Александр Евдокимов
Д О М В К А П Л Е Р О С Ы
новелла
В стиле «Rock-in-Room»
in the style of «R-&-R»
День был всегда такой светлый: добрее и вкуснее реального!...
Всё у Сани-Александра рождалось когда-то там, где бесконечное пространство Дня божьего, заполнялось только семейно-уличным и хулиганским с примерным поведением и прилежанием, и просто спортом… там: – в детстве!... и там же, – в этом добродушном любознательном хамстве, – рождалось первое божественное желание – пытать нутро грехов самих – их, самых тайных в боже-Вф-стВе-Вф-ных сладостях!... и Вф-нимании – к ним!... а уж в них и – желать!... и желать!... и желать неведанного, именно – в них и – к ним, – к этим, – которые визжат, мышь увидевши… но, вместе с этим визгом, таки – и рождалась, – там же, – жажда заглянуть им в визгливые юбки!...
И заглядывали!: душа неистовствовала в дерзких фантазиях!... летала и гремела, где-то в мотне, чем-то пасхальным до тех пор, пока вся эта прыть босоногая и голожопая, всеми своими сакрально-наивными чувствами, не вляпывалась счастливой мордой в мокрый росистый быт тряпочной реальностью, встающего и, торчащего явностью своей ненасытной, – Дня: по-взрослому, по-доброму, по-житейски…
Сон исчезал тут же, но День уже протягивал ножи-заточки, рогатки и луки, поджеги и пугачи, карбид и футбол, велики и бассейн, гитару и портвейн, карусели и качели, и… тенистые аллеи с ними… реальными… в юбках!... которые, – всегда: так и колышутся, так и колышутся, вокруг и возле, вокруг и возле… ну, звери в бантиках, однозначно!
И что забирало до страха и холода в животе, тогда-когда: тихое и скверное сопение, и напряжение в стенах класса, когда-тогда – у учительницы, – через зеркальце, – подсматривали, точнее, – смотрел один, а остальные волновали себя воображением!... – какие цветом сегодня у неё плавки?!... и в обоюдном молчании перекидывали взглядами определённый цвет белья нижнего – до божества верхнего, а у девчонок даже щёки вспыхивали до стеснительно-розового забвения и они натягивали под партами свои платьица к острым коленкам, натягивали!... да-да, вспыхивали у них – у тех, у которых они тоже… колышутся… над коленками… игриво, забавно, таинственно!...
И он пришёл в тот Дом, как в этот День – такой светлый!...
Туда, в него!... в Дом свой…
А Дом – это единственное чудо на земле, где укроешься, согреешься и сохранишься, поспишь, или, хотя бы в уютных ладошках сарая, оправишься и исправишься, и… мягкая особь там: есть пахучее сено… с клопами и с кошками, мышами и крысами… остальные не интересны: они уже одомашнены воспитательным слоем приманки – прирученные навсегда!... кроме сорванцов вольных – клопов и кошек.
Дом и День – всегда соединяли четыре угла, на все ветра и это есмъ попытка познать этот Дом и День… на то: какие они вкусные?!...
День был всегда такой светлый у этого Дома!...
Тут и вспоминать глупо, – всё рядом, как на ладони: как только попятишься к былому, то даже в ночных проделках солнце светит для тебе тоже – там, где было – ни зги!... но, когда вспомнишь – всё видишь, хотя знаешь, что щупал тогда всё в впотьмах!... Такая память: знаешь, что всё было на ощупь и очень хорошо помнишь – до твердыни, но сейчас наблюдаешь это, как в солнечном Дне! Ашь, стыдно!...
И Дом прошлый и светлый радёхонько мысли развесил по себе – самому себе, на себе – в себе: от себя, до – «не по себе», – на всём себе – всё своё-наше!… спеленал-сохранил и опять распотрошил-развесил!... Напомнил!...
Целый Дом перед молодым человеком распахнулся таким родным и близким, но почти мёртвым… хотя и очень светлым: свет исходил от каждой стены, от каждого предмета в этом месте!
- Моя бабушка и дедушка… Так, как же?!... Без вас первый раз – хозяйничать?! Нет-нет, только с вами: я вас потревожу, простите, родные! Будет вот так!... Вообразим: пришёл-родился?!... Итак!...: так-так – тук-тук!... Добрый день и… лаба дена!... Да, нету границы: вся она здесь – Литва!... Лаба дена… частичка моя… ласка бабушки… строгость дедушки… лаба дена!... добрый день…
Дом светлый – до белого внутри: невесты будто убранство из далёкого прошлого! Шуршит ветер тайной стен, которые исполнены теплом ладоней и чуткостью пальцев, растревожив в них вместе с нами мелодию жизни… страха, добра, любви и ненависти…
Обычный Дом – с маковку церковную, но кругом и, кстати будто, толпятся поля широкие… травы с цветами, мухами и комарами, как и с жучками… лесами-степями, горами-холмами и перелесками… и они все уже возносят Дом-маковку уже до – сооружения необычного: природу царства играют, как придворные короля!...
- Играют, да!... Такова она – суть: царя играть всем жопам окружения… пуп Земли, будто, Мартовка!...
И эта вся единовременность российского горизонта – только рядом, а вокруг!... а?! Вокруг, – там – за горизонтом?!... А-а?!... а вокруг – этого самого Дома-Храма-Дворца… меридианы и параллели, макрокосм в капле росы с микрокосмом, эпохи-времена и поколения, поколения, поколения, поко… лени… я…
- По колени… будто вошёл в реку-дуру! Скока воды унеслось, скока росы сорвалось, скока дождей пролилось, скока в тот мир вознеслось, иль скока в миру родилось… сошлось-не сошлось?!... иль пришлось… по-Пути… на…, по-Господни… на…, по-Христиански… на!... По колени… на… ну-да-на…, на!... на!... на!... бу-б-пы-пх-б…!... б-будто в реку сошёл… ни гвоздей, ни досок, ни распятий… Эх, с головой с этой водой обнажиться бы и слиться-сродниться!... сродниться и слиться!... но ведь и единожды даже в неё не войдёшь… в ту же самую воду-природу, а пророки учили, что – дважды!... в реку-дурочку, в реку-излучину… как в старицу…
Дом принял и обнял: он обнял и принял!
Всё вместилось в него очень рядом – в беспредельных стенах через окна взирала планета Земля – на себя… в Дом войдя!...
Дом впустил через окна ветра-взоры: он сам в себя смотрел через худые заборы!
Смотрел и не смотрел – он онемел!...
Неуравновешенные пласты укладов Жизни во всех её мерилах…
А в Доме, почему-то люстры висят огромные, как во Дворцах – едва вмещаются! Да: такой идеализированный свет прошлого!... Так и мерцает, так и мерцает, мерцает и…
- Пусть, милый, блещет!... Пусть занимается зарёю завтрашней, только бы не ослеплял! Или пусть даже и так – пусть слепит! Пусть нервов касается! Тогда и появится желание гаркнуть ему – этому небрежному «водиле», или выехать на «встречку» и помигать, ослепляя, с требованием: «Переходи на ближний, я говорю!»!...
Родного дядьки Голос, так требовал по любому несправедливому поводу: «Я говорю, на ближний, я говорю, переходи! Переходи на ближний! А я говорю – переходи!»…
Дома…
Дворцы…
И Храмы!...
