Посвящаю К.С.
Ангелочек, или Геометрия добра
Впервые об Ангелочке я услышала накануне Нового года.
Из крана на кухне шумела вода, гремели немытые ложки с салатниками, а дочка весело щебетала.
- Мы с Ангелочком… Я и Ангелочек сразу… А потом Ангелочек… Мама, ты меня слушаешь?
- М-м.. Сейчас домою и еще раз послушаю.
- Так нечестно! Я тебе уже два часа рассказываю. А когда мы ехали назад после ранчо, то втроем сели на два сиденья.
- Вас что обделили?
- Нет, просто Ангелочек такой маленький, что как раз поместился между мной и Ритой.
- Кто такой Ангелочек? Это мальчик или девочка? Все уши прожужжала, а ничегошеньки непонятно.
Тыльной стороной ладони я смахнула волосы с мокрого лба и подсела на диван, поближе к дочке.
- Это девочка, конечно же, девочка. Из моего класса.
Дочка поджала к себе коленки и зачарованно улыбнулась в потолок.
- А почему Ангелочек?
- Но как ты не понимаешь? Ее зовут Ангелина. Но она такая маленькая, что Ангелина с ней никак не сочетается. Она Ангелочек. И все.
Потом было поступление в гимназию.
- Мама, ты представляешь, сегодня на последний экзамен Ангелочек пришел в майке и леггинсах. А учительница ей говорит: «Ангелина, вы куда планируете поступать: в садик или в гимназию?» Мы все так смеялись. А Ангелочек тоже смеялся. Она просто со школьного лагеря прямиком направилась на экзамены. Представляешь, мама, представляешь, как весело было! Но это не самое главное. Самое главное, что, когда мы с Ангелочком, возвращались домой, то четыре раза пропустили ее автобус. Нам так много нужно было друг другу рассказать!
- А мама Ангелочка ненароком не разволновалась, где ее дочка пропадает?
- Конечно, разволновалась, она аж два раза звонила и спрашивала, где она. Но мы обманули, и сказали, что автобуса все нет и нет. А мы, примерные девочки, ждем на остановке.
- Обманщицы вы эдакие мои!
Городское, каменное лето принесло духоту и головную боль. Ангелочек пришел с ливнем.
Хлестал дикий дождь и ведрами опрокидывался на бетон, ветер рвался в окна. Ангелочек с дочкой бежали под ненужным беспомощным зонтом, словно махонькие и испуганные жучки. Не добежав, они спрятались под крышей соседнего дома.
Когда светопреставление закончилось, я ждала страдалиц с горячим чаем и теплым пледом у самой двери.
Ангелочек прошлепал в прихожую. Это был мокрый воробушек. Длинные влажные косы, большие растерянные глаза.
- Бедные мои, бедные… Ладно, жалости потом… Живо разоблачаться и одеваться в сухое. Как же вы так попали? Дождя не было целую вечность.
Я дала сухое белье. Все вещи оказались Ангелочку непомерно велики. Пришлось с верхней полки шкафа доставать то, что дочка носила два года назад.
После чая с молоком и черничным вареньем Ангелочек просветлел: темные волосы оказались каштановыми с рыжинкой. В комнату пробилось вечернее солнце и укуталось в его волосах.
- Испугались?
- Чуть-чуть, - ответил Ангелочек.
- Дрожали ведь…
- Мы пгосто… замегзли… немного.
Ангелочек картавил, и эта картавость была прелестной, и даже какой-то недетской. Это была дурманящая весточка из ее женского, звенящего, южного естества. Из разговора я узнала, что пять лет она жила в Кливдоне, небольшом английском городке. Гуляла по пирсу, любовалась замшелым скалистым берегом, слушала сонное море. Но в Кливдоне что-то не сложилось, и родители решили вернуться на родину.
