Александр Евдокимов
ПРИШЕЛ...
новелла
в стиле «Rock-in-Room»
in the style of «R-&-R»
Его глаза жевали пространство, – кресты приближались, переворачиваясь в этих глазах: покой усопших вместе с землёй повис в воздухе, и заскрипело на зубах. Он остановился, – веки сжали свет дня, а зрачки закатились под лоб, уставившись в себя, в мякоть своей памяти, пронзая тьму воспалённых морщин мозга:
пуповина одному жизнь другому смерть но свет был громкий мать туго пеленала глаза смеялись зависая над творением матки переполненные соски растянулись на молоке и крест между ними раскачивался обхватившись за шею верёвкой руки раскинуты у него летит во времени крабом вцепится в липкую грудь больно и вкусно и сладко мама год он круглый ломаный каждый месяц в нем паровозиком а неделя по-дневниковски столбиком понедельник вторник среда рядом другой четверг пятница суббота а воскресенье там где место для замечаний оценки за поведение двадцать пятое пятнадцатое девятнадцатое двадцать пятое вдруг одиннадцать две эти палки ранки почему качается а вокруг креста кровоподтёки соски дряблые небритая щетина улыбается у зверёныши у-у-у гады глотка пожирает гранёный огонь ладони накрывают стол из ладоней борщ для щетины и в угол в тень крик папа мама август теперь падают звезды падают падают и уже лужи одеяло срывается и ночь крики страшно не надо папа туман слизняк хмурый большой и спокойный мозоли на руках креста нет от зайчика тебе в глазах мудрость хлеб с маслом чай весело и тепло лесом пахнет мышки белые мягкий смех в ладошках зёрнышко за зёрнышком и в карман пальто большое убежала глаза напуганы молоко подгорело белая шерстка сплюснулась рубашка на кулак большой палец на нос кровь тёплая а хвост суслика за пять копеек за шкурку капкан а он без шкуры ползёт руку левую лодочкой сложил правой указательным пальцем шлёпнул соседский и на соседскую ложились сняв трусы письки твёрдые были пацанка плоская глаза большие тёрлись об живот ей целовали шлепком и ослепило бешеным громом дождь в ночи скотина надрывается как полоснёт у самых глаз и рушится в уши треск неба мама папа тепло одна щека колется другая ласкает никто не крестит в кусты залезли затянулись в себя и всё круги в глазах храмы рушатся мчится в пространстве распахнутый гвоздями соски бескровные природа порождает в обломках глаз икон детей уродов своих всея с погасшими свечами новый год зелёный запахом сердце волнует шар отрывается с иголок прозрачно-полный плод молока из детства переворачивается в глазах мелькает и отражает глаза и лопается кровь из ушей срубилась ёлка две руки воняет водкой всё тихо но бьётся всё беззвучно листается дневник от сентября одиннадцатого февраля год разорвался ямами посыпался август где мама тишина глаза соседей говорят но без креста а дома ящики новые и папа мама в них губы сжаты руки умылись на груди не слышу папа мама далёкое пространство…
...Могильные холмы опять влезли в глаза, солёная роса скосила это перевёрнутое изображение, и он ступил на аидную часть мироздания. Кладбище молчало – глухонемой с жадностью раздвинул свои рёбра тишиной, – гармония, – редкое собачье наслаждение, – полноценность. Травяные сплетения удерживали горько-полынными верёвками оградки на земле, а могилы цеплялись за небо, чем попало: крестами, звёздами, полумесяцами, обелисками, колами...
Гедонические прихоти тащили его сюда: здесь мать и отец в одной ограде, – взошли на свою Аркадию, – заломив календарь от одиннадцатого и: река горя понесла свои воды из двух далеких ранок – двух единиц – февральского стылого дня, когда оборвался распахнутый с верёвки обнимающей шею матери и затянул её на шее отца. Крестик рухнул на землю, вонзившись в пол среди кровяных пятен, – лицом от стыда, – во тьму, – оглушив их дитё молчанием.
