Александр Евдокимов
С Т А Т У С - К В О
или
новая жизнь
Воробьянинова
Паниковского
Балаганова
роман-оратория
в стиле «Rock-in-Room»
in the style of «R-&-R»
Покров День...
Вытащит человек в раскисшую осень всю палитру деяний Разума своего, и с брезгливостью размажет её на спине Земли, ожидая белую скатерть из облаков Неба, чтоб укрыться и забыться, и надеждою начаться, и влезть на снежинку новорожденным мясом…
Покров День...
В зеркале теперь только святые Глаза, но выдох обычный из Легких не лёгкий: мажет на Веки испариной гадость, как и вчера, как и... запах мавзолейский вывернул тошнотой морщины узкого Лба... Кожа треснула – и посыпались осколки покровского отражения, – Кулак облизнул Язык, но росинки Крови опять объявили утро, – Язык облизнул Кулак, но зарница выпячивалась алым жаром, выпячивалась...
- Жалкие ничтожные люди...
Паниковский повертел кулак перед носом, обдувая царапину-борозду, перекрестился, с трудом находя в метели лоб, пуп и плечи.
- Я больше не буду...
- Здравия тебе, Самуилыч...
Балаганов молча усыпал зеркальные обломки снегом и распугал ногой камни, сбившиеся в холм могилою, – они и пропали: в сугробе, – как куропатки.
- И тебе проклятия вечного, а я, Шура, хороший...
- Вы нарушитель конвенций без золотых насосов на петличках и не ходить нам в белых штанах, и не будет звучать танго о том, что у бразильской девочки есть маленькая штучка. – Швырнул в снежную пустыню Балаганов, толкнув плечом Крест-сироту, шрамом саднящего снежный покров, без необходимого горба могилы.
- Снег белый, Шура...
- Знаю, а гири тяжёлые, – Балаганов оглядел Россию, – пилили, пилили... цепь... лес... решётку... скрипку, нервы, гири!...
- Вы жалкий ничтожный человек! – глаза Михаила Самуэловича устремились в небо, сталкиваясь со снежинками, веки пережевывали их, а остатки закисали у переносицы.
- Оба мы, старина, дети одного лейтенанта... Вы плачете, дядя Миша?...
Шура, отбрасывая свои следы, отразился в зрачках Паниковского.
- Перестаньте! Порыдать бы на груди у морщинистой мамы... А здесь можно схватить воспаление лёгких. Сейчас мы пойдём и... сейчас пойдём... Узнать бы, где Север...
- Зачем?
- Нам туда не надо.
- А если он везде?
Балаганов приподнял плечами небо. Паниковский прокатил свою голову по горизонту, обнял дыханием руки, отстраняя присутствие Севера, и сунул их в карманы и, вдруг, из одного выпал сжатый в кулаке – огурец.
- О!...
- Откуда?! А ещё есть?
- Шура, не делайте культ из еды. – Дядя Миша порвал свежую зелень, она хрустнула, как морозный снег, и её жопка оказалась в руке Александра.
Кадыки по твёрдому пласту снега захрустели, догоняя друг друга, забегали...
- Летом пахнет... – вселил в зиму огородную свежесть старый нарушитель конвенций.
- Да!... Водки бы!... – обалдел Шура. – Хотите водки?
- Я о другом думаю... – голова Паниковского опять окатила округу. – Огурец это что?!
- Закуска.
- Да – закуска, а главное – продукт лета, а если есть лето, то есть и...
- Базар!
Михаил Самуэлович зло разогнал белых мух.
- Если есть лето, значит, есть и Юг!
Балаганов раскусил огуречную попку, и лето стало противным.
- Юг!
- Да – юг!
- Но гири тоже тяжёлые! Двумя этими половинками – по вашим умным мыслям!...
- Не горячитесь, мой юный друг...
- Что?!...
Балаганов выплюнул остатки лета на скатерть Севера.
- Слушайте, сынку! Пожарник без насосов, младший помощник и прислуга за всё! Я не настолько наивен, чтобы верить тому, что жопа огурца досталась мне случайно! Я хоть и жалкий ничтожный человек, но – Человек! А вы – существо! или уродливое явление!
- Зачем так грубо, Шура? Ведь можно сказать как-нибудь иначе, – допустим – пупка. Пупка горькая, но в ней витамины.
- Бросьте гуся, Самуилыч! Вы забыли, кто вам помог избежать унижений за эту птицу. Вы получили достойное место в «Антилопе-Гну»! Вы получили Идею, Цель, которые были выше того гусиного полёта!
- А где всё это? – распихивая снежинки, взвизгнул нарушитель конвенций. – Вы так похожи на Бендера, но это не вы – это маска. Будьте самим собой! Что сгубило нас?! Вы не слушали меня...
- Не трогайте Остапа!... Ах, если бы он был рядом... А слушать вас... лучше под этим крестом слечь, а то торчит после вашего воскрешения без дела: без бугорка из костей.
- Не кощунствуйте! У меня ошибки были, но я не расходовал силы на «рога и копыта». Я был стремителен: я брал и убегал... Кстати, и холмик имею: есть память обо мне – смотри!
Чёрное распятие лежало в холодном молоке российской зимы и величаво молчало, забравшись на сугробик, как на омфал и зимы, и земли, и белого света.
- Намело... – утвердила логика.
Покрова!...
Покров День! = ...
: Покров Час;
: Покров Миг;
: Покров Стык...
…!Покров День! : ! День Покров!...
Покрова!...
Паниковский и Балаганов вцепились глазами в округу: пурга-позёмка вылизывала плоскую землю, укладывая ровный слой манной шерсти и укрывала следы человеков, уползая куда-то за горизонт Севера, пряча под мерзлотой тайну происхождения огурцовой свежести, – кругом ровный накат – и только под крестом взбухла белая тьма, будто он пробился сквозь оковы, как огородный росток будущего витамина.
- Намело, – повторил Балаганов.
- А вы заметили? – голос Паниковского стал низким, как позёмка.
- Заметил: солнца нет. И не могу понять: в какой стороне базар.
- Не об этом я, Шура. Крест-то вместе с сугробом поднялся, значит, не намело.
- Что?!
Белые мухи рванулись в водоворот пурги, который зацепился за крест и вьюжья сила выточила холм ещё выше и, вдруг, из-за распятия, по склону, снег начали дырявить следы человека: следы будто падали вместе со снежными хлопьями и утопали в рыхлой шубе покрова.
- Ложись! – перекрестился Паниковский, – и подрубленные тела уткнулись в кучу холода.
Дырки сползли с сугроба к детям лейтенанта Шмидта, потоптались рядом и – потащил дырокол узор своих зубов по белому листу бумаги – куда-то вдаль.
Только ветер.
Тишина.
Балаганов вытащил глаза наружу.
- Никого...
Нарушитель конвенций молчал.
- Пойду, посмотрю...
- Если что, то мы друг друга не знаем! – пробил проталину Самуилыч. – Я старый человек и мне достаточно тихой колхозной жизни. Шура, Америка не для меня...
Проталина замерзла.
- Пенсионер, кому вы нужны в этой пустыне! – Балаганов вырос напротив креста. – Никого ведь...
Его следы поравнялись со странными отпечатками в снегу, колени Шуры вонзились в белый покров.
- Колхозник! Эй! Лёд тронулся! Слышите! Кулак не дорезанный! – сокрушал радостью пустынное пространство Александр и топтал эту бездну, возвращаясь к Михаилу. – Вылезайте из своего мавзолея! Лёд тронулся! Слышите?!...
Балаганов сорвал белое одеяло.
- Старина, вставайте!
- Не трогайте меня! Я всегда относился к бедному сословию! – шипели глаза Паниковского, щурясь от страха и света. – Гражданин, я вас не знаю, что вам нужно от меня? Я старый больной человек. Я – пенсионер...
- Дорогой пахарь! – Балаганов вырвал из холодного окопа труженика аграрного фронта. – Герой соцтруда! Это следы Остапа! Слышите?!
Веки нарушителя конвенций дёрнулись! и зрачки растолкали их до белков.
- Бендер... – его кадык разбил сухость в горле. – Господин Бендер! Откуда?! Как вы узнали?!
- Пойдёмте...
Дети лейтенанта кинулись в буран!
Следы были свежими и крепкими. Носы приблизились к ним и начали ощупывать один лапоть.
- Видите?!
Михаил Самуэлович сунул туда руку, как в чужой карман.
- Нет.
- Ну, как же! Отпечаток без рисунка! Незаметный! Гладкий и пустой! – Александр, разгорячившись, укусил снег.
Паниковский разул с руки скатерть.
- А это?
- Где?
- Ну вот – выемки!
- Да это вы пальцами!
- Я?! Ну-ка, – нарушитель любых конвенций подтянул к себе следующий остаток ступни.
- Да-да... может быть...
- Вот видите!
- Но это неточно, – прошевелили губы дяди Миши, он вскочил и осмотрел длину шага. – Хотя размах знакомый...
- Да он это! Он! И размер его, вот, – смотрите...
Балаганов влез в одну дырку ногой, потом в другую...
Паниковский увидел перед собой немой крик восторга в глазах и губах Шуры: зрачки расширились, устремившись в ту сторону бездны, куда уходил узор бус из остатков шагов и в чёрном дне глаз появились мерцающие движения огня, – блики, хотя горизонт был чист.
- Что с вами, Шура?
Балаганов не услышал. Что-то крикнул: …
: губы вывернулись в контурах букв, не протолкнув и звука;
: его голова повернулась в сторону Паниковского, но взгляд пронзил пенсионера и, не найдя своего брата, повернулась в другую сторону;
: и его ноги решительно разули следы-дырки…
Со снежной спины он сразу увидел старика, и они продолжительно осмотрели друг друга, затем Александра увлекла белоснежная даль.
- Что с вами, Шура? – проявил озабоченность Паниковский.
- Там зарево! – Шурин палец проткнул горизонт.
- Где?
- ???
Головы братьев сошли на скатёрку – никого!, ничего!
- Может быть, огни коммунизма видели вы? – проглотил горсть снега пахарь.
- Тогда не Бендер здесь шёл?! Там костёр, вроде...
- Если не светлое будущее, – значит там юг!
- Опять Юг?! Опять вы убеждаете тяжестью?!
- Нет, Шура... Бендер мог уйти только на Юг!
- А Америка и Бразилия на Юге?
- Они даже южнее Африки!
Балаганов ещё раз осмотрел следы.
- Дядя Миша, ну-ка ты взгляни туда.
- Я?!... Ничего там нет – я смотрел!
- Нет, вы наступите, наступите в эти калоши...
- С моим-то зрением! Чего я увижу?!
Рука Саши натянула шиворот Миши.
- Ничего! Посмотрите!
- Перестаньте! Вы хам, вы...
Голосовые связки лопнули...
Покрова!...
...и осветила пространство Луна!...
Покров день!…
…и Луна над мольбертом по белому позолотой акварельной легла…
Белизна чистоты – без грехов, будто бездна: свежий взгляд, свежий вздох и ещё пока… выдох – идеальный настрой на дела...
Покров день!…
Покрова!...
Ветер облил теплом Паниковского с головы до ног, бросив к глазам синюю даль на белой скатёрке и – там, – в зыбком тумане, – в лунной тайне: горел и проступал сквозь марлевую отдаль абрис строения.
- Шура, там, кажется, жарят гуся!
Михаил повернулся, но Александра нигде не было.
- Шура! Вы где?!
Он тревожно вспотел.
- Шу-ура-а!...
Кто-то набросился на старика сзади, и вмиг перехватило шею – дыхание, – крик! Неведомая сила рванула голову от плеч и – пропала Луна над жареным гусем... – его тело упало...
- Вы что, старина?!
Балаганов стоял над Паниковским.
- Я с трудом вытащил вас из этой колеи! Видели?!
Пахарь оторвался от белой пашни, выправил шею и врос всем своим существом в точку слияния следов и горизонта – там было пусто.
- Здесь только что была Луна...
- Значит видели.
- Видел, и гусем жареным пахло!
- Ошибаетесь – картошкой.
- Гусем!
- Картошкой!
- Значит: гусь в картошке был!
- Нет: картошка с гусем, а может быть с его ножками...
- Шура! Не горячитесь! Там, наверное, есть всё! Мне кажется – это коммунизм! – Михаил Самуэлович тронул небритые щёки.
- Тогда следы не Остапа?! – Балаганов вспомнил вкус огурцового дна.
- Выше нос! Лёд действительно тронулся, мой любезный друг! Дело в том, что Бендер не хотел строить социализм, а в коммунизме всем жить охота – это рай!
- Значит – ударим, Самуилыч! – В Балаганове появился Остап.
- Здесь нас ничего не держит, Шура, и поэтому – в путь!
Михаил Самуэлович распял свой взгляд на Кресте.
- Александр, я должен проститься с ... с собой...
Борозда старых ног потянулась к сугробу.
Снежный холм был уже выше человеческого роста, и беломанжетному с трудом удалось покорить крутизну, – Паниковский едва удержался и торопливо перекрестился: в глаза упало небо.
- Извините меня, – слеза замёрзла на виске, – извините, Христа ради... я хотел есть, потому и брал... а потом уж привычка... я больше не буду... я хороший...
Кадык дёрнулся, губы стянула тягучая слюна, – Михаил Самуэлович опустил голову, – в ногах Креста объявился белый блин из материи. Пенсионер отщипнул с виска росинку и отшвырнул её, нагнулся: …
: ноги потеряли контакт с макушкой холма!;
: руки ткнулись в белый круг!;
: пальцы впились в блин-парус! и...
И нарушитель конвенций сорвался с сугроба...
Шерсть зимы сдержала падение Паниковского, влезая в уши, воротник, штаны и рукава. Выпутываясь из этой мякоти, он встал и обнаружил в руке – фуражку!
Предмет Остапа! =...
: кокардочка под белым парусом;
: золотистая нить между двумя лунами-пуговицами;
: и козырёк – ночь!...
Предмет Остапа! Тайна засаленного нутра: лёд тронулся, господа присяжные заседатели!...
- Колонна пройдёт через Красную площадь, а победителей ждут катания на Студебеккере и Лорен-Дитрихе, транспаранты понесут только члены профкома с тезисами о разгильдяйстве и бюрократизме, независимо оттого – по бездорожию, или пересечённо! – ветром занесло в голову Самуилыча чушь. – Лёд тронулся, господа! Прошу не свистеть!...
- Господин Бендер?! – расщекотали уши и душу Паниковского пронзительные отблески кокарды, – Вас понял! Мы чтили и чтим Уголовный Кодекс! Лёд тронулся!
Беломанжетник торжественно вошёл головой в фуражку Великого Комбинатора – окомбинаториваясь: Министр Пожарной Охраны решительно шагнул в пространство пурги.
- Шура, смотрите, что нашёл у Креста!
- Шапка Бендера?! А где он?!
- Шура, не шапка, а головной убор! Форма!
- Где Бендер?
- Он просил передать вам привет и приказал идти по его следу тотчас же!
- Отлично! Дайте примерю, дядя Миша...
- Шура, Комбинатор просил передать вам, чтобы вы слушались меня и поэтому я не могу передать предмет... в чужие руки...
- Ну, надо же!... Начальник без золотых насосов!...
- Шура, перестаньте. Не время пузырить! Лёд, Шура, тронулся! Присяжные, Александр, ждут встречи с нами! Нас ждёт господин Бендер! В путь, Шура!...
Паниковский ворвался в колею следов дырокола, вонзая в белый лист бумаги контраст своей чёрной спины.
- Пойдём-пойдём, золотоискатель! Остап вам выделит гусиную кунку! – осторожным дыханием тронул Балаганов падающий снег и шагнул на мольберт с распятыми покровами за своим братом, навстречу с Остапом, картошкой и гусем...
Луна светила для обоих.
Пространство пронзалось, как масло.
Михаил и Александр месили следы Остапа, медленно соединяясь с далью. К ним начали доноситься запахи триумфа, кризиса, свадеб и похорон. За горизонтом снежная гладь обрывалась, и холод песка продолжился кожным покровом. Дебелый живот топил свои берега в тумане, и эта муть казалась безбрежной. Пламя костра было уже рядом, оно освещало огромную пустоту и тяжёлый Дворец. Следы оборвались – они вошли в пустыню среди пустоты. Всё молчало. Кожа под ногами мягко изгибалась и разрушала любые отпечатки на себе. Редкий волос сбился в дорогу-траву, которая тянулась к плотному зданию, пупком вросшего в центре брюшины. Рядом с грязным архитектурным омфалом мужик жарил гуся. Искры вьюжили своей смертью вокруг его силуэта и освещали, подыхая: валенки, джинсы, шинель, фуражку и... пенсне. Вся его грусть опиралась на стул богатой отделки. Костёр горел шахматами.
- Здравствуйте...
Стекло блеснуло и погасло.
Братья присели к запаху.
- Откуда у вас фуражка Бендера? – бросил ферзя в огонь мужик.
Паниковский перестал выделять слюну, – головной убор, в миг смело с ушей в жменю.
- Вы знаете, где Великий Комбинатор? – выше искр, взлетел голос Балаганова.
- Его убил Одноглазый.
- Господина Бендера?! – Михаил Самуэлович встал.
- Кто он такой – Одноглазый? За что? – Александр расплавил лбом горсть снега.
Мужик осыпал пешками ферзя и повернул гуся.
- Он мэр города. Остап украл у него туру.
- Не может быть, Бендер всегда чтил Уголовный Кодекс! – порвал вьюгу искр Паниковский.
Даже белые пешки стали чёрными: огонь стёр клетки-ходы: «Е-2 на Е-4» не порождал побед и поражений.
- Нарушение было: у Одноглазого все ходы записаны.
Искры рождались и умирали...
- Великий Комбинатор отступил от своего принципа и... – капли, обгоняя друг друга, царапали щёки Шуры: вода или слёзы?
- Да-а, очень жаль... Вот я – казак донской, а на моей фуражке написали «А В Р О Р А»... От всего хозяйства гусь один и остался.
- Что же случилось? – опять прижал уши головным убором Паниковский. – Наш папа тоже был моряк.
- В Васюках пожелали делать Луну: потребовался переворот.
- Вот эту? – на мокром лице Балаганова отразилось небесное светило.
- Нет. Эту сделали в Гамбурге. Одноглазый заявил, что она сделана прескверно. И-и-и… поехало-покосило...
- А что такое Аврора? – Саша сел ближе к запаху голой птицы: Миша вновь выделил слюну и последовал примеру брата.
