ИЕРОМОНАХ
ИОСИФ ГЕРМАНОВИЧ
«Поскольку воспоминания эти захватывают много лет трагической русской истории, знакомы многим и написаны с одной стороны с большим реализмом, а с другой, с неподражаемым и беззлобным юмором, я считаю, что и русскому читателю они будут не без интересны».
Aрхимандрит Георгий Бенигсен.
Отец Иосиф Германович, родился 4 марта 1890г., в крестьянской семье, в местечке Галышаны Виленской губернии, согласно современному территориальному делению это соответствует нынешней Гродненской области Белоруссии.
«Мое же происхождение было насквозь пролетарским: отец - выходец из безземельных крестьян и умер, когда мне было два года. Пока я рос, я несколько лет подряд был пастушком у своих дядей, а также и у чужих людей», - писал он в своих воспоминаниях.
Образование получил в Вильно, где окончил католическую духовную семинарию в 1913г. и принял рукоположение в пресвитера. В 1924г. священник Иосиф Германович вступил в монашеский орден мариан, работал на родине в Белоруссии, преподавал в семинарии латынь и теологию. Принял восточный обряд и продолжил служение среди католиков византийского обряда, в 1932г. он был направлен в Китай, где помогал архимандриту Фабиану Абрантовичу, управлявшему русской католической епархией.
К этому времени русская епархия, учрежденная в Манчжурии в 1928г., располагала несколькими храмами в Харбине и окрестностях, а также учебными заведениями, согласно традиции отдельно для обучения мальчиков и девочек. Иеромонах Иосиф Германович прибыл в Харбин в 1932г., местом его нового послушания стал русский лицей святителя Николая Чудотворца, где обучались дети русских эмигрантов. Несмотря на административную принадлежность лицея к Католической Церкви, в него принимали мальчиков не зависимо от религиозной или этнической принадлежности.
Вместе с отцом Иосифом приехал монах Антоний Аниськович. Новые педагоги старались привнести энтузиазм в работу, и многое им удавалось: «Работа пошла интенсивнее.
В Лицее был создан оркестр…, расширена библиотека и научные классы. Был построен большой зал и новые классы», читаем в книге воспоминаний.
В 1935г. из Европы в Китай прибыло новое пополнение, первым был иеромонах Владимир Мажонас, осенью приехали иеромонахи Косьма Найлович и Фома Подзява. Немного погодя, еще два брата Станислав Багович и Бронислав Заремба.
Непривычный для европейского человека китайский климат спровоцировал у Германовича серьезные расстройства со здоровьем.
Болезнь вынудила его выехать для лечения в Европу. Из Китая он отправился в Марсель, далее был в Риме и, получив новое назначение ректором в Вильно, прибыл в Литву, где находился с 1936 по 1938гг.
Осложнения вопросов национальной политики в довоенной Польше отразилось и на жизненном пути отца Германовича, так он пишет: «Польское фашистское правительство меня сильно преследовало, пять лет не давало мне паспорта; в 1938г. я находился в Вильно под надзором полиции и позднее меня оттуда выслали...».
В 1939г. отец Иосиф возвращается в Китай, продолжает свою работу на посту директора лицея Святого Николая в Харбине до своего ареста в 1948г. «Мы работали в Манчжурии 20 лет, и нашим неизменным местом пребывания был город Харбин», писал он спустя годы.
В это же время, в 1939г. управляющий епархией архимандрит Фабиан Абрантович отправился в Рим, с ним вместе уехали для получения высшего образования, выпускники лицея Андрей Катков и Георгий Бенигсен.
Отцу Фабиану уже не было суждено вернуться в Китай, совершив поездку на родину, он был арестован, оказавшись на территории, оккупированной СССР. Директором Миссии в Китае оставался отец архимандрит Андрей Цикото, он был утвержден в должности апостольского администратора в Манчжурии.
Насколько это было тяжелое и ответственное время, позднее написал сам Германович в книге своих воспоминаний: «Архимандрит Фабиан Абрантович как-то высказал мудрую мысль, что Миссия не принесет урожая до тех пор, пока не будет пролита кровь своих тружеников.
И, действительно, его слова весьма скоро стали вещими: и он сам и его преемник Андрей Цикото погибли, как жертвы безбожного режима в России».
Русские эмигранты, бежавшие от красного террора в Китай, после революционных событий и гражданской войны на родине, в скором времени оказались в новых тисках и перед новой угрозой.
