Закрытые пейзажи. Глава 4. Настоящее без будущего

Виталий Шелестов
               

  - Давайте же, в конце-то концов, решать эту проблему по существу и без лишнего трёпа. Уже больше месяца тянется волынка с запуском лазерного распылителя в НИИ радиоматериалов. Ихние спецы с ума сходят, ожидая поставки отражателей с изоляционными моноблоками, а бригада Сысоева еще и не чесалась...
  - Алексей Кузьмич, что я могу сделать без аргонной сварки! – взмолился один из бригадиров, слегка подавшись в сторону начальника цеха Князева, нервно строчившего костяшками пальцев по отполированному дубовому столу. – Фоменко вторую неделю не вылазит из прокатного, новую линию срочно ко второму кварталу хотят пустить, сами знаете. А Лавриков на больничном, грипп у него.
  - А почему обязательно аргон? Электро-  не подойдет?
  - Конечно, нет. Температура в моноблоке не та.
  - Ч-черт, с этой сваркой погрязнем, как бегемоты в болоте. Вечно что-нибудь не так: то электроды отсырели, то «масса» искрит... Ладно, я попробую созвонюсь с Павловым, может, пришлет своих людей из сборочного... Кудимов! Что это у тебя за история с Шевляковым? Из райотдела бумага пришла.
  - Не виноват он, Кузьмич. Те ханурики первые полезли, типа он не туда послал кого-то из них. А сами мелочь у гастронома стреляли. Ну, и поехало...
  Артур скучал. Цеховая производственная «летучка» чаще всего решала проблемы, которые мало касались его деятельности. Тем не менее он хорошо знал, что если Князеву что-то от него понадобится, разговор будет иметь приватный характер, поскольку Артур уже давно был не только в цехе, но и на всём заводе на особом полуофициальном положении. Должность помощника мастера, на которой он здесь числился, являлась почти формальной. Сам мастер, пожилой и суровый Иван Данилович Сазонов, отлично справлялся со своими обязанностями, прибегая к помощи Артура лишь в крайних случаях. А такое происходило в основном по болезни – застарелой хронической астме.
  ...Несколько лет назад, когда Артур, снюхавшись с профессиональными шабашниками, промышлял строительством дач и загородных коттеджей, растущих тогда словно по мановению волшебной палочки. Их бригада заключила подряд на возведение некоего подобия родового поместья для Юрия Николаевича Ходорвилова – главного инженера оптико-механического завода имени Щорса. Окрыленные посулами хозяев, артельщики вкалывали на совесть, соорудив мини-дворец в предельно короткие сроки, что привело семью и родню главного инженера в неописуемый восторг. А когда узнали, что по части зодчества главным автором проекта сего архитектурного творения являлся несостоявшийся художник Балашов (идея общего дизайна загородной цитадели принадлежала в основном ему), то последнего разве что не носили на руках. Отгроханный на радость владельцам и на зависть соседям «Ходорвилль-холл» стал предметом гордости и самой бригады.
  Ничто не вечно под Луной. Погоня за длинным рублем отошла в историю, вслед за ней – «челночная» одиссея, и вот года полтора назад произошла одна из тех случайных встреч, что направляет дальнейший ход жизненных перипетий. Юрий Николаевич и Артур столкнулись почти лоб в лоб при выходе из комиссионного магазина: первый получал там деньги за проданный «мягкий уголок», второй искал спальный гарнитур «попроще». Состоялась проникновенная беседа «за жизнь»; узнав, что Артур в очередной раз на перепутье, Юрий Николаевич предложил ему непыльную работёнку на своем заводе: «Твоё неполное высшее за технарь потянет, я это устрою. А заняться там тебе всегда будет чем. Сам убедишься... Ну, а насчет заработка – где сейчас в госструктуре прилично платят? Зато регулярно, почти без задержек. Это ведь тоже много значит. Так что смотри сам...»
  Артур с недельку поразмышлял, всё взвесил... и согласился. Слишком опостылело уже к тому времени мотаться по белу свету в поисках неизвестно чего. Хотелось успокоения, размеренности, тихой стабильности. И хотя он с самого начала работы на заводе понял, что и это место под ним долго не продержится, временная передышка и смена рода занятий вкупе с безмятежным течением жизни в патриархальном загородном поселке оказались как раз тем, в чём он остро нуждался последние годы.
  На заводе производственной деятельностью он занимался от случая к случаю. Его художественный профиль был взят на заметку руководством, с согласия которого Артуру дали «зеленый свет» восстановить из руин оформительскую и организаторскую работу на предприятии. Более того: ему даже предоставили в безраздельное пользование ветхую комнатенку почти что на мансарде административного корпуса, этакий крохотный «пентхауз» - мечту любого начинающего ваятеля. Когда-то сие место использовалось под хранение атрибутики завоеваний коммунизма: плакаты и транспаранты с идеологическими заклинаниями валялись там уже не один год и зарастали паутиной, безнадежно тускнея и превращаясь в труху за собственной ненадобностью. Артур привел помещение в порядок и стал постепенно вникать в общественную жизнь завода, дабы сеять внутри него разумное, доброе и вечное.
  Его определили в инструментальный цех случайно. Начальник цеха Князев был на заводе фигурой достаточно харизматической и принципиальной, следуя раз и навсегда выработанным догмам старой закалки. Бывший партийный активист любил в последние годы с многозначительным апломбом повторять, что он-де свой партбилет на свалку пока не выбросил, словно бы намекая на возможность грядущей реставрации марксизма-ленинизма.
  Артура при этом так и подмывало спросить его, что же мешает приверженцу светлого прошлого возродиться заново в зюганово-ампиловских могучих кучках, разве что благоразумие сдерживало. Он и так хорошо видел, что начальник цеха его выносит с трудом. И о причинах такой нелюбви догадывался.
   Князев, как и большинство ортодоксальных фанатиков, достаточно остро ощущал вокруг себя не разделяющих его мировоззрений. В Артуре он сразу же почуял скрытое неприятие, -  не бунтарское, а пассивное, однако прочное. И это раздражало еще сильнее: молчаливое неодобрение его суждений со стороны Артура Князев, похоже, воспринимал как снисходительное презрение в свой адрес. Они были разными прежде всего по воспитанию. Выросший в малограмотной крестьянской семье, где спокон веков горбатились пока светло и знать ничего не желали дальше собственного огорода, Князев выбился в начальники из самых низов, начав с ученика-подмастерья, за что имел согласно известному выражению заводское прозвище «Грязев» (а может и не только потому). Раз и навсегда уцепившись за одно место, он своей батрацкой хватки больше не ослаблял: жил делами цеха и всего завода, с муравьиным упорством протаранивая себя «в люди». То, что иным доставалось как должное, самому Князеву приходилось добывать трудом и п;том. Зато теперь, с гордостью, уже переросшую в тщеславие, он мог без сомнений и оглядки считать себя фигурой с большой буквы, сделавшей карьеру без чьей-либо посторонней помощи (и это, вероятно, еще не предел). А такие бесхребетные сосунки, вроде Балашова, привыкшие всё время выезжать за счет непонятных связей, не ведающие, куда себя девать и чего в этой жизни хотеть, чего добиваться – просто плесень, интеллигентская гниль, разъедающая всю страну; она же и довела её до того состояния, в каком теперь находится сама.