- Фабрика...
Шахматы горели, – капал жир.
Сквозь стены Дворца прорвались крики.
- Там кто-то есть?! – Шура вытер лицо.
- Все – там... Построили дурака, а на остальное денег не хватило – всё развалилось!... Эх, не успел Остап, не успел... Двенадцатый стул им достался... Теперь митингуют...
Крик прорвал двери, – на ступени выскочил человек, – раздался выстрел, – труп успокоил крики, – двери спёрлись, – зашипел жир.
Луна только сейчас обнажила кучу тел на ступенях Плахи-крыльца.
- Кого это?! – онемели братья.
- Троцкиста.
- А за что? – повернулся к костру Паниковский.
Казак бросил в желудок огня – туру.
- Вчера, – вон, – Пугачёва убили, завтра старшего брата Ленина казнят за покушение на царя... Каждый день чего-нибудь... Пятилетка такая...
- А Ленин где? – отвернулся от гуся, Михаил Самуэлович.
- Здесь. Он и подписал Указ.
- А какое время сейчас? – Шура рассматривал окаменевшую плоть на ступенях.
- У нас всегда осень.
- А месяц какой? – оглупел Паниковский.
- Февраль.
Огонь множился квадратной степенью: от клетки в клетку, оставляя за собой чёрный ряд пыли, – катехизисно разделяя мир на два цвета для того, чтобы влезть в душу гусю и плавить стылый жир, отсчитывая этими каплями время – осени, февраля, пространства...
- А почему они голые? – Балаганов согрел взглядом трупы, кроме последнего.
- Ночью раздевают.
- А скоро утро? – вытащил из себя воздух Паниковский.
- Не знаю. Его ещё не было.
- С рожденья, значит, ночь...
- Да, вот и раздевают.
- Жалкие ничтожные люди...
Неожиданно расступились двери кирпичного омфала – вышел первый товарищ, – выстрел не бросил свинца, – показался второй, третий... пятый... Крыльцо зарастало фигурами.
- Вот! Пожалуйста! – Лысо-меченный встал на грудь трупового тела: родилась трибуна. – Что творится под носом?! Политическая близорукость Одноглазого сгубит нас! Одноглазие это монополия, а нам нужна демократия!
Оратор глазами вцепился в искры.
- Где взяли гуся?
Пенсне молча отразило огонь.
- Вы украли его?! Вы убийцы!... Близорукость надо уничтожать! Птица символ наших высоких идей! Может быть, Буревестника или Сокола жарят?! Убийцы! Смерть Одноглазому!
Одноглазый упал уже голым.
- Идите сюда!
Казак встал – Луна уселась золотой пылью на мягкие грани стула.
- Сохраните, пожалуйста... это поможет изменить ситуацию, – тихо обронил мужик в пенсне и шагнул к крыльцу.
Толпа и казак – сходились.
Из дыры-двери Дворца продолжали вываливаться человеки и, как в огне, здесь доминировала чернота, – словно под Луной, разбросав ноги, лежал голый труп женщины, всем своим похотливым пространством.
- Где взяли птицу?
- Вырастил.
- Выпарил что ли? Индюк! Сымай штаны! Щас мы яйца проверим: если одно – значит, не украл! Рви штаны, товарищи, рви с него тряпьё, – глядеть будем: вдруг, не врёт: был же у нас Одноглазый, а этот, может быть Однояйцевый!
Движение черноты соскользнуло с крыльца, – всё смешалось!
- Шура, возьмите стул и бегите за мной! – придавил искры Паниковский, вырвав у огня гуся, и бросился от Луны – к Кресту – назад.
У Балаганова глаза отяжелели мыслями-гирями: на их чугунных боках-зрачках пропилилось отражение чёрного лобка-толпы мёртвой бабы: половой участок оторвали у мужика, распяв на нём пенсне, и бросили в казачью фуражку.
Чугун стал красным.
Гири-чувства плюхнулись на стул и, с этой тяжестью, Александр бросился за Михаилом: как толпа, однажды, за своей пернатой.
- Топчи костёр!
- Птицу утащили!
- Держи убийц!
- Сволочи, народное добро спёрли!
- Бей, гадов!
Труп страны-женщины в миг оказался бесполым, – матка-чернь сорвалась с крыльца, и потянулась за братьями перескочив через трупы.
- Самуилыч, брось гуся!
Балаганов, с трудом разрывая пространство-масло, пропихивал в нём стул-реликвию.
- Бросьте гуся! Они меня сейчас разорвут! Паниковский, не делайте культ из еды!
Пули просвистели над ухом.
Гусь резко взлетел и влип в небо. Его полёт был коротким, – свинец увязал крылья, – жир застыл, – остановилось время, – и он сам, последней каплей, рухнул в чернь человеков...
Миша и Саша провалились в снег, – упали, – крики оборвались, – их опеленала свежесть и тишина...
Руки очистили от снежинок глаза: совсем рядом, – в глубине бесснежного пространства, – на коже-роже степей и пустырей странных –женщины-страны, бушевала немая толпа: рвали гуся, глаза друг другу, уши, губы, – ломали ноги, головы, рёбра...
Всё это находилось уже в другой плоскости Бытия и поэтому паломников-пилигримов никто не видел, и никто их не помнил.
Ветер взбил белую пену позёмкой и окрошил кучу дерьма гражданинов...
Покрова!...
Покров День! = ...
: Покров Час;
: Покров Миг;
: Покров Стык...
…!Покров День! : ! День Покров!...
Покрова!...
Среди холодной пустыни покровского чуда сидели двое, а между ними нелепо торчал стул.
- Смотрите, Шура, а Луна не пропала! Луна с нами!...
Золотой диск сыпал тишину своей тайны на землю, пронзая воздух жизнью, заполняя бледный горизонт теплом Рождества. Казалось: пламя свечи упало с печального круга, и этот бархат-песок растворился на белом, – затаился бездымно, бесслёзно: воск должен мёрзнуть только на руках мертвеца.
- Луна – тоска – это не Юг! Опять у меня перед глазами ваши гири, Паниковский.
- Я здесь ни причём. Вы знаете, как я вас уважаю! Люди сами ничтожны и вы видели всё это сейчас.
- Страшно, дядя Миша... Бедный Бендер...
- Не говорите об этом, Александр, – я заплачу... Скорее бы забыть... Вам хочется умереть?
- Не знаю.
- Вот и я не знаю, но придать бы всё анафеме и прожить остаток где-нибудь в тиши.
- В Рио-Де-Жанейре?
- Зачем так много? Хотя бы в часовенке, какой колхозной. Пенсия, Шура, яйко, млеко, сало...
- А вот я коней любил... Ночное – это свобода для пацана.
- Коней надо любить на ипподроме, господин Балаганов! Так бы сказал Бендер: цену свободы определит финиш! Возьмите, мосье.
Самуилыч по-отцовски обдул ногу гуся и воткнул её в снег рядом с братом.
- Пенсионер! – снежинки отбросило хохотом. – Нарушитель конвенций! Нога нечаянно осталась в ваших руках?
- Ноги, господин Шура!
Карман Паниковского взродил ещё одну кость, – смех братьев вырвался наружу открытым звуком и, ломая снежинки, вцепился в мясо, а потом умеренно затрясся в плечах, в животе, в носу, в глазах.
- Эх, водки бы! Рюмочку к гусю, чтобы не делать культ из еды! Разделяете, старина?
- Прошлое говорит о другом, Шура... Был гусь, был Козлевич и автомобиль, был я, были вы, был Комбинатор! – Михаил Самуэлович аккуратно снял фуражку и обнял взглядом. – Водки-то не было. Она может и нужна нам, но только для поминального ритуала: стакан до краёв и кусочек хлеба! Нет Комбинатора, нет Козлевича...
Паузу заполнил ветер.
- Нет автомобиля, но есть стул и гусь не ушёл от нас в желудки толпы!
- Ушёл, дядя Миша, но не весь!
Оборванная зубами кость ткнулась в небо.
- Согласен, но тогда точнее: лучшая его часть не ушла к жалким ничтожным людям!
- Прекрасно! – блуждал зубами по кости Балаганов.
Паниковский встал и влез в фуражку.
- У нас нет «Антилопы-Гну», но у нас есть стул!
- Царский трон!
- Так ударим, Шура, остановками для переменного отдыха... Империя больша-а-ая!
- А кто будет прислугой за всё?
Дядя Миша приложил ягодицы к стулу, но – ответить не успел, не смог, – его глаза пронзил Крест.
- Шура...
Зрачки нарушителя конвенций пронеслись мимо Балаганова, осыпав холодом спину, и застыли над горизонтом! = …
: младшего брата развернуло жутким страхом;
: Крест над белой пустыней стоял на куполе, который пробился из толщи-покрова, обозначив всю длину церковного неба;
: во всё пространство проник купорос...
Паниковский перекрестился.
- Не намело... Шура, это не холмик был... прости меня, Господи...
Пик церкви, раздвигая простыню литосферы, медленно поднимался из мякоти снега, проявляя своё белокаменное строение и заполняя пространство торжеством меди, которая гармонично сливалась с лунным светом.
- Не намело...
- Конец Света что ли? Старина... сейчас раздавит нас... Небо обвалит, или Луну собьёт...
Крест медленно рос, уходя в небо, играя каждой гранью в лунном золоте.
- Молчите, Шура... Сегодня, наверное, Рождество! Наверное, седьмое...
- Рождество не в феврале, а в январе. – Балаганов подполз к стулу.
- Но казак сказал, что сейчас осень, а после осени – январь! Это Рождество, Шура.
Церковь вздрогнула, – остановилась, – её стены освободились от снега полностью – до фундамента: омфальное величие Храма между Аидной Высотой и Бытием земным, утвердила свою таможню-неизбежность.
- Рождество?!... Новый Год значит?!
- Да, новое что-то...
Открылись двери Храма, – вышел человек в рясе.
- Сейчас убьют беднягу...
Поп остановился, – повернулся к церкви, – перекрестился и замер.
Ударили барабаны.
- Мы что?! Не в России?!
- В России, в России. Копать надо было, Шура.
- Что копать?
- Снег.
- Зачем?
- Если бы раскопали холмик с крестом и попали в церковь – золото бы нашли.
- А где колокола?!
- Где? Где?... Это же Россея-мать!... Ты что, попа нашего не узнал? Украли, наверное...
Обрядная музыка, вдруг, поперхнулась, – тишину прорезали шаги культа, – поп скрылся в Храме.
- Не убили...
Балаганов встал.
- А сейчас его там нет что ли?
- Золото там всегда, но теперь трудно взять.
Паниковский встал, – фуражка сильнее въелась в уши.
- Но лёд тронулся! Шура, возьмите стул.
- Я из пекла тащил! Я что, – прислуга за всё?
- Нет. У меня будут руки заняты: я старше – грехов больше: молиться буду.
Российский строевой набат опять вонзил торжество среди снега, – двери Храма распахнулись, – никого...
- Господин Балаганов, нас там ждут. Нам нужно сделать всё, чтобы быть похожими на паломников-пилигримов. Возьмите стул и следуйте за мной, Александр.
Снег хрустнул, как свежее яблоко между верхними и нижними рядами зубов: дети лейтенанта оставляли свой гражданский след, – тёмный покой в дверной раме приближался: = …
: каждый шаг – новый аккорд небесного звука внутри каждого паломника-пилигрима, возвышающий и разрушающий, доминирующий;
: каждый шаг – и многоголосье хора уже разрывает душу молитвопением, рождая твёрдость и силу, рождая слезу;
: каждый шаг – и новые краски из огромного объёма литавр вливаются в гармонию Торжества!...
И Сам Омфал шагнул к жалким ничтожным людям, и каждый шаг – и миряне всё меньше, и меньше перед гигантом творения людского, перед его вознесённым над миром распятием, перед величием души творцов сооружения Божества земного!...
Покрова!...
Покров День! = ...
: Покров Час;
: Покров Миг;
: Покров Стык...
…!Покров День! : ! День Покров!...
…Покров День – Рождество – Крещение...
Морозы рождественские и крещенские...
Но тепло: осень, – февраль, – год Свиньи сменил год Собаки...
Яблоки и огурцы – оставили только звук в рыхлом снегу и хрустели на зубах Года, хрустели, хрустели...
Ни водки, ни гуся, ни времени...
…!Покров День! : ! День Покров!...
Покрова!...
Чёрная дыра дверей Храма приблизила к вегетарианской поступи ног братьев – порог.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Аминь!...
- Аминь, – тоже выронил Шура и обслюнявил трепетно спинку стула: в глазах отразилась не только плоская земля, но и Вера во Всевышнего.
Музыка стихла в их туловищах.
Ослеплёнными мотыльками дети лейтенанта окунулись в родниковую тьму пасхального входа: = …
: свечи не облизали их лица своими язычками;
: святые лики иконостаса не подломили им колени;
: со стен не сошли типовые аллегории, не благословили паломников-пилигримов, не сняли грехи…
Родственники носами воткнулись в пыль, осевшую на чёрные шторы, руки оттолкнули занавес и – стул выпал!: сам Остап Бендер пронзил своих компаньонов взглядом!
Голосовые связки отсохли.
Паниковский сорвал головной убор Комбинатора с ушей своих.
Жизнь застыла.
Огромный стенной плакат молчал: Остап сидел за массивным столом и думал. Размах комнаты был кухонным. Вдоль стен толпились богатые стулья со шрамами в своих животах. Стены съедали портретные мгновения, опылённые каким-то временем. Потолок пробивали потухшие свечи, обронившие каплю-пламя в притяжение земли-матери, – чёрные крючки фитилей свисали вниз оголёнными нервами, ожидая тепла.
- Комбинатор...
Паниковский осторожно потянулся к столу и прилепил к его краю фуражку хозяина.
Бендер думал в миллионном масштабе неподкупными и проницательными зелёными глазами.
- Очень рады! – Балаганов поднял стул, и припечатал свою задницу к его мягким бёдрам. – Прекрасный портрет!
Сдавленное пространство игнорировало паломников.
- Господин Бендер! – воззвал к дальним углам Михаил Самуэлович и ткнул Шурку в спину, тот вскочил и нарушитель конвенций вознёс к своей груди стул. – Великий Комбинатор!...
Вдруг, резко развалилась вся стена-дверь за Остапом, – перед изжёванными улыбками посетителей вырос митрополит, – его пронзал лунный свет креста, взошедший над святым желудком попа и во тьме зрачков культа завис – стул.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! We keep justice! Say me everythinq!; Олухи Отца небесного! C чем пожаловали в сию Обитель?
- Мы странники, Святой Отец, – Миша сдал стул Саше и махнул рукой: от лба до пупа, и от плеча к плечу. – Желаем найти покой в душе и кармане, хотим, чтобы руки не имели скверных мыслей и чтобы такие помыслы спотыкались в мольбах к Всевышнему! Причаститься бы нам, Святой Отец.
- Утром деньги – вечером свечи, вечером деньги – утром свечи. Таково Бытие... с чем пожаловали?
- Святой Отец, а можно...
- Я знаю..., – оборвал поп, – можно всё, но первыми деньги! Это воля Божия!
- А стул не устроит вас? – влез Балаганов. – Такой же, как и у вас!
- Бартер возможен. ОН оценит это! – средний палец митрополита спешно сменился указательным, проткнув потолок обители.
- Шура, вы сума сошли! Что скажет господин Бендер! – растоптал инициативу нарушитель конвенций. – Господин Бендер, память о вас сохранили! Там помнят вас! Слышите?!...
- Успокойтесь! Великий Комбинатор тоже знает о вас!
Митрополит перенёс своё тело в сторону и чернота глубины Храма пригласила детей лейтенанта в свой сумрак.
- Стул можете здесь оставить, молодой человек.
- Нет-нет! – Балаганов слился с мебелью, – побелели костяшки пальцев.
- Зачем его таскать с собой? Кому он нужен?! У меня таких, вон сколько.
- Это не такой! Вы не знаете! – Шура изловчился сунуть под мышку фуражку.
- Я всё знаю.
- Святой Отец, – приложил себя к этому Паниковский, – мы вынесли его из самого пекла...
- Всё понял: пойдёмте.
Шаги рассыпались где-то в глубине голубиного горла. Огромное брюхо Собора было завалено досками и гробами, кругом болтались верёвки, чья-то одежда. В ноздри вонзилась плесень.
- Идите за мной.
Чёрная ряса плюхнулась в ночь, и этот сгусток стал единственным ориентиром для беженцев. Мимо проплывали ящики, до краёв наполненные чёрной массой тьмы, из некоторых торчали покойные руки, острые носы и сжатые ноги. Шли, огибая перегородки, срывались по ступеням и восходили по ним. Воздух взволнованно двигался: в огромной высоте звенела тонко скрипка – нарастая и надрывая свою душу и пасть пространства. Вдруг, тьму прорвал слабый огонёк свечи и, как моль, заметался в пустыне Храма.
- Сгинь! Насекомое! Не оскверняй Храм!
Росинка застыла и сдохла.
- Нам сюда.
Стена сдвинулась, и священнослужитель шагнул в комнату.
Дети лейтенанта Шмидта оказались в тусклом пространстве, поп окрестил себя и вышел.
Дверь лязгнула, отрывая серое от тёмного, большое от малого, – лязгнула и надорвала брюшины у родственников и пот повис на лбах, наполняя пупки тревожным пульсом. Балаганов прижал стул к полу. Паниковский надломил себя в двух местах по рельефу стула.
- Куда это нас? – Шура влез в ухо Мише. – Чего он хочет? И Бендер только на портрете. Вы заметили?... Зашли помолиться... Ремонт кругом, как будто... Здесь, что ли, свечку ставят?
Паниковский вытряхнул Балаганова из ушной раковины и встал: ресницы Михася растопырились упавшим туда окном, родив белую клетку светового распада.
- Мы здесь были...
- Кто? Мы?! – Алекс бросил глаза по кругу. – Когда?
Стены, углы, окно, дверь, плесень, цемент, железо...
Нарушитель конвенций сжал силой ресницы, и стало темно: руки, подчиняясь опыту давних дней, поплыли в темноте вокруг хозяина тела и кисти тихо и покорно вложились одна в одну внизу спинного мозга – почти у копчика, и хрустнули суставы.
- Шура, баланду вместо гуся сегодня подадут, а вместо огурца – селёдку. Вы любите дохлую селёдку?
- Что?! Нет!
Балаганов швырнул себя к двери и распластался на её теле, разбрасывая кулаки по гладким равнодушным доскам.
