После армии я поступил изучать филологию. "Вы должны стоять твёрдо, как утёсы, посреди народного косноязычия!" - сказал на вводном занятии декан Паршуткин.
На парте передо мной предшественник нацарапал:
Облокотясь о мост дурацкий,
Опершись носом о гранит,
Сам Александр Андреич Чацкий
С мусью Паршуткиным стоит.
Чуть ниже "Я тебя люблю" на разных языках, включая мёртвые.
Курс наш являл собой котёл, набитый чёрти какими ингредиентами. Сверху варились карьеристы, пониже - "ботаники", где-то в середине булькали гордые и только этим примечательные дети из интеллигентных семей, внизу подгорали студенты, зачисленные за то, что родились в Душанбе или служили в Афганистане. Кто-то из них уверял: Онегин точно пристрелил Дубровского.
ИЗ ОТВЕТА СТУДЕНТА ФИЛОЛОГИЧЕСКОГО ФАКУЛЬТЕТА НА ЭКЗАМЕНЕ ПО ЗАРУБЕЖНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Профессор. Так какой же... э-э-э... у Вас билет?
Студент. Фаблио.* (* Фаблио - один из жанров французской городской литературы 12-14 вв.)
Профессор. Так-так, и что же Вы можете рассказать мне по этому вопросу?
Студент ёрзает, прислушиваясь к шёпоту за спиной.
Шёпот товарищей: Жонглёры... Франция... народ...жонглёры, жонглёры...
Студент (смекая про себя): Шахтёры, значит... (Вслух) Вот, стало быть, Фаблио родился в бедной шахтёрской семье...
Профессор. Э-э-э...что-что?
Студент, не смущаясь: Ну, не в очень бедной... в средней семье горняка...
На факультете вообще царило свободомыслие. Православный кружок действовал почти легально. Бородатые парни посещали обитель с синеглавым собором, где, кушая блины, внимали батюшке, чей взгляд сиял фаворским светом.
Отдельно ото всех кипел талант - Пётр Чайковский - восходящая звезда науки. И, хаотично толкаясь в разных слоях варева, бултыхались те, кто считал, что "In vino veritas".* (*Истина в вине - лат.)
Пили они самозабвенно. Верили, что от смеси крови с алкоголем станут гениями. Как язычники, кормящие жиром огонь, заливали вино, ублажая Музу. А она требовала приношений: неземных любовей, проглоченных ядов, порезанных вен, петлю на шее. Всё ради творчества, конечно, и всегда с надеждой на спасение.
Моим другом стал парень из Грозного Димка Червяков. Высокий шатен с серыми глазами, с артистически кривым носом. "А давайте поскорее съедим закуску, чтобы потом можно было пить, не отвлекаясь", - говаривал он. Димка писал масштабную вещь об Индии и считал портвейн "Три семёрки" непременным условием сочинительства. Поначалу алкоголь не входил в мою программу, однако я быстро разобрался, что к чему: в минуты грусти вино стремительно поднимало настроение, а если исходное моральное состояние уже было отличным, то от спиртного я делался ещё лучезарнее.
ПРИСКОРБНЫЙ ЭПИЗОД ИЗ ЖИЗНИ ТВОРЧЕСКИХ ЛИЧНОСТЕЙ
Окурки, плевки и пятна на пятачке у Альма Матер. Всё свободное от лекций время мы торчим тут. Димкин тоскующий взгляд выдёргивает однокурсников из толпы:
- Ну, подайте же, люди, на опохмел...
- Собратья и сосёстры, не оставьте засыхающих...- вторю я. - А ну, стой!
За ногу схвачен семенивший мимо глаза долу христианин Никита.
- Друже, зело вельми искушает меня зелёный змий... взаймы дай!
Никита тощ, его кожа прозрачна, он смиренен, но несгибаем, как сорок севастийских мучеников в ледяном озере.
- Вот я, допустим, дам, вы упьётесь и... инсульт. А на мне грех! - не без резона возражает он.
- Тогда сгинь! - злится Димка и чертит в воздухе 666.
"Да расточатся врази его..." - бормочет Никита, пятясь.
Плачет из-за четвёрки профессорский сынок, ему не до нас. Скромный мальчик из Чечни Рамазан не пьёт вовсе.
- А что, - говорю, - в сумке?
- Махабхарата!!* - гордо бросает Червяков. (*Махабхарата - древнеиндийский эпос)
- Отменно! Пропьём без промедления!
Димка кобенится не хуже Никиты.
- Она мне дорога, - говорит, - пусти!!!
Лениво косится дымящая орава студентов, рыгает тревожно дремлющий аспирант.
Я решаю обидеться.
- Ну и сиди тут, может, в нирвану отойдёшь!
Покинув друга, вяло бреду в поисках денег, и вот на пути две барышни с нашего курса. Их имена никак не желают всплывать в памяти, поэтому я не мудрствую:
- Меня, девушки, зовут Иван, а вас?
- Мор-фэ-э-э-ма, - гнусавит одна.
- Фо-нэ-э-э-ма, - закатывает глаза другая.
Высокая блондинка Морфема (потом я вспоминаю, что это Лидка из Владивостока) вынимает кошелёк, и я спасён.
На следующий день Червяков угрюмится. Глаза в кучку, как у каменного Нарасимхи из его индийского романа.
- Эх, - говорит, - горе-злосчастие... лучше бы я пропил Махабхарату с тобой...
- Не нашёл, - спрашиваю, - денег?
- Нашёл..., - говорит Димка, - ... у Чайковского занял... нажрался... Махабхарату посеял и... пропала моя дорогуша...
Несмотря на повторяемость подобных сцен, мы всё-таки успевали учиться. Русский человек во мне придушил тюркского, отпихнул его и направился на кафедру старославянского языка.