  Приблизительно так, казалось Артуру, должен был рассуждать «бывший Грязев», выявляя из глубин своих мыслишек личную к нему неприязнь. Однако с другой стороны, было не раз подмечено, как начальник с неподдельным вниманием прислушивался к его, Артура, мнению по поводу того или иного вопроса, особенно в такой далекой от него области, как творческое созидание. Привыкший мыслить штампованно, Князев никак не мог указать Артуру, что необходимо предпринимать в сфере деятельности, недоступной ему самому. И это также, по-видимому, сильно раздражало амбициозного начальника, доселе разбиравшегося во всех тонкостях цехового производства. А Артур, вроде бы числившийся в его непосредственном подчинении, был фактически задействован вне цеха, чаще всего руководствуясь инстанциями повыше. Такая субординация, пусть и незначительная, также кое-что в их отношениях переклинивала...
  И всё же Артур видел, что он и его умение работать не только с кистью и красками, но и с пером и бумагой, придают ему в «княжеских» глазах некоторый вес. А ведь помимо начальника цеха Князев был еще и членом заводского профкома и совета трудового коллектива, что требовало отмести в сторонку обоюдное недоверие и отнестись к конструктивному сотрудничеству с полным взаимным пониманием. Сознаёт ли это шеф? Похоже, что да: до сих пор серьезных разногласий и признаков нарастающей вражды как будто не замечалось. Но Артур предчувствовал, что рано или поздно они все-таки схлестнутся...
  ...— Значит, решено – завтра партию твердой изоляции отправляем с транспортом в Пензу. С Алексеевым поедет Шевляков, командировочные – в бухгалтерии. Еще у кого вопросы?.. Всё, за работу, - подытожил «летучку» Князев и поднялся со стола. Все с шумом задвигали стульями и стали выходить из кабинета.
  - Балашов!
  Артур обернулся.
  - Задержись на минутку.
  Начальник обождал, пока все не вышли, затем подошел к Артуру и небрежно поинтересовался:
  - Как там перевоспитание наших фабзайцев идет? Буйных нет? А то могу помощника выделить.
  Артур слегка качнул плечами.
  - Да нет, справлюсь. Тут, по-моему, главное – чтобы они здесь не ощущали за собой настороженности. В смысле, чтобы с ними – как со всеми. Понимаете?
  - Ну, тут уж хочешь не хочешь – всё равно у большинства наших головной боли не убавится.
  - Вот именно. В их глазах те пацаны – законченные уголовники, - заметил Артур. – И ничем из них это убеждение не вышибешь. Так уж наш человек устроен: раз и навсегда засевшее в башке мнение о ком-нибудь, пускай даже не проверенное, остается при нём надолго, иногда навечно.
  - Не надо философствовать, Балашов! – поморщился начальник. – Трепаться в пространство все горазды, а вот толковую мысль подкинуть – редко от кого дождешься. Вот ты, например, можешь что-нибудь дельное посоветовать, как войти в доверие к пацанам?
  - Я уже сказал, Алексей Кузьмич, - со вздохом ответил Артур. – Надо сделать так, чтобы мужики не комплексовали в отношении их, не запирали на лабазные замки шкафчики в бытовках и верстаки на рабочих местах. Чтобы не бухтели что-то под нос, если те их о чем-то спрашивают или просят помочь, а толково разъясняли, что, как и куда. Чтобы давали понять, осознать им, что они такие же, как и все здесь, равные во всём, понимаете?
  - Это – утопия, Балашов, - тихо, словно боясь, что его может услышать кто-то посторонний, произнес Князев. – Ведь эти мальчики – малолетние правонарушители. По некоторым из них давно зона плачет.
  - Вот видите! И вы туда же. – Артур старался не раздражаться. –  Не успели в коллектив ввести – и сразу крест ставите. Зачем же тогда было брать на себя такую поруку?
  Он хотел пройтись по поводу галочки в отчетности, однако сдержался.
  - Да никто ничего не ставит, - также вздохнул Князев. – Просто у нас тут не школа, а завод. Сюда приходят вкалывать, а не исследовать основы педагогики. Рассусоливать ни у кого нет ни времени, ни желания.
  Артур не удивился такой расплывчатости в суждениях босса. Во всём, что не касалось производственных дел, тот проявлял удивительную и порой неожиданную тактику убаюкивания, чаще с непонятной целью. «Интересно, как он ведет себя в кругу семьи? – возникал иногда у Артура вопрос. – Скорее всего, жена его либо дура, - тогда они постоянно на ножах, либо наоборот, хитрюга, - тогда все его премудрые афоризмы вылетают в трубу. В любом случае тем, кто он тут есть – бог и царь, - дома ему не стать, не дадут».
  - Это мы с вами так считаем, Алексей Кузьмич, - устало возразил Артур. – А также все другие, кто здесь работает. Потому как работа для нас – это хлеб насущный. А этим парням она – глубоко по барабану, только бы время отбыть. Да и какие могут быть заработки у пэтэушника на так называемой производственной практике? Не смешите меня.
  - Что же ты предлагаешь?
  «Тьфу ты, черт! Опять двадцать пять!»
  - Даже если бы и предлагал, что бы это изменило? Существует давно разработанный учебный план, переделывать который нам с вами не полагается. Он согласован с гороно, который в случае чего обязательно вставит нам такого, извиняюсь, пропердона, что мало не покажется. А в данном случае им помогут еще и ведомственные органы, с которыми всё это бумазейство согласовано и с которыми ни вы, ни я, ни даже гендиректор завода связываться никогда не пожелает.
  Артур старался говорить с нажимом и расстановкой, надеясь, что в таком тоне до Князева дойдут все те бесспорные истины, которые тот из принципа не желал принимать, но бессознательно ощущал эту необходимость.
  - А если уж действительно так необходимо знать мое мнение, - продолжал он, - то давайте пока ничего не предпринимать. Оставим всё, как есть.
  - Что значит «как есть»? – нахмурился Князев. – Ты хочешь сказать, что пусть они шарахаются без дела туда-сюда, перекуривают по часу где-то в закутках и мозолят глаза кому не положено? Так, что ли?
  - А хотя бы. – Артур сложил руки на груди и слегка присел на начальничий стол. – Для начала и это не так уж плохо. Насколько я могу судить, серьезных жалоб на наших практикантов еще пока ниоткуда не поступало. Ну и чудненько... А вот насчет «шараханья без дела» - тут уж вы зря. Работенку для них наши мастера и бригадиры находят постоянно: то снег с крыш корпусов убирать, то стружечные отвалы выгребать, то оборудование на складах с угла в угол перетаскивать...