М-да… и все они светят-мерцают, светят-мерцают и сопят в нас тем младенцем-дитяткой, – но только без памперсов, и только – по голо-оголённому: сопят ясные голыши…
- Да, сопят… одинаковые будто…
Но во Дворцах ведь лишь только – самой правды запахи, как и её атмосферы: и лжи, и идиотства…
Идиотство?!…, – и дефис богоугодно расцарапал черту-чертинку в брюхе мыслей… =
: патриотизм не оружие последних подонков?! – идиотизм!;
: интрига не атмосфера избранного общества?! – идиотизм!;
: коварство не в предательстве?! – идиотизм!…
Крыша, стены, двери, окна…
А кто правдивей во лжи: Дом, или Дворец?!...
И, – главное, – глаза и руки тех, кто его создавал… в пространстве незримом… из колыбели какой?!
- Боже! Красота-то какая!... Это кто сказал?!
- Такое кредо – такая…
Люстры мигнули, смутившись домашней тесноты – сжались…
- Да-к, это из тебя из самого … из дома своего!... Б-а, это мы тут, Дом мой, с друг другом разговариваем?!… Да, мух нет, покрывалы чистые и резные в краях своих узорчатых, как в юбках – одно убранство в модных обрядах: или – в пол, или – под пол-«пи»! Красиво!... и ты красивый такой, хоть в гроб клади!
- Ой, а эти люстры, как во Дворцах?... С чего?!
- Это чувства…, – призналось, вдруг, пространство домашнее, но событийное…
Одна из комнат распахнула себя… Саня вдохнул всё, что там вмещалось.
- Вот Дом, но он вымер разом, а стены хранят: и добро, и грехи, и алиби… О-па, дедушкины очки!... в пыли… Всё в пыли… да, всё тут уже до пы…, до – пи!... пиз-з-з… н-да!... В п-пиз-занском п-полёте всё тут! П-пыль п-пизантийская… Так, плюс был, или минус у дедушки?!... Ну-кась, сейчас!... П-протрём размер…
Сашец-молодец дунул и почти плюнул, поёрзав оптикой по одеждовой части на своём пузе.
Глубина линз обняла зрачки, а переносица и уши почувствовали незнакомую прохладную тяжесть и что-то желанно-ветреное, с полуоткрытыми губами мелькнуло в обручах-очках где-то сбоку, как блики в окулярах…
- И кто правдивей во лжи: Дом, или Дворец?!... вот-вот – глаза и руки тех, кто всё это создавал… в пространстве незримом…
Пуповина, как бы, одна – будто: крыша, стены, двери, окна…
Замес один, а судьба разная…
- Бытие наше… да, прав босоногий! Как там у него?! … бытие, есть бытие только тогда!... ну, граф! ну, Толстой! Ты не сукин сын, а пантеист… чтоб во хлеву с пристрастием по горничному кашлять!... Прав толстовец, прав! Бытие оценивает и осознаёт, что оно – бытие: тогда-когда ему угрожает… небытие!... Бытие-битие, битие-бытие…
- Дом-Дворец-Храм : – : Голытьба-Графство-Гордыня! – вдруг, от линз-очков расползлось речение по кривым душкам – в оба уха мальчику-юноше-Сашке, женским шёпотом! – И, как бы, разное… оно… это…
- Что – говно?!…
- Экскремы!... Угу, ну-да, – оно, но!... в небытии-бытии жизни гармония!... перегноем они продолжают песнь уже вместе! – зазвучал убедительнее женский шёпот.
- Спасибо, милая, чувствую, что ты из ген, от ген и генов! Гендонизм… и гедонизм какой-то! Ну, что: веди меня в сплошные параллели!... и наслаждай всеми благами жизни в удовольствие!… Дерзай!
Дом-Дворец!...
Дом-Храм!...
Дом: крыша, стены, двери, окна…
Вот, втиснешься в Дом этом, с пылу-жару и вдоль стеночки, вдоль её… И лучше тут же сесть на табуретик, среди люстр и колонн… и икон, и простора… зачем оно тут!… как на склад стаскали что ни попадя?! Всё тут – в доме хранится! Всё!... а люстры едва вмещаются! Зачем?! – сёдла коровьи!... Но такой свет-этикет: всё в Дом, всё в Дом!... и оно уже тута!
- Понагадили… был Дом простой… стал вместилищем…
Александр прижал пальцем очки на переносице и пространство сдвинулось-развернулось!
- О, ха-ха! Милый мой Дом!... А вот и картинка с «Белым Лебедем»… лайнером сверхзвуковым… из журнала «Огонёк»… Крас-сава!... Да-да, за пределами-переделами: в сомнамбулизме – мечты и грёзы! Ой-я-я-а, как дедушка мечтал о крыльях… чтобы бывать-блуждать и быть: в Литве – на Родине и вновь – на роднике-Алтае, где данный Дом сложился, устоялся, устаканился, обустроился, свился и явился – Родиной уже и тоже!... И дышит Дом: таинственный ветер меж стен… Раз-раз?!... Н-н-да-а-даже эхо отсутствует… Не пустой, значит, даже в пустоте… Хэй-хэй: «Белый Лебедь», появись и всё дыханье затаись!... на время… И, что же?! ввысь – и всё!... очнись! Хотя, я чувствую тебя… явись-явись-явись-явись…
- Не торопись – я уже здесь! – Голос в нотках сладких, как рыжими кудряшками, пахнущие слепым дождём, проник литовско-русским и русско-литовским абрисом в додекаэдры глаз, как в яйца без скорлупы отечества…
- Ты здесь?! а где?!... не отвечай! Молчи… Я сам пойму и обниму… хотя я это уже сделал… давно… мы вместе это сделали! Глаза и губы!... Ты тоже – я прошу: не торопись… и, может, «Белый Лебедь» постигнет вместе с нами восторг одного Дня – того и этого, бескалендарного, – того, что начинается – от Солнца: зачем-то вместе с ним встаёт и иногда живёт, но властвует!...
Вдруг, весь простор стен со ставнями и люстрами, жилым покоем и трухой, воем тяги печи и хрусталём оконно-стекольным в линзах-оправах прорвался истошным раскатом и, будто, всё провалилось в никуда…
Шумя и пыля, для этого Дня, для меня и для нас, и для всех – вдруг, сел-приземлился этот гигант и прямо на улице деревеньки-Мартовки и, главное, всем своим могуществом и красивым носом – впёрся нагло во двор Дома, умудрившись на нос вцепить-навесить хомут лошадиной принадлежности!
Запахло керосином и доброй тепло-потной лошадью с мягкими губами…
- А что вы хотели сказать, – попытался потребовать Саша, но сразу понял: тут все только с добрыми намерениями, или… проходите без гостеприимства внутрь! – Вы такой вместительный… А заборчик не снесли?! А вы вошли к нам только мордой! Леб-бядь белая – с картинки дедушки!
- Здрасьте, вам! Я, вот, стратегический ракетоносец ТУ–160, вот! Вы что-то имеете?!...
- А, доброго… только доброго дня лаба дены, имею сказать! Это ж «Белый лебедь»!... точно, как у дедушки на картинке!... Дальник-бомбардировщик! Сейчас, я очки сниму…
- Не надо, милый! – прошептала она спехом, поторопившись пьянящим кубарем да-так, что его руки потянулись не к очкам, а в карманы – ближе к тайне форм предметов-символов искусства Карла Фаберже…
- Он самый, – представился Белый Лебедь, – потом снимешь! Где бабушка?!