- Командир! Открой! Дежурный, мать твою! За что?! Прокурора давай!
- Успокойтесь, Шура! – горло Михася окаменело. – Не орите! Что вы, как первоход, будто?!
Алекс повис на дверной спине.
- Суки! Порву, как мойву! Ну, ментяра, рясу натянул! Ты у меня месячными захлебнёшься, пидор!
- Не сквернословьте! Это они из Соловков могли всё что угодно делать, а мы должны понимать: здесь рождались чаяния верующих коим Храм и должен оставаться, пока жив род людской. Ха! Красиво изрёк! Столько гусей сквозь руки прошло, но хоть бы одно перо из крыла этой низкой птицы в чернила мокнул... Да-а!... Жалкие ничтожные люди...
Тишина закисла в серой мгле и её начали мерить шаги: от стены к стене – в бесконечность, в хрупкую мысль-полынью.
- Однако: Остап... Здесь? Почему? Странно...
Нарушитель конвенций нарушал тишину, пугая постоянных обитателей этого дна…
Мышь застыла в густой саже норы – бусинки её глаз оторопели: = ...
: двое, около стула, жадно смотрели в окно под потолком;
: двое, в растопыренных четырёх глазах, распеленали тишину – на все мотивы – незаменимые и родные маты;
: двое, на удивление, были несчастны одинаково…
- Жалкие ничтожные люди...
- Это из-за вашего гуся! – Алекс зло вытолкнул из себя слюну, – масса вонзилась в грязную стену и поползла вниз. – Это суд Бендера! Но уже не над вами, а над нами, за то, что вы втянули меня в эту грязную возню! Старый хрыч, зря мы вас из пыли подняли, нужно было оставить на растерзание толпы! Остап прогневался, но я всё скажу... Я выверну вас перед... Я постараюсь обеспечить тебе последние годы жизни за казённый счёт.
Решётка в глазах Михася дрогнула, изогнулась, веки наполнились искрами серого света, и лучик выплеснулся наружу росинкой и упал звездой в быт. Оконце в зрачках просохло, и в него влез огонёк.
- Луна здесь без пятен...
Вдруг, снежинка ввалилась в окно.
Сопли хотелось съесть, – мешали дышать.
- Покров День... скоро весна...
- Паниковский, может быть здесь невысоко? – прервал нервные шаги
Балаганов.
- Я сам об этом думаю.
Шура припёр стену спиной стула.
- Влезайте: я подержу.
Нарушитель конвенций встал на живот мягкой мебели, – на плечи стула и... – его глаза выпали наружу...
Земля была рядом!
Дыхание сдавило ужасом!
Снег шёл, но снежного покрова не было. Кругом, распахнувшись, лежали простыни, под которыми угадывались тела. Белый панцирь реанимационных квадратов теснился от стены Храма за горизонт. Движений не было.
- Что там?
- Снега нет! Ничего не понимаю... лазарет прямо на земле, как кладбище... Шура, влезайте тоже...
Балаганов взвился, – зрачки резко сжались и обелились стерильным цветом.
- Вот это морг! А где же снег?!
Нёбо пасти небосвода, вдруг, почернело, – Луна погасла на секунду и пронзила пространство молнией, – Небо охнуло, – лунный блин перевернулся, – и обратная его сторона плеснула свой желток вниз, который в миг растянулся в луч и обжёг землю пятном осеннего пожара. Песочный круг медленно подполз к Храму и замер. Попавшие в объём периметра луно-лужи простыни, начали сжиматься – их ломали морщины-изломы: оголились тела...
Из-под стены Храма вышел длинноволосый и возвёл себя в середину пленного солнца, – развернулся: глаза пронзили братьев!
- Столпились...
Губы мужчины дрогнули, обозначив улыбку.
- Мёртвые души...
Он сорвал одну простыню – тело женщины приподнялось над пустыней: лунный свет проник в её плоть и ночь, как бездонная пасть, обнажила перед куполом Креста золотую корону на ровных зубах Аидного вокзала.
- Холмик хочу, – рассыпали мягкий бархат её уста.
Мужчина улыбнулся, и его глаза опять вцепились в решетчатое окно.
- Хотите продолжения? – лицо Длинноволосого обострилось, но тьма в глазах блеснула от смеха.
Вдруг, ударила плеть, встряхнув бубенцы, и родился давящий звук.
- Кто это?
- Молчите, Шура.
Звук усилился, и лунный диск увеличился: небесное тело рванулось к земле, стаскивая с Неба космический рокот. Через мгновение огромный шар вонзился в песчаный блин и... всё стихло во тьме.
- Конец Света?! – разорвал ссохшиеся губы Михаил Самуэлович.
- ****ец нам... хорошо, что детей нет...
Акварель ночи закружилась в пространстве и сплела свои кишки на месте лунного поцелуя, обозначив тёмный сгусток зародыша.
- Дьявол! Самуилыч, он и нас сожрёт, как Длинноволосого с голой бабой!
- Хули, верещишь! Святых гвоздями рвут, а мы всё ползать хотим, нам рай подавай. Самое лучшее от нас – наше говно! А вы...
Горячие выдохи Паниковского оборвала яркая вспышка у пупка Детёныша ночи. Искра зашипела, разъедая сгусток тьмы, рождая дымку и, распахнув, раскололась, осветив пространство пустыни, и радуга накипью очертила купол над туманом.
- Анафема! – грянуло за спиной у братьев, ноги дрогнули, страх перекосил сухожилия, и паломники обвалились со спины гамбсовского
предмета.
Длинноволосый держал в руке свечу, смотрел отрешённо на пламя и улыбался. В маленькой комнате стало жарко, как под мышкой. Прижавшись к стене, Шмидты распахнули глаза и рты перед острым огнём мягкого воска.
- Мёртвые души... российская поэма не имеет продолжения... я сжёг такую поэму... Анафема! Я ушёл спасать Луну одиннадцатого в ночь, с понедельника на Вторник... почти сразу после рождества и крещения... Я убрал эту горечь, оставив некоторые черновики, как предупреждение. Я не смеюсь и не плачу, я олицетворяю только присутствие: интересно, – что же дальше... Покров день без покровского снега... Чем всё кончится?!...
Он улыбнулся и задул пламя.
Воск застыл и только дым не пропал в пепле ночи – всё остальное исчезло.
Тишина висела до тех пор, пока свет из окна не обозначил стены: в комнате было пусто.
- Кто это? Вы знаете?
- Похож на Гоголя... был такой писатель... Ревизор... Чичиков... Ноздрёв, Собачкин, Плюханин... его герои... Они представляли Россию...
А помните, Шура, как её делили мы? Помните? Сферы влияний...
- Перестаньте! Нашли, что вспомнить. Лучше объясните: чего хотят от нас?
- Продолжения.
- Что?! Не издевайтесь! Продолжения... Под юбку сунуть – дело нехитрое.
- Как сказать...
В окно неожиданно заглянула Луна и знакомая просьба повторилась:
- Хочу холмик!
Дети лейтенанта, забыв обо всём, кинулись на стул – к оконцу.
Ночь уже вернула себе свой прежний макияж, и лишь небольшой радужный шатёр застыл в пустоте густой дымкой, отнятой от цельного и старого бело-сине-красным коромыслом. Внутри прозрачного колпака девушка теперь сидела на коленях, вокруг которой лежали простыни.
- Холмик хочу...
- А курган вам не хочется иметь на своём нежном теле? – откинулась центральная материя от резкого выдоха, а с левой стороны лоскута вылезла рука и, вцепившись в верхнюю часть простыни двумя пальцами, оттопырив другие, – отбросила край, обнажив лицо и грудь.
Дети-братья чуть было не рухнули! Они вцепились в решётку. Плечи стула скрипнули – ладони свободных рук влипли в стену.
- Остап?!
- Да, Шура, – он!
Бендер важно заложил руки за голову, не заявив интереса к голым местам самки, и перекрестил ноги.
- Сырая земля, сударыня, никогда не будет пухом.
- Мужчина! Бог мой! Спаситель мира! Как долго я вас ждала! – Её соски упрямо уставились в рот Остапу. – Вы не поняли... У меня в животике пусто. Понимаете? Я хочу холмик на животике! Я хочу, чтобы через мои уста и мою грудь, я получила, как Божий дар, частичку жизни и, согрев её в себе, обронить на простыню...
Руки женщины на протяжении этой мольбы коснулись пальцами сначала губ, потом, сорвавшись с нежных углов, стекли по длинной шее на твёрдую грудь и, окружив соски, разгладили живот, замерев у пупка жменькой, и упали на волосы лоно, опять коснувшись губ, и обняли простыню...
- Этого маленького тебя и меня, наше счастливое соединение! Я спеленаю, чтобы согреть и сохранить! – Белая материя ожила в руках матери. – И этот маленький комочек обнимет мой сосок своими губками, как это сделаешь сейчас ты, чтобы потом ему осчастливить другую...
Дама склонилась над Бендером.
- Милый, я хочу холмик...
Остап равнодушно привлёк её к себе и глубоко поцеловал. После чего нежно отстранил объект соблазна и скупо улыбнулся.
- Так примерно начинались все мои свадьбы!...
- Горько! Я не могу!...
- Но они, к сожалению, ничего не дали, сударыня. Остыньте. Разве я похож на человека, у которого могут быть дети? Для того, чтобы у вас появился холмик, нужно, как минимум, на моей простыне холм. А что мы имеем? Плоскогорье. Это, сударыня не поможет вам.
- Вы врёте!
Женщина приподняла покрывало: экстаз потух.
- Кишка ты, а не мужик!
Покрывало-каприз разбилось о грудь Бендера.
- Не причитайте, любовь моя! Что поделаешь, если я умер в половину шестого. Всё же я помогу! Мы возродим движение «следопыт»! Простыней много и кто под ними – пока неизвестно. Но это только пока, будущая мамаша пол пудового сына! А прежде, накиньте на себя этот парус, – не терзайте мою неполноценность.
- Я очень благодарна вам! Вы рождаете во мне надежды на завтра.
- С голыми задницами, любимое моё божество, нужно думать о сегодняшнем дне. У меня к вам будет небольшая просьба...
- Я готова.
- У меня, миледи, была мечта – уехать в Рио-Де-Жанейро, где ходят все в белых штанах, но... любовь моя, у нас есть белоснежные простыни... Понимаете?
- Где-то рядом Бразилия?! – Её титьки окутались парусом.
- А вам к лицу божественные накидки! Моя Клеопатра! Я очень сожалею, что стрелки скоропостижно отметили утрату моего пульса именно в полшестого...
- А может быть без пятнадцати?
- Нет, дорогая... Пригород Жанейро не похож на лазарет. Я попрошу вас сшить из этого сукна белые штаны!
Обвитые простынями два тела стояли на простынях – как Боги.
Рука Остапа протянулась вперёд и две прохладные ладони слились – родилось тепло, и родился пульс танго.
- Я сделаю всё, мой господин!
- Идёмте.
Они повернулись лицом к горизонту, к триумфальной арке-радуге, к бело-сине-красной ориентации. Бендер остановился и с разворота, вдруг, рассёк лица компаньонов точным взглядом.
- Лёд тронулся, господа присяжные заседатели! Поднять паруса! Шлюпки на воду! Головной убор за бортом! Где он?! Компаньоны, уважайте уголовный кодекс! Фуражку надо вернуть: сын у мамаши капитаном будет! Теперь, пожалуйста, музыка!
И родились звуки!...
- А вы, любимая моя, будете, пока, прислугой за всё!
- Да, мой господин!
Красная полоса радуги-знамени медленно расползлась на весь купол и розовый туман осел на простыни, – тряпки медленно встали во весь рост, как двери и осыпались, обнажив музыкантов.
Новый музыкальный прилив толкнул в мольберт-судьбу белое коромысло радуги, и округа потеряла цвет – тьма отступила, открылись горизонты: и проявились латиноамериканские ритмы.
Синяя полоса флага рванулась из радуги в небо! в космос! в вечность: временно и навсегда!...
Покрова!...
Покров День = ...
: и день встал светом изнаночным;
: и вместо Солнца, боком каким-то – на небе – Луна;
: и обратной стороной Желток любезный теперь уже царствовал…
Покров День!...
…!Покров День! : ! День Покров!...
Покрова!...
Паниковский и Балаганов онемели у оконного квадрата.
Вдруг, лоскуты белого дня птицами вознеслись в небо и соткали облако: небесный Покров обвалился к окну и глазам паломников: из облака выпали две ступни.
- Мама! – Самуилыч оборвался.
Музыка бросалась плотным мясом: рубила и румба, и самба, рубил и славянский марш!...
Когда зрачки Александра вновь пропустили в себя свет, то закрыть их он уже не смог – оконный проём допускал обзор женского тела выше колен.
Медленное движение плоти сверху вниз, через мгновение сунуло на подоконник под нос Балаганову белый свёрток, в котором был маленький акварельный зародыш. Мелькнули титьки – появилась голова женщины напротив глаз Шуры.
Музыка переполнилась ритмом барабана.
Шею гостьи крепко обнимала верёвка и уходила в бездну рамы окна. Глаза девушки медленно открылись, вытолкнув на Балаганова зелёный цвет. Острые, по-кошачьи сплюснутые зрачки дамы, пронзили искателя счастья. За её спиной возбудились белые хлопья крыльев, руки с трудом оторвали от кожи жгут – и петля слетела с головы. Губы женщины медленно разомкнулись.
- Мы уходим...
Она улыбнулась.
Шура тоже.
- Куда?...
- В ****у, – прошептала она.
Балагановскую улыбку парализовало.
Рука дамы проткнула дырку решётки и тронула льдом шею мужчины.
- Мы уходим?
- Ку... – перекусил вопрос Шура.
- Ку! – поддержала она.
- Ку-ку! – расслабились губы сильного пола.
- Ку-ку! – пропели губы напротив.
Музыка стала Божественной...
Вдруг, взметнулась петля и обвилась вокруг шеи Александра. Женщина захлопнула ставни: оборвались и музыка, и свет, сбив со стула Балаганова – он обвалился во тьму.
- Мама!
Глухой удар распахал крик в стон.
- Шура!
Стоны стёрлись.
- Шура!
- Кто здесь?
- Да это я!
- Кто?!
- Михаил Самуэлович.
Глубокий вдох облегчения вывалился во тьму всхлипами. Горло Балаганова сквасилось, и искажённые голосовые сухожилия излили в тишину тонкий писк.
- Шура...
Слёзы продолжали превращаться в сопли.
- Вы не ушиблись?
Поток горькой слякоти в рассольнике тьмы не стихал.
Мышь прогрызла ночь и покатилась по её дну, отражая в своих глазах негативные контуры Саши и Миши, в середине каменной ложи.
- Я, Шура, всю задницу отбил.
Серая шкурка прилипла к стене и поползла вверх.
- Это дурдом какой-то! Я ничего не понимаю.
Сопливый вдох оборвал писк и в темноте начали биться тяжёлые выдохи.
- Ничего, братишка, ничего...
Мышь влезла на подоконник и, вскочив на обыкновенную скомканную простыню, вцепилась передними лапами в ржавую ткань решётки, и начала поедать влагу конденсата: = …
: росинки несли живой твари – жизнь;
: металлу – смерть;
: а сами клетки-решётки рвали душу человеков…
…отнимая у временного постоянное, а человек, как мышь: всегда стоит на белой скатёрке судьбы своей и живёт росинкой, которую дарит утро, вмещающая в своей бесконечности – жизнь…
- Ничего, братишка, ничего...
Балаганов молчал.
- Надо выбираться отсюда... Остапа искать надо, Шура. Без него всё запуталось... И, вообще, зачем всё это? Ведь я что-то подобное видел... Понимаете! До этой нашей встречи я был на простынях, вроде... Правда, радуги не было. Я был выше... Писателя не помню, но взгляд знакомый... присутствовал...
- Это она... – вонзился хрип Шуры во тьму.
- Кто?
- Та, что в окне была...
- Вы успокойтесь, Шура! Скоро кончится всё это. Какой-то мерзавец издевается над нами.
- Да! Скоро всё кончится! Это была она! – голос Александра-угодника набирал силу.
- Вы слишком восприимчивы, Шура. Всё значительно проще: мерзавец труп опустил сверху, чтобы мы обдристались. Вы понимаете – над нами смеются здесь!...
- Верёвку снимите, – балагановский голос натянулся.
- Какую верёвку? Шура, вы...
- Снимите с моей шеи верёвку! – крик пнул ночь!
Мышь сорвалась с металла на тряпку, – в её глазах отразились белые тела человеков: взгляд дяди Миши устремился куда-то в пространство, а рука медленно поплыла к Саше, – её пальцы ткнулись в плечо брата и от него рука двинулась к голове, – кисть коснулась щеки и замерла, – ладонь развернулась к низу и опустилась вдоль тела на шею, – пальцы обожглись об верёвку! – вторая рука нарушителя тоже скользнула к голове Балаганова, – верёвка ожила, – петля раздулась и отлетела в угол с брезгливостью, – теперь ладони Шуры омывали массажем шею.
- Сука, врезалась.
Мышь отвернулась от глупостей людских, и негатив покрыл сединой металл, холодную испарину, утро, застывшее во тьме белой решёткой...
- Откуда петля? – ночь провалилась в бездонные зрачки нарушителя конвенций.
- Дамочка набросила... потом ставни захлопнула... Я думал, что в гроб провалился... Самуилыч, это она!
- Кто?!
- Смерть!...
Ставни резко распахнулись, – яркий свет разорвал тьму, – мышь заметалась в окне, – тонкая рука влезла в оконную раму и сжала в кулаке серую тварь, – акварель просочила меж её пальцев маленький сгусток на простыню, роняя тепло из мыши, – рука замахнулась, и швырнула жертву вниз, – братья зажмурились, припав к полу, – женский голос завертелся нежно-острой спиралью в пространстве, – когда паломники открыли глаза, то в оконной раме была только усмешка, – мышь лежала между ними на цементном дне: в ней бродила судорога.
- Это она! Отползайте к стене! Это она смеётся над нами! В угол, Самуилыч, в угол!
Мышь застыла.
Тишина ласкала-царапала комнату светом, надвигались сумерки.
Глаза братьев замерли на убитом теле: этот мёртвый серый комочек грыз им мозжечок, спутывая извилины.
- А может быть она это не... может не она?
- Всё точно, дядя Миша, слушайте внимательно! Сейчас... Всё пересохло...