  - Ты считаешь, что мы их используем как дешевую рабсилу? А знаешь, дорогой мой, как туго в последнее время с разгрузочно-уборочными работами дела обстоят? Кругом нехватка рук. Вон в сборочном цехе график дежурств завели, спецов от основной работы отрывают, чтоб хоть какой-то порядок мало-мальски сохранился. Боюсь, что и нам этого не избежать.
  - Всё к тому идет, - согласился Артур. – Я ведь не потому говорю, что парней неправильно задействуют, посылая что-то грузить, а потому что не подпуская их к станку, мы тем самым оказываем им недоверие. И как следствие – всё сильнее растет отчуждение, на которое пацаны, особенно такие, как у нас, реагируют всегда болезненно. А наши работники этого не понимают, вернее – не хотят понимать. Для большинства из них наши фабзайцы – полные отморозки. Вот на чём я хотел бы завернуть акцент.
  Князев принял глубокомысленный вид. Высокий сократовский лоб, обрамленный седыми висками, прорезали колейные полосы морщин.
  «А ему, кстати, идет, - подумал Артур. – Монументальный полет мысли при отсутствии ее воплощения. Чем не образец написания с натуры портрета номенклатурщика?»  Он был уверен, что в данном случае «княжеские» заветы относительно практикантов очень быстро растворятся в воздухе.
  - Ладно, - встряхнулся от груза нависшей проблемы «князь Грязи». – Я подумаю насчет этого. Иващенко говорил, что на его участке некому вакуумные насосы обслуживать. Попробуем твоих пацанов туда отправить. Можешь идти... Да, постой, еще не всё. Стенды по технике безопасности когда думаешь закончить?
  - Если не случится непредвиденного, то завтра. У меня ведь сейчас помощник имеется – из числа наших «юных друзей милиции». Так что на данном фронте дела продвигаются успешнее.
  - А, ну-ну... Дерзайте, парни, время поджимает, - рассеянно проговорил начальник, вновь присаживаясь на свое рабочее место и раскрывая какую-то папку с документацией. Артур понял, что на сегодня с промыванием мозгов подчиненным завершено. Он вышел из кабинета и тихо прикрыл за собой дверь.
  Ощущение легкой досады Артур испытывал всякий раз после бесед с Князевым. Найти хоть какую-то точку соприкосновения с этим неувядаемым поборником тоталитаризма было всегда крайне тяжело. Вдобавок ко всему, начальник проявлял бурную деятельность в общественной жизни, как правило заваривая кашу и впоследствии не утруждая себя ее расхлебывать. У него был поразительный талант уметь спихивать авантюрные идейки на чужие плечи; но при этом со стороны почему-то всегда казалось, что всё это происходит как бы само собой, логично и естественно. За конкретным примером далеко не надо было бегать: только что обсуждаемая проблема со спецпэтэушниками являла собой классический образец безудержной ноздрёвщины, время от времени извергаемой на свет божий параноидальным тщеславием главы цеха.
  Пару месяцев назад по инициативе СТК (не стоило утруждаться догадками, от кого лично она исходила) несколько цехов завода взяли на себя обязательства в деле профориентации группе сбившихся с праведного пути 16 – 17-летних юнцов – так называемых «трудных подростков». Многие из оных имели уже приличную биографию, чтобы сделаться истинным пугалом для большинства мирных тружеников предприятия. Кое-кто был даже условно осужден или же выбрал более гуманную альтернативу колонии, будучи зачисленным в специализированное учебное заведение типа профтехучилища («лицея», как глумливо называли его сами подопечные). Пятерых дьяволят направили в инструментальный цех; Князев, как и предполагалось, возложил ответственную миссию курировать их помощнику старшего мастера Балашову, справедливо полагая, что молодым кадрам будет сподручнее заниматься воспитательством и они скорее найдут между собой общий язык и понимание.
  Работяги, понятное дело, с недоверием отнеслись к новоприбывшим. Конструктивного диалога с новым поколением, избравшим «романтику большой дороги», пускай даже и не по своей воле, не получалось. Никто не желал брать себе в подручные ершистых, несговорчивых и готовых в любой момент яростно ощетиниться подростков, и Артур с самого начала видел полную бесполезность попыток приобщения их к производству. Видя недоброжелательность практически на каждом шагу, мальчики, естественно, не преминули ответить тем же, демонстрируя открытое пренебрежение и держась особняком. Артур не без досады отмечал, как постепенно меняется отношение тех же работяг и к нему. Он даже не был связующим звеном между теми и другими; его всё больше воспринимали как «ихнего», а парни, в свою очередь, тоже не считали «своим», хотя и относились не в пример получше, со смесью запанибратства и почтительной снисходительности, обращаясь на «ты» и называя его по отчеству – Викентичем. Оно и понятно: мир тинэйджеров чаще всего обособлен, у него свои негласные законы, правила этикета, сленг и даже акцент. Вторжение в этот мир чревато горьким моральным отравлением, подобным тому, как если бы дилетант от музыки принялся дирижировать симфоническим оркестром, и его быстро прогнали бы со сцены гнилыми помидорами и тухлыми яйцами.
  Артур без лицемерия сочувствовал этим озлобившимся, неустроенным и по-своему беспомощным полудетям-полувзрослым. И в то же время хорошо понимал, что проявлять это сочувствие – еще горше, чем выказывать открытую неприязнь. Лучше всего набросить на себя личину равнодушия и легкого цинизма – такое сочетание в их возрасте принимается вполне благосклонно, если вообще что-то может приниматься, когда почти все кругом не ждут от тебя ничего, кроме угрозы своему авторитету, какой бы он ни был.
 
  Цех именовался таковым не по вместительному принципу, а как структурная единица в общем механизме работы завода. Он делился на три участка: один на верхнем этаже двухэтажного корпуса, два на нижнем. Начальничий кабинет, откуда двигался сейчас Артур, располагался в дальнем конце верхнего этажа, недалеко от пожарного хода, всегда почему-то запертого на висячий замок. В противоположном конце, возле туалета, его поджидали вверенные ему подопечные, нехотя подпирая стены и с ленивым сарказмом наблюдая за производственным процессом на участке.
  «Между прочим, - ни с того ни с сего пришло Артуру в голову, - великолепный антураж для написания картины. Так и называлась бы – «Практиканты». В нынешнюю эпоху пост-соцреализма имела бы несомненный успех».
  Он поздоровался со всеми за руку, неторопливо прикурил (все тотчас последовали его примеру) и, стараясь придать голосу небрежно-равнодушный оттенок, поинтересовался:
  - А где Забелин? Приболел, что ли?
  Один из парней, цыганистый Мишка Куприенко, с зольным пушком на подбородке и косичками-дрэдами «а ля Боб Марли», лениво прогнусавил в ответ:
  - Ну да. У него насморк.
  Парни коротко ржанули. Усмехнулся и Артур: слишком уж забавно прозвучало, - таким тоном, будто у занемогшего оказался вовсе не насморк, а триппер.
