Прошли годы. Над страной пролетело много событий. Создавались новые партии, избирались новые президенты, назначались новые министры и губернаторы… Страну сотрясали дефолты и кризисы, реформы и антитеррористические операции, захлестывали волны эмиграции и иммиграции… Однако страна продолжала жить, продолжал жить и Пинск – простой и славный сибирский город, один из многих, коими держится Россия. За эти годы, несмотря на все кризисы и дефолты, он похорошел, обзавелся новыми чугунными фонарями на центральном проспекте, возвел несколько отделанных стеклом небоскребов, облагородил набережную…
Появилась у него и новая достопримечательность. Каждый вечер, около семи часов, приходит на набережную высокий пожилой мужчина. Мужчина всегда, в любую погоду, одет в длинный черный плащ (летом) или в черное пальто (зимой) и в черную шляпу, в руке у него тяжелая палка с суковатой ручкой. Он поднимается на небольшой пригорок, который заканчивается крутым обрывом, спадающим к реке, и садится на небольшую, чугунную скамейку. Все в городе привыкли к нему, и если кто-то случайно занял скамейку, то при виде мужчины ее поспешно освобождают и стремятся уйти подальше. От мужчины словно исходят какие-то гнетущие эманации, какие-то флюиды, которых люди страшатся. Наверное, в каких-то далеких, южных странах аборигены точно так же расступаются перед прокаженным.
Мужчина долго сидит, держа перед собой палку, и смотрит вдаль, за реку, неустанно несущую свои серые, быстрые воды, и о чем-то думает. Что видится ему за рекой? Белые вершины Алтая? Зеленые леса Амазонки? А может быть, прощальная улыбка любимой женщины?.. Никто не спросит его об этом. Говорят, что когда-то он был директором крупнейшего в городе банка и был баснословно и тайно богат, но в это мало кто верит: богатые так не живут. Лишь один человек иногда подходит к нему и молча садится рядом – такой же древний, но щуплый и невысокий, в круглых, стальной оправы очечках. Его в городе знают многие – он по-прежнему театральный режиссер и по-прежнему мечтает поставить пьесу о Великом Финансисте.
Но однажды к одинокому старцу подошел мужчина средних лет и негромко поздоровался. Тот медленно повернул к нему голову и, взглянув снизу вверх в лицо, равнодушно кивнул.
- Вы не узнаете меня? – спросил подошедший. – Я Леша Пименов, друг вашего сына.
- А, Леший! – последовал не менее равнодушный отклик. – Помню, помню.
И бывший банкир вновь устремил взгляд на реку.
- Когда-то вы хотели поговорить со мной о Сергее, - продолжал Пименов. – Я ждал, но вы не позвонили, не пришли. Сергей оставил мне рукопись. Я принес ее.
Он протянул Сомову тонкую черную папку. Сомов опять повернул голову и долго смотрел на папку – минуту или две. Алексею показалось, что прошла вечность. Наконец Илья Ильич взял папку и поднял глаза на человека, который когда-то был другом его сына, и, напрягая когда-то прекрасную память, по-прежнему не узнавал его. Столько лет прошло!
- Спасибо! – произнес он глухим бесцветным голосом. - Спасибо!
Пименов нерешительно пожал плечами и отошел, растаял в белой пустоте принабережной площади. Да и был ли он? Не примерещился ли? Однако черная папка – вот она, в руке. Илья Ильич посидел еще некоторое время в оцепенелой задумчивости, приставил тяжелую трость к скамье и развязал тесемки. И словно голос сына донесся до него из давно ушедших времен…
* * *
«К этому тексту я приступил после долгих раздумий. Давно хотелось собраться с мыслями и накатать что-нибудь подобное, да как-то все откладывал, а сейчас вот подумал: чем черт не шутит, вдруг не вернусь я с Алтая, останусь где-нибудь на ослепительно белом склоне Аксу, разобьюсь о безжалостно-равнодушные скалы или исчезну в необъятных недрах снежной лавины. И тогда ни одна душа не узнает, что творилось в моей мятежной душе накануне сего знаменательного события, чем мучилась она и чему радовалась. Я и сам не знаю, зачем мне это нужно, но почему-то хочется выплеснуть то, что во мне накопилось. Это что-то вроде исповеди, исповеди перед самим собой, попытка разобраться в собственной душе, объяснить самому себе, кто я такой, что я такое, зачем живу, есть ли у личности, именуемой Сергеем Сомовым, какая-то сверхзадача, или он всего лишь один из миллиардов муравьишек, копошащихся на поверхности земного шарика, несущегося по бесконечной Вселенной.
Итак, приступаю. От друзей я часто слышал: «Как тебе повезло с родителями!» И действительно мне повезло. Но вовсе не в том смысле, что мой папа банкир, а мама – лучший в городе преподаватель английского языка. Когда я родился, папа еще не был банкиром, а мама всего лишь училась в аспирантуре, и мы ютились в крошечной малосемейке. Но они любили друг друга, любили меня и были умными людьми. Ум проявлялся в том, что всегда, с самого раннего возраста, они относились ко мне, как к равному, как к взрослому человеку, с чьим мнением надо считаться в такой же мере, как со своим. Они растили меня как свободную личность, и за это им глубокий поклон.
