которым она расквиталась в своем «Цветнике» (зима 1925-1926г.), дважды вступившись за Лермонтова (V,298). Ссылки на слова критика доказывают цветаевское несогласие с тем, что лермонтовские «райские звуки» тонут в волнах неумелой и грубой риторики, что Лермонтову все можно простить за 5-6 стихотворений и несколько отрывков из «Мцыри» и «Демона». Несколько ранее в очерке-эпитафии «Герой труда» (август 1925г.) она дважды подчеркнула величие Лермонтова, сначала сказав о нем и о Пушкине: «Братственность двух сил, двух вершин» (IV, 51), затем пояснив: «Лермонтов не меньше Пушкина»(IV,56). В статье же «Поэт о критике» (1926г.) она указала на различие поэтических, духовных сущностей того и другого, заявив при этом, что причина этого различия заключена «не в эпохах»(V, 282).
Внимательна оказалась Цветаева не только к посвящению книги Пастернака Лермонтову, но и к стихотворению В.Маяковского «Тамара и Демон», оценив этот текст как «чудесную поэму встречи с Лермонтовым»(V,330) .
Совершенно иначе, чем ранее, осмыслила она и строки из «Ангела»: в статье «Поэт и время»(1932г.) Цветаева заключительным четверостишием этого стихотворения проиллюстрировала мысль о том, что любой поэт «по существу эмигрант, даже в России. Эмигрант Царства Небесного и земного рая природы» (V,335). Во многом, именно данной позицией обусловлен был отказ Цветаевой от лермонтовского мотива изгнания, ставшего таким значимым для поэтов «парижской ноты». В то же время лермонтовское «И вижу я себя ребенком» (Л,I, 71) обрело в условиях эмиграции для нее особый смысл: «Детство: место, где все осталось так и там»(VI, 252); поддержало ее движение к автобиографической прозе. К слову, идейно-художественные особенности цветаевской прозы таковы, что к ней в качестве характеристики вполне можно приложить и определения, сделанные Пастернаком в отношении Лермонтова: «необузданная стихия современного субъективно-биографического реализма» ,«независимая исповедная нота последующей интеллектуальной традиции нашего времени в поэзии и прозе» .
Наиболее важным эмигрантским текстом Цветаевой при выяснении ее отношения к поэту XIX столетия стала статья «Поэты с историей и поэты без истории» (1933г.). Единственный классический (не из современников) пример «чистого лирика» – Лермонтов, поэтому все, что сказано у Цветаевой о поэте без истории, без пути и цели, о столпнике и сновидце в искусстве, – оценки Лермонтова и даже его оправдание: «Не ждите от него морального выбора – что бы ни пришло, «зло» или «добро», – он так счастлив, что вообще пришло, что вам (обществу, морали, Богу) ничего не уступит» (V, 401). Согласно цветаевской мысли, Лермонтов пришел в мир не узнавать, а сказать, и сказал, не повторяя чужого, свое, потому что, в силу его гениальности, ему сразу (в «Парусе») дались нужные слова, которые могли бы стать для него преджизненной и предсмертной «надписью на надгробной плите»(V, 404). Читая другие рассуждения Цветаевой: о раннем развитии чистых лириков, об их неусыпном ощущении судьбы, об обреченности на себя, на свои трагические переживания, – трудно не воспринять их как самооценки, хотя правильнее все же видеть, что Цветаева «соединяет в себе оба полюса» (поэта с историей и поэта без истории). Вот почему и Лермонтов в статье следует за Пушкиным, их имена совмещаются, выявляя цветаевское осознание двуединой духовной предпосылки всей культуры Серебряного века.
В лирическом творчестве Цветаевой периода эмиграции, однако, отчетливых, прямых созвучий и перекличек с Лермонтовым нет. Главную причину их отсутствия, по-видимому, следует искать в отрешенности Цветаевой от тихой, ностальгической поэзии «парижской ноты», ориентированной на лермонтовскую грусть. Но многочисленные аллюзии подтверждают возвраты Цветаевой к осмыслению сюжетов и образов, воплощенных Лермонтовым, доказывают, что он не перестает быть ее тайным спутником в поэтическом развитии.
