5.4. О ВЯЧЕСЛАВЕ ИВАНОВЕ (1866-1949) (Из книги http://proza.ru/2013/08/28/2084)
Это раздел книги, на которую получены авторские права:
Е.Р. Говсиевич "Серебряный век глазами очевидцев:
26 писателей-мемуаристов о 26 писателях Серебряного века"(Обзор мемуарной литературы)
Москва
2013
УДК 1(091)
ББК 87.3
Г 57
ISBN 978-5-91146-896-5
© Говсиевич Е.Р., 2013
Что лист упавший – дар червонный;
Что взгляд окрест – багряный стих...
А над парчою похоронной
Так облик смерти ясно-тих.
Вяч. Иванов – поэт-ученый, поэт-филолог, знаток и переводчик поэтов Древней Греции, теоретик художественного творчества, хозяин знаменитых «сред» на петербургской «Башне», собиравших литературную и артистическую «элиту» символистского периода. Он был то ближайшим товарищем, то противником, то учителем, то оппонентом для многих русских поэтов – от Брюсова и Белого до Мандельштама и Хлебникова. Самый символистский из символистов – эмблема символизма.
Иванов был чрезвычайно эрудированным человеком. Основательно знал прошлое европейской культуры от Гомера и Эсхила через Вергилия и Данте до Гете и немецких романистов. Его стих часто называли «заржавленным». Чтобы стать «вескими» слова становятся «тяжелыми». Белый сравнивал его строки с «булыжниками». Брюсов замечал, что «в Вяч. Иванове мыслитель и искатель преобладают над творцом». К 1910 г. Блок почувствовал утопизм мыслей Иванова о переустройстве жизни искусством. Общий упадок поэзии Вяч. Иванова начинается с 1912 г.
НАДЕЖДА МАНДЕЛЬШТАМ
В десятых годах большой известностью пользовалась статья Вячеслава Иванова «Веселое ремесло и умное деланье». Влияние Иванова в те годы было очень большим.
Он принадлежал к законодателям, и девочкой я запомнила, как затихла аудитория, когда на кафедру взошел Вячеслав Иванов. Вячеслав Иванов и сейчас остается для многих непревзойденным образцом теоретической мысли. Современные националисты, руситы тянутся к Вячеславу Иванову и в резко удешевленном виде – вместо рубля за копейку – время от времени излагают его идеи. Они их препарируют для нужд сегодняшнего дня, приправляя националистическим душком.
На Западе вошло в обиход выражение «серебряный век». «Золотым веком» считается пушкинская эпоха, а «серебряным» – десятые годы с "башней" Вячеслава Иванова, то есть его квартирой, куда собирались поэты и философы послушать проповедь «реалистического символизма» – неосуществленного течения, от которого ждали чуда.
Цель символизма – мифотворчество. Обычная триада символистов – метафора-символ – миф страдает серьезнейшим недостатком: в ней не раскрывается значение слова «миф». Вячеслав Иванов писал: «Символ естественно раскрывается как потенция и зародыш мифа» и «Органический ход развития превращает символизм в мифотворчество».
Вячеслав Иванов призывает к познанию действительности, но его предсказания, на которые он не скупится, следует причислить к полетам фантазии, мечтам и желаниям, к счастью, неосуществимым. Он мечтал воссоединить интеллигенцию с народом и разработал для этого ряд рецептов. Художник, по мнению Вячеслава Иванова, всегда индивидуалист, но должен стать «сверхиндивидуалистом» (очевидно, отголосок «сверхчеловека»).
Символисты всегда боролись с личностным началом в работе художника, поскольку они были индивидуалистами или, как предлагал Вячеслав Иванов, сверхиндивидуалистами. От них же и пошла тяга к «большой форме». В совете Гумилева молодой Ахматовой писать баллады я вижу отголосок этой моды десятых годов.
