В.И. Агошков.
СОЛНЕЧНЫЕ БЛИКИ МОЕЙ ЖИЗНИ.
Часть 1.
Рассказывать о себе, любимом, намного сложнее, чем о других, даже и давно встреченных. Не получается быть отстранённым: любое слово, любое воспоминание ранят душу и сердце. Когда я пишу о друзьях или о знакомых, то они представляются мне цветком, на который садится пчела. Собрав нектар-информацию, она улетает, а если, что не так, то и ужалить может.Автору ведь не больно от таких действий пчелы.
Иное дело, если сам станешь цветком, когда пчёлка по нескольку раз в день берёт у тебя нектар, беспрестанно жалит и жалит. Конечно, любое сравнение – хромает, но ясно одно: нужно такое погружение в свою память, чтобы успеть выплыть и набрать воздуха для нового ныряния. Также порою кажется, что какие-то моменты жизни уже потеряны, однако, поймав ариаднину нить, вдруг выходишь на новые и новые открытия своего забытого мира.
Ещё при рассказе о себе важно, чтобы читатели не подумали о тебе плохо. А это может быть, если начнёшь хвалиться, возвышаться над публикой, злорадствовать, ненавидеть всех подряд и пр. Есть события, о которых не хотелось бы и самому говорить на страницах книги. Наблюдать за собой со стороны?! Это, наверное, тоже неприлично, даже, если и вымажешь себя при этом ложкой дёгтя. Не поверят.
Поэтому постараюсь не очень-то себя нахваливать, но и не очень обижать. Не все семейные тайны расскажу: для этого нужно написать или роман, или повесть: попробуй, разбери, читатель, где в сюжете правда, а где авторский вымысел… Что касается домыслов, обойдусь без них, расскажу, как есть.
Итак, родился я на Покров, 14 октября 1946 года, около 12 часов ночи. Мать признавалась, что хотела записать мою дату рождения на 15 октября. Отец, как первый гармонист на деревне, был, конечно, где-то на гуляниях. Пришёл, как говорят, в деревне, навеселе, крепко поддатым. Мать на четвереньках, отец на корячках. Пьяницей глава семьи не был, прожил более 90 лет. Если и выпивал в будничные дни, то неболь-шую рюмку крепкой самогонки перед обедом, настоянной на раковых шейках. Кто-то объяснил отцу, что это растение обладает исцеляющим действием. Наверное, тут главное не сами раковые шейки, а внушение, что они помогают.
В Интернете вычитал о том, что корни раковых шеек оказывают выраженное успокаивающее действие на центральную нервную систему. А вот в гостях отец позволял себе выпить больше нормы. Мать не раз упрекала его в том, что он, например, может выпить у тех же Агошковых и кружку молока, хотя дома он от неё категорически отказывался из-за несварения желудка.
Молоко не пил сразу же после его грудного кормления. Видимо, были у отца проблемы с желудком, о чём я не знал, а потому и пил раковые шейки. А впрочем, почему не знал: в 48 лет отец бросил курить, так как врачи сказали ему, что у него развивается язва, и что, если он не бросит курить, то может заболеть раком. И отец полтора года или два ходил с мундшуток в губах, имитируя курение.
Дома, сзади амбара он сажал табак, в котором мы, маленькие дети, прятались во время игры в пряталки. Повзрослев, я на специальном резаке в четыре или пять но-жей, с трудом размельчал высушенные корни и листья табака. Отец за-ворачивал их в бумагу и курил, курил. Однажды он как обходчик ваго-нов, осматривал колёса вагонов. Рядом на несколько минут остановил-ся пассажирский поезд дальнего следования.
– Петрович! – окликнул его знакомый машинист. – Не дашь ли затянуться твоей козьей ножкой, а то в путь отправляться нужно!
Петрович дал свою козью ножку с моим нарезанным табаком, машинист, оповестив сигналом об отправлении поезда, неловко заторопился, сделал халтурную долгую затяжку, да так и застыл на несколько секунд: не мог выговорить слова – махорка оказалась сильнее динамита. Помощник машиниста догадался постучать товарища по спине, от-влёк. С тех пор никто у Петровича самосад второпях не просил. А если и курили, то легонько…
У кого отец был на гуляниях и почему он оставил мать одну, не ведаю. Скорее всего, позвали его заранее, за две-три недели до Покрова. Тогда в деревне редко кто отказывался от приглашений, тем более, что в 1946 году царил голод. Есть было нечего, на полях урожая почти не было – всё выгорело. Думаю, что была с отцом и мать, но, почувствовав недомогание, пришла домой заранее.