Отметим прежде всего цветаевское стремление запечатлеть такой природный ландшафт, который невольно напоминает лермонтовский; ее активное обращение к образам деревьев, среди которых оказываются и сосна, и дуб. Специального изучения, на наш взгляд, требует и вопрос о воздействии на художественное сознание Цветаевой при написании «Новогоднего» и «Поэмы Воздуха» (обе 1927г.) таких произведений Лермонтова, как «Ночь I», «Когда б в покорности незнанья…», «Выхожу один я на дорогу…», лермонтовской танатологии в целом. Укажем здесь лишь тот факт, что в «Новогоднем» Цветаева не только видит планету сверху, называя ее «одной из звезд» (III,132), но и в самом понимании запредельного, внеземного бытия Рильке приближается к лермонтовскому представлению о живой смерти.
Нельзя не заметить того, что предпоследнее стихотворение цикла «Стихи к Пушкину» «Нет, бил барабан перед смутным полком..»(1931г.) вбирает в себя интонации произведения Лермонтова «Смерть поэта» и становится своеобразным аналогом классического текста.
Продолжает Цветаева и оспаривание лермонтовских тем: образ одинокого листа, оторвавшегося от родной ветки, гонимого ветром, замещается у нее образом листа, не сорванного и не сметенного, а забытого на самой вершине: «Когда я гляжу на летящие листья…» (1936г.).
В целом в период эмиграции Цветаева гораздо чаще и не только в письмах, записных книжках обращается к Лермонтову, цитирует многие его произведения. Характер цитирования и упоминаний явственно свидетельствует о ее отношении к Лермонтову как единомышленнику.
Оценка наиболее значимых для Цветаевой не только в период эмиграции, но и по возвращении в СССР (1939г.) лермонтовских произведений также позволяет определить характер восприятия поэта XIX века и его особое место в ее творческой судьбе. Из цитируемых и упоминаемых Цветаевой текстов по принципу частотности выделяются «Свидание», «Парус», «Сон» («В полдневный жар…»), «Ангел», «Валерик», «Мцыри», «Демон», «И скучно, и грустно…».
Показателен и набор из 12 стихотворениий Лермонтова, переведенных Цветаевой в июле-августе 1939г. на французский язык, частично по заказу журнала «Ревю де Моску», частично по собственной воле : «Предсказание», «Опять народные витии…», «Нет, я не Байрон…», «Казачья колыбельная песня», «Выхожу один я на дорогу…», «Любовь мертвеца», «Прощай, немытая Россия», «И скучно и грустно», «Сон» («В полдневный жар…»), «Эпиграмма» («Под фирмой иностранной иностранец…»), «Родина», «Смерть поэта». Безусловно, эти переводы нуждаются в тщательном исследовании и комментариях.
Очевидно, что отношение Цветаевой к Лермонтову органично согласуется с общим восприятием Лермонтова поэтами Серебряного века и не противоречит тому особому интересу к нему, который возник в среде русской эмиграции. Но вместе с тем, оно имеет и яркий индивидуальный характер.
Цветаева принимала Лермонтова целиком, как личность, явившую себя и в тех стихах, которые не всегда отмечали критики, которые могли и не войти в хрестоматию; она восхищалась им как поэтом, воспевшим несостоявшееся свидание , как создателем «Ангела» и «Демона», как сновидцем и пророком.
В определенном смысле Цветаева создала не только своего Пушкина, но и своего Лермонтова. При всей лаконичности данные ею характеристики, дополненные многочисленными поэтическими и этическими перекличками, аллюзиями, а также общим вектором развития поэтики (от исповедальной лирики к большой поэтической форме, к лирической сатире и прозе), позволяют определить главные в ее восприятии черты гениального поэта: неустанное стремление к высокой истине, совершенству бытия, мужественное противостояние ударам судьбы, вечное искание гармонии мира и души.