Струна дрогнула в воздухе и оборвалась: на шкуре грызуна умывалась муха.
- Когда мы с Остапом похоронили вас, у меня появилась какая-то зависть, так как радости оттого, что я живу, не было... даже рассказывать нечего... Некоторое время мы с Остапом были вместе, а потом расстались... Существование моё стало мелким и тусклым, вспомнить нечего... Но вы знаете, странно то, что я не умирал... Понимаете? Не было смерти, хотя, всё, вдруг, пропало. Понимаете? Белизна перед глазами и смех чей-то, свет яркий... Неожиданно появились люди, которые заменили Остапа, вас, меня и всех других... Опять начиналось прошедшее и катилось до вашей смерти, до нашего с Остапом прощания и опять белизна... Я устал, наконец... Устал и шагнул в эту пустоту-белизну и ткнулся в картон! Я толкнул его и выпал... на снег... понимаете. А потом чьи-то холодные руки закрыли мне глаза, и нежный голос рассмеялся в затылок... «Мы уходим», – говорит и меня развернуло... Я глаза открыл передо мной зеркало...
- Зеркало?! – Паниковский оторвал спину от стены.
- Да, зеркало! А в глубине его показалась она!
- Она?!
- Да – она! Не отражение моё, а она! Я поразился этому, но ничего не успел понять, так как она из этой глянцевой глади протянула руку и схватила меня за воротник, так же, как этого мышонка и потащила за собой... Сделав шаг, – я провалился в холод и тьму!...
- Кошмар! – нарушитель конвенций начал чаще пользоваться окружающим его воздушным пространством атмосферы.
Муха пропилила комнату.
- Вы знаете, Шура, а ведь я её тоже видел... Меня прожгло холодом в самые губы, и я очнулся... Я увидел красивое лицо и огромные глубокие глаза! Её веки медленно опустились, и всё пропало... потом услышал короткое: «пойдём». Я встал и обнаружил зеркало... в нем были вы, Александр, и она... полностью обнажённая... Я бросился к вам...
- Нет, со мной её не было.
- Шура, я не следователь, – остановил пенсионер добро-молодца.
- Я серьёзно! Зачем мне врать! Вы появились и всё: ветер, снег, слёзы...
- А не она ли с Остапом сейчас?!
Ворвалась спичка!...
Глаза дамы отразили язык пламени: красивое тело осветила ночь.
Покой сохраняла только мышь, но в перепонки ушных раковин братьев вонзились когти холодного грызуна, и оцепенело пространство, а может быть, звонница Храма ожила, или остервенела муха.
- Человек – это уже несвобода...
Дыхание девки касалось дыхания пламени.
- Пойдём...
Она подхватила дохлое тело мыши и швырнула его в окно. Спичка перенесла огонь на гоголевский огарок-фитилёк: появилась свеча.
Братья молча встали и пошли вслед за ней – тьма расступалась. Тело дамы столкнулось с дверью и растворилось в препятствии – потух свет!...
- Чего она хочет, Шура?...
- Холмик, наверное, из нашего жира...
Дверь открылась.
Полоснул свет.
Девка улыбнулась.
- Пойдём...
Тёмный коридор увлекал вверх. Свет дотянулся перил и облепил их, боясь сорваться в огромное пространство вместилища.
Шмидты шли за огнём только потому, что сзади была уже тьма.
- Не пойму: церковь это или тюрьма?!
- Всё относительно, Шура...
Ступени быстро отрывались от босых ног девки, и скатывались под башмаки братьям: ноги стали свинцовыми.
Наконец, дама остановилась. Пламя повернулось к гостям.
- Ждите здесь! – сказала девица и швырнула свечу в бездну.
- И без паники!
Она открыла дверь, ослепила мужские глаза и светом, и своим видом, и – скрылась.
Полная темнота сдавила плечи Саше и Мише – обняла!…
- Что-то меня трясёт, как будто впервые... за гусём... и… и… ид… ду…
- Меня тоже! Может, сбежим?
- Куда? Не успеем. Подождём, вдруг, Остапа увидим.
- Правильно! Страшно только. Может, это публичный дом?! Вот смеху будет!
- Не болтайте вздор! Ни в церкви, а тем более в тюрьме быть такого не может... У нас публичные только библиотеки.
Дверь распорола тьму! Песок света обжёг глаза! и через мгновение паломники увидели пышные одежды Мадамы и только плечи не вмещались в них, касаясь неба хрупкостью и лёгкостью своего сооружения.
- Пойдём?!
За порогом чердачного хода, Луна раскрыла небольшую площадку, где ветер касался медной листвы колоколов и беззвучно стекал на огромный стол, ковыряясь в пище, разбрасывая её аромат во все четыре угла церковного неба.
Руки митрополита крестили-колдовали: прикалывая пространство к своему телу: приближали мир весь – к мыслям, – кишкам, – и плечевым суставам.
- У нас мух не бывает. Руки мыть не нужно – микробов нет. Присаживайтесь.
Священнослужитель указал место пленникам.
- Спасибо за путь к причащению, Святой Отец! – голова Михаила Самуэловича склонилась в любви и признательности. – И у нас белыми были манжеты.
Паломники сели.
Мадама высоко вздыхала полуобнажённой грудью, а руки думали, – во что вцепиться: в еду или гостей.
- Что же без стула: – поп укусил столовскую плоть.
Глаза Балаганова надулись-выпучились! и потащили голову и тело к церковному потолку: он вскочил.
- Я сбегаю!
- Не стоит беспокоиться, – дыхание в глубокой ложе декольте остановилось, и груди вкусно затряслись от смеха, – закрыто тама!
Балаганов сел.
Стол имел всё: Отец и Дочь Святаго Духа тянули куски – ели. Гости присоединились к мыслям стола.
- Вы оттуда?! – пенсне служителя культа отразило Луну.
Шмидты кивнули.
- Ну и как?
- Ужас революционный! – прожевал Паниковский.
- Да, ситуация перманентная и безысходная. Как вам удалось уйти, да ещё с этим...
- Едва, – выдохнул Балаганов.
- И йе-четыре, – облизнулась Мадама в пышном туалете, – чай, кофе, потанцуем?! Пойдём...
Их взгляды смешались: у Шуры опять вздулись глаза.
Дядя Миша изловил поэзию-лирику.
- Спасибо за угощения и приглашения, но мы ещё даже не успели понять: где были и куда попали?!
Балаганов отрыгнул и глаза потухли.
- А что у вас тут: церковь или тюрьма?
Хозяева обронили мысли стола.
Паниковский рассмеялся, усиленно изыскивая в убийце-вопросе шутку.
- Шура, мы в жизни нашей тюрьму изнутри видели, а церковь снаружи. Но сегодня мы в Храм вошли. Забыл что ли?! Поэтому здесь даже мух нет.
Балаганов вошёл в клоунаду: поднял руки и захохотал.
- Кто последний Бендера видел? – Священник встал.
Балагановский шатёр с Сашей и Мишей – свернулся.
- Я, – встал и Шурка, снимая с головы фуражку Великого Комбинатора, – из окна той камеры, где стул остался. Он же с тобой был.
Балаганов подмигнул Мадаме: Шекспир чуть было не вскочил на стол с трагедией в рифме.
Мадама опустила руки.
- Что характерно, – заполнил паузу Михаил Самуэлович, – господин Бендер всегда мне помогал в трудную минуту: и когда возбуждённая толпа хотела избить меня, и сейчас, когда разъярённая толпа хотела убить меня... и хоронил меня... Шура, батюшку интересует последняя встреча с живым Остапом.
Святой Отец удовлетворённо сел и налил всем водки.
- А- а! – обрадовался Балаганов, – За это стоя! Я – стоя! Вы тоже его знали?! За общего знакомого! Батюшка! Мадама! Братка!
Рюмки звякнули – застыло дыхание.
Александр сел.
- С мильоном он был, господа! Как мильонер! Не поверили ему, а он... он и мне кучу денег дал для полного счастья – пять… не!... писят тыщ! А я!...
- Шура, – Паниковский внимательно рассмотрел манжеты, – не нужно считать чужих денег, сначала нужно их сделать своими.
- А куда вы их дели? – обрушил гимнаста с висящего на шее Креста, митрополит на Александра. – Где эти пять, или писят?
- Не ваше дело!
- Это мои деньги!
- Что?!
- Господа! – вмешался Самуилыч. – К чему эти экзальтации! Давайте говорить предметно! Ведь предмет это основа любых конвенций.
- Сын мой!
- Вернее - сынку! – выпустил энергию Балаганов.
- Молчите! Это мои деньги! Весь миллион мой! А может и больше...
- Чем докажите? – Паниковский пнул ногой брата.
- Стульями этими, положением своим и тем Дворцом, от которого вы еле ноги унесли!
- Ваше имение?
- Почти моё...
- Ну-у, – Шмидты потеряли интерес.
- Средства мои!
- Докажи! – Шура хлебнул водки из графина.
Пьяный воздух окровил белки.
- Мама моя родная и любимая, заметьте: мама, а не какая-нибудь тёща, спрятала от смутьянов красных клад в стул домашнего гарнитура, а его национализировали и мы с господином Бендером бросились в поиск... Через голод и холод, через унижения и избиения шли мы к справедливости. Мы безжалостно рвали творения Гамбса и когда остался последний стул, мои нервы не выдержали и... Бендер в последний вечер был сам ни свой... ему, как бы, хотелось покончить с собой: странный он был какой-то... помню, – бросил он злую шутку, что, мол, деньги мне не нужны, да и ему не нужны, что нужно их раздать сиротам, или вдовам... Представляете: это о моих сокровищах вот так вот! Сказал себе и уснул, смеясь... Мне хотелось, чтобы он не проснулся, и я не сдержал себя...
Братья придержали столовские мысли-похоти: переглянулись.
- Шрам на шее у Остапа был – это я помню, – утвердительно кивнул Балаганов. – Так, стало быть вы, Святой Отец, и есть Гигант Мысли?!
- А-а! Предводитель! – усмехнулся Паниковский.
- Я действительно бывший депутат государственной Думы! Хоть и не Святой Отец, но отец!
- Сиротский папа, – прыснула на свои груди кокетка.
Михаил Самуэлович патриотично по-доброму поднял вверх палец.
- Отец русской демократии!
- Может, вы и партейный?! – Балаганов тоже прыснул на пышные груди.
- Где-то я уже слышал эти слова? – Воробьянинов укрыл лысину старой кожей своей ладони. – Так вот, господа, большевики забрали у меня всё, а теперь, я думаю, не без помощи великого комбинатора.
- Даже так!
Гигант Мысли не слушал.
- Когда я поздно вечером, через окно, увидел в новеньком клубе железнодорожников – стул, – я поверил в справедливость, как ребёнок! Но в следующую минуту второй раз испытал удар семнадцатого года!
Старая кожа ладони Предводителя сорвалась с головы на столешницу, в носу дыхание провалилось в сопли.
- Перманентная революция...
- А при чём здесь имение?
Пальцы поправили над соплями пенсне и глаза депутата настежь открылись Балаганову.
- Пока я младенческой задницей сидел на своём состоянии, как на троне, в кабинет вошли. И одна старая свинья сказала: и вы, говорит, солдатик, интересуетесь? «Солдатик» – говорит. Быдло! Кому?! Мне, знающему языки! Мерзавец! В общем, тут и раскололось небо: этот сторожевой пёс, своими задними грязными ногами влез, зачем-то, на произведение искусств, произведение рук Гамбса... и лопнула обшивка и посыпались бусинки, посыпались... И где же они?! – это прокричал я! А он: а вот вишь – Дворец состроили!...
- Ух, ты! – в желудке у Балаганова всё горело и пело. – Ух, ты!
- Это тот дворец, что на пустыре? – спросил Паниковский.
- Да, построили и ничего более, вот так и живут теперь. Только, я думаю, что на строительство его не всё состояние пошло. Все эти годы мучился – думал: значит, не уснул он тогда и убийства не было – это розыгрыш и не кровь то была, а томат киношный... Но миллион, как видно, был настоящий.
Балаганов выронил застольные приборы.
- Ха! Точно – шрам! – два шуркиных пальца воткнулись в горло.
Титьки так запрыгали в смехе, что приоткрылись соски: кокетка вилкою вонзила свои ногти в свою шею.
- А у меня знаете, где шрам?! Ха-ха! Казак шашкой рубанул! Ха-ха! Ладно, пошла я! надоел мне весь этот прикид! Ха-ха! Ну, вас!
Она пропала в ночи, а смех ещё катался в зрачках Шуры: он закрыл их и увидел желанное.
Михаил Самуэлович резво вскочил – измерил застолье и сел.
- Вот почему я всегда сомневался в действиях Остапа, Шура. Помните, как он транжирил наши деньги на какого-то Корейко! Мильон-то уже был! Помните...
Паниковский взглядом соединил настоящее с прошлым: одно разочарование и одни ошибки.
- Я искал в тяжёлой гире, а он нашёл в изящном стуле.
- В каком стуле? – очнулся Балаганов
- В жидком, – рассмеялся Гигант церковноприходской мысли.
Пламя свечи задрожало и погасло – теперь Луна изымала неяркое пространство общего плана: спины стульев и спины людей.
Стены...
Стены, – и расширили до полного дна тёмную ночь, – и сдавили тревогой и безмолвной тишиной: шаг ли? бег ли до них? свет не чает: воображение... воображение... воображение...
- Понять не могу: снаружи – церковь, а внутри тю... тюмно...
Мы где? – водрузил алкоголь из Шуры.
Пенсне Кисы осыпало небесной позолотой и в этих полнолунных огнях, отблеском одного мгновения, возникло поле: бурьянное, простынное...
- Полюбите нас чёрненькими, а беленькими нас и так полюбят, – зачем-то исполнил метафизическую мысль Воробьянинов.
- А как выйти туда – за окно? – увлёкся отражением в пенсне митрополита Балаганов.
- Там ничего нет.
Братья столкнули взгляды.
- Но мы Остапа видели?! – Паниковский искал в жёлтых кругах пенсне подтверждения.
- И муху слышали... – шуркино дыхание коснулось водки, – и в гранях рюмки издох её дух.
- И лазарет наблюдали, – Самуилыч указал на белые пятна в стекле глубокой оправы.
Воробьянинов налил горькой и, вдруг, развернувшись, вырвал из тьмы свечу с зыбким пламенем.
- Сгинь, насекомое!
Ночь зарычала, схватила что-то со стола и издали крикнула:
- Стульчья подстилка! Депутатская морда!
- Сгинь! Поберушка!
Свеча, рукой Гиганта, раздула огонь на других восковых лампах, – лица, глаза и водка – соединили круг, и философские грани открыла стопочка перед Кисой.
- За окном ничего нет, – хозяин жестом пригласил к маленькому празднику: чокнулись, – это вам не Париж, господа... Мы Покрова Дня ждём, чтоб с новой строки, так сказать, чтоб проклятый лёд, наконец, тронулся!
- Да что вы всё: один про Париж, другой про Жанейру, про штучки, которые там... Помню я! Вот дать бы вам в морду!
- Шу-у-ура!
- А что?!
Михаил Самуэлович дипломатично подложил плоть стола на тарелку золотоволосому.
- Александр, тут есть логика: белые тряпки – это белые штаны. Понимаете?
Киса сник до оправданий и вспыльчивости.
- Рио тут ни причём, господин Пятитысячник, Покрова Дня нет?!: – покрываем, чем можем! Что принесут, тем и кроем... Всё что за окном – мираж... Многие ушедшие бросают Души свои в Небо для Дня Покрова, для очищения живым, для возрождения мамульки-родинульки!
Балаганов опять отрыгнул.
- Здоровый Дух, – заплямкал рыжий, – в здоровом теле!
- Соображаешь! Только не в теле уже, а в деле... если рифму сохранять. И куда ты со своей душевной отрыжкой: в небо к патриотизму и ждать в мучениях этого лазарета Покрова Дня? или здесь... за столом... за разговором... из окна... со стороны...
Паниковский сжал в кулаке сопли и растёр по щекам.
- Будет отпущение грехов! Я верю...
- Мираж, – небрежно отразил хозяин пришествия, – видение, так сказать...
- А Остап?! – Пятитысячник встал.
- Зрёшь в корень, сын мой! Мильонер в Покровке: зиму с крестьянством торжествует! А Покрова нет.
- Не стоит что ли? – Александр вышел из-за стола влекомый природными мыслями.
Дорожки слёз тугими нитями стянули щёки Паниковского, – хотелось их растереть и почесать, а сырость переносицы перетащить в желудок, – и он сделал это.
- Приятного аппетита, – в уют живого огня положил Киса.
- Спасибо за угощения, отец-батюшка! – Балаганов ощупал по периметру ночь: ни окон, ни стен, ни дверей. – А где барышня?
- Кто?
- Куда баба ушла?
Воробьянинов потушил свечи: лужу света втянула Луна – сумерки.
- Давайте спать.
- Давайте, давайте... – подхватил и украл Самуилыч.
- Себя на стульях разлагайте... Вот: стихами заговорил.
- Да... поэзия... блаженство..., – пропел Паниковский, вытягиваясь на изделиях Гамбса.
Запахло носками.
- Поэзия тоже – мираж..., – из-под рясы появился служитель загса.
- С каких это! Поэзия – это... любовь! Поэзия – это когда я так хорошо не могу сказать! Поэзия – это стихи, написанные поэтом! Это песня в стихах и музыке! Это...
На устах Служителя и Вора храп оказался одинаковым – и мгновенно одарил Пятитысячника одиночеством.
- Поэзия... это…
Луна развернула Шуркины чары к своему телу.
- Я помню... та-та, та-та, та... как же там?... я помню чу... я помню чу... чу-чу, чу-чу, чу... чу и щу – пишется с буквой у...
- У-умница...
Тёплый шёпот обнял его всего.
- Пойдём?... – женский голос растворился в нём.
Шура во тьме увидел над своей головой ауру: сладко-манящую улыбку с титьками, он поднял руки и пальцы утонули в упругой мякоти, а соски блаженно упёрлись в ладони.
- Я помню чудное мгновенье... – расплескал чувства Саша и обронил поэзию.
- Пойдём... – позвала близкая и доступная аура.
- Ку... – перекусил вопрос Балаганов.
- Ку...
Мадама беззвучно затрясла грудью: её смех обжёг пальцы золотоволосому.
- Тебя так и тянет туда...
- Куда? – оглушительно прошептал умалишённый.
Женские руки укрыли его губы.