«Время это было весьма тяжелое: война японцев с Америкой, война с Советским Союзом и советская оккупация Манчжурии, а в 1946г. приход китайских коммунистов, их правление и, наконец, наш арест», - читаем о тех днях в книге отца Иосифа.
Священники - руководители лицея старались держаться и продолжать свое жертвенное служение, проводили занятия, изыскивали средства на содержание детей, даже умудрялись помогать другим сиротам и обездоленным, кормили голодных, которые обращались в приют. На постоянном содержании русской католической Миссии в Харбине к 1948г. находилось 202 мальчика в лицее и 310 девочек в приюте.
Отец Иосиф в последствии вспоминал о том, как постепенно подбирались советские сотрудники к ликвидации церковных структур. Недалеко от лицея разместился маршал Малиновский, который явно интересовался положением дел в Миссии.
Активные действия со стороны спецслужб не заставили себя долго ждать. Читаем, о том, как все происходило:
«А дело было так: 22 декабря 1948г. в шестом часу вечера в Лицей святителя Николая в Харбине ввалилась целая ватага китайской милиции, схватили всех пятерях священников, не дав им даже одеться и взять шапки... надели им на руки наручники, завязали глаза, усадили в автобус и повезли в тюрьму».
Об охвативших в тот момент чувствах, переживаниях, о событиях того времени читаем:
«Нам надели наручники, - такое украшение я имел в первый раз в моей жизни.
Тут же нам всем завязали глаза, но теперь раскрылись глаза души моей. Я толкнул локтем соседа и прошептал: - Нас, наверное, расстреляют. У всех других были такие же мысли, что китайцы поведут нас за город на расстрел: мы потихоньку молились, возбуждали в себе сожаление о своих грехах и тайно давали друг другу от них освобождение».
Попытки получить разъяснения по поводу действий представителей власти оказались безуспешными. Сотрудники дипломатических структур СССР, размещенные в Харбине сказались несведущими в происходящем.
Арестованное русское католическое духовенство в спешном порядке отправили туда, где их считали опасными врагами.
Политикам в Кремле были страшны те, кто ушел от политики, кто посвятил себя молитве и служению ближним, кто кормил голодных и воспитывал сирот, причем прививал любовь к родине, родине страждущей от все тех же коммунистов.
«Уже на следующий день после нашего ареста китайская милиция со станции Старый Харбин вывезла всех нас, арестованных на запад, через хребет Большой Хинган, на советскую границу и 25 декабря 1948г. передала советским представителям», - пишет о. Иосиф. Дорога была очень тяжелой, пришлось страдать от холода, терпеть страшный мороз, голодать, вся еда - это вода, хлеб и огурец. К этим внешним условиям следует добавить грубость конвоя. Арестованных продали за деньги на границе советским представителям. Причем шел самый настоящий торг, «...нас переводят из китайского в русский состав. Тревожит вопрос: как от желтых нас примут белые люди? Правда, это не совсем точно: теперь все они одинаковые - красные». Одна мысль тревожила в тот момент несчастных клириков - согреться.
«На мое счастье, советский пассажирский вагон, в который нас перевели, был теплый...
Офицеры советской делегации с высокомерной усмешкой поглядывали на китайцев...
Видно было невооруженным глазом, что обе стороны остались недовольны: советская - что дорого за нас заплатила, а китайская - что мало за нас взяла».
Коммунистическая политическая номенклатура в погонах, не иначе, как была занята серьезным делом, отец Иосиф пишет в своей книге:
«...напротив нас расположилась целая московская делегация: подполковник, майор и три лейтенанта. Из всего того, что произошло за эти последние часы, мы могли судить, какие мы в их глазах «важные птицы.
Все молчали, только офицеры слегка усмехались и перешептывались между собой. Как любуется своею добычей счастливый охотник, когда держит в руках зайца, но нам было тогда не до смеха.
Люди полнокровные, сытые и сильные, в парадной советской форме, смотрели на нас свысока - ослабленных, худых и хилых, одетых в бедную, запачканную подчас, дорожную верхнюю одежду. Перед нами были не закон и право, но насилие и несправедливость, мы отчетливо почувствовали это».
Пока ехали в поезде, в подпитии один майор напрашиваясь на разговор и желая спровоцировать собеседника обращался: «ты, мракобес».