Лермонтов был для нее примером многобожца, примером неистребимой внутренней свободы, ненависти к любым искусственным ограничениям чувства и мысли; в нем виделись ей природное и поэтически совершенное соединение ребенка и старца, уникальный синтез детской чуткости и вековой мудрости. Это был для нее пример той же трагедии разорванности духа и тела, того же, только более раннего по сравнению с ней, одинокого и разнонаправленного движения к земле и к небу. Ей казалось, что Лермонтов так же, как она, через жизнь вглядывался в смерть, а смерть физическую определял как возможное начало совершенного и вечного бытия души.
Символическое значение имеет физический уход Цветаевой столетие спустя после гибели Лермонтова, символична и перекличка сюжетов в их последних стихотворениях «Любовь мертвеца» и «Все повторяю первый стих…», совпадение в словах: «Разлуки нет!»(Л, I, 95), «Разлуки – нет!» (II, 370).
Ссылки (при копировании пропали цифры - позднее восстановлю)
Первое обращение к данному вопросу: Хомчук Н.И. Цветаева //Лермонтовская энциклопедия. – М.,1981. С.606. Среди последующих указываем лишь те, которые имеют наиболее развернутый характер: Козлова Л. Двойное «М»; Желтоглазый предок (главы) // Козлова Л. Марина Цветаева, кто Вы? – Ульяновск,1993; Яковченко С.Б. Способы выражения «чужого сознания» в ролевой лирике М. Лермонтова и М. Цветаевой // М.Ю Лермонтов. Проблемы изучения и преподавания. Межвуз. сб. научн. трудов. – Ставрополь, 1994. С.92–104; Титова Е.В. Лермонтовские мотивы в творчестве М. Цветаевой (к постановке проблемы) // Век и Вечность: Марина Цветаева и поэты XX века. Вып. I: Межвуз.сб. научн. работ. – Череповец, ЧГУ, 2002. – С.149– 156.; Титова Е.В. «Двух голосов перекличка»: этические позиции Цветаевой и Лермонтова // Добро и зло в мире Марины Цветаевой: XIV Международная научно-тематическая конференция (Москва, 9–12 октября 2006г.): Сб. докл. – М., 2007.С.405–412.
В докторской диссертации А.А. Дякиной «Наследие Лермонтова М.Ю. в поэзии Серебряного века» (Елец, 2004) Цветаева, к сожалению, не упомянута.
Иваск Ю. Цветаева – Маяковский – Пастернак.// Марина Цветаева в критике современников: В 2-Х Ч. II/ 1942–1987 годы. Обреченность на время. – М., 2003. С.409.
Струве Г. Цветаева // Там же. С.88
Хомчук Н.И. Цветаева // Лермонтовская энциклопедия. – М, 1981. С.606.
Влечение ко всему героическому и ко всему, на чем печать раннего ухода из жизни; склонность к рефлексии, размышлению о судьбе и предугадыванию будущего; обостренное желание активных действий и максимализм требований, предъявляемых к жизни; ранняя и не радующая личность зрелость ума и души.
Цветаева М.И. Собрание сочинений: В 7 т. – М., 1994-1995. Т6. С. 37. Далее ссылки на это издание даются по тексту статьи в круглых скобках с указанием тома и страницы.
Цветаева М.И. Неизданное. Записные книжки: В 2 т. Т I: 1913–1919. / Подг. текста, предисл. и примеч. Е.Б. Коркиной и М.Г. Крутиковой. – М., 2000. С.102
Там же. С. 146
Там же. С. 147.
Заметим, что имя Пушкина, к которому Цветаева обращается в пяти стихотворениях, написанных до начала своей эмигрантской судьбы, ни разу не упоминается ею в перечне самых любимых поэтов.