- Сейчас!... Я за ней!... сгоняю…
Александр поёрзал очками-линзами по всем далям и весям в стенах и углах Дома…
Штрихи лёгкого эфирного абриса девушки назидательно спешили вместе с ним по хрупким и тонким ветвям генеалогического древа в пятистенке.
- Ты не бабушка, – не спросил он, у приблизившейся к нему, необнаруженной на своих ладонях девушки, хотя уже и чувствовал её, но только губами и сердцем, – ты – не она?!…
- Нет! Но и да… Меня зовут О’на!...
- О'на?!... И что: вот этот весь стратегический за такой моей маленькой?! Так, она уже была в репрессиях… Правда-правда!... И даже в неволе – родила!... ещё двоих…
- Да-нет! Всё с добрыми! Я же не «чёрный ворон»! – кивнул изящной мордой ТУ – 160.
- Воронок, мать его! В баньку по-чёрному…
- Пусть так!... Но я же – белый! И будьте любезны всё соблюсти! Ну, и где бабушка?!
- Так, где-где, где-то, там… – у иконы!
- Свистайте!
- Кого?
- Всех наверх, без всяких!
- Кого – всех?! Там только ветер и стены… После вас – воронков… только он и листает в пустоте страницы распахнутых книг на полу… Простите! И куда, если найду икону-бабушку?...
- Милый, к нему под крыло, наверное! – сообразила, где-то у его дыхания, О’на.
- Так это… Я в детстве только свистел – зубы были не все, теперь все!... Пока ещё…
Александр покосился на невероятную грацию бомбардировщика.
- И те были изящными с холодным блеском и линиями невесомыми… но чёрные были они… «воронки» были, говорю, изящными!... А по примете и по мне – свистеть – это к суме!
Белый Лебедь гостеприимно протянул из-под себя лестницу.
- Это пока – все! Я ведь прошу не свистеть, а свистать!
И Дом нашёл бабушку, и полезли они один за другим в это чудо – «Лебедь Белую», которое умудрилось здесь, как-то сесть, типа – приземлиться-разместиться – в Мартовке, как чайка – в марте: белая на грязно-белое и без матов, а затем шмякнуться – в улей, или в спичечный коробок!
Чудо стояло и сияло, млея от того, что Челы-крохи барахтались, влезая в его нутрь, щекоча усердиями – влезаясь…
И сдвинули двигатели всё живое и пыльное за самолётным белым хвостом, и!...
И Белый Лебедь размахнул крылья, и вознеслось всё вместе с Мартовкой куда-то далеко… в думы…
И бабушку свою «полетели» по Алтаю, – по протокам репрессий, по жизни, где она была раньше: и с горем, и счастьем, с государством и домом, с семьёй – дочками, да и с дедушкой…
И она летела, и что-то бормотала в кончик платочка… песню пленила…
- Как, бабушка?! – спросил Белый лебедь. – Высоко!
- Карошо…, – и истребила воздух внутрь себя с сухим насморком, поворотив носом.
Белый Лебедь летел уже над «Восходом» – поселением мелькнувшим внизу.
- Бабушка, вы ведь репрессированная? – спросил Белый Лебедь.
- Та, было, маленько… двух и родила… нам, как русским… Альку, да Лёльку… или наоборот?... Ну, здесь уже, ну… корни пустили к паспорту…
- Литовки русские?!
- Та, куда там, «литовки»!... Ой-ха! Гля-ка: по-литови тока – лаба дена, нури пена… ну, лабас ритас – дай молоко и здрасьте вам!
- А дедушкино – про чертей? – напомнил внук! – Кад-дту скр-раджайс-с: черти вас возьми!
- О, гля-ка, помнит, Саша! Да, надо же, как! Помнит… ишь, как дедушка грозился… всем: и вам… ха-ха… и им, и мамке твоей, и мне!... Ой, всем, милый, всем… да-а-а-а… Дом держал!... дом… далеко от дома… а дом!...
- Наверное, это – кад-дту скр-раджайс-с, бабушка, он адресовал далеко не вам… Да, черти их возьми…
Белый Лебедь накренился и чуть-чуть завис над пространством.
- Так, может, сбросим чего-нибудь: мы, как раз над «Восходом», там куда вас привезли в сорок первом, – повторил вопрос Белый Лебедь, – можно бомбочку… и ракетки имеются… вдруг, да есть кому отмстить?!
- Да, что ты, какое там! Нет-нет, зачем бросать… Там очень добрые все были и понимали! Не-е, надо-не надо чтоб так! Нет: нас встретили! Помогли, чем могли… А чем там помочь – ничего-ни у кого… покати коробом… покати-кати!... Они душой и сердцем поняли, согрели и… Внучек, а мы куда?
- Бабуля, тут захоронены те, с кем ты приехала! Точнее – вас – приехали…
- Саша, хлебушка вот покроши, но не бомбы же… Их нельзя! Вот – хлебушка покроши!... Там мы, так голодали и, если бы не дедушка… Там, семьями литовцы вымирали… от голода, внучек… а все местные были очень карошие, очень… Ты покроши хлебушка над ними! Голод был страшный, Сашенька.
- Белый Лебедь, а как покрошить можно?
- А в бомбовый отсек хлебушек положи… бомб нет, пошутил я! Ведь к бабушке же прилетел… Клади – ну, а я сброшу! Торопись…
Саня кинулся в лабиринты простора этого огромного лайнера к механизмам и хлебушек, с их помощью, передал, а механизмы сбросили эти крошечки в небеса – на землю.
- Всё, бабушка, мы отправили твоё послание! – проговорил Белый Лебедь.
- Карошо! Там и птички, или ещё кто есть… чтоб есть…
Белый Лебедь открошился над «Восходом» и сделал крутой разворот, с красивым и эффектным виражом, и вся Земля провернулась в пространстве, которое всегда бывает перед нашими глазами…
- Какая красота! Репрессии пододвинули красоту земли этой!... К нежеланно желанным в нежили… Или она – к ней! – О’на притянула Александра к себе, как иллюминатор захватывает в круг желанного: и далёкого, и близкого, но масштабного – притягивающего и манящего! – Дух захватывает до самого низкого солнца! У тебя холодно в животе?
- Да…
- Как тогда? – уточнила она.
- Да!... мы же тогда, будто летали!...
- Будто…, – упрекнула О’на, – у нас что, всё только во сне?! Будто и не было ничего?! Будто всё блеф! Саша, если бы не было ничего, то ничего и никого не было бы!... Никого! И даже красоты этой сейчас не было бы, если бы… любви нашей не было бы!... Древо Жизни ведь корнями уходит в небо самое, точнее – от Вселенной корнями растёт – от каждой звёздочки!...
- И когда же всё перевернулось?! – ему показалось, что он нашёл её губы! – О’на, сладкая! Я согласен: пусть всё будет верх тормашками!... Пойдём ко всем, к нашим, к самым родным, к единственным!...
- Мы с ними! Наша близость желанна и постоянна, хоть и временна… Ничто, Сашенька, не перевернулось: мы так летим, а значит – так летаем! Плоть Земли – это крона раскидистого ростка бесконечности… Поцелуй меня!...
