ПОТУСТОРОННЕЕ
Под сенью подсыхающей араукарии, верхние ветви которой тем не менее пушисто стремились к потолку (ну, ещё метр, а что дальше?), я лежал у себя мокрый от липкого ужаса. В сумерках над кроватью, мерцая, парила синяя женщина. Она то подлетала под потолок, бесшумно стукаясь о него спиной, как надутый газом шар, то приближалась ко мне вплотную. Мягкие, словно верёвочные, руки пробегали вверх-вниз, будто струились. Платье хлюпало вокруг тощей груди. Её лицо застыло. И всё, абсолютно всё в ней было равномерно синее, лишь "белки" глаз отсвечивали голубовато-серым.
Накануне я поругался с Никитой из-за Турции. Он говорил, что оккупированные турками славяне - плохо, нехорошо. Оккупированные русскими татары и башкиры (узбеки, туркмены) - нормально. Турки мечтают о Крыме - опять плохо. Русские о Константинополе - хорошо. Чечены воюют с русскими - плохо. Осетины и абхазы - с грузинами - хорошо.
- Никита, я не хочу тебя обидеть, но это двойной стандарт. И ещё. Для Западной Европы русские кто? Я не про Рахманинова и Достоевского, я - в массе говорю. Медведи, лапти. Но любовь и уважение западному человеку обеспечены на веки вечные, а если человек с востока - то он чурек и так далее. Только, Никита, не реши, что я чего-то делить или кого-то обидеть хочу. Такого нет - и не будет. И тебя я буду любить, даже если ты при мне положишь на турецкий флаг дохлого таракана! Я ведь на самом деле очень глупый и по-своему странный человек. Хотя совершенно справедлив! Я болезненно справедлив!
Обрывки спора вертелись, образовывая завихрения, и вытекали из головы, как грязная вода в слив, в то время, пока я пялился на синюю женщину с закатившимися глазами, и от страха по всему телу шевелились волоски. Из последних сил я привстал и заметил, что в углу копошится непонятная клочковатая масса. Я начал всматриваться... Это были волчата. Ещё маленькие комочки с глазами жёлтыми и яркими, как свет электрических лампочек. Через несколько минут они уже достигли средних размеров, вздымали загривок, припадали к полу и свирепо рычали. Вот пролетела ещё пара мгновений... и передо мной огромные волки, быстро вращающиеся прожектора их глаз режут мрак лучами. Заорав, я выскочил из комнаты, на кресле мелькнула кровавым кулем отрезанная баранья голова. Вслед неслись крики, визги, кошачий плач. В коридоре на меня с болью глядела сестра.
- По-видимому, надо умереть, чтоб жить наконец спокойно! - бросил я и кинулся по лестнице вниз, мимо квартиры (не)любимой, на волю, на Тверскую.
Вовремя уйти в любом аспекте - большое искусство... Я бежал к памятнику Пушкину, но у входа в подземный переход застыл как вкопанный. Впереди зияла гигантская акулья пасть с зубами, похожими на Альпы из окошка самолета. Я не мог заставить себя спуститься в эту бездну. Акулий желудок, увольте... Однако адские волки приближались неумолимо... Час пик, люди напирали, толпа несла меня сама мимо зубов, которые едва не цеплялись за одежду, туда, в неизвестную глубину, где... мало ли что... Но там по-прежнему находилось всего лишь метро, и как раз подкатил состав. Я машинально скользнул в распахнувшиеся двери. Странно, на платформе такая давка, а в вагоне всего несколько человек. Я опустил лицо в ладони и так проехал неопределённое количество станций, полный печальных мыслей о своём прошлом, настоящем, будущем и потустороннем. Потом поезд резко встал. Я очнулся, оглянулся вокруг и обнаружил, что остался совершенно один. За стеклами соседних вагонов висела безнадёжная пустота. Внезапно перед глазами запорхали белые мушки, придавила камнем нездешняя усталость, и я расстегнул ворот сорочки. Стало трудно дышать, тело теряло чувствительность. Или мне чудилось... На полу возле моего ботинка, поблескивая рубинчиками глаз, сидела и смотрела на меня Вафля... Я обрадовался, хотел протянуть к ней руку, но она не слушалась. Не отрывая взгляда от зверька, я прилёг на сиденье. Поезд дёрнулся, встряхнулся, словно пёс после купанья и, с грохотом раскачивая вагонами, помчался в обратном направлении. Я ещё успел заметить проносящиеся мимо странные углубления, кабели и лампочки в туннеле...
