Надо ли рассказывать, сколько времени потребовалось Наумову, чтобы из всего потока информации, необходимой ему, выбирать самое главное, и складывать, осколочек за осколочком, рисуя общую картину собственной теории.
"Большая часть жизни истрачена неизвестно на что", - так считали почти все, кто его хорошо знал. А что же он сам?
Чем больше Аркадий Ильич задавал себе вопросов, тем больше находил ответов. Чем больше находил ответов – тем больше возникало новых вопросов. Порой, ему хотелось бросить всё и никогда не возвращаться к этому, но какая – то, неведомая сила заставляла его идти всё дальше и дальше.
Он осунулся, похудел. В один из дней решив побриться, глянул в зеркало и не узнал себя. Стало понятно, что нужен небольшой перерыв. Хоть чуточку отдыха, иначе неизвестно чем всё может закончиться.
Положение осложнялось ещё тем, что опять его начал донимать своими "явлениями" Фрол Вулканов. Теперь он уже не ставил условий, а требовал и приказывал.
Однажды, Наумов поймал себя на мысли, что не заметил, как поменялись роли. Теперь не Наумов, как писатель, владеет сюжетом, а Герой произведения полностью подчинил его своей воле.
- Отвяжись! Я уже всё сказал. Твой поезд давно ушёл, - почти кричал Наумов.
- Напрасно ты так думаешь, напрасно. Мой поезд только начинает ход, - ехидно улыбался Фрол, и через секунду исчезал, обещая вернуться.
- Совсем распоясался, мерзавец! – возмутился Наумов ему вслед и проснулся.
Вставать не хотелось, но он заставил себя подняться и вышел на воздух.
Утро встретило его радостным щебетанием птиц, и широкой солнечной улыбкой.
Наумов огляделся вокруг и ахнул:
- Успел! Ну, надо же, успел! Это сколько времени я просидел в затворничестве?
А саду было абсолютно всё равно: кто, что и сколько. У него совсем другая задача в жизни – преображаясь преображать. Кто хоть однажды видел, как зацветает сад, тот знает, как оттаивает замёрзшая душа.
На фоне ярко – синего неба – белоснежная кипень цветущей, благоухающей нежности. И никуда от этой нежности не спрятаться. Она обволакивает, проникает в самое сердце, пробуждая всё самое лучшее и светлое, что может быть даровано человеку Матушкой Природой.
- Господи! Зачем ты дал мне такую ношу, которая мне не по силе? – шептал Аркадий Ильич, обняв цветущую яблоню. - Зачем мне такой Рай, если я в нём один, и мне, даже радостью поделиться не с кем?...
Слёзы бежали по его лицу, и он их не стыдился. Он их просто не замечал.
Рыжий кот, по – хозяйски развалившись на клумбе, дремал на солнышке. Замер на секунду, прислушиваясь, повернул голову и удивлённо уставился на Наумова. Застыдившись чужих откровений, лениво поднялся и поплёлся прочь. Всё время оглядываясь, пока не скрылся в кустах малинника.
"Хоть бы Григорий приехал, что ли…" - тоскливо подумал Аркадий Ильич, когда немного успокоился.
Он зашёл в дом, включил чайник и начал наводить порядок на террасе.
Послышался скрип тормозов подъехавшей машины. Хлопнула дверца, из кабины вышел Григорий:
- Встречай гостей, Аркаша!
Наумов улыбнулся: "Друзей не надо приглашать. Настоящий друг всегда знает, когда в нём нуждаются особо".
Они сидели на террасе, пили чай, говорили о разных мелочах. Григорий рассказывал новости, делился впечатлениями о мероприятиях разных, шутил. Он, как и прежде был весел и беспечен, и всё же. Наумов чувствовал, что в художнике что – то изменилось. Угадывалась некая внутренняя суетливость и растерянность. Ему хотелось спросить, что произошло, но он не стал этого делать. Раньше они понимали друг друга без слов. Если захочет – поделится сам
- Над чем ты сейчас работаешь, Гриша? Спросил Наумов.