- В рифму…
Холодные стены ночи подтолкнули их, и всё поплыло в бескрайность, которая через мгновение оседлалась коридором, сумерки стали гуще, – шаги осторожней. Шурин мозг в панике так натянул глаза, чтобы увидеть бездну, что даже ресницы вплелись в брови, а через огромные дыры зрачков в извилины Балаганова ударил струёй сквозняк коридора.
В бескрайности показались края – тоннельно: = …
: опять проявились сумерки: мимо поплыли ящики, доски;
: ступени – и вверх, и вниз, повели через перегородки;
: тоннель, как мираж – то обнажала свет в конце себя самой, то перманентно, с милой иронией цементировала всё тьмой, в которой на обнаружение каких-либо зги надежд не было…
Вдруг, тонко зазвенела скрипка в огромной высоте движения воздуха под куполом: сквозняком захватило дух.
- Кажется, был здесь...
- Когда, кажется – крестятся, – пел голос, – ты готов?
Шура огляделся.
- К чему?
Мадама собрала весь огонь сумерек в своих глазах и швырнула игриво в предмет.
- Сашенька! К чудному мгновенью!... Идём?!
- Идём! – принял движение Саша: коридор понёс повороты и лестницы навстречу романтикам.
Последняя ступень: шаг, дверь, тьма!...
Шура почувствовал неводочный хмель. В мозжечок ворвалось тёплое и близкое дыхание. Кровь покинула верхнюю часть туловища, и пульс оборвался куда-то вниз – под пупок. Стихли вздохи: в устах оказались уста, и через мгновение лёгкие вытолкнули углекислоту через ноздри, и эта горячая атмосфера закружила тела в объятиях...
- Я хочу сказать тебе...
- Потом, Сашенька...
- Почему?! Я петь хочу!...
- Нам нужно покреститься.
- Зачем?!
- Чтобы благословиться!
- Как.
- В лоб – раз, в живот – два, плечо – три, другое – четыре.
- А я со стихами буду!
- Ладно.
Шура безумно схватил кисть Мадамы в ладони и бережно понёс не ко лбу, а к губам:
- Я помню чудное мгновенье! – и губы коснулись пальцев соблазнительницы.
- Раз! – прошептала она.
- Передо мной явилась ты! – и пульс сквозь штаны забился в ладони у невесты.
- Это очень трогательно! Два!
- Тебе дарю стихотворенье! – и её ладонь легла на сердце – на источник пульса крыльев Балаганова-Пушкина.
- Три! Александр… Сергеич..., – глаза Мадамы загорелись.
- Ещё дарю тебе цветы! – и её ладонь бережно легла на правое плечо, на которую плюхнулась глупая морда полного счастья.
- Четыре!
И ночь оборвалась!
Балаганов рухнул в тёмную падь. Он мчался вниз к своему пульсу, – к пупку и не мог понять: летит или падает. Вдруг, почувствовал собственные крылья: кисти нашли опору, – потом вывернуло локти, – плечи сдвинуло к ушам, – подмышки врезались в края дыры-пади!
Полёт был мгновенным и быстрым: Шура догнал нижнюю часть организма, и пульс бешено застучал в грудной клетке, покинув штаны.
Крыльями-руками он взмахнул-толкнулся, но там – внизу – какая-то масса вцепилась во все нижние члены и потащила: захрустели суставы...
- Мама!
Тяжесть земли, притяжение недр, бездонная трясина, тысячи рук – вонзились в каждую частичку безвольного тела, и лишь руки-плечи натянули сухожилия поперёк движения, задерживая сближения с пустотой.
- Ты же хотел за окно, на пустырь?! – нервно бросила ночь.
- За окно, а не в погреб! – захрустели суставы.
Вдруг, горячие сильные руки схватили его за шиворот и потянули вверх: штаны, роняя пуговицы, выпустили тело из нутра и утонули в дыре. Балаганов выпал из цепких объятий, и пополз в сторону.
- Что: даже спасибо не скажешь? – догнал его мужской голос.
- Спасибо, – Шура замер и с подозрением ощупал пространство. – Кто здесь?
Маленькая искра осветила себя и с огромным усилием едва донесла свежую плоть свою к глазам спасителя: взгляд был гражданским и поэтичным.
- Вставай, мученик сердешный, коли жаль себя! – встряхнул дыханием своим пламя лучины альтруист и протянул руку. – Не бойся. Бежать нам надо.
Ладони потянулись друг к другу и... в одно мгновение! = …
: разрушились грани полярных миров!;
: столкнулись грани обречённо-смертного и обречённо-вечного!;
: коснулись грани метафизики в теории относительности!...
Ладони сомкнулись, пальцы сжались, и закрутился бег по тёмному пространству вместилища.
Нерасторопное живое и земное вело-спасало вселенский миг-бездну, пряча в маленьком уютном углу – у себя, на краю шального отчаяния: = …
: полы-притяжения;
: стены-крепости;
: матрац и воду…
Ладони разомкнулись: дисгармония раскроилась в гармонию…
Вода...
- Я так давно не умывался...
Балаганов восхитился этим химическим элементом.
- Тебе не нужно: помыли раз – хватит.
Спаситель набрал в ладони воды и смыл пот с лица.
- Это твой дом?
- Да.
- Странный ты какой-то?!
- Такой же, только живой.
- А мы, что же?
- И вы живые, но только, по-другому маленько.
Потерпевший измерил спасителя – изваял в мыслях натуру – взвесил.
- Ты один меня вытащил?!
- Один.
- Против тыщи рук?!
- Да, потому, что живой.
- Не понимаю. А как же без брюк теперь? Может, есть что-нибудь в твоём гардеробе?
Спаситель промокнул лицо тряпкой и вытащил из угла одежду для нижней части туловища.
- Примерь.
- А чёрных нет?
Дом не ответил.
- Как же я в белых?! Вроде из остаповской мечты.
- Пойдёт. Тот тоже… придурковатый был. Фуражка-то на вас, – его?
Мозжечок Шуры вцепился в кожу глаз – они вытаращились!
- Я могу и в морду, за такие слова! Я вспыльчивый и справедливый! А ты тоже знал Великого Комбинатора? Кто ты?
Человек отодвинул потолок: сел на матрац.
- Отец Фёдор.
- Отец?
- Да.
- Вы меня к покаянию или на покой?!: кругом отцы!
- Нет. Я бывший отец Фёдор, я продал всё.
Балаганов осмотрел живой угол.
- Ладно: буду тебя дядя Фёдор звать. А здесь зачем?
Святой Отец встал и шагнул в быструю и маетную тусовку меж стен территории дома.
- Здесь зачем?! Да продал я всё! И душу тоже! Мёртвым и пустым стало нутро моё! Как же я мог остаться там? И я решил уйти в Храм, я надеялся отдать себя Служению Возрождения, но и здесь оказалось всё мёртвым. Они истребили всё живое. Ауру какую-то боятся.
- Ауру? Ауру и я боюсь! Сегодня понял это. Но как манила, шельма... титьками… вкусные заразы и молочком пахнут… вест мозг снесло…, – Александр предался горько-сладкой NOSTALGIA.
- Вот и они ауру боятся. Так и уцелел... и ещё мышка: к воде однажды пришла. Вместе с ней и живём. Правда сегодня потерялась. Искал, ходил...
Спаситель остановился.
- А зачем ты спутался с этой негодницей?!
- Смерть не спрашивает с кем путаться.
- Кто?!
- Смерть.
Поп ничком вонзился в матрац, – и смех пронзил ватин.
- Чего ты давишься?! Видел я её сегодня в окне с косой... Вся в белом... И тварь божию задавила. Может мышь твою?
Плечи замерли, – тело священнослужителя стало тихим, – как ватин.
- Мою, конечно... она одна здесь была.
- Да не грузись! Ещё будет: они в грязном белье заводятся. Брось тряпки в кучу и всё.
Спаситель отрицательно качнул живым Углом, отталкиваясь от головы.
- А девку-бесстыдницу Феей зовут. И не смерть она, а психически ненормальная. Из дурдома. Мир воображения: там не было реальности – здесь есть.
- А остальные?
- Да все они с вымыслом, все.
- Значит, баба – дура.
- Угу, – отец Фёдор оторвался от ваты-постилки, сел и глубоко вздохнул, – вот и один я...
Балаганов сел рядом на полосатую ткань, головной убор с кокардочкой завертелся нервно в руках.
- А ведь точно: у Остапа тоже воображение было.
Теперь Отец Фёдор проникновенно измерил взглядом гостя.
- Молодец! Поверил?! – смех Спасителя лукаво спрятался в закрытом рте. – Поверил! Молодец!
- Дядя Фёдор, я и в морду могу дать! – возбудился Шура: кокарда официально зажглась над головой.
- Ты много меня не слушай! Мне кажется, что я тоже из этого дома, только живой!
Смех разрушил лукавство и вскрылся.
- Запутал ты меня!... А баба тогда кто?
- Дура, по кличке Фея, – хохотал поп.
- Я слышал только о добрых феях?
- А что, доброта – не дурость?! Да?!
- Ну, ты запутал меня... А что здесь: тюрьма или церковь?
Отец Фёдор схватил свечу и вознёс её к шуркиному лицу: зрачки сжались, оттолкнув свет на государственный герб кокарды – медь превратилась в золото.
- Храм! Храм возрождения! – вскипел Спаситель.
- Да ладно.
Балаганов отодвинул яркий свет патриотизма от глаз.
- Как зовут тебя?
- Шурка.
- Ну, вот и познакомились.
Два силуэта обозначала свеча и в каждом были и свет, и тень, но в противоположных сторонах друг к другу, как и жизнь, протекающая в них: далёкая и полярная.
- Храм – это, Александр, Храм...
- А ты здесь зачем?
- Хочу добраться до Колокола, и звоном божественным освятить Храм, чтобы в единой мольбе могли слиться чаяния живых и умерших...
- А в чём проблема?
- Трудно туда попасть: дверь заперта, а ломать – кощунство и богохульство.
Балаганов встал – тень выросла и слилась с тьмой.
- Давай я сломаю.
Поповский палец покачался отрицательно – возвёл табу!
- А со стола ты кусок спёр?
Дом промолчал.
- Ну, спасибо за помощь: идти нужно. Как к столу-то попасть?
- Выйдешь – и прямо.
Отец Фёдор открыл дверь
- Прощай, дядя Фёдор.
- Прощай.
Дверь закрылась: дом сдвинулся в тёмный угол – пропал. Коридор храма осторожно повёл Балаганова от Отца – к Отцу.
Вместилище Возрождения всё так же проникалось сумерками. Белые штаны и фуражка с кокардой торжественно промчались во хламе и паутине – к столу.
Луна встретила Пятитысячника восторгом застолья.
- Как?! Ты смог вернуться?! – Воробьянинов надел пенсне.
- Шура, где ты был?
- Вы уже проснулись?! – удивился Балаганов.
- Так ведь завтрак уже, – Паниковский в новом ракурсе измерил Шуркин вид. – Посмотрите, а ведь в нашей компании опять есть Комбинатор!
Линзы допустили к Кисе предмет.
- Да-да, – пропел Киса, – как похож: и белые штаны, и фуражка! Я зарежу его! Ха-ха-ха! И лёд тронется, и вы тронетесь, и я тронусь! Ха-ха-ха!
- Ну, зачем вы так? Садитесь, Шура.
Балаганов слился с застольем.
- Какой была ночь? Бурной?! Как же ты вернулся после такого?! Малый не простой! – Лицо Кисы ощерилось: он улыбался и пронзал. – Куда девку дел? Изнасиловал?! Ха-ха!... А она, можно сказать, с депутатской неприкосновенностью, – божественная Фея веры нашей возрождающейся. Аура Храма бдения Христого!... Дым кадилы качающегося!... Святая Ма...
- Вы всё трапезничаете! – растоптала монолог Кисы Фея, и – утро вошло: коридор живого огня внесли лица во фраках на подсвечниках. – Доброе утро, батюшка! Доброе утро, мои дорогие гости!
Шура склонил голову, а Михаил выскочил навстречу и усадил Мадаму за стол согласно этикету.
- Доброе утро, сударыня.
- Рад видеть, – Ипполит Матвеевич закрыл глаза и снял пенсне. – Ты отправь кудесников света, пусть зал для молебна приготовят.
Мадама хлопнула в ладоши, и лишний праздничный свет исчез.
- А где можно руки помыть? – скапризничал Балаганов.
- Я же говорил: микробов у нас нет, – улыбнулся Киса.
- Я муху видел.
- Где?
- Там, над дохлой мышкой.
- Фу-фу! – два пальца сжали женский нос. – Сашенька, ну зачем об этом за столом?!
- Протри водкой, – благословил Предводитель.
- Да, ладно, всё равно она мимо пролетела. Извините, Мадама, за глупый вопрос. – Шура подмигнул Фее.
Пальчики впустили атмосферу в ноздри: завтрак источал аромат утра – это была иллюзия жизни – привычка.
- Как ночь? – ухмыльнулся Киса, – Александр преобразился: был другом Комбинатора, а теперь он сам – Комбинатор! Будто в Бразилии побывал!
Балаганов снял головной убор: кокарды не стало – всё упростилось.
- Я был не другом, а компаньоном.
- Главное, что он хорошо помнит: куда меня казак шашкой! – женская нога неожиданно уткнулась в шуркину мотню под столом.
Пятитысячник вскочил.
- Шура, – начал успокаивать дядя Миша, – Остап – это не худший пример для подражания. Садитесь: жизнь не каждый день нам предлагает светские застолья.
- Жизнь?! – Киса оттолкнул тарелку, – А где вы её здесь видели?! Это всё пошлая иллюзия: трапезы, свадьбы и похороны, работа и досуг: всё пошлая игра!
- Ну почему же пошлая? – Фея встала и подошла к гостям сзади. – Она необходимая. В ней мы и узнаём друг друга, раскрываемся и определяемся. – Она положила руки на плечи братьям. – Очень хорошая игра. А вот ваши игрища, святой отец, это бред эгоизма!
- Ну ладно, ладно.
- Значит, игра нам нужна?! Так?!
- Конечно. Это же работа.
Киса медленно оторвал своё тело от высокого кресла: теперь в каждом жесте жил митрополит. Мадама подошла к нему и, через голову, набросила на его тело крест-удавку, затем аккуратно убрала в чёрный головной убор лысину Кисы: гости встали.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Аминь!
И рука Воробьянинова прочертила крещенский штрих в воздухе и протянулась к выходу.
- Браво! – взвизгнула Фея. – Господа, просим вас к алтарю!
За порог чердачного хода первым двинулся Киса-боготворец, оставляя за собой аромат пищи, а следом крестный ход увлекла Фея – одна рука – в поддержку Мишеньке, другая – Сашеньке.
Ступени потянули шествующих к будущей литургии – вниз.
День был таким же, как и ночь – сумрачным, но торжественность наполнила тишину эту так полно, что зазвучали мажорные звуки музыки из внутренностей прихожан, – теснилась восторженная толпа: глаза и колени: руки, спины...
Мадама высоко подняла подбородок и понесла тело-юбку – поплыла! Удивлённые оккультной мессией братья, сначала вертели глазами, как тараканы и плелись, как пленники, а затем, подчиняясь общей поступи – нашли в себе богоносную стать.
Крестный ход прошёл огромный холл с ящиками, досками, перегородками и хламом, остановившись у парадного входа в богослужительский зал. Нищие уже ждали подаяний с тихим и хитрым хохотом в глазах: Киса щедро подавал.
- Это он деньги здесь в оборот пустил. – Шепнула компаньонам Фея. – Собственным примером: сначала у входа в тряпье постоит – подаяния просит, потом быстро переоденется и в рясе уже пожертвования принимает. И откуда такой талант?! Но главное потом...
Тяжёлые двери открылись! = …
: в тёмный пыльный холл свет вывалился тяжёлыми клубами тумана!;
: толпа охнула и потянулась к рукам Кисы!;
: восковой пар обрядил атмосферу для таинств!...
Киса шагнул под огромный купол церковного неба и в объёмном пространстве шаг его зазвучал величием пришествия.
Музыка с новой силой пронзила мир этой потехи: из каждого шла она, как свет иконостаса, – из самого нутра, – из клетки рёбер, – экстаза толпы.
- Он не только языки знает, – прошептала Фея, – он и молитву выучил... или придумал... или вспомнил...
Её восхищения оборвались оккультным стоном:
- Отче наш, Иже еси на Небесах! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Помо-олимся-а-а…!
Рука Кисы поднялась над толпой и соединила Небо с Землёй и Восток с Западом – Крестом Божиим: прихожане проявили согбенность.
- Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Помо-олимся-а-а…!
Крест Божий вновь пополз из руки митрополита: сошлись Атмо и Лито, помчались на встречу друг к другу с тяжёлыми водами Тихий и Атлантический!... но не донесла рука Крест – оборвалася...
Камень сорвал с головы Служителя головной убор! На лысине оживилась алая капля.
- А-а! – пронзил литургию крик, – Иуда растленный! Вот тебе из народа! Вот тебе за обман! Иуда!
Киса упал.
В нише второго этажа стоял Отец Фёдор.
- Тьфу, на вас! Тьфу, на осквернителей Храма!
И возникла гробовая тишина!
- Сгинь, насекомое! – шёпот Кисы возвысился до купола и оттуда сорвался пронзённо на согбенную толпу.
Богослужитель потерял сознание.
Паломники распрямились.
Над общей массой возник Одноглазый:
- Бей нехристя! Рви богохульника! Сестры и Братья, за мной!
- Ура-а-а! – заревела толпа и понеслась к тёмным лабиринтам за живым человеком.
- Жалкие ничтожные люди, – пролепетал онемевший Паниковский.
Мадама кинулась к Кисе и приподняла ему голову.
- Святой Отец, снизойдите к нам! Умоляем! Зачем нам такая скоропостижность?!
Веки дрогнули – открылись глаза.
- Ну, вот и умница! – женский платок пропитал в себя частичку жидких внутренностей отца Ипполита.
- Может, помочь? – напряг от вежливости копчик Паниковский.
- Успокойся, – Балаганов остановил его жестом и сел, – это мир воображения.
- Какого воображения? – Михаил Самуэлович осмотрел зал, ущипнул себя.
- Её... больного воображения...
- Что?! – Мадама выронила на цемент голову Святаго. – Ты сам больной!
Фея подняла Кисины мощи по пояс.
- Я судьба ваша, идиоты!
Предводитель медленно встал.
- Сколько жертвоприношений?