В волосах Ангелочка продолжало гулять и резвиться солнце, отчего ее лицо, щедрой охапкой сбрызнутое жаркими конопатинками, делалось еще более сказочным, прямо из июльского василькового поля. В голове сразу заплясали дымчатые, пряные парфюмеровские образы. Мне захотелось схватить Ангелочка, завернуть покрепче в плед и никуда не отпускать на волю. Ангелочек бы прижался ко мне, болезненно защекотал, опек волосами, кипучими конопатинками, а в окно бы смотрели его глаза – серьезные, большие, женские.
Мокрые вещи наотрез отказывались сохнуть, я их сложила в пакет и дала Ангелочку спортивный костюм из тех же запасов с верхней полки.
Провожали мы его до самой остановки. Ангелочек шел впереди, костюм ему явно нравился. Под штанинами проглядывались тонкие ножки, худые ручонки сжимали рюкзак с вещами. Но каштановые, с огоньком, волосы радостно покачивались из стороны в сторону, поступь была почти танцующей, плывущей, чуть подрагивающей. Эти волосы и эта поступь были из времени, какое еще только близилось.
Ангелочек торопился, спешил. Дома его ждали мама с папой и смешной хомячок Кузя.
Ангелочек не хотел сидеть в тесноте под тяжелым, стискивающим, сжимающим руки пледом, хотел вырваться и совершать то, что должно совершаться. Мне совсем ненадолго довелось притронуться к тому, что было когда-то давно. Таинственная, влекущая завеса закрывалась и распахивалась вновь и вновь до умопомрачительного повторения.
Все это уже было когда-то.
Без оглядки пробежало лето, пришла осень. Дочка пригласила Ангелочка на День рожденья. Выдался невероятно погожий для середины сентября денек. Ангелочек вспорхнул в дом в коротеньких шортиках, майке, с настольной игрой под мышкой. Распущенные волосы с игривой рыжинкой взлохматились от ветерка. Ангелочек расшнуровал кеды и откинул волосы назад.
- Заходи, мы уже одеваемся, - весело затараторила дочка, расплетая кудри после бигудей. – Я тут завилась немного.
Ангелочек тихо присел с игрой на краешек кровати и стал ждать.
- Помочь одеть капронки или сама?
- Сама, - довольно запыхтела дочка.
- Лифчик белый надень.
- Ах, лиф-чик,- громко растянула дочка. – Хорошо. Надену.
Ангелочек неловко заерзал на кровати и быстро, украдкой взглянул на грудь дочери.
- А после лифчика - платье. Смотри, Ангелочек, какое мне мама платье подарила ко Дню рожденья.
Серебристое, коротенькое платьице взметнулось перед большими глазами Ангелочка и вмиг замерло на дочери, дерзко выдавая уже налитую грудь.
- Бусы тебе сама нацеплю, а то еще сломаешь, - предупредила я.
- Ага, - заалела дочка свекольным румянцем, улыбаясь сочными, идеально прорисованными губами, вздернула пушистыми ресницами. Не лицо, а картинная галерея.
Ангелочек бесшумно прошел в прихожую и растерянно встал перед огромным зеркалом. Он покрутил ладошками туда-сюда, и замер, упершись в пол.
Ранняя спелость дочки, ее округлые бедра и животик, взрослая, женская, рьяно прорастающая телесность и ее детский, хмельной от довольства собой, взбалмошный до одури взгляд. «Смотрите! Ах, какая! Любуйтесь!» - кричало все дочкино естество. И Ангелочек, миниатюрный буратинка с тощими ножками, неуклюжей костлявостью, неоперившийся птенец с большими, взрослыми, спокойными и иссиня глубокими как гладь лесного озера глазами.
- Мам, а давай Ангелочка нарядим? – крикнула дочка из комнаты, когда я собирала в пакет резиновых жирафиков и детские колпачки для праздника.
- Давай, - меня кинуло в жар, и какой-то металлический тяжелый шарик скатился с шеи на пол. – Только не перерой шкаф. Я сама сейчас все посмотрю.
- Хорошо. Я только вот это достану. Ангелочек, раздевайся, - дочка упрямой хваткой стала вытягивать что-то из шкафа.
Ангелочек послушно стянул шортики с майкой и превратился в куколку из детских книжек. Вырезаем куколку и примеряем ей бумажные на заклепках наряды.