Сашка потянулся и не только губами к желанной, и, тут же всем собою, почувствовал блаженство объятий…
- Ну, ты не вывались! – Белый Лебедь аккуратно выровнял свой крен в повороте! – Что, тебе иллюминатор Родину, как на блюдечке, любовно преподнёс?!... Не спеши, сейчас ещё ближе станет она! Да, О’на?!...
Молодой человек истребил в себе чувство высоты и упокоил желанье мокрых губ… и… влажной жажды… и…
Сконфузился – осмотрелся!…
Тишина шипела ветрами за бортом и клубилась свежестью из кондиционеров, и внутри её жил лирическо-таинственный мотив бабушкиной молитвы на чистом не пленённом литовском языке… тихо-тихо… аккуратно пеленал…
- О’на, а ты понимаешь о чём бабулька… поёт!... да, именно, будто поёт… и колыбелит, и мольбит, и воспевает, и умоляет, и…! – Саша сначала загибал пальцы, а затем почувствовал, – их ему загибают!... рука Александра была в толчее очень тёплых прикосновений – и пальцев, и ладоней, и… губ! – …и укрывает, и защищает, и… восхищает… и… подступ-п-п… п-п… и п-п-п…
Саша уже слышал губы О’ны: они точь-в-точь повторяли бабушкины мотивы и он ощутил уже не только тепло и дыхание девушки – он видел её едва заметный прозрачный абрис!...
- …и п-п-п… п-п-понимает… и… О’на, – мямлил в распятиях Сашка, – она что?... и плоть, и кр-р-ро…
- Молчи, милый! Я молюсь вместе с ней… Am;in; atils; duok mirusiam, Vie;patie. Ir am;inoji ;viesa tegul jam ;vie;ia. Tegul ilsisi ramyb;je. Amen… Вечный покой дай усопшему, о Господи!... И вечный свет пусть ему светит и пусть отдыхает в покое! Аминь…
- А-а, вот она о чём?! – Сашка приземлился в самих небесах, – как-то сразу всё не поэтично – на русском то… Мечта и мысли, наверное, разные штучки… Колыбельной сразу не стало-сползло!... А я слышал!... О, нет, О’на: я слышу в ваших голосах какой-то русский джаз, что ли! Да-да, когда тихо-тихо и именно на литовском… А точнее – правда-правда: там странный дуэт русско-литовский… Совсем спятил, да?!... Ха, русский джаз…
- Так ты же знаешь весь этот мотив! И ты слушал – ещё там и тогда – и чаяния, и колыбельные мамы своей во вселенских водах. Такие песни не вслух поются, а сердцем!... душой…
О’на опять замурлыкала переборы мотива в движении шариков-чёток в чутких кончиках пальцев, соединяющие нитью-бусами оба распятия креста: с лева – направо и с права – на лево, с Востока – на Запад и – в Запад-Восток…
- О’на, а в небе не стрёмно?!... Ну, за упокой, мы не поторопились? А?!... В небесах-то…
- Саша, мы хоть и ближе сейчас к Ангелам, но это бабуля для дедушки: с ним она! У неё свой адрес…
Александр осмотрелся и встал: плечи были без крыльев, а ноги ватными – привычная сила притяжения и ничего, кроме… неизвестной силы приближения…
- О’на, ты хоть не пой пока! Нет – пой! Нет!... Зачем, ты мне перевела эту сласть литовского дыхания?!...
Саня двинулся по проходу лайнера в хвостовую часть и в сумрачном гуле полёта обнаружил пред собой уже утончённую грацию танцующей О’ны, – руки и ноги заладились этой мелодикой и поэтикой: в руках – плечи и талия; в ногах – ритмы-крылья; в глазах она – О’на; в коленях… – только колени и дрожь!... они не знали куда себя деть!...
- Дрожит, или трясёт?! – юноша обнаружил вокруг своей нелепой позы фюзеляж самолёта, – что за кочки собираем?! мы же летели, будто…
Сашка вывернулся из танца к вопросу.
- Да, но только по турбулентному полю, – ощерился тепло и уверенно ТУ – 160, где-то за своими иллюминаторами.
- А, ну-да! Ползём нэ-зэ-нько… Тут уже и Уханка должна быть! Подруливай к ней, ты же водоплавающая плица – Белый Лебедь!...
Сашка развернулся линзами-оправами к линзам-окнам иллюминаторов.
- О’на, это озеро у которого мы все жили! Это было счастьем для нас скакать по её скользким кочкам, вода бликовала и всё как-то пьянило!... Представляешь, О’на, у меня чувства от воспоминаний, как сейчас с тобой, – он сдвинул в очках дедовских весь мир перед собой – к ней, чтобы сказать это ей в глаза и…
Нереальное с реальным сомкнулись – встретились!... =
: танец реальных губ…
: танец реальной страсти…
: танец реальных чувств…
Он провалился в объятия прекрасной девушки с рыжими кудряшками и голубыми глазами, с прозрачной кожей и с тонким желанным абрисом…
Сашка задохнулся…
- О’на! – успел простонать он и утонул в её ладонях-губах и объятьях-поцелуях…
- Не раскачивайте меня! – пронзил низкие облака Белый Лебедь, возмутившись этим дымом и чуть покачнулся! – Нашли мне палубу, или танцпол!... Любители острых ощущений…
- А во на, как оно всё сверху рядом и красиво! – пролепетала бабушка. – Останусь я… карошо, как! Так бы тогда, вот так же… карошо!... Гля-ка, как рядом всё! У-ум, а нас везли-и! Ехали-ехали… куда-то… а я младшенькую… Оленьку!... обнимала-обнимала у груди своей… с недельку ей только было тогда, с недельку… перед войной… неделя… жара и мухи – вагон телячий, язви их, мухи… летают, как у тебя крылья! А все хотят и пить, и есть… Да, карошо летать, как вот щас… а тогда!... Не-ет, не надо, чтоб так!... А сейчас вся жизнь перед глазами!... Всё видно и сразу… Так – карошо – лететь!... Раскачивай, внучок, как мы тебя маленьким на ноге качали, после люльки… А сейчас можно и на землю сойти – к Уханке нашей… к дедушке…
Облака затуманили линзы-иллюминаторы…
О’на и он смотрели друг на друга – внимали!...
- Я пришла к тебе…
- Я рад! Нет – я очень рад!...
- Не смотря ни на что: жизнь и чувства эти подарила нам бабушка! Я пришла от неё… от всех нас по этой линии…
- Не понял? Ты фантазия моя, или бред?!... У меня к тебе чувство, а ты!...
- И у меня взаимные, но… Саша, я в наших поколениях, – по линии твоей мамы, несу, как крест любви, те сакральные узы, которые и соединили нас…
- О’на, что за ахинея?!... На землю встань, милая! Я только поверил в то, что всё настоящее возможно только с первого взгляда! Я почувствовал, что нашёл того, кого…
Ладонь О’ны мягко легла на губы Александра и он уже не говорил, а целовал тишину, так как беззвучные звуки продолжали трепать продолжение фразы, но буквы уже беспомощно обвисали теплом на пальчиках девушки и эту тишину понимали только их взгляды.
- Са-а-ша-а… поверь! – проснулась тишина О’ны! – Мотив бабушкиной молитвы – это мой Голос!... Верь – я пришла – к тебе!...