Глухой слушал спиной, руками, глазами Лету, а плоты-холмы плыли перед ним аккуратными рядами, царапая солью оградок душу, приближая одиннадцатое, вцепившееся в плоть неба двумя звёзднокрестовыми мордами.
- Пдышоуы... вот...
Мышцы голосовых связок, ломая буквы, выкрошили гортанные звуки, тёмное от времени дерево расступилось: август и февраль сплели у себя на груди руки – одну холодную, другую тёплую, без брезгливости, не крестясь перед мессией.
Водка жопой примяла траву, скорчив скорбную рожу, сжала горло-целку, пряча в полынной глубине дурь. Глухой дунул в стакан, смывая с него мирянское, – окрестив тишиной авгуральского времени.
Руки тронули землю – сел, – слева земля вздыбленная звездой: уходя, душа прорвала плоть, оставляя острую рану; справа – тихая пригоршня праха: душа вытянула пуповину в небо и лёгкий шрам застыл в пространстве крестом.
- Пдышоуы... папа... мама...
Ладони пригладили застывшее время, освежили: тёплая рука осмотрела холодную – заботливо, как бы надеясь обнаружить пульс, Водка покорно отдалась Глухому, – он поцеловал её и она радостно обнажилась перед ним, крутя жаркими боками, желая слиться с ним всем своим телом.
- Памаэну...
Нутро в нутро – сдвинулось!
Глаза закатились под лоб и мозг упал в колодцы зрачков: от удара пошли круги в глубине крови – она замерла и, вдруг, дёрнулась конвульсиями, выталкивая локтями соль сквозь кожу и укусила темя...
вверх ногами в воде колени у лба плыть бы в бесконечности тёплая тьма от живота корни жизни восторг рукой хлопнул брызги и за ними вдаль лбом в мягкую стену назад и тут небо и тут и небо и стена матка как две ладошки люлька а там за скорлупой глаза улыбнулись вздрогнула грудь и раскинув руки от соска к соску поплыл в молочном пространстве распахнутый колючая щека уткнулась в живот ухо вложило его себе внутрь стучит слышишь сопель четыре руки держали над землей и землю и себя и всё пространство подставив солнцу ухо пронзал шум времени и рука шапку стягивала кидая тело на колени храм купол мироздания на раскрывал тайны слышу пяткой оттолкнулся тихо больше не слышу осторожней в глазах жила вечность и её глаза и он в мягкой тьме и сжало распахнутого между сердец и соски не удержали в себе белый свет жизни…
- Мама...
Водка ткнулась в прах и углубилась в душу могилы.
- Папа...
И рану прижег алкоголь...
Из бутылки крапал на холмики – поминальный каприз.
- Паману...
Стакан сбил спазмы, – плеснув в горло огонь, – Глухой замер.
Раскисший в водке мозг начал просачиваться через жуткую глубину глухих глаз, и эта мясистая ткань памяти наполнила веки и сорвалась вниз и разбилась на дне стакана.
Тягучая слюна натянулась меж раскрывшихся немых губ, они искривились, плёнка вздулась и лопнула, не задев тишину.
- Мама... не злышу... мама...
Крестик, пропахший молоком матери, сорванный с неё пьяными руками отца, – воскрес на Глухом. Засаленная нитка таскала его по рёбрам, а он, раскинув руки, взывал к чему-то, онемев однажды в этом крике.
Стекло звякнуло, – водка захохотала в стакан, – Глухой, вдруг, обронил туда слезу, которую разорвало в этом круговороте и он оторвал бутылку от стакана.
- Не злышу...
Сквозь тупики зрачков поползла кроличья шапка: в ней был тот день, – Глухой заглянул в неё и тяжёлое утро налипло на зубы говном...