Тогда в больницу рожениц не во-зили. Помогала матери при родах соседка тётя Дарья, по-нашему, Дарочка. Звали её за глаза и Прокурором, так как она вникала во все деревенские перипетии и проделки. Кого-то подбадривала, кого-то ругала, если кто-то из мужиков решил сообразить на троих. А кого-то и выслеживала и предавала огласке, если кто-то похаживал на сторону...
Скорее всего, присутствовала при родах у матери и Нюшатка – бабушка, мать двоюродного брата моего отца – Василия Ивановича Агошкова, моего полного тёзки, рождённого где-то в 1920 году.
Родился я благополучно. Мать рассказывала, что по церковному календарю меня нужно было бы назвать Иваном. И был бы я Иван Иванович. Однако мать такое имя не одобрила – тогда это было, по её словам, уже не «модно». В деревне, к тому же, уже был кто-то, мне неведомый, по имени Иван Иванович. И этот неведомый мне мужчина матери не нравился. Видимо, она интуитивно чувствовала, что имя Иван – чересчур распространено. К тому же сказалось и подспудное влияние фашистских оккупантов, называвших всех русских солдат Иванами. «Рус, Иван, сдавайся!» - кричали они нашим солдатам, среди которых много было и не Иванов. Чтобы не бередить постоянно память тяжёлыми военными лихими годами, мать и ушла от имени Иван.
В деревне Редькино, по сообщению всё той же Дарочки, стояли чехи, но и они, скорее всего, свысока взирали на русского Ивана, дабы не быть заподозренными в симпатиях. Местный староста с чехом посадили мать в подвал на несколько суток за то, что она не вышла чистить от снега дорогу Орёл-Ливны. В результате две мои старшие сестры – Ольга и Нина – умерли от скарлатины. Постаревшая и рано поседевшая мать, молча, погрузила их маленькие тела на самодельные санки и отвезла на Хотетовское кладбище, куда долгое время была приписана деревня Редькино, пока не выстроили храм в селе Волниковка, или Луплено, сейчас Калинино.
Имя Иван-Иоанн, в переводе с еврейского языка, означает «любящий Бога!» Посему до 1917 года священнослужители часто присваивали имя Иван младенцам. Кстати, и после 1917 года в деревнях и сёлах мало было таких революционно настроенных супругов, которые бы именовали своих детей суперсовременными тогда Даздрапермами (сокращённое наименование от «Да здравствует Первое мая!»), Виленинами (Владимир Ильич Ленин) и пр. Тем не менее, и имя Иван вытеснялось другими именами.
Во время войны 1941-1945 годов среди военноначальников популярным было имя Константин. Военный псевдоним Сталина – Константинов. Жуков, Рокоссовский, поэт Симонов тоже обожали это имя. Певец Утёсов пел «В Одессу Костя приходил»… Не случайно пел о Косте, знал, что будет обласкан. При Н.С. Хрущёве об Иванах и Константинах почти совсем забыли, а младенцам стали присваивать в основном имена древнерусских князей – Игорь и Олег. И поэтому сейчас часто можно встретить не Иванов Ивановичей или Константинов Константиновичей, а всё больше Игорей Олеговичей и Олегов Игоревичей.
Дело в том, что Никита Сергеевич Хрущёв вдруг воспылал любовью к Киевской Руси. И, надо полагать, хотел сделать город Киев – столицей СССР. Впрочем, недавно вычитал в Интернете, что такой столицей мог стать другой город на Чёрном море. И, хотя Хрущёв родился в селе Калиновке Курской области, всё его внимание было обращено на Киев.