Дочка расторопно натянула Ангелочку летнее платье в горошек, какое до этого лежало у бабушки неизвестно сколько.
Ангелочек стал его послушно примерять.
- Нет, нет, - только не это, зачем, доча?
Ангелочек, так и не натянув до конца платье, застыл с поднятыми вверх, согнутыми ручками. Платье повисло, едва дойдя ему до трусиков. Стоп-кадр. Черно-белое, смятое на уголках, чуть покрытое желтизной фото – прабабушка в детстве. Уже неживое, престарелое платье на живой, солнечной девочке. Девочка с мудростью прабабушки в детском, довоенном платьишке, накинутом на узкие, крохотные плечики. Прошлое верхом на будущем, будущее, связанное с прошлым тугим узлом.
- Доча, давай лучше подумаем над этим вариантом. Примерим вот эти две юбки. И белую блузку с коротким рукавчиком. Думаю, будет неплохо смотреться.
- Давай. Только твои колпачки и жирафики никто и пальцем не тронет. Это для Машки. Пусть она ими и забавляется. Можешь это из пакета даже не доставать.
- Причем тут колпачки?
- Притом, мама. Притом, - нещадно отрезала дочка.
Одна юбка была из синего бархата, другая - хлопковая, в мелкую матросскую полоску с ярко-вишневым пояском. Первая села крепко, верно, как на школьнице, другая, с пышными складками, оказалась чуть свободной в талии, малость дернешь вниз - и она улетит, оголив трусики и поджарые бедрышки, но зато как захорошел, как зарделся в ней Ангелочек.
- Выбираешь эту?
Агелочек молча кивнул.
- Теперь мерим блузку.
Полупрозрачная блузка оказалась в самый раз, сквозь нее виновато, мелкими весенними почками просвечивали сосочки, прорезались ребрышки.
- Давай я тебя причешу. Заплетаться не будем.
Я взяла одну невесомую прядку, словно горсть сухой соломки с пустынного, давно заброшенного сеновала; волосы Ангелочка оказались хрупкими и спутанными и едва уловимо пахли медом и липой. Прядки не слушались, собирались в узелки, вырывались, непокорно обвивались вокруг пальцев. Они жили своей особенной жизнью и возмущались моим вторжением.
- Домовой тут порядки навел. Любит в волосах похозяйничать.
- Мама тоже с ними мучается, - улыбнулся Ангелочек.
- Ну, вот, дебри в порядок привели. Для полного ажура не хватает, знаешь чего? Подожди, подожди, у нас есть гольфики, замечательные белые гольфики.
К счастью, гольфы нашлись быстро.
Ножки Ангелочка, легкие, беленые по весне стволики, закружились в юбочке. Рядом с ними телячьи, ширококостные, дородные ноги дочери стояли как вкопанные, уверенно и по-хозяйски.
- Теперь можно и в гули удариться! А? Девчонки-девчоночки мои!
Все довольно кивнули: дочка залихватски выставила одну ногу вперед, а Ангелочек осторожно поправил непоседливый поясок на юбке.
- А теперь меня будем наряжать! – выскочила моя маленькая Маша.
На семейном совете единодушно решили пойти в Штолле на пироги, а после пирогов – в кино.
Мои большие маленькие гостьи оказались сплоченной стайкой разношерстных птичек: одни на праздник явились по-летнему, в удобной спортивной одежде, другие – в вечерних платьицах. Из курника моментом исчезла начинка, и хрустящие корочки сиротски опрокинутыми остались лежать на тарелках. Все ждали вынос вишневого пирога со свечами.
А как вынесли пирог, все закричали: «Ура!!!»
Только Ангелочек, спрятавшись за графин с яблочным соком, медленно и стойко доедал свою порцию.
