Александр Евдокимов
ПОКОЙНЫЙ СВЕТ ТОРШЕРА
новелла
в стиле «Rock-in-Room»
in the style of «R-&-R»
(аудио-версию слушайте в iTunes)
Пространство спальни тамасичными кружевами лёгких, прозрачных материй молчало камнем. Зеркальный повтор этой мысли устал и желал сжатой скинии ветра.
- Старею...
Ольга Андреевна печально смотрела сквозь стекло, сквозь собственный абрис, сквозь своё время...
Морщины исцарапали ёмкую гладь в глубине отражений и тронули ранками и лицо, и шею Ольги, украшая тёмные глазницы скульптурной строгостью, знавших и смех, и каприз, и поцелуи мужчин.
Зеркальное пространство ощупывало и осматривало её тело ладонями разных диафрагм... =
: утром – нервно – : – глаза, лицо, шея, лицо, глаза, зубы;
: днём - мимолётно – : – глаза, голова, грудь, спина, колготки, губы;
: вечером – медленно и печально – : – абрис, ноги, попка, плечи, грудь, живот, чубчик письки, попка, спинка, шея, грудь, соски, зубы, губы, глаза, абрис и…
Глаза, глаза, глаза...
Сквозь мякоть несуществующего бытия, вслед за глазами, ползли по её телу руки, примеряя силуэт, пришедший из света, к реальной – смуглой и стройной сорокалетней женщине…
Она игриво плескалась в плотном пространстве нереальной плоти, взбивая руками волосы и представляя себя то распутной, то больной и слабой, то сильфидной, а иногда, вдруг, начинала плести косичку...
- Старею...
Прозрачная тень рванулась в кристальном пространстве, и коснулась колен Ольги Андреевны, и приподняла воздушную ткань, и повернула плечо в одну сторону, потом в другую, – едва заметно улыбнулась, – резко сорвала… =
: и с себя;
: и с Оленьки;
: и, с пришедшей из света…
Сорвала мягкую ночную накидку: волосы ещё плавно падали вниз, рассыпаясь на обнаженных плечах, а она уже пристально смотрела на две маленькие дульки, всегда бледные от тенистого места.
Торшер лизнул теплом соски и нервная дрожь, – через спину, – кинулась в волосы, и через плечи – обронила холод на живот и, шевельнув кудри лоно, дрогнула в коленях. Ольга Андреевна ладонями приподняла груди немного вверх и нервно толкнула свои рёбрышки вздохом, чтобы выше задрать носы титек.
- Тряпочки... Всё уходит... грудь девичья... грудь матери и... всё уходит... тряпочки...
Объём отражения навалился на Ольгу как на собственную тень и она опустила руки, а зеркальный воск застыл перед ней профильным срезом, – женщина посмотрела на себя сбоку, где вместо упруго-острого излома, торшер огибал плоскую линию, увязая в мягкой коже и, лишь в нижней части живота, и в бёдрах жил тугим бронзовым блеском.
- Любимой мне не быть...
Ольга Андреевна оттолкнула себя и они обе рухнули на кровать.
- Поэтому они непостоянны. Коты мартовские!...
Каприз печальной краской скользнул по её лицу тоненьким горячим ручейком, и светло-грустная нить мулине зажглась покойным светом торшера.
- А время-то?!... где он опять..., – Ольга Андреевна встала быстро укуталась дымкой ночной рубашки и опять вошла в зеркало, где столкнулась с тихой улыбкой изнанки бытия и, соединяясь с этим пространством, изваяла своей плотью строгость лебяжьего нрава. – А сколько их, мною отвергнутых...
Она отвернулась от себя и раскинулась устало на кровати.
- Кроме одного отвергла всех! Дура... он не любит меня... хотя: ревнует же.. он просто эгоист! Боится, – рогатым станет! Да-да, это эгоизм в нём и не больше!... Неужели сучка завелась?! Это нас нужно под замком держать!... Нас!
Голос Ольги Андреевны был слегка прибавлен гирькой часов, – нескончаемым пульсом многоточий. Её волнение и воображение, рождённые полуночным часом, не углублялись, хотя и не угасали вопросами: она боялась измены мужа и думала об этом штрихами – без пошлостей.
Абрис мыслей и отражение Ольги, сумрачно теснившиеся на полированном шифоньере напротив, были равными: неясными, нечеткими, неровными...
!Её рука потянулась к торшеру и свет погас! – !Тьма и свет стали нервно сменять друг друга!