При царях в городе Орле были две центральные улицы. Одна – Московская – шла на Москву, другая – Большая Киевская – на Киев. Была улица Большая Киевская и в городе Кромы. В середине 19 века, когда выложили булыжником шоссе Москва-Орёл-Кромы, то в городе Орле улица Большая Киевская вдруг нелепым образом превратилась в Кромскую улицу. А в советское время Кромская улица стала улицей Комсомольской. Вот так теряется преемственность поколений. При Петре Первом территория будущей Орловской губернии вошла в состав Киевской губернии. Наши предки ходили на богомолье именно в Киев. И Булгаков, и Лесков отправятся из Орловщины не в Москву, а в Киев. Так что и любовь Хрущёва к Украине была вполне естественной...
При выборе моего имени мать руководствовалась лёгкостью его произношения (Василий Иванович) и не слишком большой известностью. В нашем роду Василии всё же были. Брат отца – Василий Петрович – проживал потом в городе Химки Московской области. Мы уже называли Василия Ивановича – двоюродного брата отца. В общем, моё имя не сразу было определено, а в результате поисков и согласия. Причём на принятие моего имени не повлияла даже церковь.
Конечно, «полукастрированная» советская церковь – это не царская, официальная. Но всё же. Я помню, как по деревне Редькино ходил батюшка Волниковской церкви и собирал у населения в праздники продукты питания. Мать не была церковным ортодоксом, но она, в отличие от отца, хранила в семье, за печкой, старые-престарые, почти истлевшие иконы, доставшиеся ей от своих родителей. В селе Луплено, где родилась моя мать, дом её родителей находился недалеко от храма. И поэтому волей-неволей мать впитывала в себя церковные правила, молитвы, храмовый дух. И, если отец иногда начинал вслед за лекторами говорить о том, что он атеист, то мать с ним редко соглашалась.
Тем не менее, я ни разу не видел её молящейся: её вера была непоказной, внутренней. Скорее всего, это была вера не только в православие, а и в древние языческие постулаты, передававшиеся из поколения в покоение. Мать, например, запрещала мне говорить слово «куды». Для неё выражение «На Кудыкину гору!» имело какое-то магическое воздействие: она как-то сжималась, ожидая чего-то необъяснимо-го. Если отец не придавал сверхъестественного значения словам и выражением, то мать видела порой в них сакральное звучание.
Даже в слове Ру’беж она находила нечто непостижимое, за которым скрывался не горизонт, а нечто из того, что называют Тартарары. Душа матери была наполнена не только чудесами храма, а и таинственностью язычества, всевозможными историями о всяких небылицах, потусторонних проявлениях. Она была пронизана народным фольклором, любила песни, но сама пела мало. Ей нравилась гармонь, как играл отец. И поэтому, несмотря на полуголодное существование семьи, она разрешала без ропота отцу несколько раз ездить в Тулу, к мастеру гармоней.
Перед моим уходом в армию у отца было две или три гармони; потом Фёдор – сын его брата Сергея – отдал ему и баян, на котором и я научился играть некоторые музыкальные номера. Мне повезло в том плане, что с детства я рос в творческой атмосфере. Хотя ни радио, ни телевизора в доме не было. Телевизора по причине отсутствия электрического света, а проводное радио провели где-то в 1961 году.
Всё это позволило матери не следовать жёстким церковным канонам при выборе моего имени – тут она была вольна. Отец при выборе моего имени вряд ли принимал участие, так как он моё воспитание целиком переложил на плечи матери. Отец был примерным и заботливым добытчиком – зарабатывал деньги, покупал хлеб, сливочное масло, сахарный песок. А вода была в Пашином колодце. Поэтому мать часто намазывала мне скибки хлеба маслом, посыпала песком – и в путь, на выгон, на улицу. Однажды отец купил в Вагонном депо шоколадное мас-ло – вкуснее лакомства у меня в то время не было!
Как железнодорожнику отцу полагался уголь – полторы или две тонны бесплатно. Для угля отец в сарае отгородил угол. Уголь до конца не использовался, оставался на следующий отопительный сезон. К тому же отец, идя от Вагонного Депо на вокзал, к электричке, чтобы уехать домой, набирал иногда на рельсах десяток-другой угольных камушков, оставшихся от разгрузки. Камушки эти никем уже не охранялись. Покупал отец и дрова, выписы-вая на складе. Одним словом, был почти идеальным супругом, отцом.