Тетя осторожно присела на краешек стула. Пока безмужняя и бездетная. Чрезмерно ровная осанка выдавала то, что теснило и пока не выплеснулось, застыло от долгого ожидания. Это была невысказанность того, что пока не пришло, не успелось, однажды показалось, померещилось, прошуршало на глазах, просвистело в диком марафоне, самовольно, покойно и быстро просыпалось песком, отчего до боли хотелось стиснуть зубами пальцы. Краешек стула, как осколок торжества, какое с цыганским размахом прокатилось мимо, весело звеня бубенцами. Отслужившую свое скатерть по-хозяйски смели со стола, вытряхнули, свернули и унесли. А в голове еще стоял хмельной гул прошедшего праздника.
А на краешке стула продолжала сидеть взрослая девочка сорока пяти лет. Непослушный лучик притаился на красном пояске, проскользнул по краю бокала с детским шампанским, пробрался под рыжие пряди Ангелочка и устроился там, на краешке начала.
- Что-то знакомый наряд, - заметила тетя, рассматривая Ангелочка.
- Приодели ребенка. Шорты и майка ни туда ни сюда, - прокричал сквозь музыку панибратский, радостный, какой-то не свой, чужой мне шепот.
Взрослая девочка и маленькая десятилетняя женщина уселись на два края одной скамьи. Первая сидела на краю у двери, другая – у вазы с хризантемами.
Ангелочек достал одну хризантему и стал аккуратно перебирать лепестки.
- Как вы? Кричит? - спросила тетя, глядя на мужа, какой с толком объяснял, как нужно вести себя за столом
- Кричит. Не выкричется… Полотенца висят криво, а нужно так, как нужно. И никак иначе… Ты меня понимаешь…
- Ты неплохо пишешь, интересно так читать на досуге… Может… сделаешь историю и мне.
И это «сделать» прозвучало, как на пленуме ЦК. Только с першением в голосе. Но мы же ели, жевали пирог. А может, другая интонация бы смущала неизвестностью, кривлялась своей незапланированностью, пугала зыбкими и нестрогими, рваными очертаниями, а эта была привычной, выработанной, много раз пересказанной и текла смело и уверенно, как по железным рельсам.
Машка сгребла все колпачки, а дружная компаньица смеялась, без умолку болтала, объятая каким-то заговорщицким духом кутежа. Один колпачек упал на пол, Машка полезла за ним, ударилась, стала рыдать. Тетя неловко подняла его, а потом угловато, но как-то умильно пристроила Машку на коленках и нестройными, письменными словами стала зашептывать ее луковое горе:
- Хорошая девочка. Ты хорошая девочка? Чего ты так плачешь? Большие дети не должны плакать.
После пирогов мы направились в кино.
Дети бежали впереди, их беззаботная речь напоминала некую невидимую кардиограмму или морскую волну. Волна складывалась, морщилась, с роготом вздымалась вверх и в размахе самовольных брызг бросалась ниц, вновь расходясь морщинистой рябью. Неровно текла вперед, в то далекое, что глазам было уже не разглядеть. Где вольный крик чаек, радостно распластанное солнце и звон дождя по воде.
Шел фильм про дельфинов. Дети крутились и поминутно переговаривались, Машка неугомонным клубком бегала по всему залу. Ангелочек заворожено смотрел на огромный синий экран, потом отстранялся, с секундной улыбкой смотрел на подруг, бессознательно вовлекаясь в их сумасбродную круговерть, а потом снова уходил куда-то в себя.
Я вывела Машку из зала и направилась с ней на улицу, во дворы. Около из домов стояла неизвестно кем возведенная, непонятная архитектурная конструкция. Со ступеньками, выступами, углами, отверстиями. И «Маша тут любила Колю».
Тоже Маша.
Рядом стояли, лежали, сидели скрючившись в коленках, слишком молодые или слишком старые. Молодые пили, жевали, курили, ногой в обуви по моде приминали дымящийся окурок, сотый раз пересказывали старый анекдот и сотый раз смеялись в довольстве собой; удивлялись чему-то или делали вид, что все осточертело, известно наперед и ерошили густые пряди; приподнимались по ступенькам, и, стоя на одной ноге, потеряв знакомое равновесие, с воплями ликования прыгали на землю или в чьи-то крепкие руки.