СЕРГЕЙ МАКОВСКИЙ
Из поэтов, бывших на виду в предреволюционные годы, – самый забытый, пожалуй, Вячеслав Иванов. Многие помнят еще о его роли в столпотворении нашего модернизма, помнят и об авторе «Религии страдающего бога» и «Переписки из двух углов». Но стихи Вячеслава Иванова, его лирический пафос, да и весь он, поэт-мифотворец, символист, прозревавший в поэзии путь к высшему познанию –кому еще он дорог? И это несмотря на то, что поэт, покинув Россию четверть века назад, продолжал писать в изгнании до самой смерти. По-русски, за это время, он почти не печатался. Впрочем, литературной «верхушкой» были замечены его итальянские стихи.
Одна из причин «затмения» Вячеслава Иванова в эмиграции – недостатки его поздней поэзии: риторичность, ученый педантизм и отвлеченное упорство в ущерб чувству.
Вячеслава Иванова я знал с 1903 г., когда из Италии он приехал в Петербург и выпустил «Кормчие звезды». Первая его жена (с 1894 г.) Лидия Димитриевна Зиновьева-Аннибал была еще жива и принимала вместе с ним весь «передовой» Петербург, в верхнем этаже дома на Таврической улице, в так называемой «башне».
Почти вся наша молодая тогда поэзия, если не «вышла» из Ивановской «башни», то прошла через нее – все поэты нового толка, модернисты, или, как говорила большая публика, декаденты, начиная с Бальмонта: Гиппиус, Сологуб, Кузмин, Блок, Городецкий, Волошин, Гумилев, Ахматова, не считая наезжавших из Москвы – Брюсова, Белого, Цветаевой… Я перечислил наиболее громкие имена; можно бы назвать еще очень многих.
Собрания на «башне» прервались осенью 1909 г., когда Вячеслав Иванов отчасти перенес их, придав им характер более профессионально поэтический, в помещение редакции «Аполлона», на заседания Общества ревнителей художественного слова. Прошение в градоначальство об учреждении этого Общества подписано мною, в качестве издателя-редактора «Аполлона», и старшими членами редакции – Вячеславом Ивановым и Иннокентием Анненским.
«Душой» этих собраний, которые аполлоновцы называли «Поэтической академией», Вячеслав Иванов оставался неизменно, несмотря на блистательные выступления Анненского (в течение двух первых месяцев) и на привлечение, в качестве руководителей Общества, Блока и Кузмина (из нас составилось правление).
Он был необыкновенно широк в оценке чужого творчества. Любил поэзию с полным беспристрастием – не свою роль в ней, роль «ментора» (как мы говорили), вождя, наставника, идеолога, а – талантливость каждого подающего надежды неофита. Умел восторгаться самым скромным проблеском дарования, принимал всерьез всякое начинание. Он был пламенно отзывчив, но в то же время вовсе не покладист. Коль заспорит – только держись, звонкий его тенор (немного в нос) покрывал все голоса, и речист он был неистощимо. Мы все его любили за это темпераментное бескорыстие, за расточительную щедрость и на советы обращавшимся к нему младшим братьям-поэтам, и на разъяснения своих мыслей об искусстве. На всех собраниях он председательствовал, руководил прениями, говорил вступительное и заключительное слово. Когда дело касалось поэзии, он чувствовал себя непременным предводителем хора…
И наружность его вполне соответствовала взятой им на себя роли. Золотистым ореолом окружали высокий рано залысевший лоб пушистые, длинные до плеч волосы. В очень правильных чертах лица было что-то рассеянно-пронзительное. В манерах изысканная предупредительность граничила с кокетством. Он привык говорить сквозь улыбку, с настойчивой вкрадчивостью. Высок, худ, немного сутул… Ходил мелкими шагами. Любил показывать свои красивые руки с длинными пальцами.
Таким образом, дело объединения петербургских поэтов, начатое Вяч. Ивановым на «башне», продолжалось в «Аполлоне». Но сама «Поэтическая академия» вскоре заглохла, отчасти – из-за восставшей на символизм молодежи, с Гумилевым и Городецким во главе. Вместе они основали «Цех поэтов», который и явился дальнейшим питомником русского поэтического модернизма.