Сашка начал раскачивать не только фюзеляж самолёта, он начал раскачивать в своей голове и головой самой – мир весь: он отрицал всё – до талого – до самой твёрдой ортодоксальности в жёстком «нет»!...
Примерил поцелуй – желанное чудо людей!...
Облака в иллюминаторах истаяли – они остались где-то там – в небесах! – для дождей и палитры фантазий в узорах ветров, бурь магнитных и гравитаций…
- О’на, а почему именно я из всего нашего Рода… и ты? Кто выбирал?
- Судьба… литовский мотив – это я, тут всё просто, а ты – старший сын тех, кто кровно сроднился в любви… соединились русские и литовские ветви – новые ростки в этом мире…
- Интересно… мы олицетворяем эту любовь?!... Точнее – ты несёшь это, сохраняя, из какой-то тьмы веков, точнее – из светлых небес прошлого, но для настоящего и будущего меня?!
- Нас!
- Ты роса жизни, будто?!
- Будто – да! Гедонический мотив природы… Она тамасична в этом мотиве чувств и страстей, и в этом добра и всесильна! Понимаешь?
- Кажется… Нет, не так: я это больше чувствую… и явно чувствую, но…
- Саша, ты старшенький этой стороны, а я пришла – от них, от тех далёких и искренних чувств – из Литвы, как из – Лито! Я пришла и мы закрепили в устах и ладонях тёплую завязь, как торжество жизни!... Освятили маленький узелок в ветвях бесконечных ростков и всходов, как продолженья-рожденья…
- Судьба, однако! Хорошо, так… вот: я реальный, рождённый завязью русско-литовских уз…
- Ну-да!
- Подожди, дай соединить… Так, я плод этой любви…
- Да-да! И ещё подтверждение её в веках всеми нашими предками…
- Значит, всё не случайно?!
- Конечно!
- Метафизика, или метаморфозы?!... Иносказы тиснут мне мозг! А почему ты?
- А что?! Не нравлюсь?
- О’на, очень нравишься! Я о другом… Почему с литовской стороны, из глубины, из темноты… Ну-ё! Стихи полезли! И есть с чего!... Да, гримасы… Поэтому скажи: почему, какой-то эфирной магией и плотью чувств прекрасных являешься ко мне в объятья – ты?!
- Милый, я являюсь только подтверждением случившегося… Я лишь желания и чувства в ладонях которых скрепился узелок!
- И всё-таки: почему именно – ты!
- Я этого не знаю! Узелков бесконечное множество в прошлом и невинность и виновность одного из них создал меня, а потом пульс этой любви во мне стал ждать тебя…
- Интересно… а когда ты… когда ты ещё… ну, была, как я… ты испытала… или, как там… почувствовала… эту…
- Со мной живой случилось ли такое?
- Ну-да! Извини, О’на!
- Если этого не было бы, то не было бы ничего… Вернее: были бы, конечно, но другие! А наше древо иссохло бы… Узелки, затем – ростки, потом – ветки и…
- Крона?!
- Да, сфера – аура судьбы всей биосферы на литосфере, а корни её где-то там – во Вселенной!...
- Точно! Нам только кажется, что мы вверх головой.
- Пока живой! Съел? Любовь ты моя долгожданная…
- Стоп, О’на! А как же те, кто не старше меня? Ну-у… мои младшенькие… Что: не судьба-борода?! Вот те-на! Понятно откуда в миру ноги несправедливости растут!
- Дурачок, успокойся! У них это будет в других поколениях, мой мальчик! Ты ведь тоже мой только пока!
- Как это?
- Что, обезумел от меня?! Мой – пока живой! И всё – забыли… Саша, время конечно!
- Согласен! И очень скоротечно! Я очень рад, что ты у меня есть! Очень! Ты знаешь, О’ночка, а это другое чувство любви! Оно, О’на, такое… Оно такое… такое оно, О’на!... что и слов, как всегда – нет!... Оно…
- Ой, ой, ой!... Захлопал крыльями! Не упади… Помни: я всё это знаю уже! И вообще, мы бабушку провожаем.
- Куда?
- Я пришла и теперь я с тобой.
- Зачем?
- Чтобы помнил колыбели литовские…
- Почему только бабушку? А дедушка, как?
- Бабушка у тебя последней ушла ведь.
- Да, но…
- Ну, вот теперь я – Голос твоей памяти!
- О’на, ты издеваешься! Нет, я не то хотел! Прости… Я что должен помнить, если будто при памяти, будто…
- Будто, будто! За-бум-будкал, будто! Чтоб Голос крови помнил! Сколько в тебе намешано?! Ужас!
- Не знаю. О’на, не кипятись… во мне! Слышишь?! О’на, что ты, как жилы из меня тащишь!... Да, перестань! Кадту скраджайс! О’на…
- О, молодец! Свою в тебе кровиночку я, наконец, услышала! Успокойся и помни, что я с тобой, в тебе всегда буду рядом… и как ненависть, и как любовь… и как судьба! Лаба дена… Саша.
- Конечно! Нури пено! Видишь, какие сливки меня располагают по всей крови! О’на… О’ночка, может хоть на мгновение реальной станешь?! Я прошу тебя, О’на!
- А я реальная!
- О’на, ты будто ворвалась! Я… я… думал я… мне казалось… там – в доме, когда очки дедушки надел! Да, тогда почувствовал что-то, точнее кого-то!... Вернее, блики линз с твоим светом – намекнули! Понимаешь: какие-то незримые объятия потом… Как волна! Нервное, подумал что-то!... разволновался в стенах родных, а оказалось!... Ты есть! О’на!...
Вдруг, металл мембраны сокрушил суматоху чувств и действ в реальном и нереальном – в случившемся.
- Просьба пристегнуть ремни! И желательно опоясать себя ими сидя! – произнёс официальную речь Белый Лебедь. – Приземляемся, по просьбе, в лугах Уханки! Как же это только сделать! Охо-хо!... Молитесь, сейчас соберём всё коровье!... или все коровьи, но соберём! Лишь бы козьего меньше было! Лишь бы в занос болтанкой не усугубило… на скользком!...
Лайнер выгреб не хотя из себя кучу колёс-шасси и в ушах засвистело!...
- А вот: задка для вас, пока, слушайте! – стратегический бомбардировщик захрипел на упокой! – Умылся не так! Оделся не так! Поехал не так! Заехал в ухаб!...
Шасси коснулись чего-то нервного и заплясали танцевальный дивертисмент с выходом в ромашковую даль все колёсные пары разом…
Все молитвы сдохли в плотно сжатых зубах, а в глазах замелькало прекрасное далёко, в котором не видно было ни зги: только счастье и его невесомость!...
Вдруг, всё стихло, как песнь высыхает в горле – немой крик и желание по самое горло влезть в памперс!...
- Так: заехал в ухаб и не вылезет никак!... Уф, – Белый Лебедь распахнул двери к запаху жизни, – но мы то вылезем! Выходи и на Родину гляди!
Ремни отпустили объятья.
- А в чём загадка?
- Кто это?
- И кто?
- Хах! Покойник… умылся не так, а значит – обмыли и… и так далее!...
- Как Колобок!
- Это вы – Колобки!... Выкатывайтесь – луга зовут привольные!...