Выключатель щёлкал, а зрачки в её глазах не мигали…
- Да, нас надо… под замком! А они? Чего это я одна и одна?!... Нет, если работа, то… ладно, а если… Да-а… Вот лежал бы рядом… Какое счастье! – она улыбнулась и окутала себя тьмой!...
Она лежала, рассматривая искажённый собственный силуэт, и жалела, что не может разглядеть ни собственных глаз, ни женских линий в своём теле из-за мутной толщи лакированных досок многолетней старинной мебели.
Она смотрела на шкаф, как на пыльную картину и ненавидела «автора» данного произведения. Ненависть к нему родилась давно и жила иногда вечерами.
- Он боялся меня, – опять печально сказала Ольга Андреевна, подчиняясь пространству воображения. – Он моей красоты испугался. Откровений… Он рисовал мой портрет с моего отражения… Он испугался любви... Дурак! Ему только шахтеров рисовать, или железнодорожников...
Ольга улыбнулась и пожалела: отражение не приметило такую мелочь. В пролакированном пространстве рука скользнула к груди и она почувствовала в своих пальцах сосок... Полированная слизь потянулась к Ольге Андреевне теперь обеими руками: пальцы ласкали и грудь, и обжигали ноги...
- Я на шпалу и похожа там! – Ольга взволнованно раздвинула ноги. – Цензура испортила картину!... Да!... Посмотрели и заставили одеть... потемнее, чтоб под спецовку... Фу...
Пеньюар раздражал!...
В лакированном дне мелькнула дымка ночной накидки и упала туманом в зеркальном пространстве.
Рука потянулась к торшеру и всё кругом пропало: и только топот стрелок продолжил жизнь в тёмной комнате, и только чьи-то тёплые руки!...
...Ольга почувствовала Его во тьме и затихла: тёмно-лунная плоть прижалась к ней и обожгла уста, а потом по щекам обронилась на плечи и облизала соски... Тряпочки наполнились сучьей тревогой и ожили... Ольгин язык бросил влагу на губы, а тьма истерично закрутилась вокруг пупка и сорвалась на губы, и размазала по волосам горячую жидкость, и обняла мягкую попку и влезла в мокрый чубчик – ноги сжались и сдавили ночь...
Бабочкой, вновь, застыли и зависли чувства – ампутировались: объятья янтаря и алтайского мёда – утверждали блаженство в порочном мгновенье экстаза!...
Ни напряжённая гладь зеркала, ни полированная глубина красного дерева не хранили в себе абрис Оленьки, поэтому грех самки умирал во тьме, пугая экстазными стонами только мирный бег стрелок и приближал сладкий миг слияния с тьмой...
- Ш-шпала… ж-железнодорож-жная… рельс-сы… и острие сюжета, и дорога, как судьба! – глаза Оли не только видели, но и слышали себя юную и, перманентно, слепую: высокомерную и дурную, но красивую, с вызывающим видом, начиная с ресниц, из-за которых смотрела и оценивала мир сей, но вместе, с той козой, сейчас, не пелось…
А я всё вижу?!...
Я не слепая!
Я не такая,
чтоб ждать трамвая!...
на остановке,
где проживая,
проходишь ты,
не замечая…
как юбку я!
приподнимаю:
чуть-чуть!...
чтоб видели не все!
тебе –
взглянуть!
Я с каблучка шагала по Москве…
И с высоты смотрела сквозь ресницы!
Искала я судьбу не на земле…
Но, вдруг,
в трамвайчике! –
столкнулась с принцем!
Он подал руку
И!...
придвинулся ко мне,
И!...
я сошла с небес:
как вам
И!...
не снится!...
Не обнял он –
так-как,
в другой руке…
Был ароматный запах!
От курьерской пиццы…
- Дура…
Пульс онемел в ней, и всё провалилось!... – с ресниц Ольги сорвалась слеза, царапнула щёку и вернула чувство...
- Значит, художник не виноват, его заставили... Ведь была красота... была! Художник – тряпка, тряпка и слюнтяй... Ведь была красота...
Ольга Андреевна опять впустила свет, – всё так же бежало время, пропуская песок из одинокой руки...
Женщина встала и столкнулась с грешницей.
- Да, красота была...
Она отмахнулась от себя и влезла под одеяло.
- Где же он шляется?... Эгоист... Ладно... Всё! Всё: сплю!