Раскол начался уже с первого года «Аполлона», хоть не пошел дальше чисто-литературного спора и не нарушил товарищеской солидарности аполлоновцев. Уже в 1910 г., на страницах журнала, в противовес туманностям символизма, Кузмин напечатал призыв к ясности, к литературному «кларизму». Затем Гумилевым был провозглашен «акмеизм» (заострение точного, предметного слова). «Молодая редакция» с Гумилевым, Кузминым, Гюнтером, Осипом Мандельштамом оказалась в оппозиции к одному из «столпов» журнала – Вячеславу Иванову. Блок со свойственной ему страстностью, вслед за Вячеславом Ивановым, счел нужным выступать в том же «Аполлоне». Его статья оказалась как бы исповедью в защиту мистики символизма.
Я не буду касаться вопроса, насколько он оказался не только мыслителем, но и гениальным поэтом. Скажу лишь, что неправы те, кто отрицает его как поэта! Стихи его надо уметь, прежде всего, слушать. Ритмический узор их и буквенная ткань обладают, независимо от содержания, звуковой силой внушения. Во всяком случае, даже отложив стихи Вячеслава Иванова в сторону, надо признать, что на фоне предреволюционной России Вячеслав Иванов – одна из самых ярких фигур. Недаром
Н.А. Бердяев называл его «наиболее культурным человеком, какого он когда-либо встречал».
Из поэтов, после Эсхила, которого он всего перевел, он ставил на недосягаемую высоту, конечно, Гете. По ширине интеллектуального охвата он и близок ему. Но и тут, может быть, самое примечательное в нем это то, что ни эллинизм, ни гетеанство не затмевают его русскости, не мешают ему то и дело придавать своим стихам сугубо национальный колорит (подчас почти фольклорный). Так же, как и Блок, Вяч. Иванов считал себя духовным сыном Владимира Соловьева.
Тяжело пережив революцию, в особенности голод в начале ее, Вяч. Иванов еще в 1921 г. уехал с детьми на Кавказ, поселился в Баку и стал читать лекции по классической филологии в бакинском университете, получив кафедру ординарного профессора. Он занимал эту кафедру с 1921 по 1924 г., когда ему удалось выехать с семьей заграницу, в Италию. Последние пятнадцать лет он прожил в Риме. Стихов, в эмигрантские годы, сочинялось им все меньше. Поэт был занят (с 1926 по 1934 г.) лекциями по русскому языку и русской литературе в Павии, в тамошнем университете, и преподаванием новых и древних языков при университетском Collegio Borromeo, – написал теоретическую статью о поэзии, ряд статей по разным вопросам литературы в иностранных журналах. Но к рифмованной строфе он возвращался редко.
Вячеслав Иванов умирал, окруженный заботой своих детей (дочери Лидии и сына Димитрия) и верной своей спутницы в течение последней четверти века – Ольги Александровны Шор, писавшей о нем неоднократно под псевдонимом O.Deschartes. Поэт всецело доверял ей правду о себе и о своем творчестве. Я видел собственной его рукой написанные строки «Только O.Deschartes может написать обо мне, настоящем, и как никто знает мою жизнь и все мои писания». С неизданными произведениями Вячеслава Иванова я познакомился благодаря ее любезности.
МАРГАРИТА САБАШНИКОВА
...Осенью мы с Волошиным отправились в Москву к моим родителям, затем собирались поселиться в Мюнхене. Но судьба распорядилась иначе. Макс поехал в Петербург для переговоров со своим издателем. В Петербурге произошло сближение с кругом поэтов, художников, философов, чей духовный уровень казался ему равным уровню аристократической интеллигенции древней Александрии. Душой этого круга был Вячеслав Иванов. Высоко над Таврическим садом возносилась угловая башня большого дома, здесь в полукруглой мансарде происходили собрания петербургских «александрийцев». Макс написал мне, что ниже этажом есть две свободные маленькие комнаты для нас, со временем мы сможем занять и прилегающую большую. Он спрашивал, не провести ли нам зиму в Петербурге, здесь он сможет писать свои заказные статьи по вопросам искусства...