- Филоню, Аркаша. Сломалось во мне что – то. Я вдруг понял, что разучился писать. Совсем разучился. Заказов много. Подхожу к холсту, начинаю писать и понимаю, что не могу. Портрет слепого легче сейчас написать, чем зрячего. Штампую клоны и продаю их за деньги. А внутри ощущаю пустоту, и с каждым разом чувствую её всё острее и острее. Она заполняет меня с неимоверной силой и скоростью. Это сравнимо с эпидемией. Эпидемией человеческого сознания. Я в какой – то момент поймал себя на мысли, что это заразно. Конечно, напивался. Дело доходило даже до запоев, а потом, что называется, озарило. Не только я пишу образ человека, но и человек, подобно вакуумному насосу, высасывает из меня энергетическую составляющую моего собственного "я", взамен на чужое - холодное и расчётливое. Я буквально физически ощущаю, как скукоживается моя душа, превращаясь в кусочек льда.
Сейчас покажу тебе кое – что. Это мой ориентир. Эталон, можно сказать. Картина не выставлялась на выставках. О ней знаю только я. И периодически приезжаю сюда, чтобы окончательно не потеряться в жизни.
Григорий поднялся из - за стола и направился к лестнице, ведущей на второй этаж. Там располагалась мастерская.
Через какое – то время вернулся, снял чехол с картины и повернул к Наумову таким образом, чтобы на неё падали лучи света.
Наумов взглянул на картину и обомлел. Именно это слово подходит к тому состоянию, что он испытал. Картину описать невозможно. Её нужно видеть своими глазами. Главное – чувство, которое она пробуждает.
На первом плане - обнажённый младенец. Взгляд, смотрящего на картину, сразу останавливался на ребёнке. Он как бы полулежит в люльке. Колыбель - сцепленные в замок, кисти мужской и женской руки. Детали выписаны настолько чётко, что можно уловить взглядом даже влажный пальчик крохотной ручки малыша. Словно он, только - что, вытащил этот пальчик изо рта, а в уголках губ притаилась росинка прозрачной слюны. Казалось, ещё миг, и ребёнок начнёт дрыгать ножками, как и происходит обычно в жизни. Но самое удивительное, стоит чуть повернуть голову, изменив угол зрения, в ту или иную сторону, замечаешь, что люлька начинает, едва уловимо, покачиваться. Туда - сюда , туда - сюда.
Остальную часть картины заполнял струящийся свет, исходящий в разные стороны от ребёночка, постепенно представляя зрителю все детали ладоней, его держащих, до мельчайших подробностей. Именно свет, его переменчивость, игривая волна создавала перевоплощение. Волшебный переход мира красок из одного цвета в другой. Свет перевоплощал цвет до неузнаваемости. Это тот самый момент, когда всё безжизненное оживает на холсте.
Казалось, что руки чуть подрагивают, и в какой – то момент может произойти нечто страшное, непоправимое. Разойдутся пальцы на миг в разные стороны, и малыш выскользнет из ладоней. Хотелось немедленно протянуть свои руки, подставить, подстраховать пальцы мужчины и женщины...
Сердце Наумова бешено заколотилось от пережитых эмоций:
- Гри - шаа! Да ведь это шедевр! Как называется эта картина?
- "Я" - просто ответил художник.
- Действительно, "Я" ... Это очень точное название, - согласился Наумов.
Они проговорили весь остаток дня и почти всю ночь. Улеглись спать, когда за окном начал заниматься рассвет, давая начало новому дню. Друзья опять побегут по дороге жизни вместе, только разными беговыми дорожками. Пересекаясь в какие – то моменты и расходясь вновь.
Но как утверждал Наумов – ничего в жизни не бывает случайного, и никто и ничто не исчезает в никуда.
Не прав известный учёный, Нобелевский лауреат, когда заявил в своей заключительной речи уважаемой публике: "Вечной жизни не существует..". Наумову столь смелое заявление учёного показалось более чем странным.
Продолжение следует