  Бритый ежиком Генчик Мухин по кличке Борман спросил, потягиваясь:
  - Какие на сегодня планы? Синоптики, вроде, снега не обещали. А бордюры белить – так завхоз на сегодня в отгул укатил. А может и в загул, хрен его там разберет... Короче, с белилами – полный облом.
  Борман казался самым общительным и любознательным из всей пятерки, чем несколько выделялся от остальных «лицеистов», варившихся в собственном соку не только в стенах завода.
  - Радуйся тогда, - подмигнул ему Артур. – Есть вероятность переквалификации на умственную творческую работу.
  - Ага, - иронично вставил третий, приземистый и широкоплечий Вовка Макарчук, он же Треф. – Листы фанеры от забора к калитке до обеда носить, а после – наоборот. Занятие, развивающее логические способности и кругозор. Как в армии.
  - А ты был в ней, армии-то?
  - Рассказывали. И «лицей» наш почти рядом с войсковой частью стоит. Почти каждый день весь дурдом как на ладони виден. Начиная с развода.
  - Во-во, - поддержал Борман. – Как и тут: «Песчаный карьер – два человека...»
  Настроение у парней как будто благодушное. А легкая досада по поводу использования их как разнорабочих широкого профиля уже вошла в привычку и сделалась традиционной, как и «княжеское» промывание мозгов на ежеутренних «летучках». Неделю назад завод посетила объёмистая лейтенантша в милицейской форме, неофициально растолковавшая Артуру, что данная практика – не совсем то, чем называется, а своего рода один из экспериментальных методов трудового перевоспитания. Артур это понимал с самого начала, как понимал и то, что серьезной работы этим мальчикам никто здесь не доверит. А посему оставалось ломать голову в поисках хоть какого-то занятия для них. Слава Богу еще, что их распределили по цехам, а то ведь Князев запросто мог взять инициативу в свои руки и спихнуть ему, Артуру, всю эту спец-кодлу: принимай, дескать, товарищ Балашов, юное пополнение и вводи его в курс дела...
  - Ладно... – Артур докурил, швырнул окурок в мусорный ящик и повернулся к ним. – Вы трое дуйте пока на склад, там ждите. Может, пришлют за вами из насосной. Сегодня шеф что-то трендел насчет того, чтобы вас туда направить.
  - А что там за работа? – поинтересовался Борман.
  - Сиди, кури и следи, чтобы ременные пасеки со шкивов не слетали. Иногда смазывать кое-где надо будет. Короче, вахтовый метод. Тепло и сухо. Можете баб приводить... А мы, - Артур тронул за локоть четвертого, до сих пор не встревавшего в беседу, - как обычно – в свою голубятню...
  Тощий и нескладный Кирилл Пантелеев по кличке Лосось согласно кивнул, и они с Артуром медленно тронулись к выходу.
  - Викентич! – окликнул его Треф.
  - Да! – обернулся Артур.
  Тот неторопливо подошел вплотную и негромко проговорил:
  - Можно мы завтра не придем, а? Там у одного кента свадьба, надо за полста кэмэ от города пилить, он в деревне справляет... Как бы это с начальством побазарить, а?
  - Да по мне – можете вообще здесь не показываться, - ухмыльнулся Артур. – Другое дело, вас тут из «лицея» могут ненароком выпасти. Что мне тогда говорить?.. А нашим «буграм» вы сто лет не нужны. Разве что Князев иногда спросит, да и то по привычке, лишь бы что-то спросить.
  - Из «лицея» завтра точно никого не будет, - обрадовался Треф. – Так что...
  - Ну, тогда привет новобрачным. Чтоб завтра никого из вас ни я, ни начальство в глаза не видели. А спросят – скажу, там-то и там-то, отмажу...
  Артур догадывался, что никакой свадьбы не будет и в помине; просто ребятам нет никакой охоты таскаться сюда в предвыходной день, «банно-стаканную» пятницу, да еще теперь, когда весна набирала силу и гнала под открытое небо. То же происходило и неделю назад и за неделю до того: «лицеисты» с глупым видом упоминали про заболевшую родню или талоны к зубным врачам, а у языкастого Бормана в прошлый четверг скоропостижно померла двоюродная сестра; Артур готов был поспорить, что таковую, если она и существовала в природе, Генчик-Борман «хоронил» априори и в компании подобных себе.
  «Надо будет при встрече с Новосёловым поинтересоваться, что изобретают его нукеры, - решил он, двигаясь в направлении административного корпуса. – Не думаю, чтобы и у него вариации отмазок чем-то отличались».
  Новосёлов работал экономистом в сборочном цехе и, подобно Артуру, занимался воспитательной работой с сомнительной порослью.
  - И тебя приглашали? – быстро спросил Артур своего юного напарника, стараясь замаскировать иронические нотки в голосе.
  - Куда? – не понял тот.
  - На свадьбу. Ты что, забыл?
  Лосось медлил с ответом: врать ему не хотелось, и в то же время принципиальность связывала по рукам и ногам. Пришлось бы завтра топать на завод. Артур решил помочь ему в разрешении дилеммы.
  - Завтра всё равно на мансарде работы никакой нет, можешь гулять смело. Только меня не подставляй, лады? Я имею в виду – не говори никому, что я разрешил сачкануть.
  - Ясен перец. – Лосось явно успокоился. – Ты не боись, Викентич, никто и спрашивать не будет...

  Когда парней впервые привели на завод и начальник цеха «облагодетельствовал» Артура сверхплановой нагрузкой, тот, после длительного чертыханья, выдвинул ультиматум: за время их пребывания в заводских стенах все оформительские и эпистолярные труды уполномочить кому-либо другому. Тем самым он дал понять, что штатным водовозом быть не намерен. Начальству это, естественно, не понравилось, однако искать выход где-то всё же было необходимо. В конце концов пришли к такому компромиссу, что Артуру была дана привилегия забрать себе одного или нескольких «лицеистов» в подмогу, а в случае необходимости – хоть всю бригаду. Пришлось согласиться.
  Артур хитрил, говоря начальству, что работы на мансарде отнимают много времени. Да и помощник, к тому же в лице возможного будущего рецидивиста, ему совсем не требовался. Однако деваться было некуда и пришлось в первый же день спросить у горстки необщительных юнцов, не имел ли кто-нибудь из них дела с кистью и красками. Как и следовало было ожидать, ответ выразился в стоическом молчании и недоуменном вопрошании во взглядах: «Ты чё, дядя, придурок?» Он не стал больше возвращаться к этой теме.
  Но через пару дней один из практикантов подошел к нему и с независимым видом поинтересовался, «а чё там, в твоей голубятне, рисовать чего-то надо или как?..»  После объяснения, что, в принципе, не только это, но и многое другое, с напускной вялостью изъявил желание попробовать. И остался.