Вячеслав Иванов!... Его стихи уже давно виделись мне духовной родиной! Почти все я знала на память. Как часто их воспринимали с трудом или отвергали! Непривычность античной ритмики, архаизированное религиозное и в то же время философское содержание... С каким восхищением читала я его книгу «Религия страдающего бога», где он – ученый, религиозный философ, поэт анализировал особенности дионисийского культа в Древней Греции... Мировоззрение Вячеслава Иванова объединяло античную одухотворенность реальной действительности с возвышенной духовностью христианства. Я считала его даже выше Ницше, хотя «Рождение трагедии из духа музыки» оказало на меня чрезвычайно сильное влияние. Я знала, что Иванов много лет прожил с семьей в Женеве... Значит, теперь он в Петербурге, я смогу познакомиться с ним, даже жить в одном доме – дух захватывает!... Телеграф – и мое восторженное «Да»!...
А как же Мюнхен? Познание духовной реальности?.. Пока с меня было довольно и того, что все это существует. Беззащитна я и перед хаотическим миром собственных чувств, у меня не хватает силы воли, я не умею сдерживать себя. Гипертрофированные душевные переживания дурно влияют на мое здоровье. Макс, добрый и самоотверженный, ничему не может меня научить в этом смысле, находит мою слабость трогательной и милой, нежно заботится обо мне. Но я страдаю от собственной слабости, кажусь себе какой-то блуждающей тенью...
Вячеславу Иванову было чуть больше сорока. Стройная высокорослость, волосы, легкие и светло-рыжие, обрамляют красивый лоб. Остроконечная бородка, теплые тона почти прозрачного лица, небольшие серые глаза хищной птицы. Его улыбка показалась мне слишком тонкой, а высокий – чуть в нос – голос – слишком женственным. Всякий выговариваемый слог сопровождался вздохом, и от этого речь звучала странно торжественно. Макс целиком подпал под обаяние Иванова и был огорчен моим легким разочарованием...
Лидию Зиновьеву-Аннибал, жену Иванова, мне описали как «мощную женщину с громовым голосом, такая любого Диониса швырнет себе под ноги». Лицом она походила на Сивиллу Микеланджело – львиная посадка головы, стройная сильная шея, решимость взгляда; маленькие аккуратные уши парадоксально увеличивали это впечатление львиного облика. Но оригинальнее всего гляделась ее, что называется, «цветовая гамма»: странно розовый отлив белокурых волос, яркие белки серых глаз на фоне смуглой кожи. Она была одним из потомков знаменитого абиссинца Ганнибала, пушкинского «арапа Петра Великого». Одеждой Лидии служила античная туника, красивые руки задрапированы покрывалом. Смелость сочетания красок в тот вечер – белое и оранжевое…
Вспоминаю неожиданный приход Иванова, я сидела одна в комнатке – «каюте» Макса. Разговор зашел о вечере в студии Комиссаржевской – я рассказала ему, как много значили для меня его стихи. Я почти на память знала сборник «Кормчие звезды», а сборник «Дриады» был моим любимым, в нем так верно передавалась космическая сновидческая жизнь деревьев. Иванов так и впился в мое лицо широко раскрытыми маленькими глазами. Помолчал некоторое время. Затем в волнении произнес: «Мои стихи очень серьезны... трудны... Они встретят мало понимания... Я поражен...» Он пригласил нас на ближайшую среду в «Башню» – философ Бердяев будет говорить об Эросе, затем – общая беседа. И, как обычно, поэты прочтут свои новые стихи. А сейчас он хочет проводить меня наверх, к Лидии. Уже год, как Ивановы обосновались в Петербурге...
