Лидкины длинные ноги, маленькая грудь и светлые волосы - всё это так прочно вклеилось в подсознание, что я прикладывал этот шаблон ко всем женщинам подряд, и если они не обладали указанными характеристиками, то не попадали даже в теоретический круг моих сексуальных интересов.
С Лидкой мы ездили в Бухару, где я читал переводы, а она извивалась под узбекскую музыку. Затем в Самарканд, где воровали деньги с могилы Тимура. И, наконец, в Душанбе, где я вновь читал стихи и по пьяни раздавил змею на берегу Варзоб-реки, в чём обвинил Лидку. Ведь она всё время подначивала:
- Ну, давай, выпей коньяку, после него ты такой весёлый, а так хмурый!
- Я хмурый?!! - изумлялся я, но не заставлял себя долго упрашивать.
И всё же полагал, что бракосочетание приведёт к снижению частоты винопития.
Во время семейного ужина родителям был поставлен, как мне померещилось, ультиматум.
- Я женюсь на Лиде и хочу, чтобы она жила с нами. Места у нас полно!
- На провинциалке?! - возмутились они.
И чтобы как-то оправдать себя, добавили:
- Нам вообще не нравятся твои вечно поддатые друзья и подруги. Бери пример с сестры!
Последняя поступила на отделение оперного пения и оглашала дом однообразно невыносимыми упражнениями.
Найти любую работу и снимать квартиру. Настоять на своём и привести жену к нам. Я не сделал ни первого, ни второго. Вместо этого долго готовился к разговору с Лидой, призывая себя не тушеваться. Мне хотелось сказать очень многое. Но, придя в общежитие, я с трудом выдавил: "Лида... спасибо, но... ты иди своей дорогой, а я как-нибудь обойдусь..." Она даже не выглядела обиженной. Лишь оперлась рукой о стол и замерла. Так мы стояли, не шелохнувшись, и только какие-то частицы дрожали в рассеянном свете, а за окном тупо каркали вороны, да иногда тихо стонала неведомая птица.
Лида вернулась во Владивосток и стала репортёром в жёлтой газетке. Димка уверял, что она сделала аборт. Поначалу я переживал, но потом всё это стало вдруг таким далёким, что воспоминания представали совсем тусклыми, как утерявшая краски листва, разбросанная по осеннему парку.
Через год наша мать умерла от огромной опухоли в животе, которую врачи долго не могли распознать ("Вы слишком много едите", - ворчали они. "Да я вообще ничего не ем!" - злилась мать в ответ).
Отец переводил для Книжной палаты. Платили там книгами, которые он возил домой на тележке. Из них папа возвёл башни по всему жилищу, оставив в своей комнате лишь узкую тропку, дабы, как он объяснял, "санитар мог подобраться к кровати, если что вдруг"... Однажды я постеснялся провести дальше коридора заглянувшего за чем-то соседа.
- Да брось ты! - сказал он. - Тут половина квартир такие! Стиль!
Потом я стал паразитом. Сидел в издательстве, питался дружбой народов. Красивый и сытый, переводил для журналов, ездил по Союзу и за рубеж. Корпел над сборником своих стихов. Он был практически готов. О счастье, стой... но...
Всё оборвалось, когда дружба оказалась псевдодружбой и народы кинулись взаимоистребляться. "Кровь за кровь!" - кричали киргизы и узбеки, сойдясь на совхозном поле. Красно-розовая смесь текла по улицам древней Ферганы. На рассвете в горном ущелье был убит наш тихий однокурсник, он же знаменитый боевик, Рамазан. В Таджикистане враждовали кишлаки Сари-Пул 1 и Сари-Пул 2. И хрустальные струи вокруг золотых барышень в помпезном фонтане "Дружба народов" замолкли.
Растерявшись, я зачем-то попытался вступить в Союз писателей. В предсмертной агонии он крутил мощной шеей словно динозавр, гибнущий от изменения климата. Желание уцепиться за хвост издыхающего монстра также не сбылось.
НА ЗАСЕДАНИИ, ПОСВЯЩЁННОМ ПРИНЯТИЮ ГИРЕЕВА И.А. В РЯДЫ ОФИЦИАЛЬНЫХ ЛИТЕРАТОРОВ.
- Бу-бу-бу, - бубнит председатель, весь в грёзах о мягкотелой любовнице, - предлагаю Гиреева Ивана Ахмедовича принять в члены Союза на основании...
Осовевший взгляд поднимает лауреат всесоюзных премий, автор поэмы "КомпАс коммунизма" Геннадий Полуэктович Тортиков.
- Гиреев, - говорит он, пыхая перегаром, - очень слабые стихи пишет. - Где авторская позиция? Где идея? Не рекомендую...
Справедливости ради скажу: бомбы не разнесли наш дом на Тверской (это случилось с грозненским жилищем Димки Червякова); я не торговал в ларьке, не прятался в психушке от рэкэтиров. Лишь... мечта стать переводчиком с фарси да издать книжку полетела в тартарары...
Однокурсники покоряли бизнес, рекламу и банки. Светило - Пётр Чайковский - осталось верно филологии: оно торговало бумагой.
Во главе с Никитой, принявшим постриг под именем отца Мельхиседека, наши христиане унеслись на Крайний Север, где гибло от бездуховности местное население. Остальной курс замер в восхищении и мысленно набрасывал мемуары: "Моя молодость рядом со святым Мельхиседеком и его соработниками". "Да, это вот люди! Это вот стержень!" - думалось мне. А вокруг, подобно комкам горящей бумаги, исчезали последние клочки привычного мира.
Издательство наше скоро развалилось. Собственный сборник я похоронил в нижнем ящике стола и после поминок, на которых присутствовал лишь Червяков, почувствовал себя на распутье, окутанном интригующим туманом. При этом мыслями я был довольно молод и ощущал, что ничего ещё не случилось в моей жизни, кроме изучения литературы и некоего количества нетрезвых дам.
Продолжение http://www.proza.ru/2016/10/23/2240