Паниковский в миг из мира воображения вернулся к натурализму.
- Позвольте я посчитаю.
- Валяй, – Киса надел головной убор.
Мадама протянула глаза к чану.
- На вечер хватит. Ты жменями считай: не надо нам бухучёта.
Зашелестели монеты вкусными орлами и решками, из объёма в объём, согласно единице измерения.
- Камень на камень, кирпич на кирпич: умер наш Ленин Владимир Ильич!... У пролетария булыжники побольше были... У них в самый раз...
- Я не жандарм! – пресёк сравнения Киса.
- Ты депутат государственной Думы!
Сословия сходились: камень нервно прыгал в руках Пятитысячника.
- Я бывший!
- Ты убийца!
- Я – Отец Ипполит!
Балаганов рассмеялся.
Пенсне Воробьянинова дрогнуло, и заразительный смех Феи сорвал его в эти крайние чувства. Купол подхватил возбуждение с оскалом зубов и уронил вниз в геометрическом объёме, подхватил и уронил...
- Семь, – скромно произнёс Паниковский.
Иконостас хохотал.
- Семь! Жалкие ничтожные люди!
Эмоция оборвалась: в куполе смеялось только эхо. Нарушитель конвенций поднёс даме деньги.
- Жменями – семь.
- Нормально, – Фея схватила камень и отбросила его в распахнутую дверь, – с разворота, – через плечо, и вцепилась женской жменькой в мотню Михася, и сжала игриво жменю упавших в брюки на орла... В объятии их взглядов она была сверху. – Нормальная доля в игре сегодняшней... В ней я твоя судьба...
Мадама отпустила гусекрада.
- Подаяния соберите, – вспомнил Киса.
- Найдёшь их теперь, как же!
- Бог с ними – с деньгами: может, убьют отшельника, наконец... Ну, всё: туши свечи и пошли, – трапезничать пора.
Служба закончилась без ритуалов: собрали пожертвования, задули свечи, закрыли двери, и заполнили шагами сумерки обратного пути.
У чердачного входа Фея остановилась.
- Александр, возьми, пожалуйста, деньги и не потеряй. Стол накрыт – располагайтесь. Мы скоро придём.
Мадама схватила за руку Паниковского и они окунулись в черноту поворота лестницы...
Михаил Самуэлович потянулся за рукой своей, едва касаясь ногами цемента – Фея летела.
Впереди показался огонёк.
Рука нарушителя конвенций ослабла – Мадама остановилась.
- Всё-таки убежал... Неуловимый... Жить хочешь?...
Огонь метнулся в сумерки и пропал.
- Вот тварь божия!...
- Кто это?
- А, есть тут один...
Фея развернула вокруг себя узкий коридор и впилась рукой в мотню жменекраду.
- Деньги любишь?! Воришка...
Михась задохнулся.
Мадама прижала его руку к сердцу, над которым были и сосок, и грудь, и костлявая клетка.
- Смотри, как бьётся! А у тебя?!
- Темно здесь, а пульс мой зашкаливает только от бега и водки.
Женские руки отшвырнули, и мотню, и сухие старые пальцы, и деньги.
- Пойдём...
Шли недолго: за углом оказалась дверь. Петли провернули внутри себя ось: просторный холл открылся за порогом. В центральной части находилась небольшая сцена с занавесом и кучкой стульев.
- Сегодня, здесь, начнём крутить рулетку. Железнодорожная называется.
- Какие правила и ставки?
Фея, разбросав руки по-чеховски – чайкой, – закружилась: приоткрыв свои очарования.
- Никакой ценности не имеют те деньги, которые ты украл. Никакой! Одна здесь ценность – крест золотой на куполе.
- Зачем тогда они?
- Чтобы людей раскрывать. Мы каждый день раскручиваем страсти за стул, в котором сюрприз. Мы вкладываем деньги в сидения, – они выигрывают, а утром, – в пожертвованиях, – возвращают нам, – и всё по кругу. Ты тоже открыл себя. Выбрось их.
- Куда?
- На пол: завтра всё принесут.
Монеты зазвенели в контакте с цементом, но не все.
- Ты не жадный человек?!
- Нет, – не стал мучить себя Паниковский.
Мадама подошла к стульям и соединилась с одним из них, огибая телом изваяние Гамбса.
- Двенадцать стульев ставим в круг, приглашаем тринадцать человек и – ритм! Все идут по кругу, ритм обрывается – садятся: лишний – в расход.
- Как это?
- Под паровоз!... Ха-ха!...
Нарушитель конвенций потушил глаза.
- А со сцены появляются главные герои. Ну, это ты увидишь очень скоро.
Фея погладила рукой обшивку сидения рядом стоящего стула. – А сегодня я хочу сделать сюрприз: я хочу свои настоящие украшения: бусы, кольца, цепочки... уложить в тот стул, который вы принесли. Представляешь?!
Паниковский не представлял.
- Пойдём...
В редкие волосы паломника вновь ударил сквозняк: = …
: сухожилия в руке вновь натянулись;
: плечо вновь заныло;
: и вновь заболтались ноги, как кукольные – с вешалки…
Лестничный рельеф и узкий коридор указали путь. Мадама, сверкнув глазками, остановилась у двери.
- Аккуратно сними обшивку, а я принесу драгоценности. Иди. Мишенька...
Дверь распахнулась – Михаил Самуэлович оказался у стула.
Маленькое окно дышало таинственностью, предмет мебельного гарнитура старинной работы излучал пышный и мягкий запах богатства.
Опыт Михася толкнул локтём дверь – затерта. Осмотрел углы – пусто.
- Жалкие ничтожные люди...
Он опустился перед стулом на колени.
- Такую красоту, ради забавы! В гирях-то ничего изящного: золото и чугун, а здесь – эстетика: всю жизнь к ней тянулся...
Перевёрнутый стул с задней стороны лишился скобок, притягивающих обшивку к деревянной основе, и узорная материя открыла щель в мякоть богатства. Паниковский сунул туда руку и замер: внутри был свёрток!
Глаза пронзили дверь, а уши внешнюю часть – коридор: послышались шаги...
В одно мгновение стул лишился своей маленькой тайны, которая скрылась в кармане пиджака гусекрада.
Дверь лязгнула – Фея внесла коробку с женскими украшениями.
- Вот, – она открыла коробку, – засунь туда и закрой, как было.
Каждый из атрибутов бывал у Паниковского на михасьевской ладони, взятые золотыми руками из чужих квартир, сумок и карманов, но чтоб все сразу! Заныла нижняя часть затылка, засуетились глаза!
- Ну, что ты колдуешь над ними?!
Мадама оседлала стул, облокотившись на спинку, и посмотрела на жертву сверху вниз.
- Суй.
Студент вонзил всю пригоршню в дырку обшивки, придавленную Феей: она иронично охнула.
- Раскладывай тама.
Манжеты на руках закрутились – закрутились гениталии Феи.
- Ну, всё – закрывай, – она ощупала попкой сидение, – ничего не чувствуется. После мероприятий мы погуляем с тобой: я покажу тебе мой Храм.
Мадама встала.
Богатая мебель перевернулась: скобки натянули узорную ткань – предмет гарнитура получил прежний изящный вид.
- Пойдём...
Дверь, коридор, лестницы, площадки и сумерки – прошелестели у края глаз и открылись: стол, Луна, тайный свет восковых лучин и беседа...
- Мчится куда-то Россия... к перманентной революции и дальше... мчится..., – значительно дул губы Воробьянинов, – мчится тройкой... Куда? Прав был Гоголь... Знаете такого писателя?
- Знаю, знаю, – Балаганов пропустил воздух между двух верхних передних зубов, – по пустырю ходит с душами мёртвыми беседует.
- О, тройка-птица!... Тройка-птица! – запела Мадама, вваливаясь в метафизику разных краёв стола. – Летит! Летит степная кобылица и мнёт... ковыль!...
Она рассмеялась: её глаза овладели всем пространством.
Стол оживился: оживились четыре угла.
- Вы согласны с гением, – пышные груди повернулись к Михаилу Самуэловичу, – Россия – это Тройка с великим кормчим в Кремле?
Манжеты аккуратно зависли над столом: большие пальцы закрутились в карусели между собой.
- Согласен, но мне видится больше... трамвай вижу. Знаете: рельсы-путь и узкий тесный салон, где весь социальный букет общества.
- О, трамвай – это место моей работы, – обрадовался Балаганов, – сумочки, карманы, кошельки... Звенит монета из моей руки... Ча-ча-ча!
- Нет! Трамвай – это пошло! Какое же это отражение общества? – риторика Отца и Сына и Святаго Духа вошла в светское русло. – Там вы никогда не увидите нашего брата депутата. Ведь я, как отец русской демократии, мог пользоваться только персональным транспортом, а в лице председателя ещё и с охраной. Нет, нет. Вот Гоголь сказал и точнее, и ярче, и поэтичнее.
В трамвае Паниковского появился кондуктор-контролёр, который по-хозяйски создавал в грохочущем нутре нервозность, шёл, как собственник государственных рельс, и рождал в золотоискателе злость.
- А народ? Мы не можем на извозчиках! А трамвай наша тяга. Кусочек жизни народа. Вы же всегда отдельно существовали – вас не в счёт.
- И ритм у трамвая есть, – заблестел воспоминаниями Балаганов, – рельсовый.
- О, ритм! – Мадама вскочила и вцепилась в воображаемые поручни. - Ритм это страсть! Это танго!
- А я покачнулся в кочке-ритме – и нет кошелька!
Балаганов похлопал пассажирку по попке, Мадама схватила его ладонь, упала на стул и вновь вложила сердце с грудью в пальцы попутчика.
- Воруйте, Сашенька, воруйте – они золотые!
Балаганова передёрнуло, – он вырвал руку, – Михаил ухмыльнулся.
- А в отношении вагончика-трамвайчика вы зря так, Ипполит Матвеевич, зря! – обладатель тайны стула ощупал карман. – Там многое можно увидеть: и чистое, – и грязное, и тёмное, – и светлое, и быт, – и философию... всё! Одни, помню, чувства свои скрыть не могли – целовались, другой, видя это, проституток облаивать давай: всех заразит эта страсть, эта непристойность, и не думайте, что кого-то не коснётся – всех коснётся! С геометрической прогрессией! Не с математической, а с геометрической! Вы знаете, что такое геометрическая прогрессия?
Вопрос завис: то ли – в вагончике, то ли уже здесь у Луны?!
Зашкварчал воск под пламенем.
- А я ехал, однажды, уже поздно было. Вдруг, слышу крик, – задушил тишину Шура, – смотрю: тётка пяная вусмерть – орёт: «остановки-то обибяй, сволочь! Обибяй остановки-то, скотина!» А сама орёт в зад вагона: думает – там водила: ориентир расплылся от водки. Злость и ненависть в крике: «остановки обибяй!» Вот смеху было!...
Воробьянинов всплеснул руками.
- Во-от! Вот это Россия, перманентная революция, согласен!
- Остановки обибяй! – прыснула от смеха Мадама грудями над столом.
Гордо взрел буревестник последней метафоры: он сказал и глубже, и ярче, и точнее – расступилась эмоция спора.
- Интересно, а где же наша остановка?!
Вопрос Михаила Самуэловича вновь завис: то ли в себе одном, то ли в каждом?...
Трамвай Паниковского обилетил всех: мчался он, или стоял, – никто не знал: было темно, темно и тихо: рельсовый ритм молчал, двери не лязгали...
- Где же моя остановка?!
- И моя, – Балаганов поддержал брата.
- Тут, – руки Мадамы вновь обняли плечи гостей, а губы вытолкнули близкий шёпот в уши, – ту-ут... ту-ут...
Фея рассмеялась.
Киса встал, тщательно протёр оптику, аккуратно положил в стеклянные кольца глаза, и в это прозрачное пространство вошло мутное пространство Луны.
- Покров День...
Воробьянинов сжал веки: прозрачное смешалось с мутным и мозг наполнился азартным тяжёлым хмелем, пассионарным брожением, чувством реванша: родилась томительная жажда игры, которой он управлял теперь по-остаповски, как кормчий той тройки-птицы: гнал и гнал бешеный ход в ритме своих правил тем, кто попадал в этот круг из трамвая-вагончика.
- Всё! Пора...
Мадама подняла братьев и согрела ладонями спины паломников-пилигримов: мелкая пиджачная пыль завертелась от хлопка над жарким светом свечей, – от выдохов пламя согнулось и упало во тьму, а Луна игнорировала пиджачную плоть с человеков.
- Саша, деньги возьми и не потеряй, что бог послал.
Они не попали в вечерние сумерки: коридор живого огня вознесла толпа – от быта-стола – до игрального зала.
Огонь множился в этих глазах, и каждый вдохновленный зрачок восторженно нёс в себе тёмный абрис Отца и Сына и Святаго Духа Ипполита.
Двери распахнулись и их встретили овации: руки плескали ладонями над головами, – люди расступались, образуя плотный круг, в котором стояли стулья.
Барабан обронил свой ритм в толпу, – она завизжала, – занавес распахнулся, – и на сцене девки в исподних рубашках изложили ритуал-танец в импульсивных красках вокруг гроба, в котором лежали друг на друге покаянные руки.
Танец застыл: ноги, попки, письки – исчезли.
Киса и Мадама поднялись на сцену.
Гул стих.
- Кто сегодня, мадам Петухова? – спросила Фея.
- Мусатова Людмила Михайловна, – ответила покойная.
- Ладно, с богом... начали!
Тишина вытянулась до звона струны.
Сцена выложила ортодоксальную драматургию бывшего служителя загса, ведавшего столом регистрации смертей и браков.
Т ё щ а. Ипполит, помните наш гостиный гарнитур?
К и с а. Какой?
Т ё щ а. Тот... обитый английским ситцем...
К и с а. Помню, отлично помню...
Т ё щ а. В сиденье стула я зашила свои брильянты.
К и с а. Как? Засадить в стул брильянтов на семьдесят тысяч! В стул, на котором неизвестно кто сидит!...
М а д а м а. Умирает, кажется! А когда кажется, – крестятся.
Т о л п а. Ра-аз!
Рука Мадамы начала чертить над гробом Крест.
Т о л п а. Два-а! Три-и! Четы-ире-е!...
Мадам Петухова-Мусатова пропала в дне закулисья.
Т о л п а. Ура-а!...
Драматургию оборвал дирижёрский жест Воробьянинова.
– Итак, господа, двенадцать стульев в круге! Мы закладываем в них деньги! – заглашатал Киса. – Александр, придайте валюту великому Гамбсу – уложите в стул.
Мадама принесла мебель, – откинула обивку, – деньги ссыпались: народ восторженно сопроводил их.
- И позвольте мне назвать числа тех тринадцати счастливчиков, которых нашептала мне старушка...
Зал заревел: рука вскинулась: толпа перестала дышать!
- Девять... сорок... сто четыре..., – начали падать в толпу цифры с клочка бумаги.
Счастливчики отрывались от психоза народной массы и входили в круг игры.
Процедура быстро определила чёртову дюжину, и все взгляды вновь устремились на Воробьянинова.
- Повторяю правила, господа: под заданный ритм вы бежите по кругу, барабан смолкает – усаживаетесь! Лишний выбывает и убирает стул. Готовы?!
- Да! – марафонцы-янычарцы желали борьбы с центробежной силой.
Воробьянинов вышел на авансцену: занавес закрылся.
- Поехали!
Пространство сдвинулось! = …
: и грянул барабановый бой!;
: и повторили его ритм шаги!;
: и раскрутилась железнодорожная рулетка!...
Бег!
Бег!
Бег!...
Б-б-бе-е…
Б-б-б-б…
- А почему барабан? – Балаганов спросил у Феи. – Под музыку было бы лучше.
- А где её взять?
- А колокола?
- Звон растопчет наш мир. Этого делать нельзя. К тому же нет ключа на колокольню.
- А барабаны откуда?
- С кожей –проблем нет.
Барабан теснил круг общего игрища учащённым пульсом и все подчинялись времени этого ритма. У братьев закружилась голова...
Вдруг, пульс барабановой кожи пропал!
Тринадцать – бросились – на двенадцать!
Лишний заметался и сник!...
Толпа гудела!
Стул удалили: начались исчисления математической регрессии.
Михаил приблизил дыхание в ухо Александру:
- Это что: круг смерти?
- Какой смерти?
- Этой, – Паниковский швырнул голову в сторону Феи.
Брат улыбнулся.
- Не смерть она.
- А кто?
- Умалишённая, из дурдома.
- Дура?!...
- Да. Больное воображение у неё, у него, у всех... потом расскажу...
Барабан истязал свою кожу и питал собравшихся уменьшавшимся кругом.
Киса ждал: пенсне дрожало.
Гулкая кожа безжалостно вышвыривала игроков своей центробежной силой из круга – в толпу, приближая финал.
И! = …
: наконец, стул с деньгами стал центром забавы-игрища;
: наконец, янычарский азарт охватил только двоих;
: наконец, рука барабанщика смолкла...
И!...
Толпа отолпела в овациях!
Победитель поднял над головой стул и поцеловал его спину.
Весь игровой мир вместилища-храма поместил в своих глазах дирижёра забавы-рулетки – Ипполита Матвеевича.
Предводитель дворянства пнул брюхо драматургии режиссёрским жестом тирана:
- К нам едет ревизор!...
Занавес вновь распахнулся:
На сцене открылась дверь, и вошёл старик.
С т а р и к. И вы тоже, товарищ, интересуетесь...
- Громче и внятней! – резко приказал Киса: образ сторожа вновь принял старика.
С т а р и к. Ты слушай, солдатик. Ну, и вот, был здесь постоянно клуб, известно какой, первого участка службы тяги. Я его и сторожил. Негодящий был клуб... Топили его, топили и ничего не могли сделать, – там сырость, тут холод, духовому кружку помещения нету, и в театр играть одно мучение: господа артисты мёрзли (сторож сходит со сцены). Пять лет кредита просили на новый клуб, да не знаю, что там выходило. Только весною товарищ Красильников стул для сцены купил, стул хороший, мягкий...
Наступила пауза: актёр потерялся.
- Ну! – зарычал Киса, – дальше! Ну?! Опять забыл?!... Стул хороший, мягкий! Ну?!...
Старик сжался от страха в судорогах! : !Летела слюна предводителя.
- Смеяться ты должен дальше! Псина сторожевая, смеяться, курва советская!