Барышникова Т. Е. Неосуществленный замысел статьи Марины Цветаевой «Оправдание зла» // Добро и зло в мире Марины Цветаевой: XIV Международная научно-тематическая конференция (Москва, 9–12 октября 2006г.): Сб. докл. – М., 2007. С.136–144. Следует, однако, учесть, что тема маскарада, невольно отсылающая к Лермонтову, у Цветаевой обретает иное концептуальное наполнение: в условиях 1919г. маска для нее способ сохранения живой души, игры с жестокой действительностью и спасения от нее. К лермонтовскому же отрицанию маскарадности, искажающей нравственную природу человека, она приближается в эмиграции. Заметим также, что отсылки к пьесе Лермонтова «Маскарад» и действующим лицам этого произведения в творческом наследии Цветаевой, ее письмах и рабочих тетрадях отсутствуют.
Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: В 4 т. – М., 1986. Т.1. С. 237. Далее ссылки на этот источник приводятся в тексте статьи в круглых скобках с указаниями: Л; том, страница.
Цветаева М.И. Неизданное. Записные книжки: В 2 т. Т. II.: 1919–1939. – М., 2001.С.25.
Эфрон А.С. История жизни,история души: В 3 т. Т.I. Письма 1937–1955г.г./ Сост., подгот. текста, подгот ил., применч. Р.Б. Вальбе. – М., 2008. С. 76: «Ее отклики на смерть Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Рильке, Блока, Брюсова, Белого, «Живое о живом». Немедленная реакция всего ее существа на каждую смерть».
Цветаева М.И. Неизданное. Записные книжки: В 2 т. Т.II.: 1919– 1939. – М., 2001. С.31.
См.: Михаил Лермонтов: Pro et contra. – СПб., 2002.
Думается, что особенно созвучны Цветаевой были размышления В. С. Соловьева о Лермонтове как родоначальнике ницшеанских мыслей и настроений, о лермонтовской сосредоточенности на своем «я», о страшной напряженности и силе его личного чувства». Не вызвал, наверное, ее возражений и тезис А. Блока о том, что при отсутствии почвы для подлинного исследования Лермонтова, остается – провидеть его.
Лермонтовская энциклопедия.– М., 1981.С.577.
Одновременно эти строки Цветаевой оказываются созвучны строкам «Молитвы» («Не обвиняй меня, всесильный») и стихотворения «Любовь мертвеца» Лермонтова.
Это начало первого стихотворения Цветаевой из цикла, посвященного Мандельштаму, обращает на себя внимание еще и потому, что в другом стихотворении данного цикла отношение лирической героини к адресату определяется через образ ребенка: В тебе божественного мальчика, – Десятилетнего я чту (I, 254). Не отсылает ли такая строка к дневниковой записи Лермонтова о первой любви, испытанной им на Кавказе в десятилетнем возрасте?
Укажем и на то, что Цветаева «подхватывает» в своих размышлениях о Блоке и о природе поэтического дара образ «лавы вдохновенья» , заявленный Лермонтовым в «Молитве» («Не обвиняй меня, всесильный,»).
Кубка Ф. Поэзия революционной России <Отрывок>// Марина Цветаева в критике современников: В 2-х ч. Ч. I.1910–1941 годы. Родство и чуждость. – М., 2003. С.156.
Марина Цветаева. Борис Пастернак. Души начинают видеть. – М., 2004. С.11.
Там же.С.30.
Там же.
Там же. С.233–234.
Там же. С.240.
Если предположить, что стихотворение В. Маяковского, написанное в 1924г., практически сразу стало известно Цветаевой, тогда именно в этом тексте можно видеть литературный пример, от которого она отталкивалась при создании поэм «Попытка комнаты» (1926г.) и «Новогоднее» (1927г.)
Борис Пастернак об искусстве. – М., 1990. С.356.
Там же. С.355.
Таубман Джейн. «Живя стихами…»: Лирический дневник Марины Цветаевой. – М., 2000.
К сожалению, определить на сегодняшний день, какие именно тексты были заказаны, а какие выбраны самой Цветаевой, невозможно: материалы VII тома (с.701) и комментарии в книге А.Саакянц (Марина Цветаева. Жизнь и творчество. – М., 1997. С. 685) содержат разночтения.
Не в лермонтовском ли «Свидании» нужно видеть своеобразный исток знаменитого цветаевского «Мне нравится, что Вы больны не мной…»?