  Работы у Лосося было «с воробьиный пуп», хотя Артур с самого начала увидел, что у парнишки к художеству способность имеется, и он когда-то ее пытался развивать. Особенно здорово получались карикатурные рисунки, что самому Артуру как раз и не давалось в руки. Еженедельная заводская стенгазета «Рубильник» запестрела такими шаржами и иллюстрациями к коротеньким фельетонам на злободневку, что очень скоро обоих служителей местной прессы стали замечать. Бремя славы отразилось на Лососе благодатно: он начал слегка оттаивать, сделался поразговорчивее и всё чаще помогал Артуру в различных мелочах, не дожидаясь, пока тот сам об этом попросит. Видимо, ему импонировало, что Артур никогда не лезет с расспросами о личной жизни, спившейся родне и перспективах на будущее, про которое думать никак не хотелось.
  Артур и не собирался этого делать, потому что, во-первых, считал вообще неприличным какие бы то ни было влезания в чужую личную жизнь, а во-вторых, ему было действительно неинтересно, чем дышит сей приблатнённый отрок вне стен завода и «лицея». Лосось не представлял для него никакой загадки: типичное неустроенное дитя подворотен, пария общественной системы, еще не сознающий глубины собственного падения в омут страстей и разочарований. Однако презрения к нему не испытывал и высокомерного снисхождения, столь характерного со стороны зрелых людей к молодежи, не проявлял, по крайней мере внешне. Знал по собственному опыту, какую порой неловкость и скованность приходится иногда ощущать в таком возрасте, когда только начинаешь делать первые шаги среди давно пересекших этот психологический барьер. И как досадно становится при спотыкании или оступлении, как хочется выпустить иголки и яростно огрызаться на всё вокруг. Мало кто в состоянии снизойти до чаяний и мыслей дебютанта, потому и отчуждение возникает постоянно и повсюду, будь то семья, школа или работа... А с другой стороны, сделаешь попытку хоть какого-то сближения – наверняка получится наперекосяк, и уж тогда как пить дать запрезирают, словно бы в отместку за былое моральное или психологическое унижение.
  Кириллу Пантелееву в этом отношении повезло, хотя он этого и не сознавал. Просто давнюю склонность к художеству, выражавшуюся с малолетства в похабных надписях и фрейдистской мазне, а с возрастом – в распыляемых на бетонных панелях и брандмауэрах сюрреалистических граффити (что это близко к сюрреализму, он, разумеется, не подозревал), здесь, в «пентхаузе», можно было развивать вполне законно и без оглядки по сторонам. Помимо карикатур, свобода фантазии распространилась на подзаголовки стенгазет, плакатов и стендов, отделанных теперь в зависимости от настроения различной вязью – и готической, и старославянской, и даже арабской. Это, по его мнению, еще издалека привлекало массы к рассмотрению и прочтению текстов ниже. Кроме того, ему с Артуром пришлось основательно пропотеть, дабы изготовить объемистый в своем содержании панегирик женской половине заводского персонала к ее международному дню, вывешенный затем в холле центральной проходной. Умиление некоторых виновниц предстоящего торжества было столь прочувствованным, что соавторам пришлось исчезнуть раньше срока и через пожарный ход.
  Помимо всего прочего, Лосось считался непревзойденным мастером в деле татуирования; не без нотки гордости он демонстрировал образцы своих проколотых шедевров на себе и сотоварищах, пару раз намекнув Артуру, что не худо бы и ему за чисто номинальную стоимость сделаться чуточку прекраснее. Спорность данной концепции Артур оставил при себе, пообещав напарнику об этом подумать, хотя знал, что до подобной вульгарщины вряд ли когда-либо снизойдёт.
  ...Помещение, отведенное по указанию дирекции в пользование Артуру, было довольно обширное по площади, но недостаточно высокое, чтобы казаться вместительным. Расположенное на стыке верхнего, третьего этажа и совсем уж крохотного чердака, замурованного по указке завхоза непонятно с какой целью, оно представляло собой внутреннюю надстройку, прилепленную каким-то чудом к верхним ярусам двух трапообразных лестниц по бокам, сваренных из арматуры и кровельного железа. Подъем в эту обитель незамысловатого прикладного творчества был сопряжен с некоторой долей риска: лестницы были крутоватыми и без перил, а сам «пентхауз» возвышался метрах в трех от основания этажа.
  Когда пришли на рабочее место, Лосось тут же развалился на ободранном кресле – трехногой развалюхе, оставленной в наследство активистами прошлых эпох, захламлявшими это место во благо идейного воспитания. Расхлябанный диван с буграми выскочивших пружин, расположенный в дальнем углу каморки, по мнению Артура, также способствовал идейному прогрессу: выгребая в самом начале мусор и труху из-под него, он то и дело наталкивался на обертки и упаковки различных средств контрацепции, а то и сами бренные их останки. Невольно приходила мысль о непреходящих человеческих ценностях и быстротечности представлений о них. Каморка, по всей видимости, была хорошо знакома не одному поколению тружеников и тружениц всевозможного стажа.

               
  Артур неторопливо разложил инструмент для предстоящей работы, подложил деревянный брусок под готовившийся стенд, чтобы тот лежал под скос в его сторону и, макая тонкое плакатное перо в баночку с тушью, принялся выводить на окрашенной белым цветом фанере текст руководства по технике безопасности – уже давно обещанного Князеву проекта, которым занимался в свободное от срочных заказов рабочее время.
  Говоря начальнику о завтрашней сдаче этого проекта и водворении его на закоптелых стенах цеха, он, безусловно, сильно переигрывал, отлично сознавая, что ни завтра, ни на следующей неделе этого не произойдет, и, скорее всего не произойдет в ближайшие несколько месяцев. Князев вспоминал об этих стендах в минуты производственного затишья, что случалось не часто. Хорошо изучив за время работы натуру своего шефа, Артур старался не раскрывать карты в своей деятельности, искусно напуская пыль тому в глаза и создавая видимость рабочей обстановки и перегруженности.
  Хорошо понял это и Лосось, которого подобный расклад дел вполне устраивал. Как и сегодня, он приносил на работу аудиоплейер и дешевенькие скоропортящиеся детективчики, дабы при первой возможности духовно и разносторонне просвещаться, заткнув уши поролоном и погрузившись в мирок убийств, грабежей, уродливого секса и брутальных разборок.
  Сейчас как раз было такое время, когда ничего другого не оставалось, кроме как снизойти до эпохального трактата о правильной организации труда или же, водрузив ноги на стол, терзать душу мыслями о вечном: смысле жизни, бабах и недостатке денег. Артур предпочитал деяние праздности: первое не исключает одновременного воспроизведения второго, если само по себе лишено определенности...