Старик засмеялся-оскалился! : !Тиком гадким задёргалось веко и с клоунским шиком скатилась слеза…
- Вот, – поверил в игру Отец Киса, – а теперь продолжай... а однажды, взгромоздился я на этот стул, чтобы... Ну!...
Актёр подхватил:
С т а р и к. ...чтобы вывинтить электрическую лампочку. ( встаёт на стул) С этого стула я соскользнул, обшивка на нём порвалась... (встаёт одной ногой на пол, другой бъёт по сиденью стула) И смотрю – из-под обшивки деньги...
П о б е д и т е л ь. Деньги?
С т а р и к. Деньги. Драгоценность запрятанная буржуазией.
П о б е д и т е л ь. Так это же мои деньги.
С т а р и к. (после паузы, со страхом) Нет. Мы их, солдатик – туда.
П о б е д и т е л ь. Куда?
С т а р и к. Куда? Куда? Соображение надо иметь: клуб на них построим, солдатик! (сторож собирает монеты и складывает в карманы, но сам со страхом озирается, ожидая расправы) Паровое отопление, шашки с часами, буфет, театр, в калошах не будем пускать...
П о б е д и т е л ь. Какой клуб?! Это мои деньги!...
Сценарий Кисы озвучил последнюю реплику и вновь, как каждый день, растрепал чувства Ипполиту Матвеевичу до жажды полного удовлетворения.
- Бей пса, солдатик! Бейте красного, – он кровные ваши забирает! Бей! Бейте его!
Старик ждал этого: тело сжалось.
Победитель ударил:
- Падаль, на чужом руки греть!
Толпа зашевелилась.
- Бей! – Киса отпустил поводья.
В одно мгновение стража госимущества встали на голову: из карманов посыпались монеты: сотни рук растянули содержимое стула.
Старика бросили к ногам Отца Ипполита. Он встал на колени: затылок поднялся в небо с мольбой.
По Кисе катилась слеза?! = …
: божие сострадание и любовь?;
: раскаяние бродяги-преступника?;
: эмоция?!...
- Что ж ты... заставляешь... такое... зазря ведь... чтоб ты... встань...
Сторож встал.
Отец Ипполит возложил на него распятие Христово – окрестил.
- Уже ли ты, человек, думаешь, что избежишь суда Божия?!
- Сознательный я... элемент...
- Ладно. Иди – неси службу Верою и Правдою, для финала прежнего: мне перманентность нужна – упиться твоими страданиями.
Толпа обрушила радость в пространство.
Спина крещённого влезла на сцену – занавес закрылся.
Возбуждённый народ направился к выходу.
- Стойте! – закричала Мадама. – Остановите их, Святой Отец, есть сюрприз: стул с бусинками...
- Бусы? – Воробьянинов взглядом столкнул пенсне с носа. Его длинная рука вцепилась в занавес и распахнула взору задник сцены со спинным силуэтом сторожа. – Жди там!
Шторы закрылись.
Крест Ипполита, висящий на цепи у желудка, вознёс над толпой барельефный вид распятого гимнаста-страдальца и возопиил:
- Остановитесь, сестры и братия!
Эхо ударило с потолка божьим велением: прихожане-марионетки подставили другую щёку: замерли.
- Молитесь, люди! Боги снизошли до нас! – Воробьянинов осёкся и шёпотом простонал Мадаме. – А зачем нам дармоеды? Бусы же мои?!
Пауза потянулась к МХАТовской величине.
- Молитесь, люди! – театрализованно разрушил тишину и закономерности сценического действа Киса. – Боги послали вам... прощения грехов!
Братьев изумило волнение Феи: живот втянулся, толкнув изжёванную рёбрами атмосферу в глубокое декольте, – пальцы сжали кулачки.
- Да! Они отпустили вам грехи, – подхватила риторику Кисы Мадама, – и в знак благословления послали ещё один круг игры!
Восторг публично расплескался в ушах производителей: отец Ипполит выместил упрёк на терпение и покорность гимнаста-страдальца – сорвал с груди-желудка крестик с цепи.
- Правила прежние! Отец Ипполит назовёт цифры нашептанные Святой Клавдией, и мы начнём!
Гул толпы усилился.
- Бусы..., – пробормотал Воробьянинов, его глаза округлились и застыли: злость тонкой гранью легла в зрачки, во тьме которых на обнажённых нервах пленился абрис Феи.
Мадама повернулась к Паниковскому.
- Скорее стул! Прямо и сразу за углом – налево!
- Я помогу, – кинулся вслед за братом Шура.
Вокзальная давка приняла мотыльковую дерзость нарушителей конвенций, бросившихся в волны возбуждённых лиц. Александр упал на спину Михаилу, и старое тело беломанжетника помчалось сквозь игровое кольцо к двери.
!Шарниры вывернулись! : !Выход распахнул тело коридора!
Паломники мгновенно получили свободу в этой плоти: = …
: бег быстро швырнул их за угол;
: дверную ручку облапали пальцы;
: порог сбил бег, и колени уткнулись в твёрдый цемент…
В тишину стен сорвалось тяжёлое дыхание.
- Шура, придержите дверь! Я в нашем стуле нашёл что-то!... Она попросила вложить туда бусы и я нащупал...
Свёрток вертелся в руках гусекрада – разворачивался: мозжечок торопился – кишечник не сдержал в себе дух.
- Ой!
- Выкуриваешь?! Атмосферу метишь! Думаешь: уйду?
- Я вас уважаю, Александр, вы же знаете: отвлёкся...
Свёрток раскрылся! = …
: раскрылся изломанный почерк...;
: раскрылся кусочек письма...;
: раскрылся ключ...
- Ключ?! – швырнули на металл углекислоту два дыхания.
Металл таинственно отразил свет окна в лица братьям.
- Отчего?! – Шура вновь подпёр плечом дверь. – Интересно: читай!
- Потом. Стул тащить нужно. Ждут ведь.
Тайна стула схоронилась в кармане Самуилыча.
Толпа восторженно расступилась, когда фрагмент богатого мебельного гарнитура ввели в игровой круг. Цифры игроков уже были рассыпаны божией рукой Кисы, бросив центробежной силе имена.
Спинная кожа барабанов вновь ссыпала в зал пульс ритма.
- Начинаем игру! лёд тронулся! – гаркнул отец Ипполит.
- Поехали! – Мадама рванула рефлекторные вожжи игроков и сдвинулся круг кисо-остаповской жажды.
Воробьянинов не подталкивал взглядом игру: белки сковали льдом зрачки, во тьме которых твёрдо застыл последний стул.
Барабан чувствовал остатками спинного мозга кульминацию азартного бега и швырял всю его набранную силу в тишину, – в экстазные вопли, – за круг: = …
: толпа сходилась;
: выпадали люди и стулья;
: сжималось пространство игры в финальный угол-тупик;
: в острые зрачки Кисы;
: в пульсовую точку барабановой кожи…
Наконец, пульс барабана соединил в железнодорожной рулетке желания двоих: они замерли у двенадцатого стула.
- Аккуратней падайте на него... обшивка слабая...
Стон Кисы был зловещим.
Ритм оторвался от паузы – в бег! : !В животы проник холод невесомости…
Бегущие вокруг двенадцатого мчались, отталкивая центробежную тяжесть толпе, и нервно проносили задницу над мягким сиденьем, когда другой был за перилами спинки старинной мебели – каждой клеткой слушали кожей – кожу, желая роковой тишины.
Барабан удовлетворил гонку!
…!Тишина сдавила игровой круг! : !Попки-фишки плюхнулись неравными частями в мякоть сидения!...
- Тишшш..., – сквозь зубы протиснулось волнение Кисы, – обшивка же...
…!Толпа ударила в перепонки радостным криком! : !Восторг воспел сидящего на стуле-троне: занавес открылся!...
Всё смолкло.
- Ну, святой отец, теперь твой сценарий! – Мадама подняла руку Ипполиту Матвеевичу.
Рука застыла над седой головой, – повисла! почесала белые волосы – и запустила драматургию свободным падением вниз!
Кадык отца Ипполита приподнялся, оттянул коленом своим шейное тело и вернулся на место: глоток впился в гортань.
- К нам едет ревизор!
Драматургия зашевелилась мелким шагом старика из глубины сцены:
С т а р и к. И вы тоже, товарищ, интересуетесь... Ты слушай, солдатик. Ну и вот, был здесь постоянно клуб, известно какой, первого участка службы...
- Не нужно этого! Дальше! – прервал собственный сценарий Киса.
Актёр выпал из атмосферы действа – сбился.
- А откуда?
- Давай с того, как стул для сцены купили. – Воробьянинов не отрывал взгляда от двенадцатого стула: старая морда вывернулась к плечу, щёки переместили рот в сторону, через которую можно было бросать слова за спину, – в глубь сцены, – в свой прошлый день.
- Давай старый: к нам едет ревизор!
Ретроспектива драматургии вошла в свет рампы:
С т а р и к. ( выйдя на авансцену ) ...стул хороший, мягкий... А однажды взгромоздился я на этот стул, чтобы вывинтить электрическую лампочку. ( проходит к стулу и встаёт на него ) С этого стула соскользнул, обшивка на нём порвалась... ( встаёт одной ногой на пол, другой бъёт по сиденью стула, на пол сыплются бусы ) И смотрю – из-под обшивки деньги!...
П о б е д и т е л ь. Деньги?!
- Бусы! – Киса не слышит собственной классики, он тянет руки к просыпанным драгоценностям и падает в прошлый долгожданный день, долгожданный час, долгожданный миг, – отрезанный, однажды, бритвой и сгребает его осколки пальцами, сгребает. – Бусы! Бусы! Бусы!...
П о б е д и т е л ь. Так это же мои бусы.
С т а р и к. Нет. Мы их, солдатик – туда.
П о б е д и т е л ь. Куда?
- Куда?! – взревел Киса, сдвигая драгоценности в кучу.
С т а р и к. Куда? Куда? Соображение надо иметь: клуб на них построим, солдатик!
- Какой клуб?! Старая сволочь, Это моё!
П о б е д и т е л ь. Какой клуб? Это мои бусы!...
- Мои! Бусы мои! – окрысился на полу Ипполит Матвеевич, бросив на всех холодный отблеск пенсне. – Мои! Всё моё!...
Драматургия потеряла свои подмостки.
- Как твои?! – возопиил Победитель. – Я выиграл, а он?!... Братва, беспредел!
- Нет! Мои, мои, мои..., – шептал Киса и сгребал бусы в карманы, – перманентная пролетарская... ограбила меня зараза: моё-моё-моё!
- Убью! Порву за своё! Беспредел! За наше! Слышь, братва!
Круг сходился.
- Не шути, святой отец! Образумься!
Круг сходился: карманы полнились.
- Батюшка, убьём ведь!
Круг сходился: полнились злостью глаза старика-сторожа – спина выпрямлялась!
- Бог дал – Бог взял! – с корточек поднял Воробьянинов свою судьбу на колени. – Отпущение грехов, или будет... или не будет...
Смотрите у меня!...
…!Руки толпы застыли в одном шаге от Святаго тела! : !Задумалось быдло!…
Сторож-солдат выпрямился и его взгляд неожиданно обнаружил высоту: = …
: он увидел согбенные спины массовки;
: он обнаружил опрокинутое на колени Божество Господнее;
: он нашёл в себе ненависть!...
Солдатик безжалостно пнул отца русской демократии в пах!
Удар! = …
: затылок Кисы взвыл к Луне, – спина согнулась к желудку, – пенсне упало;
: народ распрямился, – пенсне хрустнуло, – лица лишились раздумья-сомненья;
: удар и – повалились удары!...
Толпа месила отца Ипполита, Ипполита Матвеевича, Кису, бывшего депутата государственной Думы, гиганта мысли, отца русской демократии – месила, месила, месила...
Шура рванулся к скандалу-катастрофе: = …
: то ли стул-реликвию сберечь;
: то ли хозяину стула помочь;
: то ли содержимое стула собрать = …
… – брат Паниковский остановил!
- Куда вы, стойте! Вы же знаете, как я вас уважаю, Шура! Зачем тебе мёртвому бриллианты? Нужно уйти отсюда пока живые.
- Да-да, уходим! Это надолго! – подхватила Мадама и повела их в глубь сцены, – в дверь сторожа-старика, – в кулисы.
Закулисная тьма отняла экзальтации игрального зала, окунув в пространство неигровое, пыльное и матерное – пронзив тревогой кишки.
Шли быстро: мелькнул гроб мадам Петуховой-Мусатовой: крышка, гвозди и удары, удары, удары: здесь не было игры...
Шли быстро: неигровой закулисный резко перешёл в мир бытия Храма Божия, а удары ещё вываливались сюда, вываливались...
- Вот откуда у вас любовь к ритму барабана?! – Шура шагал в такт этому стуку. – От любимой процессии...
- В процессе, Саша, можно всё иметь ввиду, – парировала Мадама, – есть хотите?
Они остановились отдышаться-оглядеться.
- Нет, – ответил Паниковский.
Пауза зависла тишиной и натянулась до звучания мухи.
- Опять муха? Их же нет! – рассмеялся Балаганов.
- Нет.
- А эта?
- Эта последняя. Мышь тут бегала... Помнишь?! Теперь всё! Муха – предвестник мой: в ней начало новой жизни...
- Предвестник-буревестник..., – сплюнул Паниковский.
- Да-да, полетает и сдохнет – мой предвестник! – мерила взглядом тёмное пространство Фея.
Балаганов увидел лестницу, ведущую к живому Углу отца Фёдора.
- Дурдом!
- Что – дурдом?
- Ваш дом: бриллианты оставить толпе!
Ноздри Мадамы расширились, грудь поднялась.
- Между прочим, святого Отца уже нет... нужен другой святой Отец или президент. Это я и хотела вам предложить.
- Нам?!
- Да. И решить это нужно сегодня – сейчас!. А бусинки из стула – обыкновенные стекляшки.
Балаганов поймал спиной стену и медленно пополз вниз, – Паниковский улыбнулся и вознёс палец к небу.
- Золотая у вас голова!
Фея протянула руку, – Михаил Самуэлович поцеловал её.
- Золотая, Шура, золотая!
- Чугунно-золотая, – брякнул Балаганов.
- Хам! Нет, он не будет святым! Отец Шура – звучит пошло. А вот вы... я обещала показать мой Храм... мероприятия закончились... пошли... отец Михаил.
- Идите, идите..., – младший брат ключекрада встал.
- Обязательно пойдём, Шура. Любовь – это полное доверие друг другу, – пропел Самуилыч, – мы подарим друг другу ключи от сердец!
- О, да! О, да!
- Кстати, а что за ключ, там – в стуле?
Мадаму парализовало!
- Ключ?!
- Да.
- В стуле?!
- Да.
- А где он?
- Там. Где ж ему: в нём и остался.
- Что же вы не забрали? Он же от голубятни, то есть от колокольни! Я сейчас... ждите меня... сейчас...
Грудь широко шагнула в своём декольте, – и ноги поддержали её, – и тело помчалось во тьму.
Палец Паниковского вновь потянулся к Куполу и нерв-крест потребовал тишины: братья ждали, когда Фея пересечёт бытие Храма и шагнёт в мир неигровой закулисный.
Шаги пропали: перешагнули-ушли.
- Золотая голова! – передразнил Балаганов, – Отец Михаил! Дура...
- Золотая голова, Шура, у этой церквушки. Понял?
- Крест? – опешил брат!
- Да, нужно бежать пока не поздно, – вертелся ключ в руках у Миши.
У Саши зарябила в глазах лестница-чудесница.
- Бежим: я знаю куда!
Шура и Самуилыч в миг скрылись за поворотом тянувшихся вверх ступеней. Храм выскальзывал из-под ног Шмидтов, они отталкивались от него, и он сдвигался вниз с каждым шагом всё дальше и дальше. Мышцы устали толкать архитектурный цемент – они остановились на небольшой площадке.
- Давай ключ рассмотрим.
- Давай, – резко сжал рёбрами воздух нарушитель конвенций и сел.
Рука нырнула в пиджак.
- Мы куда сейчас? – Паниковский начал крутить чернильную проволоку почерка на бумажке.
- Наш человек. Это он камнем попа во время службы!
Выпал ключ.
- Баклан, – усмехнулся Михась и спрятал отмычку в кармане.
- Отец Фёдор. Я его дядей зову. Ну, читай быстрей, пока дура с толпой не прибежала.
Старик разгладил лист.
- Письмо потомкам: пряча голос Храма от рук начавшегося беспредела, который, мы надеемся, возвестит возрождение, мы заперли на надёжный засов могучую дверь. Этот ключ поможет тем порядочным и живущим в иные времена людям отомкнуть вход, чтобы всё пространство промыло божьим голосом, чтобы звон шёл в сердца людей от его золотого креста...
Михась поднял глаза на подельника.
- ...золотого креста...
- А дальше что? – Алекс запустил шаги от стены к стене.
- Дальше подпись: строители перед расстрелом.
- Жуть, – Балаганов остановился, – ладно, пошли к дяде Фёдору.
- Зачем: надо дверь искать!
- Он знает.
Они оттолкнулись от ступеней, – лестница опять поползла вместе с Храмом вниз, – и вправо, – и влево, – и замерла.
Шура ткнул дверь – закрыто.
- Дядя Фёдор! Открой, это я... в белых штанах… ваших.
Где-то далеко внизу послышались грохот и крики.
- Дура толпу подняла, – прошептал Паниковский.
Балаганов вновь постучал в дверь.
- Дядя Фёдор!
За дверью зашевелились.
- Дядя Фёдор! Дядя Фёдор! Это я!
Дверь открылась.
- Входите быстрей!
Гости мгновенно проникли за другую грань бытия, – в живой Угол отца Фёдора.
Тёплые глаза хозяина соединились с лунными холодными глазами: всё смешалось!
- Отец Фёдор, – представил Балаганов, – Самуилыч...
- Михаил Самуэлович, – гость подчеркнул букву «э».
- Будем знакомы, – поддержал хозяин Угла.
Руки протянулись – и кокарда остаповской фуражки на Шуре государственным светом закрепила рукопожатие.
- Дядя Фёдор, мы нашли ключ!
- Неужели?!
- Да, Фёдор, это так, – утвердил новый знакомый, – вот он – здесь, у сердца.
Ладонь Паниковского легла на пиджак.
Бывший поп обнял друзей, – бросил взор в небо, – сердце взволнованно застучало.
- Господи, значит, сегодня ударю?! Даже руки вспотели! Вы проходите, садитесь!
- Дядя Фёдор, нет времени! Погоня!... в четыре коня...
