Однажды вечером на Тверской, возле бывшего Английского клуба, когда закат окрасил почтенных белых львов на воротах в пошлый розовый цвет, когда мальчишка-раззява уронил на мой непорочный ботинок потёкший кирпич крем-брюле, когда из-за этого я грязно выругался про себя... в тот самый момент я вдруг почувствовал, что за мной следят. Да, да, без сомнения! Неприятный толстяк в джинсах и чёрной майке. Я ускорился, он тоже, я почти побежал - он припустил следом. Я притормозил - он продолжал нестись, тряся бурдюком живота, пока почти не врезался в моё не столь катастрофично выпирающее брюхо.
- Фух-ты, Ванька! Куда улепётываешь, старик?
Я вглядывался в смутно знакомые заплывшие глаза, однако никаких ассоциаций не выныривало ко мне из бездны памяти. "Вы обознались", - хотел сказать я и вдруг заметил похороненную под жиром горбинку на носу, которая из последних сил пыталась обозначить себя.
- Никитка???!!! Отец Мельхиседек???!!!
- Ага, он, он!!! - заходил ходуном двойной подбородок.
- Эк тебя... а хороши монастырские харчи! - не удержался я.
Никита зарделся и попробовал втянуть живот, но махнул рукой.
- Давай ко мне! Я тут живу, зайдём вспрыснем. Помнишь, ты нам с Димоном не дал опохмелиться, думал, мы скажем жизни "гудбай". А мы по-прежнему скрипим!
В обнимку мы ввалились в квартиру. Я всегда поражался, до какой степени Ума не любила гостей. Ласковая и игривая со мной, при их появлении она облачалась в злобно-траурную мантию и даже, казалось, становилась ещё чернее, насколько это возможно в ситуации с чернильно-чёрной кошкой. Свернув хвост колечком вокруг лап, она засела за очередной книжной пирамидой и куксилась там на весь свет.
- Ну так, какими судьбами с Колымы в наши края? - в рюмочку с насыщенно золотистой каймой я щедро налил ему коньяка.
- Чем ты занимаешься? - спросил Никита, радостно наблюдая за процессом и не обратив внимания на мой вопрос.
- Толмачеством пробиваюся, однако наипаче меня постыжает ползская лень. Помизал мне злобожный диавол, досаждение мне, рабство подъяремное у законников. Ныне нищ аз духом и ожесточён. Паче слова мне такое бедствие.
В узкие, как бойницы, глаза Никита так поглядел на меня, что я устыдился.
- Переводчик я в Юридическом управлении. А ты?
- Я в отпуске.
- У монахов бывает отпуск? Ах, ну да, родственников там навестить али святыне какой поклониться...
- Мяу-мяу, - саркастически поддакнула Ума, высунув морду из-за пирамиды.
- Бывает... только я обратно не вернусь... Знаешь, Ванька, я подробно рассказывать не хочу, но... страшна там жизнь, вот так...
Я хотел сказать ему, что жизнь страшна не тем, что она страшна, а тем, что за ней ничего нет, но передумал.
- Пей! - я пододвинул к нему бутылку. Он нервно ощупал пальцами этикетку и вернул руку обратно на стол.
- Понимаешь, Христос - это Христос...
- Двух мнений быть не может... - важно кивнул я.
- Это всегда со мной, я не отрекаюсь...
- То есть в церковь продолжаешь ходить?
- Конечно, конечно, - защитился он, словно перед ним восседал Великий Инквизитор, которого надо непременно убедить в чистоте помыслов, а иначе аутодафе.
- Монархист? - продолжил я допрос.
- Конечно, конечно...
- А что остальные?
Оказалось, что весь наш сонм подвижников дружной стаей снялся с места подвига. Кто полетел в тучный подмосковный монастырь, куда никогда не истощится поток денежных вливаний, кто в сам град первопрестольный, поближе к сакральному сердцу родины, где за благолепными стенами из тесаного камня, в золотом и алом великолепии фресок покоились так называемые (как писали советские искусствоведы) русские святые и представители богоданной власти (тоже практически святые в народном сознании, ибо на всякий случай изображались с нимбами). По-человечески я понимал однокурсников прекрасно: холодно, уныло, скучно, алкоголично. Но внутренне злорадно похихикивал. Вот такой я подловатый! Эх, многое мог бы я добавить Фёдору Михалычу* про раздвоение личности! (Федор Михалыч - Ф.М.Достоевский)
Опосля серьёзных возлияний и дружеских излияний мы вышли на воздух. Августовский, всё ещё жаркий, но уже с первыми беспокойными нотками грядущей осени. Молодёжь куда-то бежала, что-то кричала, музыка выплёскивалась из-за таинственно занавешенных окон кафе, поливальная машина качественно освежила нижнюю часть наших брюк. Возле бывшего Английского клуба я пожал руку бывшему (хотя бывают ли они бывшими?) монаху.
- Ну, давай, Никитос, не теряйся будем общаться!
- До связи, старик!
Вычерчивая невероятную спираль, отец Мельхиседек направил тяжёлый корпус своего дирижабля к подземному переходу.
Продолжение http://proza.ru/2016/10/29/854