внутри горело и никого но дырки ртов припали к фляге и высасывали из неё хмельные помои заглянул туда но пусто а мне суки смеются а акула на бутылки сели то ли плюют туда издеваются то ли пьют уйдите стекло посыпалось вот отрублю провода и всё суки руки трясутся ну где-то же рядом щас сердце порвётся уже пусто в бутылках и денег нет и никого а шапка чья везде посмотрел надо за него голосовать я знаю чехов это никого а акула ты гущу из фляги поешь пиво в ней густое молоко шапка чего ты мелешь дура или нет жменю съем всю морду вымазал смеётся сгорит душенька детская моча помогает у соседей возьми тёплых глотков а моя самому себе вонь проклятая попробуй отбрось я денег дам ну выручай одиннадцать будет подам пойдём возьмём одиннадцать будет…
- На!... пэй!... пей!...
Число было чёртовым: и на звезде – одиннадцать, и на кресте – одинадцать, и водка в сельмаге – в одиннадцать...
Шапка отлетела в прошлое...
Глухой тряс бутылку над могилой отца!
- Пэй!... пэй!... – летели обломки звуков и злость разжигали в глазах.
Водка кончилась, но уже хотелось излить её всю на этот бугор земли и ... – стакан, расплющив себя о траурную звезду, окровил её осколками стекла и водкой – один палец оторвался от неба – согнулся.
- На!...
Бутылка распорола аидное покрывало и он начал толкать её вглубь.
- На, сука!... убыл маму... сука... мэна...
Руки впились в горло звезде, – он вскочил и прыгнул в могилу, и холм треснул, и оторвался от пространства, и грохот прорвал уши, вонзившись в мозг, – в Глухого, в самую нутрь его...
Глухой ещё плющил оторванную от неба тишину, ногами вгоняя в неё бутылку, а душа его уже слышала каждый этот удар и содрогалась... Глухой пнул ещё раз, и глаза его окаменели! и звон пронзил всё нутро, – на худые плечи свалился огромный мир, – Глухой упал, сжав ладонями уши...
Шум... знакомый... далёкий... сквозь пальцы и уши... в нёго... сердце задохнулось от неожиданности... Немой приподнялся, со страхом осматривая округу - зрачки раскрылись до горизонта – они жадно глотали звуки жизни...
- Ма…, – изрезало горло звуком...
Глухой осёкся от звериного стона, – испугался и оборвал его, – прислушался...
Глаза уткнулись в могилу матери. Желание позвать её стало неудержимым. Он оглянулся – никого...
- Ма-ма... – тихонько и осторожно выкатились через губы слоги, рождая слово, – ма... ма...
Он улыбнулся и слился грудью с её тишиной.
- Злышу, мама... – теплота пришла в палитру звуков.
Немой приложил ухо к земле и увидел могилу отца: звезда наклонилась, холмик порвался... Он почувствовал запах водки – и наполнился страхом. Чувство вернулось издалека – мёрзлое и знакомое. Сын сжался перед отцом и попятился: появилась жажда – оторвать тёплую руку от холодной, – разнять бы их и распять на гвоздях... февраль и август...
Спина влипла в ограду... треснула рейка...
- Отэс-с-с... – вырвалось, и он затих...
Немой смотрел на торчавшее дно бутылки из разрушенной тишины, скрывавшей пьяный труп, и плакал.
Аркадия...
Глаза ушли в тепло лба, мозг сжался под пристальными взглядами, и его морщины содрогались от всхлипов доносившихся извне...
комнаты наполнены пустотой мухами и мышами плесень на хлебе окурки пьяные рожи один стакан через пилораму протаскивая доски до аванса и опять стены рожи девки редко не каждая с уродом если пьёт до блевотины трусы в темноте вниз и под живот ей под живот пока немая моя и опять пилорама в фуфайке с работы в магазин в фуфайке спать накопится злость яйца лопаются а кругами дни кругом только рожи в штаны плюнет на стену и дальше живёт до случая до аванса до утра и до вечера…
- Одын...