Старые с прищуром тусклых глаз курили, потертые и усталые, пребывали на краешке засиженных и исхоженных, видавших виды ступенек.
Кто-то лежал в траве и смотрел в небо.
Один просунул голову сквозь округлое отверстие конструкции и ошалело завопил: «Ме-ме!»
На лавочке дернулась тень и погрозила кулаком: «Ы-ы! Я б…ь вам!».
Захотели принарядиться, побаловаться. Нет, все это не то. Но что тогда им сказать, чем объяснить? А может, просто переодеть девочку в машине. Только быстро все успеть. А как? При всех?
Принарядиться… Какая чушь! Это не в ее свойствах.
- У нее такие глаза… У вас очень серьезная дочь, - говорила я потом по телефону.
- Это в папу. А рыжие волосы, - голос улыбнулся, - рыжие волосы, наверное, мои.
- Вы простите, если что не так.
- Все так. И… я спешу, до свидания.
Я поспешила в кинотеатр с Машкой на руках.
У мужа завибрировал телефон. Звонила мама Ангелочка, беспокоилась, скоро ли будем дома.
- Скоро, скоро будем! Не волнуйтесь, у нас все хорошо, все довольны.
Фильм закончился. С чуть сгорбленными плечами суховатая постать тети направилась к метро, унося с собой мерное отстукивание каблуков. А мы хором погрузились в машину.
- Тихо. Садитесь, - руководил муж, - Катерина, ты ж самая большая, как же ты себя ведешь?
Мы долго петляли по темным улицам и закоулкам, даже заплутали. Дети качались, как на корабле, и пели какую-то чепуху: “Мы едем, куда глаза глядят, куда уши слушают, куда хотим, туда кати;м! На-на! Ля-ля!”
- Куда прешь, говорю, скот! – крикнул муж очередному незадачливому водителю, с силой дергая коробку передач.
Я дотронулась до его руки, он рывком отстранил ее. Дети примолкли.
Ангелочек как-то тоскливо посмотрел в окно, по его щекам, прорезая лицо, бежали тени.
Опять позвонили.
- Это тебя, Ангелина. Скажи, что уже почти, почти что приехали. И сидите ровно. Ровно!
Дети прогнулись струнками, Ангелочек взял трубку.
- Мама… мы сейчас, ского будем.
А потом опять уставился в окно большими глазами. Мимо проплывали окна и разное в них. Молодая женщина носила по комнате пухлого годовалого ребенка, кто-то курил, два старика неподвижно, как сфинксы, с совершенством одинаково вылепленных поз сидели в креслах и смотрели телевизор.
Муж резко дал по тормозам. Остатки пирога с лохмотьями салата, завернутые в пакет, нещадно болтались в багажнике и, наверное, уже превратились в единое, кислое месиво. Машка заскулила, заукала – ее укачало.
- Катерина, держи пакет, дер-ржи пакет, машину-то ты не моешь! Как хихикать, ты знаешь, а как сестре помочь? Катерина, Катер-рина, ты меня слышишь?
Я обернулась к детям.
- Уже взрослые, должны понимать, - отчеканил муж, снова резко давая по тормозам.
Дочка безуспешно спасала машину, а Ангелочек, (не увиделось, а царапнуло по хребту) поправив прядку, глубже втиснулся в сиденье, вмялся притихшим щенком и сделался еще меньше, чем был.
Скатерть смахнули, умолкла громкая музыка, сняли занавес и скучное закулисье обнажило костлявые, заскарузлые бока.
- Ну, вот, приехали. Ровно сидели б, все было б хорошо.
Ангелочек выпрыгнул из машины и помчался к дому, из теплого окна которого мама махала рукой.
- Ангелина! Пакет! Вещи!
Я выскочила к ней навстречу, загромождая дорогу к автомобилю. Ангелочек виновато пожал плечами, едва улыбнулся, схватил пакет и полетел в сумеречном свете, почти не касаясь дорожки. Размахивая по пути неподатливыми, волнующимися, неровными прядями.
И шелест ветра понесся по верхушкам деревьев:
- Лети, Ангелочек, лети!