В тот солнечный день в садике перед моргом собралась большая разношёрстная толпа. Настолько большая, что работники учреждения гадали, пришли ли эти люди провожать одного и того же покойника или же разных. Под старинной, но стойкой липой несколько мужчин негромко переговаривались:
- А что же в точности случилось? - озадачился маленький лысеющий тип.
- Говорят, сердечный приступ...
- Да нет же, инсульт, говорят... Его нашли в депо лишь через сутки уже совсем холодного.
- Я слышал, что водка - исток,* вот что, - вмешался бомжевато-богемного вида человек в полосатых брюках. (*Игра слов с названием водки "Исток")
- Что вы, что вы, - со знанием дела сказал Димка Червяков, державший под руку хирургиню Марго, - он всегда предпочитал "Кристалл".
- Я имел в виду, что водка - генератор смерти. Я, к примеру, уже два года как завязал, а то был бы сейчас там же, где и бедняга Иван.
- Премного благодарен за сочувствие, - отчётливо, как мне показалось, сказал я, но никто не услышал.
Я располагался прямо над их головами, и солнечный свет проходил сквозь меня не хуже, чем через стекло. Вместе с ними я ждал выноса тела, а покамест рукастые санитары за немалую мзду обряжали его в приличный итальянский костюм. Я перелетал от одной группы скорбящих к другой и, скажу откровенно, узнавал не всех. Больше всего незнакомцев толпилось возле отца, сестры и Лисички, которая замерла с красными утомлёнными глазами и мяла в руках колючий букет чайных роз. Лишь она одна догадалась внести разнообразие в погребальную флору. Все прочие готовились топить труп в море гвоздик. Осунувшаяся Газиля участливо гладила Лисичку по плечу, выражая этим свои соболезни.
Никита, показывая на полуразрушенное здание на противоположной стороне улицы, говорил:
- Как жаль, что сносят старую Москву, но как хорошо, что мы - не домА и поэтому никогда не умрём.
В женской группке в отдалении шушукались:
- Он отравился из-за какой-то девушки из Костромы...
- Нет, наоборот, это она отравилась. И не из Костромы, а из Мамырей...
- Вы обе неправы. Говорят, он был в кого-то влюблён, а она отказала. Разбитое сердце...
Барышни синхронно подняли к небу затуманенные взоры.
- Ах!
Вблизи бетонного забора импозантный мужик, в котором я с трудом опознал сто лет назад потерявшегося однокурсника Борьку Земличного, окучивал Таню.
- Будем знакомы, я - поэт, член Союза писателей - Борис Земличный...
- Простите..э-э-э... Земляничный?
Борька на секунду скуксился, но не сдался.
- А вы, мадам, не пишете ли случайно стихов?
Её грустное мотанье головой.
- А прозу?
Вновь тот же горестный знак признания бесталанности.
- Вы знаете, а я проснулся сегодня на алой, как гребень петуха, заре и первым делом перечёл Бодлера.
Приложив одну руку к груди, он откинул чёлку профессионально отрепетированным взмахом и с подвываньем продекламировал:
Вы помните ли то, что видели мы летом?
Мой ангел, помните ли вы?
Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,
Среди рыжеющей травы?*
(Стихотворение Шарля Бодлера "Падаль" в переводе В.Левика)
- Cам ты падаль! - крикнул я, но никто опять не услышал.
В этот момент их пригласили в зал прощания. Незримым сопровождающим я проплыл туда, где лежала в довольно нарядном гробу "дохлая лошадь", которую они тут же закидали умирающими цветами. С робким любопытством я впервые взглянул на себя со стороны и констатировал, что выглядел неплохо. Страшно бледный, но раз это считается аристократичным, я остался доволен. Усердные гримёры мастерски скрыли все следы кровоизлияния. Я осмелел и хотел было изучить свою физиономию поподробнее, однако пособники Харона неприлично быстро плюхнули на гроб крышку и потащили его к автобусу.
На кладбище по-прежнему благосклонно светило солнце. Собравшиеся у катафалка молодые привлекательные женщины бормотали обо мне что-то ласковое. Затем из толпы провожающих начали выходить разные люди, половину из которых я припоминал с трудом, потому что это были бродяжки или случайные знакомые. Один промямлил:
- Если б не Иван, я бы замёрз в луже, а он пустил меня в подъезд в ту ноябрьскую ночь, когда ударил мороз.
Другой, по виду бывший интеллигентный человек, прошамкал:
- Иван не раз спасал меня от голода, отдавая половину купленных продуктов.
Застенчивая делегация гастарбайтеров подробно перечислила разные виды помощи, включая беседу на таджикском.