                * * *               
  Медленно и аккуратно выводя на стенде незамысловатый казенный текст, он не мог не думать о постороннем. Причем не «вечном» - бесполезность этого занятия уже давно отвращала. Мысли упорно блуждали вокруг глубоко и клином засевшего в голове поначалу расплывчатого и неясного, но с каждым днем всё более отчетливого и назойливого решения. Вот уже целый месяц оно не давало покоя, сверля всё настойчивее и неотвратимее, зародившись в памятный день встречи в баре «Кармен» с Вадимом Семичастным. Артур видел, что теперь ему никуда от этого не деться: не впервые приходилось уже делать окончательный выбор в пользу того или иного аргумента, чтобы резко менять род занятий и ход дальнейших событий в жизни.
  Работа на ОМЗ, пусть даже и в качестве почти соответствующего ему профиля, не приносила как материального, так и духовного удовлетворения. Еще с первых дней он отчетливо видел, что никогда не сможет притереться здесь, в атмосфере примитивного бригадного ковыряния в замкнутом пространстве, по-своему обособленного и не претерпевшего качественных изменений в ходе последних лет. Не стоило большого труда замечать, что любое мало-мальски внесенное сюда новшество (особенно если оно исходило не от начальства) принималось в штыки как чуть ли не попытка реорганизации общего хода цехового производственного процесса. Изумляло полное нежелание как работяг, так и мастеров во главе с Князевым что-то изменить в лучшую сторону и модернизировать в собственном узкопрофильном кругу. И чужака в Артуре почувствовал не только начальник цеха, но и большинства работающих в нем. Он видел, что серьезно его никто здесь не воспринимал, хотя время от времени ему приходилось замещать старшего мастера Сазонова, пожилого и хмурого астматика, когда тот в очередной раз уходил подлечивать свой хронический недуг. Артур составлял наряды, ходил по заводским инстанциям с целью сдачи-получения чего-либо и собачился по телефону с коллегами из соседних цехов. Иногда держал ответ за того или иного залётчика – неизбежное следствие бурно проведенных внерабочих мероприятий, всё меньше носивших признаки какого-либо разнообразия. Здесь, как и на многих подобных объектах народного хозяйства, на многое стали закрывать глаза, иначе пришлось бы разогнать большинство заводчан. Пьянство на рабочих местах, уже традиционное в канун праздников и выходных, казалось мелкой шалостью по сравнению с масштабным воровством и коррупцией, распустивших свои щупальца повсеместно и  просачиваясь за пределы завода. Честность становилась чем-то аномальным и диким, уже одно это слово вызывало у многих нервный тик.
  Цеховые работники в первое время отнеслись к Артуру с явным пренебрежением. Кое-кто даже пытался помыкать новичком, хотя очень скоро оставил эту затею: Артур, готовый к подобным каверзам, проявил к выходкам аборигенов такое равнодушие, что некоторые сочли это за признак опытности и начальственной хватки. Довольно скоро отношение к нему поменялось, и не только рабочие, но и бригадиры с мастерами стали по-своему ценить его снисходительный либерализм и здоровый скепсис в отношении не только происходящего в цехе. Но это вовсе не значило, что вслед за тем возрастет к нему уважение и доверие. Расстояние держалось, и он сознавал, что если пожелает его убрать или хотя бы сократить, ему придется опуститься до некоторой степени унижения, сделаться на время полушутом-добровольцем в глазах тех, кто отнюдь того не заслуживал – ограниченного в мыслях и поступках, и потому никчемного по нынешним меркам обывателя. А таких было в цехе подавляющее большинство. С Князевым во главе.
  Сближаться с подобной публикой казалось Артуру еще тоскливее, чем перелистывать многотомные труды теоретиков научного коммунизма. Всё разжёвано и расставлено по полочкам, да еще в придачу покрыто толстым слоем вековой плесени.
  Временное расслабление, вызванное переменой местожительства и спокойной работой на заводе, не могло продолжаться долго. И уже теперь Артур чувствовал, что ему необходима очередная встряска, чтобы тут же вынырнуть из топкого русла бесцельного прозябания. Еще он понял, что его подспудно раздражало весь этот беззаботный и усыпляющий отрезок времени, пока шло погружение в омут заводской инфраструктуры, где он в который раз не мог вписаться в общий порядок событий и действий.
  Снова и снова возвращаясь к этой мысли, он всё сильнее убеждался в ее справедливости. Встреча с Вадимом и их разговор не давали ему покоя и бродили в памяти подобно недозрелому вину, которое никак не могло выстрелить наружу. Однако постепенно всё начинало расставляться по своим местам и принимать ясные очертания. Ему даже стало казаться, что логически он рано или поздно всё равно пришел бы к этому решению, независимо от происшедшего месяц назад в баре и затем в скверике.
  ...По его давнему убеждению, все люди условно классифицировались на два основных типа: тех, кто творит, совершенствуясь при этом как личности и параллельно способствуя глобальному прогрессу, и тех, кто всего лишь пользуется результатами идей и творений первых, не способствуя их улучшению и тем самым замораживая всё то созидательное, что несет в себе любая деятельность вообще. А уж если иметь в виду развитие духовное, не имеющее в своих истоках какой-либо корысти, - здесь уже второй тип просто не имеет права считать своим предком героическую обезьяну, первую схватившую палку, чтобы сбить с дерева сочный плод (альтернатива бесконечному лазанию вверх-вниз).
  К числу творцов можно было в некоторой степени причислить и сильных мира сего – тех Личностей, что порой встряхивают и меняют ход истории. Позитивно или негативно – не в том суть; важно, что оставляют после себя глубокий след в процессе творения (или разрушения), что само по себе, считал Артур, не могло не вести к осмыслению мироздания, к познанию его корней. Он отнюдь не был уверен в своей правоте и никогда не спорил, если кто-то выдвигал на данный счет иное соображение. Абсолютного единомыслия здесь никогда не было и быть не могло; в противном случае обязательно наступит диктат, что неизбежно ведет уже не гармоничное развитие к тупику. Важно другое: чем больше и разнообразнее будут проявлять себя и воплощаться материально человеческие идеи и мировоззрения, тем ярче и насыщеннее сделается сама жизнь. Прелесть Жизни – именно в её разнообразии и многокрасочности; в то же время простое бездеятельное созерцание всего этого лишено того основного стержня, что придает особый смысловой контекст деятельности любого разумного индивидуума – целенаправленности его поступательного хода по дорогам совершенствования.
  Он понял, что как раз отсутствие цели в жизни и угнетало его сознание последние годы. Спустя какое-то время после разрыва с учебой в институте и погребением всех творческих помыслов Артур подспудно ощущал, как где-то внутри него образовывается непонятный вакуум тоскливой неудовлетворенности. Вначале он приписывал это общей неустроенности и подвешенному состоянию всего вокруг – неуверенность в завтрашнем дне скребла душу. Затем пришла мысль, что начал сказываться так называемый кризис среднего возраста: под-, а вскоре и пост-тридцатилетнее разочарование многим выгрызало прежние идеалы и заставляло всё чаще взглядывать на мир по-иному – обыденно и без каких-либо иллюзий. Так, в принципе, и надлежало среднестатистическому обывателю последних лет; в него постепенно и превращался Артур, прозябая свои дни вдали от передряг и житейских баталий, из которых выкарабкался, как теперь казалось, давным-давно.