В ушах перепонки бесчувственно влипли в третье ухо и окутали этот странный организм с тревогой и нежностью так, как пеленает капустный наряд голубцы и тут же напрочь исчез в тишине этой навалившийся процесс переваривания и ядрёный желудочный сок в сплетении солнечном, и покрова тяжким небом заслали бытие плотной ватой, отчего слышен был только необъяснимый около-комариный тон макрокосма: голова тряслась, губы роптали, а слышен, – зачем-то, – был только он – голос Вселенной…
С заложенными, до немоты ушами, Александр, поправив весело очки дедушки, шагнул оглохший: вместе с бабушкой и собой и, вместе с собою – и… О’ной на лугасное побережье Уханки – шагнул!...
Унылая огромная и плоская лужа вместо озера, а вокруг, – поодаль, – молчаливые земляные припухлости в травяном бурьяне – останки строений хат, дворов и домов и, конечно, сами дома – редкие и невзрачные с безразличием ко всей живности в виде птиц и животных, и хозяева этого неспешного ритма бытия под солнцем единым – мартовчане…
- Уши заложило! Ничего не слышу, – Сашка с любовью и грустью осмотрел остатки и останки былого жилья с уцелевшим жилищем, и капли природы истрёпанной плоскими клювами гусей и уток, отчего и обильно пропитанных помётным говном нелетающей домашней твари божией, без всяких намёков на выси в поэтике. – Тут, я смотрю, и глухому не плохо… Как дед Степан, отец папы, глуховат был… Во-он дом стоял, где клён этот кудряво-одинокий. Бугорки видишь? Наверное, он всё слышал, только не выдавал! А зачем?! Лицезрел своё себе необходимое… починай-пожинай и, будто бы со стороны, созерцай мир сей, чтоб молча его и любить, и ненавидеть, жалеть и проклинать… чтоб просто быть с ним и всё!... А?!...
Бабушка заковыляла, не торопясь, по низкому лугу-берегу тихо и прямо: пространство всей округи, как единая линия безмолвного горизонта, стремилась ней под ноги – мягко, – под каждую ступню с покачиванием, соизмеряясь с каждым шагом и аккуратно плыла, сотканная в лучах… плыла!...
Вдруг, качель земли-твердыни маятник свой за спиной бабушки вознесла чуть ближе к солнцу: вздыбилась Земля – вспучила родины малой отрез: Ярило тут же обласкал созданное и рождающийся бугорок прибрежный принял от него тень свою, которая упрямо и медленно стала расти, расти… расти…
Припухлость земли-грешницы поднималась вместе с бабушкой и, казалось, что в ней тоже, – внутри, как в кургане, – покоили не ясным рельефом свои останки строения хат, дворов и домов: тлела жилая пустошь…
Пространство решительно глумилось над горизонтом равнины…
Бабушка шла… =
: к водяной глади, а за ней и вместе с ней дыбился берег;
: рождался холм, наполняясь какой-то исполинской силой;
: тень его уже внушала и кричала – давила, растекаясь, равнинную округу, вспахивала изнутри…
Бабушка шла!...
- Куда она?! – не слыша себя, выкрикнул всеми голосовыми связками Сашка. – Бабуля, стой! Куда?! Там обрыв теперь! Стой, маленькая моя!...
Вода вспенилась теперь уже где-то внизу под обрывом холма задиристого и шаг последний мчался к этому краю…
- Стой – я с тобой, родненькая! – Александр рванулся к абрису, таявшему в солнечных сплетениях Ярилы и!... споткнулся…
В ушах мгновенно исповедал себя мир сей: ворвался раскатисто, как гром – симфония звуков ошеломила гармонией, которую перекрикивал голос О’ны…
- Саша, вставай! Часть родного в тебе – развернулась!... Смотри!
Саня вскочил и тут же медленно встал на колени: холм-обрыв протянулся незримо в даль света – бабушка пела свой джаз – милый сказ по молитве от сердца и брела ровным шагом, брела… опираясь на небеса…
- Что это?! Холм! Откуда?!
- Это голос Литвы, мой любимый, голос крови!
Саша вскарабкался по телу О’ны на обе ноги.
- Литва?!... Точно: я помню – и холмы, и холмы, и хол… Всё в ней так! А она, вдруг, куда? Бабушка! – Сашка крикнул и связки взвизгнули!
- Молчи – не надо!
От крика дрогнула высь и над бабушкой взвили аисты!
- Аисты! – прошептали уста дитятки в Александре! – Откуда здесь… они же никогда-а-а… А-а-а!... Аисты! Ха! Красиво как! Они так странно взлетают: скок, скок, скок и… Аисты – это в масть! А, О’на, к удаче?! Стой! А бабушка!... Куда же?! Стой, ба…
- Это ты постой! – нежно и убедительно обняла его О’на. – Посмотри мне в глаза…
Александр окунулся в отражения фрески-Литвы в обеих зрачках и заметался – от одного – к другому – к ним, где аисты, холм и бабушка касались одного мотива: Am;in; atils; duok mirusiam, Vie;patie. Ir am;inoji ;viesa tegul jam ;vie;ia. Tegul ilsisi ramyb;je. Amen…
- Вечный покой дай усопшему, о Господи!... И вечный свет пусть ему светит и пусть отдыхает в покое! – вторили на русском глаза и уста О’ны. – К дедушке она зайти пожелала… могилку посетить… Вот и пошла… Не мешай уже…
Сашка поцеловал девушку.
- О’на, я понял! Ну, давай – мы с ней тоже! Побежали!
Молодой человек потянул женскую руку и развернулся!...
Развернулся – в рассвет среди полного Дня… =
: Ярило разглаживал тёплым ветром округу – холм будто таял;
: солнце ещё ласкало белые крылья аистов над маленьким силуэтом жизни, уходящей без тени – в свет;
: луга и вода Уханки сравнялись – вычерпались мотивами кровными и далёкими, прополоскались и устремились в реальность – в мир сей и День скоромный, мирской и неведомый…
- Ну, вот те, бабушка, и уханкин день! Ладно, она же вернётся… кладбище рядом, ладно… Слушай, какая она красивая! Такая прям вся… Как ты!
- Кто?
- Литва моя! Жаль холм пропал… О, так тут всё пропало! – Александр – с руки на руку – прокатил по сторонам глаза головы своей с недоумением. – Не только аисты ноги сделали! И Лебедь Белый кинул нас! Вот те – раз! Все свалили!...
- Не все: у тебя есть я и Родина твоя!
Молодой человек унял кругосветства головы своей и сердца, – замер напротив девушки и, – не обращая внимания на экскременты, говно и помёт всего живого в этой родной и заброшенной Российской глубинной дали, – вдруг, бросился к ней, как босоногий мальчишка – с криком и с полным распахом рук, как рукава распашонки младенца…
Он подхватил девушку – и вскинул, и закружил!...
О’на взлетела, как аист, как лебедь, как нимфа!
Округа вскружилась вокруг баловства: озёрная лужа, лягушка и муха, кузнечик в лугах и сорока на ветке, и норы мышей, любопытные суслики и даже мошка, комары и мир сей…
- Я люблю тебя! – он не кричал: он не мог себе это позволить – он просто орал матом благим и живым, и дурацким!...