Клонили на разговоры о Марксе и религии, коммунизме и материализме. Изголялись, одним словом, как хотели.
Далее, арестованных доставили в тюрьму в Чите. В этой группе узников находились трое батюшек, Андрей Цикото, Фома Подзява и Иосиф Германович. Лагерный срок иеромонах Иосиф отбывал вместе с представителями духовенства других конфессий, были там и раввины, и старообрядческие наставники и православные епископы и священники, и и протестантские пасторы.
В своих воспоминаниях отец упоминает бывшего Красноярского епископа Иннокентия (Сперанского) и харбинского кафедрального протоиерея Владимира Светлова.
О времени проведенном в тюрьме, узнаем из воспоминаний: «Если бы не молитва, так я определенно сошел бы с ума».
Китайцы, во время ареста отобрали молитвенник, поэтому «молился по памяти, по вдохновению».
Далее читаем в записях отца:
«В следственной тюрьме, заключенные имеют в глазах тюремщиков ценность только, как объект следствия и суда.
Там весьма беспокоятся только о следующем: первое, чтобы не совершил самоубийства; второе, чтобы не сошел с ума (а ежели только слегка, так ничего); третье, - не заболел бы он внезапно до срока и четвертое, - не помер бы до суда.
После суда и приговора, заключенный может себе болеть, голодать, или кончать жизнь самоубийством, - сколько его душе угодно!».
Еще одно замечание: следователь - «он играл со мной, как сытый кот с худой мышью».
Методика, подобной гебешной следственной работы и средства, которыми выбивалось дознание, хорошо известны. Следователь - то матерился, то начинал играть «добрую» роль, угощал чаем с колбасой, включал грамофон с пластинками, на которых были записаны белорусские народные песни, если это не помогало, вновь раздражался, потрясал кулаками и сыпал угрозы в адрес ненавистного Рима, кричал: «папу - повесим».
Отец Иосиф получил 25 лет, больше уже некуда. «Тюрьма и лагерь являются для заключенных великой школой жизни... Я сам приобрел в лагерях богатый опыт жизни, хотя, могу признаться, что эта бесплатная советская «школа» мне обошлась очень дорого», - вот такое признание.
За этими словами годы и годы страданий, боль, мучения, лагеря Тайшет, Братск, Саранск, Потьма.
Священника освободили в 1955г. и сразу же выслали в Польшу. «Почему в Польшу?», - спрашивал он сам себя:
«Формально я считаюсь польским гражданином и имею польский паспорт. Но в действительности, я родился на вилинщине, на территории Советской Белоруссии и уже записался на въезд в Беларусь… Мои товарищи информировали меня, что в Беларуси не только жестоко преследуется религия, но даже и не допускаются к церковной службе священники».
Освобождение и отправка в Польшу были обставлены всевозможными мерами предосторожности, вот насколько опасным виделся для СССР измученный, больной священник.
Он сам пишет о том, что Москву не видел, сразу же по приезду в столицу был посажен в воронок и вновь отвезен в тюрьму, в пересылку на Красной Пресне.
Потом привезли к самому поезду на Белорусский вокзал, в международном вагоне ночью миновал Минск, Брест и в день святого Иосифа своего небесного покровителя 27 апреля 1955г. въехал на территорию Польши.
В последние годы жизни иеромонах Иосиф Германович оформил свои воспоминания, которые составили книгу, названную: «Китай, Сибирь, Москва». Автор написал ее по-белорусски. В приложении к настоящей статье помещаем две главы «Духовенство» и «Божественные службы» из этой книги.
Один из бывших учеников лицеистов, знавший отца Иосифа по харбинскому периоду, встретился с ним спустя годы в Европе. «Автора этой книги «Китай, Сибирь, Москва», знали многие харбинцы, особенно ученики лицея Св. Николая, где он долгое время был инспектором, преподавателем и воспитателем...
Я учился в лицее в годы его пребывания там.., я снова встретился с ним в Риме, а затем в Лондоне, где мне удалось неоднократно говорить с ним о прошлом, и он не избегал разговора и воспоминаний о лагерях...», - узнаем из записи архимандрита Георгия Бенигсена.
Отец Георгий помог издать книгу Германовича на русском языке. Она вышла из печати в 1997г., в Австралии, где в г. Мельбурне, после бегства русских из коммунистического Китая, обосновался католический приход византийского обряда, продолжающий дело апостольской миссии. Настоятелем его является еще один ученик отца Иосифа Германовича, выпускник лицея святого Николая в Харбине отец Георгий Брянчанинов.