  Только за последние дни он разобрался, что эта самая неудовлетворенность есть не что иное как духовная жажда познания и творческого самовыражения, жажда снова обрести какую-то цель в жизни и потихоньку штурмовать ее, а в случае покорения не почивать на лаврах собственного тщеславия, а выбрать что-то новое, более возвышенное и сложное. В этом и видел он теперь смысл существования, по крайней мере для себя: не топтаться на месте, не вязнуть в трясине обывательского стояка, а прокладывать себе путь к заветному рубежу, за которым ни в коем случае не останавливаться на достигнутом. Don’t Stop! Девиз авантюристов и романтиков. Прочь замшелые сгустки биомассы, считающей себя людьми и недоумевающей по поводу ваших действий! «На кой это всё тебе надо, ежели без выгоды для себя?» А хотя бы для того, чтобы оставить за собой не только кусок мрамора с двумя датами на нем!..
  Его даже удивило, когда такие простые сентенции пришли ему в голову. А ведь это даже не было ему в новинку. Лет десять назад он испытывал нечто подобное, разве что не подвергал его столь глубокому анализу. С другой стороны, нельзя было сказать, что всё, дескать, воротилось на круги своя. Тогда правил естественный юношеский порыв, ведущий к самоутверждению в некой условной ячейке людей определенного круга, двигало стремление быть равным среди них. Более конкретная же цель маячила где-то в отдаленном будущем, еще пока призрачная и трудноуловимая. Он хотел стать художником, только это желание являлось скорее средством к достижению... чего? Он тогда еще не мог определить. Теперь же четко и весомо обозначились вполне созревшие замыслы, которые требовали, с одной стороны, решительного пересмотра нынешних позиций, а с другой – извлечь из засыпанных пластов памяти нечто давно забытое и оставленное за ненадобностью, поскольку заново открывшаяся перспектива требовала некоторой встряски в глубинах захороненных навыков и познаний, приобретенных давным-давно и не забытых окончательно за последние годы. Сейчас он был уверен, что сумеет всё это осуществить не только благодаря недавнему прозрению, но и потому что, по его мнению, находился теперь на ином качественном уровне, определяемом снова-таки иными жизненными принципами и стремлениями.
  И потом... Встретив Вадима в обществе единомышленников, - тех, что замещали теперь ему в жизни самого Артура (так, по крайней мере, самому Артуру почему-то хотелось думать), он испытал вместе с легкомысленной досадой в то же время и ощутимый укол самолюбию. Впервые за много лет он позавидовал. А зависть, как известно, нередко является сильнейшим побудительным мотивом для серьезных решений и действий. Но только несла она в себе на сей раз положительный, креативный аспект: заставила Артура поверить в то, что он в свое время высмеял и отмёл в сторону. Факт оставался фактом: Вадим, сам когда-то завидовавший ему и называвший свои работы на фоне Артуровых «росписями диабетной шавки», отныне плавает как ни в чем не бывало в той самой среде, которую себе избрал. У него есть всё необходимое для этого: постоянная работа, мастерская со всей атрибутикой, партнеры, заказчики, связи с выставочным центром, «крыша», наконец... И всё потому, что не давал овладевать собой слюнявым депрессиям и рахитичному нигилизму юного скептика нынешних времен. В отличие от Артура.
  Со дня их встречи в баре Артур уже дважды с ним созванивался. Очевидно, Вадиму не стоило труда догадаться обо всем, что бередило душу его старого приятеля, и он из тактичности не вспоминал про свое обещание по поводу выяснения причин Артурового бегства из института. Болтали, словно ничего не случилось, о всяких мелочах; Вадим оба раза приглашал к себе, грозился самолично нагрянуть для ознакомления с новым Артуровым пристанищем.
  - Нарушим патриархальные устои Жуковки во славу частного предпринимательства, а? А то давненько там не бывал... Кстати, заодно и осмотрюсь у вас, как следует. Сам понимаешь, нигде так сирень не цветёт, масса открытых видов. Отсидел за зиму все мослы в своей студии.
  - Милости просим, - ухмылялся в ответ Артур, словно на том конце провода могли это видеть. – До сирени, правда, еще пока рановато, но открытые виды в нагрузку к мерзости запустения российской глубинки я тебе гарантирую.
  - А у вас что там – все такие отмороженные, как те двое, что с тобой заявились в «Кармен»?
  - Ну, во-первых – это я с ними заявился, а не они со мной. А во-вторых – никогда скоропалительно не суди обо всех, имея перед собой лишь часть этого всего. Хотя, конечно, в Жуковке теперь еще и не таких кадров хватает.
  - Да, этого добра за последние годы расплодилось – ковшами черпай и не разгребешь... Слушай, Арт, я тут недавно по делам на худфак захаживал. Ты не поверишь: твой эстамп «Карельские березы» (не забыл еще?) в холле среди прочих регалий фака на почетном месте выставлен. Под общим заголовком: «Лучшие работы наших выпускников». Как тебе это нравится?
  - Смотри, не вгони в меня ностальгическую слезу... Надеюсь, ты не сболтнул никому, что недавно встретил спившегося создателя сего шедевра?
  - Не волнуйся, картинку вывесили не в память о тебе. Просто из стремления к прекрасному: ты и сам помнишь, как ее все расхваливали.
  - А, ну да. Особенно Анохин... Ты, кстати, не в курсе, какую стезю он избрал по окончании института? В том, что он успешно его окончил, я не сомневаюсь. Способный молодой человек. – Последние слова Артур произнес с издевкой.
  - Как же, как же... В спорте, как мы с тобой и прогнозировали, он следов не оставил, не говоря уже о живописи, зато сейчас – человек при галстуке. Личная охрана одного известного банкира. Следует за ним по пятам даже к унитазу.
  - Понятно. В общем, работает «по профилю» - мастерски инсценирует крутобокого супермачо... Ладно, хрен с ним. Вадик, я что хотел сказать... Хотя нет... Скажу при встрече.
  - Что так? Вопрос на щекотливую тему или...
  - Или. Нужно с глазу на глаз.
  - Дело твоё. Хотя... кажется, догадываюсь, о чем пойдет речь... Ну ладно, ладно, считай, что договорились. Не буду лишний раз будить в тебе тевтонскую ярость... Так когда ты ко мне подрулишь?..
  Оба раза Артуру чудилось, будто Вадим всё прекрасно понял как в отношении его прошлого, так и по поводу нынешних терзаний, хотя Артур даже и не пытался об этом намекнуть. Словно последние шесть с гаком лет выжглись кислотой, и на их месте зарозовело пятнышко утраченного взаимопонимания. Оба с удивлением (во всяком случае, Артур) обнаружили, что по-прежнему улавливают сказанное друг другу на полуслове, а также иронизируют на уровне стареющих школяров, коими, по сути, в свое время и являлись. И Артур испытывал в эти дни острое нетерпение поскорей убедиться воочию, чего же добился за последние годы Вадим.