Вырвавшись из омута глаз О’ны, Сашка промчался по лугу, где только что был литовский холм, родной и зыбкий, желанный и символичный!
Глаза О’ны, отхохотавшись на небесах, вернулись на землю и споткнулись об велосипед, оказавшийся в руках Сани.
- Что это?!
- Ве-е-елик?!... Представляешь, О’ннушка, валялся там, где был холм…
- И что?!
- Это знак, милая!
- Какой?
- Я в Литве, мальчишкой с холмов и научился на нём кататься! Представляешь? Смотрю – лежит…
Велосипед принял горизонталь, а Александр, обняв девушку сзади, выглянул через плечо у её глаз и губ и они медленно сдвинулись по побережью Уханки к её мёртвой воде, скрывающей в себе просто лужу…
Они медленно брели по печально-унылому лугу, а кузнечики возмущённо потрескивали, изломив все свои колени назад – прыгали напугано вперёд, касаясь прозрачных крыльев стрекоз – распружинивались от ног непрошеных…
Саня-Сашка-Алексашка погрыз бережно мочку уха О’ны, вдохнул весь вкус её прозрачной и хрупкой шеи, опьянел и затих…
Они молчали – был только ветер: ни бризы, ни муссоны, ни пассаты, а обычное дыхание Родины, как молоко парное…
- Воздух вкусный, как вся ты! – Сашка оттянул на её груди платьице. – Нури пено… молочная моя…
- Нури пено! – отшибла ласково пальцы Александра девушка от своих одежд. – Саша, что это: коси-коса пока роса…
- Что ты со мной делаешь?! – он тихонько проник ладонями под её руками и неожиданно-желанно обнял упругие места у женского сердца.
О’на взвизгнула, смеясь и вырываясь.
- Хам…
И природа подурачилась вместе с ними: чайку где-то, вдруг, нашла в этом лягушатнике и вскинула её напуганную зачем-то в небеса и та, поняв иронии мотив, стала настойчиво искать пароход, или крейсер, фрегат, или лодку под парусом, или хотя бы – надувную резиновую, ведь всё было кругом только надувное, но родное и милое…
Ветер с поля дул…
- Да, девочка моя, – Саня отстранился от девушки и торжественно обронил её ладонь на свою, и их пальцы сплелись в венчании тот час же. – Ну-с, ты слышишь её?
- Музыку?!
- Браво! Полонез подойдёт выходу нашему в свет? – Саша вёл О’ну, будто не по берегу лужи пересыхающей и не по Дому родному, где разместились, – зачем-то, – люстры с колонами, заполонив всё пространство, а по Дворцу, в котором, – почему-то, – висела картинка с «Белым Лебедем», стоял укрытый рушником табурет, рояль заслонный газетками, на которых лежали свежие куски мяса и шматы сала, а в углах сбились их родные всех линий и древ, и всех веток, кореньев и крон…
- Ну, не Шопен же, – пискнула смехом девчонка, – хотя влюблённые брачуются на небесах… тогда и он войдёт! А-а?!
- Согласен, милая, но небеса разные в небесах! На те, что от Шопена – рановато будет! Оставим мы его: под него можно рассматривать жалкие остатки моих родных мест… Да: перманентен Шопен – радёхонько натягивает нерв живым со стороны кладбища… любезно напоминает иногда, что жива ещё российская глубинка… Кстати, а здесь, вопреки Шопену живёт Шипан! Очень добрый и жизнерадостный человек! По сегодняшней теме: полный абзац и позитив!...
Они подошли к воде – вода в мутных прядях отыскала их взору мальков какого-то мира подводного: рыба игриво молчала в печальном раю бытия озера малого…
- А знаешь каким всё было здесь тогда? Когда мы пацанами сюда прибегали под лучами, дождями и росами! О-хо-хо! Представь: водичка тёплая-тёплая – кипяток, солнце болтается вместе с улитками, ракушками и перьями в волнах весёлых – до боли слепит, как слепни бешенные!... Камыш, кочки у берега, а в середине водоплавающие всякие… Ондатры ныряют, лягушки прыгают – полифония жизни! На берегу любого и всякого добра хватало: всё жужжало, летало, ходило и пело! Да-так, правда-правда! Но, я об Уханке… той… родной и былой, об искреннем мире её и очень богатом тогда! Глаза просто разбегались – кругом всё росло и цвело! И тени коршунов, орлов степных, конечно, тревожили закуток этот весь! А как же?: – жизнь такая!... Ну и мы тут как тут… с палками, рогатками, сочками и удочками! Да: жизнь такая, а как же!... И вот так – прыгаешь, бывало, с кочки на кочку и находишь гнездо, а в нём – жизнь!: маленькие и пушистые утята… пищат, трепыхают будущими крылами, если доживут!... Да-да, а как же, – жизнь такая! Раз и репрессия! Ха-ха! Взрослые кудахчут нервно рядом, крякают возмущённо, а мы-то играем только! И мысли нет, чтобы обидеть! Да-да… А иногда, представляешь: находишь в гнезде и вылупленного и ещё только проклюнутого… Ну, это когда он изнутри пробивается наружу, он клюёт скорлупу и ты видишь маленькую дырочку в яйце и начинаешь помогать! Очищаешь, как варёное… Идиоты, да?! Раньше, наверное и нельзя на свет вылезать-то! А? Женщина, скажи, девочка – нельзя раньше?!… Погибли они, наверное… Да-да, а как же, – вот такая жизнь! А теперь здесь погибло всё! Её почистили, как и мы скорлупу, но только всю – бульдозерами! С корнями всё вырвали: помочь желали! Грустно, да?!... Да! Ну, где бабуля? Кладбище же рядом – рукой подать… О’на, не очень красивая сказка? Не очень – быль потому что!... Да?! Смотреть на всё трепетно…
Девушка склонилась на плечо Сашке, будто послушала речь его сердца и, отстранившись, заглянула ему глаза, поднесла ладони к лицу молодого человека и медленно отошла…
- Войди в меня…
- То есть… не понял… как это! Здесь?!
- Пройди сквозь меня, Саша, пройди, как сквозь чувство и дым…
- Дым Отечества, – хмыкнул возбуждённый Саня, – Ха! Забавно! Я пошёл: как скажешь, О’на…
- Иди, сын прекрасного Отечества… Зажмурься…
Сашка с готовностью обронил две небольшие частички лба своего, – из-под бровей, – на яйца глазные: тьма влипла в сознание тут же – веки сжали весь свет морщинками плотными с импульсной дрожью, а в лице приоткрылась улыбка – молодой человек сделал шаг, доверительно в бездну чувств…
Александр слился с близостью неясного пульса и проник в пространство немыслимой глубины откровений, где обнажённые частички плоти единой искренно сбылись у друг друга в ладонях: пелена на мгновенье сплотилась и время, как будто, смешалось, сместилось и нежно, и бережно счастьем продлилось, и!...
Сашка в панику впал – потерял: необъятное было в объятьях – струны душ потянули бесконечную долю, как прозрачная тьма сефиротовой бездны и в мелодию эту он шагнул на пролом!...
Алексашка чувствовал тёплую тьму на глазах и ладони…
- О’на! – радостно выпалил Саня, – ты со мной?! Я, как ты сказала – прошёл! Да?
- Да, Сашенька, – прощебетала девчонка-хулиганка, – Ты со мной… И теперь только не упади и не ослепни… Пожалуйста! И-и-и… раз!...