Отец Иосиф Германович умер в Лондоне в 1978г., где он служил на греко-католическом приходе среди своих соотечественников эмигрантов.
ДУХОВЕНСТВО
«Святого без мученичества не бывает»
В лагерях я встречал немало разного духовенства - как из Советского Союза, та ки из иных краев. Хотя большевики враждебно относятся ко всякой религии, однако католических священников в лагерях мы видели больше, чем всех иных вместе взятых.
Случалось мне встречаться в лагерях: с одним раввином (Лев из Харькова), одним лютеранским пастором, староверским наставником (Людвиновским), с тремя монахами, двумя православными епископами (один из них Сперанский) и пятью-шестью православными священниками.
А из католического духовенства были по одному - немец, француз, румын, русский, три латыша, три белоруса, три поляка, пять венгров, восемь украинцев и одиннадцать литовцев - всего около 40 человек. Прибавить сюда нужно и двух студентов-клериков, одного монаха и трех членов католических орденов.
Промелькнули в наших лагерных перетасовках и другие священники, имена которых я не успел зафиксировать в памяти. Украинцы встречались либо «целые» то есть не вписанные в «сталинскую программу» либо вписанные - «сломанные».
Кто не записывался - тот сразу получал 10 лет за так или иначе сфабрикованный «шпионаж». А кто записывался, - того большевики считали лояльным и оставляли на местах. Однако, позднее и этих ссылали в Сибирь и давали уже по «25», ибо до 1947г. такова была «норма» для политических. Трагедия «сломанных» оказывалась тяжелее, чем «целых», ибо подписывали они, как известно, под принуждением или со страху - против своей совести - дабы спасти семью, а позднее все равно попадали в еще более тяжкий режим. Каков был непосредственный повод для ареста этих несчастных - мне разузнать не удавалось.
Отношение у нас между разными духовными лицами складывались хорошие: друг другу сочувствовали и помогали, споров - ни межнациональных, ни религиозных - мы между собой не заводили.
Даже завзятые сектанты вели себя тихо и пристойно.
Их чаще всего судили за «нелегальные собрания» и «организации»: так большевики называли обычные встречи на совместные богослужения и давали за это преимущественно по 10 лет. К сектантам принадлежали, как правило, люди невысокого образовательного ценза и даже «простого» сердца, которые страдали в тюрьмах и лагерях только за то, что верили в Бога и служили Ему по своей совести. Иных «преступлений» приписать им было нельзя, потому что они ни в какую политику не вмешивались. Я ими очень интересовался и имел в их среде приятелей.
Не могу не вспомнить, назвав с самой высокой похвалой, православного протоиерея Кафедрального собора в Харбине о. Владимира Светлова.
Спокойный и положительный товарищ и вообще человек высокого целомудрия. Мы как-то вместе с ним мучились в одной бригаде в лагере 07. Только у него, бедняги, совершенно не было навыков к хозяйственной работе. Заработал он на копке картошки, свеклы, морковки и репы, на уборке капусты (уже под снегом) за один месяц 5 рублей, а за другой - 3, в то время как килограмм сахара стоил 10 рублей! Даже я его превзошел (10 и 11 рублей).
Светлов - действительно светлая душа, смиренный в жизни, простой в разговорах, отзывчивый к чужой беде! А кончина его была печальной и трагической: весной при уборке снега он, как-то внезапно ослабев, упал, а на следующий день - умер… Меня в то время гоняли на другую работу и я не мог с ним даже попрощаться. «Вечная ему память!»…
Еще помню православного епископа Сперанского: хотя до дружбы у нас с ним дело не дошло, но он меня не чурался. Имел он у людей добрую репутацию и был действительно человеком смиренным, и не только с внешней стороны.
С 1950г., когда в лагерях пошло гонение на бородатых и когда, не разбирая, всех подряд и под принуждением стригли и православных, и староверов, и евреев, Сперанский никак не поддавался.
В то время в Братске всех нас «строили» на поверку и цирюльники со своими машинками безо всякого пардону стригли всем бороды!
Один старый еврей, борода которого была украшением всего лагеря, был изловлен, обстрижен и оскорбительно обрит.
Сперанский же держался героем.
И никакие атеисты и блатные-придурки не отваживались на принуждение против этой церковной Особы.