  Зависть, которую он испытывал, была не совсем ею, поскольку не несла в себе какой-либо недоброжелательности к своему объекту – преуспевающему в творческих планах Вадиму. Она подбивала на жажду конкуренции, желание доказать всему миру, а также себе самому, что и он, Артур Балашов, может и должен заявить о себе как о мастере любимого дела, - не меньшем, чем его дружественный оппонент Семичастный. И этот факт, что он не дипломированный специалист, теперь не имеет значения. Кстати, Вадим вполне серьезно предлагал ему работу у себя в мастерской, уповая на чрезмерную загруженность в ДК.
  - Ты здоров, Вадик? Кто меня возьмет без ксивы?
  - На данный счет можешь быть спокоен. Я директоршу враз уломаю. А если увижу на ее лице тень сомнения – притарабаню тот эстамп и еще кое-что в довесок. У меня ведь несколько твоих работ сохранилось, Арт. Я, в отличие от тебя, стараюсь чтить историю.
  - Ну что ж, валяй. И если всё это на полном серьёзе, без дураков – буду весьма заинтригован. Не исключено даже, что прозондирую почву в вашем «калчер хаузе». Авось и вправду доведется за холстину присесть.
  - Не дури, Арт. Или ты и впрямь решил, что я тебе очки втираю? Такими вещами не шутят, особенно между своими. К тому же интуиция мне подсказывает – ты не прочь был бы сейчас вернуться к милым сердцу акварелям, только даже себе в этом признаться не желаешь.
  «Вот ведь черт бородатый, в яблочко целит. Откуда у него такая проницательность? В былые времена как будто не подмечалась. Неужто на самом деле сделался прозорливым сюрреалистом, как когда-то грезил за бутылкой вермута?»
  - А я, если принять во внимание мою теперешнюю работенцию, почти вернулся к истокам прикладного творчества, где сейчас порхаешь и ты. Разве что мои творения более ортодоксальны и не столь одухотворенны, как на полотнах выпускников академии. Им оценку дает народец простой, не видящий разницы между зарисовкой и натюрмортом. На все тонкости стиля и тональности цветов ему начхать: лишь бы попонятнее да посмешнее, как в детских журналах. Короче, внедряю большевистскую протекцию «искусство – массам». Не забывая при этом лепить и размазывать это искусство по всем шестеренкам общего производственного маховика. Получается восхитительное уродство; Анохин, и тот бы выл от стыда, что учился когда-то в одной со мной группе, если бы узрел все эти хухры-мухры... И знаешь, Вадик, с каждым разом специально, ради интереса, всё больше извращаюсь в мазне – и ничего, проходит на «ура». Хвалят, даже директор за ручку здоровкается.
  - Бытие, стало быть, определяет сознание, - зло рассмеялся на другом конце провода Вадим. – Как сказал бы в данном случае житель Крайнего Севера, «тенденция, однако». Стадный примитивизм опутывает плотной сеткой наши мозги, люмпенизируя всё то немногое, что в них еще осталось... Н-да, нелегкая это работа – в который раз обучать простого человечка различать плевелы от зёрен. Толпа, Арт, особенно невежественная – самое противное, что только можно вообразить. Недавно на митинг умеренных молодежных радикалов угораздило попасть, так челюсть едва не отвалилась без посторонней помощи, сама. Такое было ощущение, будто всем задницы скипидаром намазали и по башкам молотилками прошлись. Никто ни хрена не понимал и не хотел понимать, зато жесты у всех были примерно одинаковые. Массовый психоз, короче.
  - Это еще не самое страшное, Вадик. Салабоны перебесятся и забудут, а вот те, кто им потакал в этом, пытался как-то и куда-то направлять, - вот кто по-настоящему опасен. Именно так и большевички, и нацисты начинали – с похожих тусовочек.
  - Да понимаю я. Обидно другое – что ничему история этих мудозвонов не учит.
  - Не переживай. Все эти активисты наших дней – просто мокрые суслики по сравнению с черными гениями прошлого. Им никто не даст и сотой доли того, что те в одночасье совершали. Хотя в 93-м была попытка в очередной раз свести с ума и без того очумелого русского человека. Помнишь выборы в Госдуму?
  - Еще бы... Ну ладно, Арт, извини, тут по мою душу пришли. Спешно удаляюсь. Пока. Еще наговоримся, когда ты ко мне или я к тебе подскочу. Звони...
  И хотя разговоры велись в общем-то ни о чем, оба понимали, что к основному возвращаться ни пока, ни уже – не стоило. Достаточно того, что сумели прорвать невидимую завесу отчуждения, возведенную когда-то самими же. Артур чувствовал нутром, что Вадима все-таки подсасывало ощущение вины перед ним за давнишний разрыв, хотя ни в словах, ни в интонациях ничего похожего не улавливалось; старательно избегая этой темы, оба давали понять друг другу, что поминать старое – бесполезно и неразумно. Всё осознано, проанализировано и сдано на хранение в памятно-мозговые архивы...
  Но до чего же все-таки непросто устроена человеческая природа! Артур вновь и вновь продолжал возвращаться к этой беспокойной аксиоме, точившей его мысли в последние дни. Подумать только: всего месяц назад его ничто не тревожило, не дергало за нутро, не заставляло мерить шаги по квартирным углам в глубоких волнениях, сомнениях и раздумьях; с хладнокровием умудренного суетой тюленя взирал он по сторонам, лениво забавляясь потоками движений и страстей вокруг себя! А тут – нате вам! Зацепило и понесло...
  И главное, непонятно, что за причина побудила к такому внезапному переосмыслению собственного «я» и его места в пространстве. «Бороде» позавидовал? Вроде нет (скорее, сделалось досадно на самого себя)... Увидел себя же со стороны как ненужный обломок изношенного материала у обочины? Да это с ним и раньше случалось, и не вызывало мировой скорби... Может, со скуки в очередной раз потянуло на острые ощущения, как часто бывало в обществе с Вадимом когда-то? Не похоже; стремление к авантюрам угасло еще при студенчестве; последующие скитания сводились исключительно к наполнению брюха... Как насчет «томления духовною жаждою» и «зуда в руках»? Здесь, вроде, похожее ощущалось, но не настолько, чтобы барским взмахом отмести в сторону прежние убеждения. К тому же зуд и жажда эти пусть частично, но все-таки удовлетворялись как на работе, так и в часы активного досуга в компаниях жуковской братвы.
  Нет, тут что-то иное, непонятно откуда возникшее. Поди разберись... Может, побывав у Вадима в мастерской, что-нибудь и удастся копнуть и извлечь на свет божий для изучения. И чем скорее, тем лучше...
  ... — Викентич... – Его легонько трясли за плечо. Он очнулся от раздумий и повернулся.
  Лосось стоял позади него и, недоуменно ухмыляясь, тихо постукивал себя по запястью с позолоченными женскими часиками:
  - Объед...