Веки разлепились.
- Вас не злышу! Мама, папа! Одын! Суки!...
Он вскочил, твёрдая рука схватила за горло присевшую звезду.
- Ты руку паднал... на мэня... на маму паднал...
Сын дёрнул обеими руками фанерный пик и бросил его на землю, задница у бутылки раскололась...
- Пыл! – кровь застелила глаза...
- Пыл! – прорвал он пространство.
Ноги прижали его к тишине, кулаки сжались и приподнялись к груди – толчок! Тёплая рука оторвалась от холодной руки – рухнула фанера под ногами... Крик оглушено заметался внутри – могила стиралась, но уже беззвучно – всё заполнял крик...
Сын пинал землю и слушал глазами поднявшуюся пыль, но в ней плотно стонал звон и скрипел на зубах – страх наполнял каждую клетку...
От последнего нетвёрдого и нерешительного удара отвалилась звезда – страх дрогнул в коленях – сын отшвырнул её за ограду – и холодная рука, выкручивая пульс из тёплой, рванула его цепляясь за живое и сорвалась – кровь смыла крик – руки озябли...
- Ма...
Тишина раздавила пыль...
Глаза Немого поднялись в небо...
- Мама...
Распахнуто-Распятый чернел на груди Глухого, которая судорожной решёткой цедила сквозь рёбра пространство, а руки Креста раскинулись ещё шире, и крик стал неистовым, натянуто-пилорамным...
- Мама... не злышу...
Кровь толкнула водку в глаза, – сучья моча обожгла их, холмик с крестом отразился в них, дрогнул – и перевернулся...
- Пдышоул...
Глухой тихо рушил тишину, слёзы падали в пыль поднявшуюся, когда он обрывал шрам, оставленный ушедшей душой, и прах отделился от пространства, как тяжёлое дыхание Глухого отделялось от него и существовало рядом.
- Пдышоул...
Скрипка взвыла, протаскивая нервы через пилораму, срезая могилу, оградку – тёплая рука опять схватила холодную, но пульс не искала: тёплая размахивала холодной, пытаясь сбить пламя свечи – это август топтал февраль, сжимаясь от холода – и воск умирал, и уже холодная рука размахивала тёплой...
Огонь свечи крошился на пальцы: и обжигал и ранил...
Глухой вырвался за ворота кладбища и побежал. Округа прыгала в глазах, стучал о рёбра Распятый. Глухо-Немой сжал его в кулаке и рванул...
темнота дышала теплом вокруг вода пеленала всё тело он толкнулся ногами и начал падать в вечное в купол неба и ждать удара о тёплую стенку матки но нет ничего верёвочка от живота не растёт ничто не держит только отросточек между ног но пися пуповиной быть не может куда лечу или падаю тепло будто у соска в молочных пелёнках это шар круг вечность нет глаз и рук пространство…
...Распятый обнял ветку полыни, горькая пыль осыпала его, изъедала - где-то вдали ещё слышались топот и стоны...
Дождь был у горла...
...Иисус Христос прорвал горечь полыни, бросив ступени вниз и – сошёл! – земля вздрогнула – дождь сорвался с неба: Второе Пришествие...
Скрипка сквозь дождь!...
Тишина...
Тёплая рука умыла Землю, освежила и подарила Новое Утро...
Все проснулись... =
: медь торкнулась где-то в Колоколах;
: святотатство истребило себя в распятиях;
: в глазах Глухого отразился Иисус…
- Слышь, бродяга, сходи в магазин, а?... Сил нет... Сходи, братишка?! Я не дойду... вчера на кладбище того... вроде сломал там всё... само собой как-то всё вышло... перебрал... Сходи, братишка, я подам... потом и тебе потом... сходи, а то сдохну... Давай, милый, а то собак натравлю, сука... Вот так... посидим... попьём... помянем... сходи...