Он как-то признался мне, что впервые отцовские и дедовские чувства он испытал при рождении внука, моего племянника Сергея, когда уже был на пенсии, дома. За мной отец не смотрел так, как я смотрел и смотрю за своим сыном. Кстати, моего сына дед – мой отец – не принимал близко к сердцу: сказалось то, что Александр воспитывался всё время с нами. Наверное, следовало бы отдавать деду с бабкой вну-ка хотя бы на лето. Но как отдавать, если мать моя постоянно болела.
К тому же Александр, будучи старшеклассником, как-то попросил у деда денег на приобретение какой-то вещи. Дед отказал, посчитав внука за растратчика. А в одно время я послал сына навестить деда с племянником Сергеем, съездить из Кром, где мы жили, в Редькино. Уговаривая сына на поездку, сказал, что и по гороскопу день должен быть удачным. Сергея дома почему-то не оказалось, а предусмотрительный дед заболивому внуку Александру дверь не открыл.
То ли не разобрал в очках, кто там стучит в окно, то ли подумал о том, что внук опять приехал просить денег. В общем, любви между дедом и внуком Александром не получилось. Мой сын, безусловно, обиды на деда не держит, старость уважает.
Мать иногда выговаривала отцу, что у него каменное сердце. Лет до сорока и я был на стороне матери: рос эдаким полумаменькиным сынком. Потом стал понимать, что отец во многом был прав. И даже написал об этом стихотворение, о том, что, взрослея, дети понимают, как мудреют их отцы.
Отец любил мою мать, но и не позволял ей править им. В то же время я не помню, чтобы он подымал на мать руку, что делали в других семьях. Я не помню даже, а ругался ли он с матерью. В крайнем случае, голос отец на мать никогда не повышал. Однажды, когда мне было лет 12-13, я запомнил необычный разговор отца с матерью. Мать сидела на маленьком самодельном стульчике и чистила картофель, и что-то тихо, но настойчиво, высказывала отцу, а он два-три раза повторил слово «путо». Я уже знал, что в ночном пасутся лошади, и чтобы они никуда далеко не убежали, их ноги связывали путом. Я пред-ставил отца со связанными путом ногами и пожалел его.
К старости, когда мы становимся более «развращёнными», я вдруг поймал себя на мысли, что мог отец под словом «путо» подразумевать и нечто другое, что связано с «путаной». Однако и мать, и отец были верны друг другу. Когда я служил в армии, в Курске, ко мне приезжал отец, привёз мне опасную бритву и кое-что из продуктов. Провожая его на автобус, сидели с ним на почти безлюдной остановке.
Скорее всего, это была курская Северная автостанция. И отец вдруг рассказал мне, как он воевал на Украине. Во время отсутствия боя с немцами, ночевал в какой-то хате. Муж хохлушки тоже воевал, по её словам, где-то рядом, но отсутствовал дома. И отец, с одной стороны, боялся подвести солдата – опозорить его имя, а с другой стороны – вдруг ясно представил, что муж где-то рядом, и может в любой момент зайти домой. Я так и не по-нял, как повёл себя отец в незнакомом доме – ещё стеснялся тогда в полной мере говорить на эту тему.
Помню и реплику отца, произнесённую им как-то по поводу «наказания» супруги Василия Ивановича Агошкова - моего двоюродного дяди, полного тёзки. Его супруга, тётя Дуся, где-то в поле, во время сенокоса, согрешила с дядей Ваней, по-местному Хреном. Этот дядя Ваня ходил, хромая, так как одна нога была короче другой. Не знаю, был ли он ранен на войне, или это следствие мирного времени. Однако это обстоятельство не мешало ему любить чужих баб. Так что не зря его прозвали Хреном?! Тётя Дуся не имела детей – не могла рожать. Возможно, что это было связано как-то с грешками молодости, но не буду гадать и наговаривать. Где-то в стогу их заметили и тут же донесли супругу. Тот разводиться с неверной бабой не стал, а кулаком засветил жёнушке так, что под глазом у неё появился синяк.
Мой отец был доволен таким исходом дела, говоря, что Василий Иванович поступил по-мужски. Сейчас уже нет в живых и дяди Васи, и тёти Дуси: свой дом они подписали моему троюродному брату Виктору Николаевичу Агошкову, о котором я расскажу отдельно.
*