- Преследуют?!
- Да, Фёдор!
Хозяин живого Угла бегло осмотрел каждый угол: надел некоторые шмотки, обрызгал водой лицо, взмольнулся святому уголку, и открыл двери.
- Вперёд!
- Да, Шура, выходим!
Угол живого Бытия покинул их, – дверь закрылась, и узкий коридор принёс в эту часть Храма гнев и дикие вопли толпы.
- Они уже рядом!
- Спокойно, Шура! Куда бежать?
- Никуда: дверь рядом. Пошли.
- Жалкие ничтожные люди...
Ритм сердца вёл к выходу: один жил им, другие помнили его и хранили.
Чердачный лаз завис над головами буквально за поворотом узкого коридора, протянув к себе ступени-скобы от пола по всей цементной стене.
Паниковский посмотрел на стремительную высоту парадного входа Колокольни, и отдал ключ Балаганову.
- Вы же знаете, Шура, как я вас уважаю: ключом откроете и дверь поднимешь.
- Золотые слова. Подниму, если она не чугунная. Ждите: нога – здесь, рука – там!
Через минуту ключ нашёл свой механизм в замке и легко провернулся: дверь скрипнула и, упираясь на шуркину руку, пошла ловко вверх, – к небу, – к свету, – к Куполу.
Балаганов поднялся на площадку и вошёл в самый узел ветров: четыре стороны через окна-дыры слагали сквозь себя все части России.
Александр онемел от высоты и величия простора этого!
Пространство делилось на две равные части: одна та, – откуда они пришли – заснеженная, другая та, – что из окна Храма виделась – голая, чёрная, пустая...
- Ну, что переполняет?! – прервал метафизические измерения пионера Михаил Самуэлович, – Россия, брат... её, милок, ни умом, ни сердцем... На крестик-то не смотрел?
- Не видно отсюда.
- Видно. Вон: смотри, как в каждой частичке жёлтым цветом любые грани играют! И сам воздух пронзён этим!
- Это Луна.
- Луна?! Ха-ха! – ветер понёс иронию во все части России. – Да-да, Луна и кокардочка с фуражки Остапа. Опять вы не со мной, а с ним! Эх, Шура, вы же знаете, как я вас уважаю! Вы наступаете на те же грабли! Да золото это, Шура! Золото! Я чувствую, понимаешь?! Ха-ха! Чувствую!
Дверь хлопнула – засов влез в косяк, – на площадке застыл отец Фёдор. Его глаза потянулись вверх, – ноги подломились.
Братья напугано приподняли лбы!
- А-а, цветной металл! – рассмеялся Паниковский.
- Ух, ты! – изумился Шура. – Как золотой! Может золотой, а?!
- Шура, дружище, золото не поёт! Золото, милостивый государь, з-зве-ни-и-т-т!
Над головами, – над Храмом, над Россией: висел огромный Купол-Колокол и ветер гудел в нём могущественно, чуть покачивая якорем, и тускло блестела Луна.
Отец Фёдор начал молиться.
- Как мало человеку нужно для полного счастья, – прошептал Самуилыч.
- Сколько?
- Тебе пяти тысяч хватило, а его даже медь устраивает.
Отец Фёдор исполнил обряд и оглядел Отечество.
- Матушка-земля! Прости наши души грешные, прости заблудших! Я сейчас, сейчас изгоню все пропавшие души, изгоню богохульников! Исцеление пошлю отсюда – колокольным звоном! Исцеление и возрождение! Жаль верёвочки нет на нём, но я из своей одежёнки сплету и… ударю! Потерпи, моя Россия, потерпи, моя Родина, потерпи...
Полетели с плеча шмотки, и началась скрутка каната: отец Фёдор никого не видел и ничего не замечал.
- Надо остановить, а то повесится? – спросил Балаганов у Паниковского.
- Не повесится, но звону будет, как на пожаре…
- Может, с нами за золотом? – крикнул Шура.
- Нет. Я – здесь! Золото – это вера! – Отец Фёдор упорно возвращался к тому, в чём его мать родила.
Ветер подхватил слова, – и наполнил медную чашу, – и возник гул далёкий, не разбуженный, но объёмный, желанный, не высказанный... Гул-голос... гул-песня... гул-гимн...
Одежда рвалась – верёвка крутилась.
- Шура, нам тоже надо действовать: медный звон и для нас не всласть: под крышкой-дверью такие же бегают, как и мы. Понимаешь?
- Дядя Фёдор, ты придержи свою музыку, пока нам купол не покорится.
Он крутил сосредоточенно, кивал и молчал.
- Пойдём, Шура, пора.
Братья подошли к самому краю под маковкой, – ветер усилился: от копчика до мозжечка порылся сквозняк, – яйца спрятались в домики!
- Ладно, я первым пойду.
Балаганов вцепился рукой в перекладину.
- Эх, верёвку бы: главное на маковку влезть, а это целый метр над пропастью. Сдюжишь?
Паниковский снял с пояса канатик.
- Я прихватил ту, что на твоей шее была. На.
- Дядя Миша, а ты продуманный!
Практичность Самуилыча восхитила Шурку.
- Ладно, рискнём!
Балаганов обеими руками обхватил балку и завис над Россией и фундаментом церкви. Ветер раскачивал его, а он двигался к краю, чтобы влезть на золотую маковку и сбить притяжение земли.
И вот, наконец, – край!
Пальцы онемели!
Ещё чуть-чуть и нужно подтянуться к золотому склону Купола – и взору откроется Крест!
- Осторожно, Шура, уже скоро всё кончится, потерпите... Вы представляете, сколько там золота?! Десятки килограммов! А может быть и камни в нём есть?! Ах, Шура, вы знаете, как я вас уважаю, но мне кажется, поймите меня, Шура, что золото вам ни к чему...
Балаганов едва удержался над фундаментом: пальцы скользнули к краю острого бруса – задержались на самой черте потенциальной и кинетической энергий, – ноги вцепились в балку.
- Осторожно, Шура... не сорвитесь...
- Уже делишь, старый хрр... – задохнулся Шурка.
- Шучу я, – лукавил Михась, – а вообще, ты можешь получить деньгами! И ты получишь свои честно заработанные пять тысяч...
- Сука! – шипела пена-слюна в краях балагановского рта от напряжения, – не дели не убитого... дядя Миша... жаль руки заняты...
- Да шучу я. Ты же знаешь, Шура, как я тебя уважаю. Не сорвись, брат мой, крепись и влезай на счастливую для нас крышу. Влезай...
Балаганов опустил ноги, – подтянулся, – и пальцы-камни впились в грань маковки, – и легла на крышу-позолоту его морда, – подтянулся, – и легла на позолоту грудь, – опять потянул на себя черепицу-грань, – и вытащил живот, – и лёг устало на склон Купола, – и земля ослабила тягу свою – она смирилась: её мирянин никогда не сбежит в небо вместе с телом.
- Ну, лови конец! – крикнул Шура, и верёвка бросилась в пространство, перегнулась об толстое пузо маковки и лёгкой качелею примчалась в руки старику. – Поймал?
- Поймал!
- Вяжи за пояс и цепляйся за балку! Пошёл!
- Фёдор, придержи верёвочку для Колокола, пока не влезу.
Паниковский повис! = ...
: на старых руках повисли: голова, плечи, грудь, живот, таз и длинные ноги;
: от самых пят, как рой сцепившихся между собой бусинок, молекулы тела нарушителя конвенций тянулись к рукам от пропасти, – к онемевшим пальцам;
: все сразу, вместе с одеждой, взвалили в хрупкие ладони притяжение большой Земли...
Паниковский повис! = ...
: и шагнул рукой по балке, как трамвай;
: два быстрых перехвата пальцы сдержали и!…;
: поползли с рельс за всей тяжестью паниковских молекул, как по маслу, – к фундаменту…
…!Миг ужаса застыл в глазах Михаила Самуэловича! : !Каждое мгновение секунды он падал, падал, падал!...
Вселенная уже пронзила холодом невесомости старый живот!...
…!Чувств не было – всё потерялось! : !Руки хватали атмосферу окоченевшими пальцами, хватали!...
Вдруг, натянулась мотня: падение сорвалось – петлю сдавила верёвка-страховка! – вселенское безвесие исчезло: Самуилыч повис!...
Паниковский почувствовал ветер!
Край маковки оказался рядом.
- Хватай руками, влезай! – осторожно приказал Балаганов сквозь дрожь напряжения. – Я сорваться могу.
Старик вскинул руки и потянул на себя позолоту крыши – она приблизилась! Ноги танцевали над пропастью: агония танца была пропитана традициями и самобытностью всех этнических групп человеков.
Руки зацепились за следующую грань, – крыша съехала под грудь и кризис напряжения иссяк, ослабив верёвку.
- Шура... Шура..., – глотал воздух Самуилыч, – Шура...
- Шшшто! – осторожно прошипел Балаганов, – в тебе столько говна – все жилы вытянул. Давай ещё чуть-чуть и отдохнём, а то вместе свалимся.
Верёвка натянулась, закряхтели дыхания: руки вонзили пальцы в грани черепицы крыши и она, – о, боже! – поползла тихо, с надеждой – под живот! = …
: энергия лопнула;
: лопнули ногти на старых пальцах;
: ветер объявился в расслабленной верёвке…
Братья замерли – Земля с тяжестью своей отступила.
- Шура, мы добрались, Шура! – Михаил заплакал. – Всю жизнь, Шура, с гусями и всякой мелочью, всю жизнь!
- С гусями и гирями, – устало выдохнул Александр.
- Шура, ну вы же знаете, как я вас уважаю! Шура, я всё равно привёл вас к золоту! Вот оно! Шура-а-а!
Руки золотоискателя погладили граблями-пальцами золотую маковку.
- А взгляните, Шура, какой над куполом Крест! Он с тонну, наверное, будет! Шура, смотрите!
- Его ещё нужно взять...
Балаганов, впервые, осторожно поднял голову в лунную сторону! и увидел распятие в золоте! Исполнение богатства, величия и триумфа! Кокарда сливалась с ним в цвете, но благородство исходило только от него: от сути символа, от великого творения рук человека, от драгоценного металла!
- Неужели он весь из золота?!
- Шура, вы посмотрите, как играют все грани! Даст ли другой металл такую грань?! Нет, Шура, не даст...
- А крыша золотая?
- Конечно нет, золочёная: то-онкий слой, тоньше волоса и бумаги. Только для красоты. Но золота много испортили. Зачем ей такая тяжесть? Она же фундамент Кресту.
- Какая жизнь теперь будет?! – шуркины глаза пожелтели. – Куда с ним с таким? На могилу что ли потом?!
Паниковский потерял равновесие: живот выпустил золотой край крыши, и грудь почувствовала всю его остроту, – верёвка вновь задушила в себе ветер, – пальцы врезались в грани!
- Шура, держите! Дышать трудно... Я устал... Шура, вытащите меня! Шура, я золото оберну в деньги! Шура, пять тыщ! Пять, или больше! Шесть, Шура...
Балаганов пополз по склону Купола к Кресту, подтягивая на верёвке брата: на лице была злая усталость. Наконец, оккультная крыша подставила свой край под брюхо нарушителю конвенций, затем к позолоте, впервые, прижался таз, – Шура обнял нижнюю часть Креста! Верёвка опять начала баловство с ветром – ослабла…
Михаил Самуэлович прижался к металлу, как к земле.
Балаганов поцеловал золотой столб и взглянул за другую сторону маковки: Шура едва не сорвался в пропасть этого края! Изумление не имело границ: золотая маковка на этом уровне, за своим холмом-Куполом скрывала… кладбище...
Всё было очень рядом: на другой стороне этой высоты!
Шура оглянулся: за спиной была чёрная пропасть, а на краю маковки гусекрад.
Александр спокойно вздохнул, когда отвернулся от этого Дня, от стороны восхождения: покойная земля радовала.
- Паниковский, а ведь мы на кладбище пришли. Покой и красота после мучений. Ты помнишь, как Остап сказал: Шура, восстановите статус-кво?! Помнишь?
- Вы хотите высадить меня в пыль?! Шура, помогите мне, Шура... мне ничего не нужно...
Балаганов влез на вершину Купола и, обползя крестовый столб, сел с другой стороны холма маковки.
- Помочь, чтоб ты потом выдал мне пять тысяч?! А Крест-то мой!
- Шура, мне ничего не нужно, мне бы туда – к могилкам...
- Зачем?
- Шура, я чувствую, что меня сейчас хоронить должны.
- Сейчас? Чувствительный ты какой-то стал...
Балаганов осмотрел кладбище.
- Пусто там.
- А музыку слышишь?
И ударил, вдруг, Колокол, – раскрошил тишину и напугал братьев, – они свалились с Купола по разные стороны от Креста, – фуражка с кокардой сорвалась с головы Шуры, – верёвка натянулась: Балаганов сидел на погребальной земле и чувствовал притяжение её через Небо: верёвка утащила руку вверх, обелив от напряжения пальцы.
- Фуражку потерял... Как же я теперь: в белых штанах, но без фуражки?! Не по-остаповски...
Шура посмотрел на Крест, на Небо, на снег, который начал осыпаться на землю после первого удара Колокола.
- Как много золота...
Рука Балаганова – сбалаганила: расжалась! – верёвка полетела вверх, унося через Небо притяжение земли, в сторону восхождения, к фундаменту Храма, к брату, как воздушный шарик.
- ...у меня теперь...
- Жалкие ничтожные лю... – взвыл ветер.
В одно мгновение снег укрыл всю округу благословенным звоном Храма.
Покрова!...
Покров День! = ...
: Покров Час;
: Покров Миг;
: Покров Стык...
…!Покров День! : ! День Покров!...
Покров День = ...
: и день встал светом изнаночным;
: и вместо Солнца, боком каким-то – на небе – Луна;
: и обратной стороной Желток любезный теперь уже царствовал…
Покров День!...
…!Покров День! : ! День Покров!...
Покрова!...
Шура встал, растёр затёкшую руку и внимательно осмотрел место падения: фуражки с кокардочкой под белым парусом, с нитью золотой между двумя лунами-пуговицами и с козырьком – ночь, – нигде не было.
Звон Колокола приятно отзывался в сердце, наполняя возвышенной аурой весь окрест.
Снег сыпал.
Балаганов отчаялся в поисках предмета Остапа – бросил.
В безлюдный час он решил сорвать Крест и утащить золото подальше отсюда, но когда повернулся к маковке-Кресту, – то уткнулся в белокаменную стену: перед ним, в полный рост, стояла церковь!...
А звонница всё чистила и чистила медной нотой ветер стороны российской и отеческой, чистила, чистила, чистила...
Шура смог только повернуться и медленно стащить спину по стене вниз, – в снег.
- Покров День...
…!Покров День! : ! День Покров!...
Покрова!...
Его взгляд умчался в небо: там ничего... вернулся в бытие живое и помятованное с обрядами и ритуалами, с порядком и покоем.
Где-то заиграл духовой оркестр…
Хлопнула дверь, – Балаганов очнулся: из двери церкви вышла женщина с мальчиком, а у мальчика на голове был предмет Остапа! = …
: кокардочка под белым парусом;
: золотая нить между двумя лунами-пуговицами;
: козырёк – ночь!...
- Предмет Остапа..., – тихо проронил Шура.
Когда они поравнялись с сидящим у стены Балагановым, женщина остановилась.
- На, подай дяденьке.
Мальчик взял монету и положил в ладонь золотоискателю.
Они ещё долго вязли в глубоком снегу, находясь в плену шуркиных глаз. Затем внимание его склонилось на ладонь.
- Пять тысяч?! – Александр встал. – Для полного счастья.
Вдруг, из снегопада вышла старушка, вся в чёрном.
- Сынок, скажи: где тут ритувальная лавка? Мне на смёртное нужно купить.
- На что?
- На смёртное: красный, белый... вафельный матерьял.
- На похороны что ли?
- Да, на смёртное – готовлюсь.
- Не знаю, мать, но заранее нельзя. Возьми лучше пять тысяч – на счастье.
- Какое счастье?! Мне туда пора: хочу по-человечески: заранее на смёртное приготовить. Ладно, дай бог тебе здоровья.
Она перекрестила его, себя, пространство и пошла, бормоча что-то доброе и очень личное.
Балаганов пошёл мимо крестов, в сторону звучащей музыки и обнаружил свежую кучу глины с коротким словом на поперечине дощатого креста: п а н и к о в с к и й.
- Ты и на смёртное не накопил...
Шура заплакал.
Появились птицы, и белка в нервной суете оживила покойное место.
- Покров День...
Белизна этого дня будто зеркало отразило всё происходящее: нищий в белых штанах брёл вдоль оградок, оставляя последние следы, и имя своё на траурных метриках-табличках искал, искал, искал...
Чёрная согбенная спина стащила себя в горизонт, где – далёкая – смешалась с крестами-холмами, с оградками, с именами и цифрами, вознеся и свой крест в даль российскую.
Колокол царствовал в измятом людьми пространстве – ровнял.
Снег медленно падал: он подчинялся притяжению земли и мудрости обряда народного: снег ложился, земля укрывалась – Покров День с философской приметой фольклорной: = ...
: покрова – укрываем себя от греха;
: снег укрывает и жизнь обеляет;
: от первого снега – до санного пути – шесть недель...
Куда поведёт путь первый – одному Богу известно...
А пока чисто... – заснежено...
- Покров День...
Покрова!...
Покров День! = ...
: Покров Час;
: Покров Миг;
: Покров Стык...
…!Покров День! : ! День Покров!...
Покров День = ...
: и день встал светом изнаночным;
: и вместо Солнца, боком каким-то – на небе – Луна;
: и обратной стороной Желток любезный теперь уже царствовал…
Покров День!...
…!Покров День! : ! День Покров!...
Покрова!...
…Покров День – Рождество – Крещение...
Морозы рождественские и крещенские...
Но тепло: осень, – февраль, – год Свиньи сменил год Собаки...
Яблоки и огурцы – оставили только звук в рыхлом снегу и хрустели на зубах Года, хрустели, хрустели...
Ни водки, ни гуся, ни времени...
…!Покров День! : ! День Покров!...
Покрова!...
...и осветила пространство Луна!...
Покров день!…
…и Луна над мольбертом по белому позолотой акварельной легла…
Белизна чистоты – без грехов, будто бездна: свежий взгляд, свежий вздох и ещё пока… выдох – идеальный настрой на дела...
Покров день!…
Покрова!...
г. Москва