Потом выступила пожилая толстуха - финская переводчица и, промакивая глаза малюсеньким платочком, поведала, как я оплатил её собаке операцию на чём-то там. Затем (не)любимая, прерываясь на вздохи, сообщила, что я профинансировал сложное лечение позвоночника её дочери, когда бывший муж оказался на мели. За ними вовсе неизвестная девица рассказала, что я купил памперсы для дома престарелых. И так далее... люди благодарили за то, что я бескорыстно помог им что-то приобрести, вылечить, сделал за них их работу и тому подобное. Одни истории припоминались, другие, закопанные очень глубоко - нет. Но я дивился их изобилию. Совершая эти поступки при жизни, я не обращал на них большого внимания. Поглощённый своими травмами, я решал чужие проблемы походя. Это было также естественно, как дышать. Зато я точно понял теперь, куда незаметно утекали мои заработки.
Внезапно от горюющей людской массы отделился убитый мной человек всё в такой же клетчатой рубашке.
- Иван!- торжественно провозгласил он. - Здесь перед всеми собравшимися твоими друзьями я хочу заявить, что обязан тебе жизнью!
- Сколько Ванечка сделал для вашего восстановления! - всхлипнула сестра.
Отец затрясся и ниже опустил голову, грива совсем закрыла ему лицо. Никита размеренно крестился. Некоторые не выдержали и залились слезами. Я сам, честное слово, заплакал бы от благодарности к ним, если б мог.
Под конец вынырнул из гущи Борька Земличный.
- Друзья! - выкрикнул он немного истерично. - Надеюсь, все вы знаете, что Ваня - прекрасный поэт! А в России поэты всегда уходят рано! Такова уж наша ментальность - не ценить при жизни этих тонко чувствующих членов нашего общества!
И так красноречив он был, описывая трагические судьбы поэтов, что интеллигентская толпа дружно хлюпала, а бомжи раскрывали рты, обдавая интеллигентов несвежим дыханием.
- Как представитель лучшей на сегодня писательской организации России, я торжественно обещаю, что здесь, на твоей могиле, Иван, мы высечём на граните надпись: "Непризнанный русский поэт"!
Борька покровительственно взглянул на гроб. Из толпы неслось восхищённое гудение, перемежаемое одобрительными возгласами. Полосатобрючный расфилофствовался:
- Истинная гамартия - это совсем не то, что у Аристотеля. Настоящий фатальный изъян мироздания в том, что хороший и талантливый человек не находит себе места.
Бывшая интеллигентная особь произнесла:
- Как же тоскливо быть настоящим в мире плюшевых кукол и дешёвых идей...
Я бы присвистнул, да мне было нечем... может, ещё и сборник мой издадите и раскрутите...
Я вроде был рад, но в то же время чувствовал, как это становится мелким, неважным. Познание земной жизни с её успехами и неудачами подошло к финалу. Меня потянуло вверх, знакомое ощущение, многократно испытанное в ходе ночных полётов. Могильщики уже деловито заколачивали гроб. Бам-бам-бам... разносились их удары по всему кладбищу. Я подлетел к Тане и прошептал ей на ухо:
Если в рай после смерти меня поведут без тебя, -
Я закрою глаза, чтобы светлого рая не видеть.
Ведь в раю без тебя мне сгорать как в аду,
Нет, Аллах не захочет меня так жестоко обидеть.*
(Стихи Саади в переводе В.Державина)
Она беспокойно повела плечами и оглянулась.
Саади говорил, что человеку необходимо две жизни: одна для ошибок и опыта, другая для их осмысления. Что ж, умерев физически, я всё же был несомненно жив и имел отныне неограниченное количество времени для размышлений о том, почему оно получилось так, как получилось.
Меня тянуло вверх всё настойчивее, и я не сопротивлялся. Я предполагал, даже знал и отчётливо зрел, что ждёт меня там. Красный залив и золотые облака, наросты, натёки и невиданные растения, новые планеты, возможно дома, населённые теми, кто ушёл раньше меня... И, главное, тот коридор, в который не попадал я с самого детства. Двери в миры, незапертые двери... Место, где никого нет и никто не помешает мне выбрать, какой дорогой пойти.
Земля удалялась, но я долго ещё различал на ней Таню. Она расправляла ленты на венках, водружённых над уже засыпанной глинистой могилой. Ветер играл её каштановыми прядями. Но в конце концов и она растворилась, слившись с прозрачным воздухом. Зато прямо перед собой всё ближе и ближе я видел тёмный, но манящий вход в заветный незабываемый коридор, мысль о котором не покидала меня никогда... какие загадки притаились там... Сделав руками движение наподобие гребка, как бы оттолкнувшись от пустоты, я устремился вперёд...