День матери

 
Ноябрьское утро третьего дня я встретил привычно, с реальным ощущением грядущих житейских потерь и приобретений. Звонки, почта, новости часа… К двенадцати, когда в глазах замелькали фиолетовые кружочки, мне пришлось перевести комп в режим сна и отправиться на кухню варить кофе.
С трудом помещаясь в крохотном шестиметровом пространстве, я случайно задел плечом на стене старую фотографию матери. Фото аккуратно, как в замедленном синематическом сеансе, спорхнуло со стены и опустилось на стол рядом с приготовленной в мельхиоровой турке чашечкой кофе. Я взял в руки семейную драгоценность, щурясь, отхлебнул кофейную смоль и...
Меня пробил ток в тысячу ампер! – «Господи, сегодня же у мамы День рождения!..»

Новостное щебетание СМИ, неприятности по работе, короче, всё, что вынуждает нас принюхиваться приглядываться и прислушиваться к проблеме выживания в этом увлекательном мире зла, рухнуло и разбилось передо мной на мелкие колкие фрагменты.

Двадцать лет назад я простился с мамой на Ваганьковском погосте. Каждое утро в первые две недели просыпался на зорьке, наскоро одевался и с первым поездом метро мчался на Баррикадную. До 9-00 часов нарезал круги вокруг кладбища, негодуя: «Когда же оно откроется?!.» А потом бежал в открывшиеся ворота и до вечера стоял, наклонившись над маминой могилой. Стоял и пытался понять, почему вместо горестного «ох!» в моём сердце рождается возвышенное «ах!»

После смерти матери, быть может, в утешение, Господь наделил меня двухнедельным прозрением истинного величия и ничтожества событий этого мира. И потому смерть мамы уже не казалась мне... невосполнимой. Более того, наше общение ежедневно радовало меня! Наконец я мог толково объяснить маме всё, что не успел сказать при жизни по сыновней халатности и беспечной занятости ума.
Мама тихо лежала в гробу, слушала меня и совершенно во всём со мною соглашалась. Она ни разу не перебила меня! Хотя нет, один раз, видимо, притомившись, она попросила сторожа напомнить о том, что уже поздно, и мне пора уходить обратно. Из многих сторожей мама выбрала самого интеллигентного. Он обратился ко мне «на вы» и даже поинтересовался, был ли я на могиле Есенина.

Так "однообразно" возвышенно я провёл первые две недели по смерти матери. А потом...
Жизнь оборачивала Ваганьковские хляби в разновеликие пелены дней, месяцев, лет. Истинное значение событий уступило место их привычному житейскому осмыслению. Барахтаясь в текучке, я стал навещать маму только по воскресным дням, потом по праздникам, а теперь и вовсе - на рождение, смерть, да на Пасху...

Сколько часов я простоял неподвижно, тиская в ладони старую фотографию, не знаю. Когда за окнами уже стемнело, в коридоре раздался звонок. Я очнулся от воспоминаний, вернул фотографию на место и открыл дверь. На меня вывалилась толпа сослуживцев. Каждый из них что-то возбуждённо говорил и пытался дотронуться до меня руками.
- Хватит уже! – заорал я, едва сдерживая натиск.
- Толян, мы ж тебя с обеда разыскиваем, - прошепелявил Надир по кличке «Плут», - все пивняки обошли, где только ни были, а ты… дома! Ты чё?
В ответ я негостеприимно вытолкал товарищей за дверь и сунул им пятёрку (в смысле 5000 руб), сказав:
- Это моё импортозамещение.
Гости, радуясь внезапной прибыли, покатили на лифте вниз, а присел в прихожей на любимый мамин сундучок и вдруг… заревел белугой! В горле, как зонтик, раскрылся удушливый ком, а из глаз брызнул кипяток слёз! Господи, да что же это?..

Немного успокоившись, я подошёл к серванту и взял молитвослов, сложенный среди прочих книг ещё маминой рукой. Долго, как истинный неофит, искал подходящую страницу, наконец нашёл и, обернувшись на иконку в углу серванта, стал читать. Я читал, ощущая всем сердцем веру в Бога и истинную справедливость:
- «Молю Тебе, милосердый Господи, утоли скорбь мою о разлучении с материю моею Галиной. Душу же ея, яко отшедшую к Тебе, приими в Царство Твое Небесное…»

Я читал и всё более погружался в мир, где нет границ между живым и мёртвым, где светит ровный всепроникающий свет. Меня не удивляло отсутствие теней. Был ли я реально в раю, или в его восприятии, не имело для меня никакого значения. Всё пространство вокруг заполнило влажное материнское тело, сотканное из любви и слёз. По ложбинам, напоминающим кровотоки, бежали ручейки умиления, страдания и радости. Гулкая вибрация материнского сердца закладывала уши и отдавалась в биениях моей сердечной мышцы. Мы оба входили в единоутробный резонанс плоти живой и мёртвой...

Наутро я нашёл на столе аккурат под маминой фотографией листок, исписанный моим почерком. Вполне приличное стихотворение никак не соотносилось, если честно, с моими возможностями в стихосложении. Кто написал его, и по сей день остаётся для меня загадкой.


Памяти матери

На тихой стороне среди могил
Я припадаю к матери моей,
И шум дерев, и шелест птичьих крыл
Поют неспешно Господу о ней.

Горит в руке свеча заупокой,
Но сердце перепутало слова,
И солнца луч за здравие свечёй
Благовествует мне: Она жива!

Живительны творения небес,
Возносится свеча до облаков.
Так матери дыхание окрест
Я собираю в голубой платок.

Слезами не насытить бледный лик,
Не расточить снежинки на слова,
Но кровью различаю дальний крик:
Ты – весточка о том, что я была!

Ваганьково, ваганьковскую шаль
Накинул я на матери плечо.
Прими, Господь, сыновнюю печаль
За упокой и здравие свечёй.