Ладони девушки вспорхнули с лица Александра и свет обнажил вид округи: молодой человек, – перед носом своим, – удивлённо взирал берег детства!...
- О’на!... как это?! Ну, ты волшебница!
- Всё для тебя! Твоё расстройство было искренним по утраченному и – вот! Как теперь?!
Вся даль перед ними раскрылась, как и прежде, полномерной картиной бытия своего: родником и истоком напоённая торжество жизни родины малой – до прежней бурлящей и настоящей – живой!
- Догоняй, мальчик, свою единственную! – О’на ловко метнулась через луг к озеру. – Не потеряй в красоте этой! Ой, смотри – всё, как прежде! А?!
Сашка, осознавая метаморфозы пространства и времени, начал приходить в себя и постепенно включаться в игру-забаву: он глубоко вздохнул и придержал восторг – взвесил, наблюдая за девушкой страстью игривой и, вдруг, помчался за юбкой желанной, прекрасной, родной!...
- Да-а-а!... Кочки, камыш, караси! Ожила матерь наша! О’на, мы не чужие на этом празднике жизни! Нет-нет, давай войдём в него! – Саня обогнал девушку и присел у кромки воды. – Смотри… прозрачная какая, как слеза! О, видишь?!
О’на опёрлась на его плечи: на живчиков красивого ландшафта – из воды – смотрели внимательные рыбьи глазки и делали жвачку неуёмным ртом.
- Золотистый карась! – Александр медленно потянул указательный палец к обитателю – рыба скрылась в глубинах, утопив наслажденье игры.
- А может, премудрый пескарь? Взял и от Сашеньки ушёл!
- Да, если бы я захотел!
- Ой-ой-ой! Остапа понесло!...
- Что?! Да мы их руками ловили!
- Ух-ты! Ловили рыбок золотых?! И хоть что-нибудь сбылось?...
Девчонка-хулиганка топнула одной ногой по глади болотного моря, а потом и обеими: капли росисто окатили хвастуна, где успели…
- Ах, а она действительно – горячая! Саша, может здесь родники целебные и горячие?! Ну, дружок, ври-ври!
О’на вильнула весело попкой и пошлёпала по воде к кочкам.
- Осторожней! – Саня завёлся, как в детстве.
Девчонка раздвинула эскимосный камыш и лихо взошла на живой пенёк флоры – кочка качнулась, руки вспорхнули, в глазах устаканилось солнце.
- Ну-что, вы так прыгали?
- Так, подожди! Бешенная… О’на!
Девушка не слушала – мчалась соскоками, как аистёнок, мчалась!...
Сашка наблюдал её и любовался, повторяя весь её путь, как тушканчик, или маленький кенгуру.
Над камышным привольем размашисто возносился девичий смех и мелькала буйная головушка с размётанными солнечными волосами – Саня лишь только сопел и внимательно бдел удаление милой и: скакал, скакал, скакал, срываясь и матеря все эти кочки из детства и золотых сказочных рыбок…
Вдруг, над озером смех сбился и пропал вместе с кудряшками рыжего ветра – лишь молча качался камыш, как ковыль в степном равнодушии и тут же – лавинно – ворвался весь голос Уханки: закрякали утки, заплескалась волна, лягушки бородавчато взвыли, крики с лодок далёких, да и берег, будто в Санину «личку» вошёл – уже и лаял, и фыркал по-конски, мычалил коровой печально, – толпил жизнь свою у воды…
- О’на!...
Губы в миг пересохли!
- О’на! – заорал беспокоенным матом влюблённый!
Вода оглушила отдачей, как прикладом ружья: крик взлетел – разлетелся в осколки, отразившись до всех берегов – во всех сторонах ветров-облаков!...
- Что с тобой? – шёпот дико пульсировал и тихонечко ныл в переносице, – девочка моя! Куда же ты?!
Кочки летели под ним в поступь бега – камыш раздвигался лицом и коленом… и тут, вдруг, ноги-то и отстали бренное тело: Саня тупо споткнулся и вся болотная высь приняла его крепко в объятья!
Он мгновенно вытащил за шиворот часть собственного я, как себя, по-Мюнхгаузенски, и отхлебнул прелой водицы и воздуха!
Счастье склонилось сюда же, без – «вдруг»: рядом у гнезда сидела на корточках О’на…
Роса торжествовала – она божественно текла по лицу и освежала, спасая твердь мужскую и её дух: смылись даже слёзы, прикрыв всю слабость чувств!...
- О’на!...
Девушка погрозила кулаком, а затем из него же развернула ладошку и махнула-позвала к себе – туда, над чем она склонилась.
Сашка только сейчас заметил рядом отвагу метаний утиной пары – летели их крики и перья, и кипела волнами роса-вода…
Утиное гнездо будто кричало нежным писком, но этот крик лишь очаровывал и влюблял: трагедию пиарили только кряква с селезнем, а остальной мир чуть отплыл, взглянул и отмахнулся… от мухи, комара и слепня, – повертев ушами, взмахнув крылами, встряхнув кожу в дрожь и глубоко нырнув…
О’на взяла в ладони пушистый крохотно-хрупкий комочек и его писк затрепыхался уже над гнездом, как в полёте будущем, и приземлился у губ женщины… =
: мордашка клевала подставленный челюстям мир;
: мир улыбался, игриво просовывая трубочкой мокрый язык, сквозь сжатые губы;
: утёнок протянутую влагу безвкусно жевал…
Девушка прижала малыша к груди и зачерпнула ещё одного дитятку из гнезда.
- Возьми остальных!
- Зачем? – Сашка и спрашивал, и делал. – Чего задумала?
Четыре утёнка были теперь в ладонях людей.
- А теперь мы подарим им небо! – хохотнула О’на. – Раз, два… ну, вместе – разом!
Саня, также, как и О’на, склонил к гнезду свою пригоршню с парой жёлтых, мягких и нежных, ранимых и хрупких комочков…
- Три! – прокричал дуэт влюблённых и вскинул в высь небесную отростки крылатого будущего!...
Жёлтые прозрачные крыла взлетели и смешались на мгновение с лучами солнечных нитей, а облачный свет спеленал вспорхнувший желток-сгусток и этот эфирный шар завис: импульс дрогнул в образовавшемся яйце другим Временем и проявившиеся белые крылья, разом истерично захлопали, сокрушая оболочку-скорлупу – в клочья!...
Несколько птиц явились миру и встали на крыло – они желанно обняли весь мир неба!... =
: как белыми хлопьями ромашковых лепестков осыпалось всё пространство в сомнениях;
: как белым тополиным пухом усеялось пространство родниковым началом без всяких сомнений;
: как белыми пушистыми хлопьями снега растаяли и определили, и утвержденья, и сомнения…
- Саша, они продолжение нас! Всё станет настоящим!
Выстрелы прозвучали рядом.
- Как тогда?! – Саня вращал себя между воображений! – Вот это у этой воды?... Тут смерть плавает, для бактерий… Что такое, О’на, слышишь?!
- И вижу, милый…
Выстрелы торопили не смерть, а радость: для себя – в утеху…
Выстрелы слышались в стенах: Сашка снял очки и пробороздил жопой вниз к земле – устоять хотелось бы…
9 мая 2015 года
г. Москва