Квартира помещалась в башне, стены во всех комнатах были округлые или скошенные. Комната Лидии оклеена ярко-оранжевыми обоями. Два низких дивана, странный пестро окрашенный деревянный сосуд – здесь она хранила свои рукописи, свернутые свитками. Комната Вячеслава – узка, огненно-красна, в нее вступаешь как в жерло раскаленной печи... Устройство их быта вполне необычайно. Все женщины нашего круга держат хотя бы кухарку. Лидия делает все сама, а ведь она занимается литературным трудом и ежедневно принимает множество гостей. Она не может потерпеть в своем жилище человека стороннего, не разделяющего полностью их жизни... Я чувствую себя зайчонком в львином логове. Оригинальность и сила переживаний Лидии удивительны, она ни в чем не уступает мужу. Необычаен ее интерес ко мне.
«Башня» была центром духовной жизни Петербурга. Иванов, казалось, заражал других своим вдохновением. Одному подскажет тему, другого похвалит, третьего порицает, порой чрезмерно; в каждом пробуждает дремлющие силы, ведет за собой, как Дионис – своих жрецов. Вдохновляет он людей не только в творчестве, но и в жизни. В его огненную пещеру идут с исповедью и за советом. Необычен распорядок его дня: встает он в два часа пополудни, а гостей принимает вечером и по ночам. И работает он ночью...
Наконец-то – среда. Большая полукруглая комната днем освещается лишь одним окошком, сейчас здесь горят свечи в золотом канделябре, озаряя маленькие золотые лилии на обоях и золотые волосы хозяина. Мужчин в этом обществе больше, чем женщин – из последних выделяется одна лишь Лидия. Среди гостей – Сомов, Кузмин, Бакст, молодой Городецкий, затем явились Ремизовы, Борис Леман с кузиной, писатель Чулков, провозвестник «мистического анархизма», студент Гофман, автор книги «Соборный индивидуализм», еще несколько литераторов и театральных деятелей.
С Бердяевым я встретилась впервые, позднее мы много общались в Москве. Он был высок и широкоплеч, черноволос, красив. Ясно проступало романское происхождение – через мать – француженку. Меня испугали нервные подергивания его лица, внезапно приоткрывался рот и высовывался язык. Но это не мешало ни ему, ни окружающим.
Гости разошлись по комнатам. Вячеслав Иванов подошел ко мне, мы обменялись впечатлениями. Мои простодушные слова странно волновали его. Он сказал, что встреча со мной вознаградила его за многое. Я не поняла...
Макс, увлеченный Петербургом, целиком погрузился в свою журналистскую деятельность. Я часто оставалась втроем с Ивановыми. Они охотно рассказывали о себе... Для обоих этот брак был вторым. Он оставил дочь и жену, любившую его. Говорилось о жизни в Петербурге, о разнообразных встречах... Вячеслав устраивал мужские вечера, Лидия мечтала о замкнутом кружке женщин, где каждая душа раскрывалась бы свободно. Была приглашена и я. Приглашены были также простодушная жена Чулкова и какая-то учительница народной школы, ничего не понимавшая, она вела себя почти непристойно. Других желающих не нашлось. Вечер прошел скучно, никакой духовной общности не возникло. Лидия отказалась от подобных опытов...
…Врачи не могли определить, в чем причина моего упадка сил. Макс повез меня на несколько недель в Финляндию. В двух часах езды от Петербурга расположился пансион. Вокруг – засыпанные снегом леса, озеpa... Вскоре Макс возвратился в город... Грустно...
Ежедневно Макс пишет мне... Ивановы собираются в Женеву, там Лидия будет поправляться после воспаления легких, они предлагают нам свою квартиру в башне. Сейчас Лидия больна воспалением вен и должна лежать... Я скучаю по Максу, а узнав о предстоящем отъезде Ивановых, решительно срываюсь с места и несусь в Петербург. Должно быть, Макс ужинает... В радостном нетерпении вбегаю в квартиру – темно и пусто. Оставляю записку и поднимаюсь к Ивановым. Они как раз за столом. Встреча!... Вячеслав шутит, дразнит меня. Лидия, едва не переступившая порог смерти, серьезна. Незаметно летят часы... Я прислушиваюсь – где же Макс? Наконец – звонок. Вячеслав пошел открывать дверь, я побежала следом... Макс!.. Бросаюсь навстречу, Вячеслав преграждает дорогу. Я – вправо, влево, он все время оказывается между нами. Мы смеемся. Но так ли безобидна эта шутка? Позднее я поняла...