И вот, в лагере 07 начальник восстал против Сперанского - будто бы за бунт и саботаж.
Потому что уже даже староверский наставник, ценивший свою бороду дороже головы, неким внезапным подступом и то был острижен наголо.
Другого православного епископа, лежавшего в бараке полу парализованным, стригли и брили безо всякой помехи. А Сперанский не уступал.
Весь лагерь с огромным любопытством наблюдал за тем, что из этого противостояния произойдет дальше? Дошло дело даже до острой словесной стычки у него с начальником, и епископа на три дня заперли в карцер.
После этого он собрал все аргументы в защиту своей бороды и изложил их в жалобе на большом листе бумаги.
Любопытно, что и православные, и староверы, считая меня своим человеком, спрашивали меня совета в этом деле, а епископ познакомил меня со всеми своими 10-ю пунктами. Как весь лагерь, так и я - все мы стояли на стороне наших братьев-бородачей, и я придумал дать им такой совет:
- Вы им скажите, что борода у Вас - это официальная примета заключенного, так как она занесена в протоколы следствия и зафиксирована на правительственной фотографии - так же, как и отпечатки пальцев. Так, до конца вашего срока никто по личной инициативе, без постановления суда, не имеет права к вашей бороде придираться.
Возможно, что мой аргумент оказался самым весомым: епископ остался целым. А когда умер Сталин, бороды отпустили снова: безбожники тогда капитулировали на всем фронте этой борьбы против бород.
В Центральной больнице я встретил священника латыша - Константина Пуднекса.
В средних годах, худущий, болезненный, но простая детская душа. Не тяготился своей болезнью и не роптал ни на нее, ни на свое наказание: тихий, покорный слуга Божий.
Только, бывало, очень сокрушался по своим старым родителям:
О, Боже, Боже! Как они там без меня живут?
Как они обо мне тревожатся?
И как они, старенькие, меня только дождутся?
И так уж мне их жаль…
Он представлял себе, как родители о нем говорят, как толкуют и т.п., и сам сомневался в себе, переживет ли он неволю.
Я терпеливо выслушивал его жалобы, старался занять его другими мотивами, развеселить и поддержать в нем надежду. Пуднекс ценил мою дружбу и со мною оживлялся.
Прошла пара лет и я узнал, что бедный больной все-таки умер. Значит, правильно он строил свои думы о родителях, и они, несчастные, так и не дождались своего дорогого сыночка!
Был еще тут литовский монах Антонас Юшка, с которым я сразу подружился.
Мы оба поправлялись и проводили время в прогулках и посиделках.
Как-то так случилось, что в то время вся хворая братия, все подряд, лежала в палатах, и мы имели полную волю гулять себе по этим дорожкам среди цветов.
Больничный двор был очень просторный, часовые на вышках - далеко, даже высокий забор не мозолил нам глаза; начальство как бы сгинуло вовсе, так можно было забыть, что мы подневольные и замкнутые на крепкие замки люди.
Местоположение лагеря кто-то подобрал, видать, с умыслом, чтобы больные могли отдыхать телом и душой.
Кругозор по протекавшей неподалеку речке открывался на запад и восток так широко, насколько мог охватить глаз.
Местность на склоне горы, где помещалась больница, была обращена на юг, так что солнце могло беспрепятственно греть и подпекать вечно зябнувших и полуголодных инвалидов. Северный же ветер не имел сил к нам пробиться. Мошкара еще не докучала.
Словом, текли дни самые приятные из всего сибирского года.
Ласточки мелькали в небе как молнии. Воробьи, вечно голодные и сварливые, одинаково серые на всем белом свете, хлопотали по своим будничным делам.
А трясогуски, которых в Сибири множество, и которые тут обычно всячески жмутся к людям, теперь отчего-то с писком налетали на нас, когда мы подходили к соседнему бараку.
И чего эти птички от нас хотят? - спрашиваю я у Юшки.
Они отгоняют нас от своих гнезд: они у них тут, под стрехой
В долине реки виднелись три деревенские избы. Другие их постройки, а также остальная деревня, от которой еще были видны следы, куда-то исчезли: может быть, перевезли ее в колхоз?
За деревней была проложена железная дорога, и изредка по ней пробегал поезд. За ним клубился черный дым, изгибался кольцами, гнался как змея за паровозом, но не в силах угнаться за ним, растягивался лентой, слался туманом, расплывался мглою и бесславно исчезал в воздухе.