Азбуки древних в самом деле волшебны. Замерев, я разглядывал глаголические кружкИ, овалы, квадратики, треугольники. Они чернели на страницах подобно обломкам древней фурнитуры и украшений в музейной витрине. Петли, пряжки, крючки, неизвестного назначения крепления. И также как хотелось собрать эти детали и понять, как выглядит древнее изделие, я желал, чтобы закорючки глаголицы сложились и раскрыли свой тайный смысл. Когда же нам объявили, что изучать надлежит лишь кириллицу, я огорчился. Мне нравилась пышность этой азбуки, перенявшей часть букв от византийского унциала. Её строгие начертания спорили с загогулинами глаголицы. Однако за исключением большого и малого юсов да букв с забавными названиями "кси" и "пси" знаки кириллицы не содержали в себе загадки, что сильно снижало её привлекательность в моих глазах. Но, главное - единственные доступные тексты - Евангелия, Минеи, Псалтырь... А я, хоть убей, не ощущал себя религиозно ориентированным юношей. Вдобавок что-то иссыхало внутри от погружения в мёртвый книжный язык, на котором никто не болтал с другом за чаркой вина, не шутил и не ругался, не написал ни одной строчки о любви.
Пытаясь удержаться в сакральном мире русских древностей, я присоединился к экспедиции в старообрядческое село, где нам следовало убедить наследников Аввакума отдать ветхие дораскольные книги в обмен на свежие копии. Мужики не терялись:
- Ты мне новенькую-то Библию сюды положь, а моё Священное Писание своими погаными руками не тронь!
Скудным вышел наш улов в том чистом водоёме.
Однажды я томился возле деканата в ожидании Червякова и глазел по сторонам. Чайковский звал на "Щелкунчика" веснушчатую девушку. Он был очень культурным молодым человеком. Слева спорили об Аристофане, справа гудели о куртуазной литературе.
- Вот он филолог, кандидат наук, а я слышу от него всего две фразы, и те нецензурные! - жаловалась мрачная девица.
Я отошёл немного вбок и принялся разглядывать доску объявлений. Я заметил его не сразу, но когда понял, что там написано, восточный человек во мне оживился и дал русскому поддых. Жирная надпись гласила: "Объявляется набор на факультатив по фарси". Никаких колебаний. Сделав всего пару шагов, я решительно распахнул дверь деканата.
С первого же урока стало ясно: я попал в мир, где меня ждали.
- Персидский - это французский язык Востока, язык интеллектуалов, - сообщил эффектный преподаватель. У него была чёрная борода, густые брови, проницательный взгляд и вышитая тюбетейка на голове.
По-французски я знал лишь "месье, жё не манж па сис жур", "мерси" и "шерше ля фам", но от сравнения с ним персидского взволновался. Созданный на основе арабского письма алфавит привёл в восторг. Начертания походили на мои детские рисунки, когда, избегая углов, я старательно закруглял все прямые линии. Нравился даже переизбыток букв, возникший из-за арабских заимствований, отчего один звук записывался тремя-четырьмя красивыми знаками. Отсутствие письменных гласных порождало необходимость проникать в словно бы зашифрованное слово. И я занимался этим с таким упоением, будто разгадывал смысл бытия.
Червяков частенько издевался над моим усердием, но я лишь осаживал его:
- Дурак, это тебе не Махабхарату пропивать!..
Я быстро стал лучшим в группе. Пока другие бились над написанием и фонетикой, я уже переводил Рудаки, Саади, Хафиза, Хайяма, Джами. В их пряных строках бурлили ручьи, бродило вино, стреляли глазами Лейла и Зулейха, мудрецы и поэты поучали шахов, души пылали огнём страстей, влюблённые предавались восторгам в соловьиных садах за стенами Багдада.
Я тоже мог бы испробовать многое. Мои тёмные волосы, карие глаза с чуть заметным восточным разрезом, высокий рост и красноречие манили однокурсниц. Тем не менее я сознательно похоронил завидную карьеру Дон-Жуана. Лидкиного восхищения, честно говоря, хватало с лихвой. Теребя рукав моего сногсшибательного импортного плаща, она шептала:
- Ах, ты вылитый Ален Делон!
Я гордился, и мы бежали в общагу, где, сначала неумело, а потом всё раскованнее воплощали наши фантазии. "Блям-блям", - мелодично пели падающие с верхних этажей бутылки. "Непра-а-а-а-вильно мы живём", - сообщал время от времени чей-то голос из раскрытого окна... И это было верно... Гулять рядом с общежитием под вечер не стоило. Однажды таксист отказался подъезжать ко входу, ибо накануне интеллектуальная поросль сбросила гирю аккурат на крышу его автомобиля. В другой раз я лично отследил траекторию полёта железной койки с двенадцатого этажа. Для разнообразия обитатели общаги могли выкинуть и самих себя. Или...
СТУДЕНТ ФИЛОСОФСКОГО ФАКУЛЬТЕТА В ЛИФТЕ.
Томно-бархатный вечер. Общежитие. Пятнадцать минут в ожидании лифта.
- Может, - говорю, - пешком, а, Лид?
- Боюсь, на лестнице кто-нибудь непременно валяется... - говорит Лида, - Ах, наконец-то!
В тесной исписанной кабине двое парней держат под руки третьего. Безнадёжно сломанным венчиком болтается его голова. Полузакрытые глаза, бледная кожа. Он ныряет вперёд. Он бросается на Лиду. Лида:
- Ай! Вот ужрался...
Осторожно, двери открываются... руки санитаров ловят немощного. На носилки. Простынёй закрывают лицо.
Голос сзади: Ну, помер философ наверху... чо, по лестнице волочь?
Продолжение http://www.proza.ru/2016/10/23/2223