Как-то Вячеслав схватил меня за руку и в волнении умолял: «Пожалуйста, прошу, не оставляйте меня!» Что это? Я рассказала Максу, он также был удивлен. Вячеслав старался образовать меня. Он заинтересовался моими стихотворными опытами, одобрил их, это внушило мне желание писать новые стихи, прежние я не особенно ценила. Сонет об осени он заставлял меня часто читать на поэтических вечерах, причем я с трудом одолевала привычную застенчивость. Я целиком оказалась во власти этого человека, подчиняясь малейшему его взгляду. Для Макса, Лидии и меня он разработал целый курс поэтики. Позднее возник его поэтический семинар. Иванов объединял в себе поэта и ученого.
Однажды вечером Вячеслав обратился ко мне: «Сегодня я спросил Макса, как он относится к растущей между мной и тобой близости, и он ответил, что это глубоко радует его». Я поняла, что Макс сказал правду, он любил и чтил Вячеслава. Но постепенно я заметила, что сам Вячеслав дурно относится к моей близости с Максом.
Он все резче критиковал Макса. Зачастую я бывала вынуждена соглашаться: действительно, Макс чрезмерно увлекался парадоксальной игрой мысли. Но душа ныла. Когда я пыталась защищать Макса, Вячеслав утверждал, что Макс и я – существа разной духовной природы, что брак между нами, «иноверцами», недействителен. В глубине души у меня самой назревало такое чувство, Вячеслав лишь облекал его в слова.
Доклад Макса об Эросе имел шумный скандальный успех, эпатировал буржуазные вкусы, но я поняла, что больше не могу о себе и Максе говорить «мы». Мне было нелегко сознавать это, но счастливое чувство дружбы и единения с Лидией и Вячеславом уравновешивало нарастающую отчужденность от Макса. Скоро я поняла, что Вячеслав любит меня. Я рассказала Лидии об этом и о своем решении уехать. Но для нее все уже давно стало ясным... Ответ Лидии: «Ты вошла в нашу жизнь, ты принадлежишь нам. Если ты уйдешь, останется мертвое... Мы оба не можем без тебя». После мы говорили втроем. Они высказали странную идею: двое, слитые воедино, как они, в состоянии любить третьего. Подобная любовь есть начало новой человеческой общины, даже начало новой церкви, где Эрос воплощается в плоть и кровь.
Естественный мой вопрос был о Максе. – Нет, только не он. – Но я не могу оставить его. – Ты должна выбрать, – сказала Лидия. – Ты любишь Вячеслава. – Да, люблю, но эта любовь не такова, чтобы исключать из нее Макса! Рядом с этими двумя исполинами я беспомощна, как дитя. Я так боюсь вызвать их неудовольствие. Я уже не могу испытывать прежнее безмятежное счастье. Не может и Макс... Вячеслав требовал от меня послушания, пресекал малейшие сомнения в правильности его идей.
А Лидия? Возможно, она вовсе не верила в союз трех, просто видела в этом единственный способ удержать мужа. Конечно, и она страдала. Помню ее слова: «Когда тебя нет, во мне подымается какой-то внутренний протест против тебя. Но когда мы вместе, мне хорошо, я покойна...»
...Макс прислал Вячеславу новый цикл стихов – «Киммерийские сумерки». Стихи показались мне очень хороши, написаны они были в античных размерах, некогда разъясненных нам Ивановым. Но он отозвался о стихах Макса с большой резкостью.