В такт стучали колеса, снижая с. расстоянием свой грохот. Свисток паровоза разрезал воздух резким звуком, а эхо, отражаясь от пригорков, разлеталось вокруг изумительными и причудливыми звуками.
Мы глядели на все это и слушали и в своих глубоких раздумьях переносились туда, где Неман-река -
«Что-то ты думал, что видел во сне,
Когда слезу мужика
В свои воды ловил…»
И только вечерний звонок на ужин вырывал нас из тех призраков и созывал на угощение: и мы, вооруженные алюминиевыми ложками, торжественно приступали к пышному ужину, на который, кроме пустого крупника, вдруг дали еще порцию кислого молока!
Правда, мерка его не превышала стакана и там преобладала сыворотка. Да и мы никак не могли разобрать - было ли это настоящее молоко от отдельной коровы или отдельное молоко от настоящей коровы?…
Но для меня это было новшеством, потому что я полтора года молока не видел.
Одним словом, ужин - панский, только почему-то родолжался он не больше пяти минут…
Часто удивительным образом перемежается чудесная поэзия и грубая проза.
Давать бы больным должные лекарства, да с необходимой пищей, так это дешевле бы обходилось, чем то леченье-мученье.
Да, в некоторых странах боятся, что граждане при своей нормальной жизни захотят заниматься политикой…
* * *
Вспомню еще одного священника: каноника
С-наса. Человека весьма преклонного возраста, привлекательно-степенный, малоразговорчивый и, можно сказать, скрытный.
Я сначала даже не решался к нему подойти, а после - жалел, что не познакомился с ним пораньше, так как уже не хватило нам времени как следует разговориться: меня неожиданно оттуда забрали. Вспоминаю один характерный случай из его следствия в Литве:- Пришел, - рассказывал он мне, - однажды к нам, когда следователь вел допрос, какой-то важный чиновник-большевик и сам начал из меня все выпытывать.
Я сразу увидел, что он - литовец, хотя и партийный. Человек молодой и здоровяк.
Я говорил, как всегда, но что-то не понравилось ему, вдруг он так разгорячился, что неожиданно вскочил и как хватит кулаком меня по темени!
У меня просто дух захватило.
И вот, уже сколько прошло лет, а у меня докучливо болит голова, нервы расстроены и теряю память. Такая вот у нас жизнь…
Я думаю, что не только этого смиренного человека - а весь народ Литвы в этом 1940 году ударили по голове и расстроили ему нервы.
Только бы не утратил он памяти о вере и о правдивой свободе!
А ведь так легко в эти времена запутаться…
У украинцев с учтивостью соединялась живость, решительность и даже веселость.
Они быстро собирали вокруг себя своих сородичей - особенно перед Св. Рождеством и Св. Пасхой, тогда их набожные песни чаровали весь лагерь, а начальство будто бы этого не слышало и не ведало.
А люди понимали и говорили, что церковь на Галичине сделала много хорошего для народа.
Священники по большей части были из высшего света, разговаривать с ними было легко, приятно и полезно.
Зраблю сабе зычны цымбалы;
Пайду на крыжовы дарогі
І сяду пад крыжам убогім,
Зайграю для Божае хвалы…
Іграю, іграці я мушу.
Тут ноты жыцьцём напісаны,
Дык будуць усе прачытаны:
Як струны жывыя парушу…
(Вінцук Адважны. «Беларускія цымбалы
Винцук Отважный, Байки, 1973, Лондон
Заметки Aвтора
Прочитав статью о Отцe Иосифe Германовичe. мне открылись другие стороны католического священника- ксендза.
В душе он был писателем,романтиком.
Его описание природы...
Так могут писать люди выросшие в маленьких городах.
Они созерцательны к природе, любят её
Его байки, поэзия,рассказы, творчество достойный вклад в школьную программу края.
Советская власть не разрешала даже упоминание имён людей ей не угодных.Но сейчас совсем другое время.
Звенят над городом колокола католического костёла и православной церкви.
Я слышу слова моей няни Зоси Масловской
-Няня а кто здесь на иконе? - спрашивала я её.
- Матка Боска- отвечает няня.
-А ребёнок? -
- Сын Божий -
- А где их папа? - спрашиваю я.
- Он есть . Он везде.
Только мы его не видим - отвечает мне няня и подумав добавила –
Отче Божий,он один для всех нас.