Укрыв себя тьмой, Ольга Андреевна позволила сомнамбулизму перетащить отражения её мыслей в ладони любимого и опьянела от сладкого сна, но чужие слова и чужая улыбка возбудили брезгливость и она от страха проснулась: включила свет!... В пространстве застывшего лака устало плавала всё та же картина...
- Надо его переставить! – изнанка Бытия, в вязком дне полировки, застыла от бессилия сбросить тяжесть мёртвого леса. – Приснится же... У него кто-то есть! И сюда, кобель, её приводил!...
Ольга Андреевна с отвращением оттолкнулась от подушек и села посредине кровати, поджав ноги.
Омут деревянного блеска смотрел на неё стылой горько-солёной лужей слез, в которой отразилась соперница...
Пахло секрецией...
- Я дура!
Она брезгливо вытерла простынёю руки.
- Шкаф нужно убрать и купить неполированный.
Рассердившись на себя и на мужа, она опять позволила размеренным звукам часов терпеливо точить ночь до рассвета, до нового дня…
Иллюстрации сна стали основой реальности, а реальность насытила иллюзии сомнамбулизма, размыв меж ними все грани… =
: гирьки часов, свинцовой лёгкостью, нависли над женскими веками тайн и воображений;
: цепи гирек потянули свой ход – на завод, протрещав в механизме пружин полновесно;
: невесомая тяга гирек, вновь потянула мгновения времени – в вечность…
Топот стрелок продолжился и отсчитал, своим боем, границу между ночью и утром.
Часы мелодично отбили вступленье, будто, к песни, от раз – до четыре!...
Ольга Андреевна глубоко вздохнула, а ладони поправились – сласть, под щекой и, вдруг, она задержала дыхание!...
Раздался звук противного и требовательного звучания звонка!
И тишина!
Звонок вновь заполнил пространство: толи реальности, толи сна, толи всего в этом мире и сразу!...
И тут же стих, как сверчок – в тайне тёмных кустов, у рояля!
И тишина наполнилась… =
: и лёгким дыханием женщины – она сладко выдохнула, и улыбнулась;
: и лунной дорожкой, по которой она шагнула в зыбь предрассветную босячком;
: и той симфонией, которой дали отсчёт часы старинные…
Отмерили небесными литаврами: от одного – до четырёх!...
И!…
Крышка рояля открылась и смешала белое с чёрным: диезы с бемолями ожили реальностью в полутонах…
Рассвет – запел!....
От белых простыней!...
спешит рассвет –
в проспект!
И!...
в пылких, обоюдных чувствах:
они –
не у Земли!...
А на крылах –
вдали...
Уже:
у невесомой люстры!
Из белых атмосфер!...
спешит в сюжет –
балет!
И!...
утверждает жизни чувства:
они –
не у Земли!...
А на крылах –
вдали...
Уже:
за невесомой люстрой!
По белым облакам!...
спешит их сон…
с дождём!
И!...
в вечность поднимаются все чувства:
они –
не у Земли!...
А на крылах –
вдали...
Уже:
над невесомой люстрой!
Под белые стихи!...
спешит душа –
в слова!
И!...
исповеди в дивных чувствах:
они –
не у Земли!...
А на крылах –
вдали...
Уже:
на невесомой люстре!
От белых куполов
спешит в прилив –
мотив!
И!...
в этих окрылённых чувствах:
они –
не у Земли!...
А на крылах –
вдали...
Уже:
у невесомой люстры!
По белым облакам!...
спешит их сон…
с дождём!
И!...
в вечность поднимаются все чувства:
они –
не у Земли!...
А на крылах –
вдали...
Уже:
над невесомой люстрой!
На белой высоте!
спешит к нам хмель,
как шмель!
И!...
вот, уже в шампанском чувстве:
они –
не у Земли!...
А на крылах –
вдали...
Уже:
в-вот!...
в невесомой люстре!
А белое вино?!...
спешит вблизи:
«возьми!»...
И!...
в невесомости пылают чувства:
они –
не у Земли!...
А на крылах –
вдали...
Уже:
И!...
н-н…невесомо –
в люстре!
По белым облакам!...
спешит их сон…
с дождём!
И!...
в вечность поднимаются все чувства:
они –
не у Земли!...
А на крылах –
вдали...
Уже:
над невесомой люстрой!
…От белых простыней!...
спешит рассвет –
в проспект!
И!...
в пылких, обоюдных чувствах:
они –
не у Земли!...
А на крылах –
вдали...
Уже:
у невесомой люстры!...
город Москва