…Я недоумевала: почему нет писем? Может быть, Макс хочет предоставить мне полную свободу? Но мы ведь скоро встретимся! Позднее я узнала, что все его письма, посланные мне в Петербург, переадресовывались в Берлин на какой-то незнакомый адрес. Письма были трогательны, он звал меня приехать, он страдал, но все они возвращались к нему из Берлина. Что это было? Ошибка? Непостижимая небрежность? Или чья-то сознательная злая воля разлучала нас? Конечно, я поехала бы к Максу!
Но, ни о чем не подозревая, я отправилась в Москву, предварительно договорившись, что Ивановы приедут в имение моих родителей.
И вот я, ночная путница, снова в добропорядочной родной семье. Я чувствовала, себя обязанной объяснить матери все обстоятельства своей семейной жизни: я больше не расстанусь с Ивановыми, Вячеслав любит меня, Макс и Лидия согласны. Мать была в ужасе, нет, никогда – «только через мой труп»!... Я написала Ивановым. Теперь и речи не могло быть об их приезде в Богдановщину. Вскоре пришел ответ: они снимут дом в сельской местности в одной из западных губерний и будут ждать меня там... Все складывалось отвратительно!
Я решила отправиться в Коктебель к Максу, но по пути, не уведомляя маму, заехать к Ивановым, на это нужно было приблизительно два лишних дня. В просторных солнечных комнатах деревенского дома, овеянного свежими запахами полей, мои друзья показались мне гораздо моложе, чем в башне. Они поздоровели, окрепли... Так отрадна показалась мне отеческая нежность Вячеслава! День пролетел, как блаженный сон, хотя Вера, старшая дочь Лидии от первого брака, отнеслась ко мне явно недоброжелательно. Восемнадцатилетняя белокурая красавица, Вера явно заменила меня в прежнем «тройственном союзе». Лидия стала более сдержанной... Они пообещали приехать в Коктебель. Однако не приезжали и не отвечали на письма.
Я заранее известила Макса, что заеду к Ивановым. Теперь, в Коктебеле, он окружил меня трогательным вниманием. Но прогулки наши печальны, между нами – призрак, держащий меня в плену. В конце лета пришла телеграмма от Вячеслава: «С Лидией сочетался браком через ее смерть». Она умерла в три дня от скарлатины. Первый мой порыв туда – к нему! Но Минцлова (петербургская приятельница мадам Бальмонт) воспротивилась и поехала одна. Я безгранично доверяла ей, с нетерпением ждала телеграммы, письма, но так и не получила от нее никаких известий. Позднее я узнала, что она обещала моей матери помешать моему возвращению к Ивановым. Кроме того, ей хотелось самой выступить в роли утешительницы.
…Нюша (двоюродная сестра) перенесла воспаление легких, теперь ей нужен был юг. Зиму мы провели в Риме. Макс жил в Петербурге один. Я получала от него полные заботой обо мне письма. Он больше не встречался с Вячеславом.
...В Норвегии я обрела наконец душевное равновесие. Но известия из Москвы нарушили его. Вячеслав с детьми и Минцловой собирался провести лето в Крыму, недалеко от Коктебеля. В Москве моя мать пригласила его побеседовать, она потребовала, чтобы он пообещал отказаться от встреч со мной. Разумеется, он не дал подобного обещания. Мать звала меня в Москву, чтобы я в последний раз увиделась с Вячеславом. Зачем же она вмешивается в мою жизнь? Зачем говорит обо мне с Вячеславом, ведь он еще не оправился после смерти Лидии! Я была оскорблена.
Макс писал, что я должна встретиться с Вячеславом, это внесет ясность в наши отношения. Добрый, трогательно заботливый Макс! «Ты всегда можешь приехать в Коктебель. Если тебе будет лучше без меня, я уеду на время». Но приехать я уже не могла...
По возвращении в Петербург я не узнала Вячеслава. Он был в чьей-то чуждой власти. Я отошла... Вскоре он женился на своей падчерице Вере...
Фото из интернета