С какого возраста я себя помню? Не могу точно сказать, но точно знаю, что не помню себя не умеющим читать. Мама говорит, что специально никто меня этому не учил, просто она много читала мне вслух, а я сидел рядом и вместе с ней водил глазами по буквам. Она утверждает, что читать я начал в четыре с половиной, наверное, так оно и есть, потому что моя маленькая мама просто зациклена на моей скромной персоне: с самого моего рождения она вела журнал, где отмечала все мало-мальские события моей жизни, и трепетно хранила все мои детские каракули, рисунки и школьные сочинения. Даже бирку из роддома с чернильной надписью: «Мальчик…» она сохранила. Смешно, конечно, но я люблю мою маленькую маму и прощаю ей эту маленькую слабость.
Надо сказать, что и со школой мне повезло. Впрочем, это было не в чистом виде везение, когда нечто накатывает на тебя само собой, и тебе от этого радостно. В эту школу, а точнее – в гимназию номер один, лучшую в городе, определили меня опять же мои замечательные родители. Поначалу-то, меня отдали в обычную школу, поближе к дому: белая рубашка, огромный букет цветов, полные штаны счастья. И жестокое разочарование. Меня, мальчика, который уже прочел «Мастера и Маргариту», заставляли вырезать картонные буковки и складывать из них дурацкие фразы: «Ма-ма мы-ла ра-му»! Полный маразм! Я взбунтовался, и родители перевели меня в первую гимназию. Папа еще не был тогда банкиром, но вес уже в городе имел немалый, и для него это не составило большого труда.
Наверное, это было самое ценное, что сделали для меня родители в детстве. Потому что без этой гимназии, без ее замечательных учителей, без одноклассников, каждый из которых был по-своему талантлив и по-своему неповторим, я не стал бы тем, что я есть сейчас, не сделался бы той личностью, которая меня самого нередко удивляет и восхищает, хотя во многом и печалит. Дебилов среди моих одноклассников не было, каждый был звездой или звездочкой, и мне было радостно среди них.
А еще в моей жизни была «Энигма», волшебная страна сбывающихся грез и оживающих химер.
Энигма по-гречески - загадка. Так называлась, да и сейчас называется английская музыкальная группа. Я увлекался ею безумно. Вот что я писал о ней в школьной газете. «Энигма – музыка мистерии, музыка, уводящая куда-то в рай или ад, дающая спокойствие и заставляющая тебя дрожать, а если закрыть глаза, то перед тобой предстают картины ушедшего, или воплощенные мечты, или миры другого мира, или люди, некогда бывшие великими в своем мире, или те, кто ими будет, или та, что дорога тебе, как жизнь, та за которую ты готов отдать жизнь. А если в твоей реальности она тебя не замечает, то здесь ты идешь с ней, держа ее руку в своей. И слезы застилают твои глаза, когда ты открываешь их. И хочется уйти из этого мира навсегда в любое измерение из тех, которые возникали перед тобой, или из миллиардов других, в любое, которое даст тебе хотя бы кратковременный покой и забытье. Но это невозможно. Люди наказаны богами. Они обречены вечно жить на своей грешной земле, не видя и не зная других миров. И те люди, кто верит, что они свободны, обманывают сами себя, ибо истинная свобода – среди звезд».
Я учился в седьмом классе, когда в нашу гимназию, в наш класс пришел уникальный человек – Глеб Федорович Костыкин, театральный режиссер. Пришел с идеей – создать из нас детскую театральную студию. Почему он пришел именно к нам? Скорее всего, потому что в нашем классе учился его сын Борька, Боб. Но с другой стороны, в нашем классе к тому времени уже существовал и громко гремел (на весь город) музыкальный ансамбль, организованный вашим покорным слугой, то есть мною. И вообще, наш седьмой даже в первой гимназии выделялся талантами. Но это все детали, главное, что Глеб пришел и создал студию.
Мы долго спорили, как ее назвать. Я предложил «Энигму». Вначале никто не соглашался, предлагали всякие «Улыбки», «Радуги» и «Хэппи дэй». Но я уже тогда умел убеждать, приняли «Энигму».
Но вы прочтите еще раз написанное мною в четырнадцать лет! Сейчас, в двадцать, я бы такого не написал. «…И хочется уйти из этого мира навсегда в любое измерение из тех, которые возникали перед тобой, или из миллиардов других, в любое, которое даст тебе хотя бы кратковременный покой и забытье». Неужели уже тогда я так остро ощущал свое несовпадение с этим миром? Или это была какая-то полудетская игра в непонятность, в особенность, подобная той, которой томился Печорин (да и сам Лермонтов)? Впрочем, они были далеко не дети, и хорошо понимали тот мир, в котором жили. А понимал ли его я в четырнадцать лет, и понимаю ли сейчас?
Кстати, о той, «за которую ты готов отдать жизнь». Это была Катя Голицына, моя первая любовь, самая красивая девочка нашего класса, дочка начальника нашего УВД, прима «Энигмы». У нее был прирожденный театральный талант и прекрасное чутье английского языка, на котором мы репетировали и играли Шекспира, да и танцевала она словно фея. Я ее обожал, я просто таял рядом с ней, я горы готов был свернуть… Какие стихи я ей писал, какие письма… А потом все как-то схлынуло, погасло… Где ты сейчас, моя Катенька? Где-то в Питере, в какой-то театральной студии. И уже не моя.
Надо признаться: я как-то невероятно влюбчив, влюбляюсь по нескольку раз в год и каждый раз абсолютно искренне считаю, что вот эта любовь – настоящая, на всю жизнь, а потом вдруг чувствую, что ничего не чувствую, что в груди пусто, и вид той, за которую еще вчера готов был жизнь отдать, меня нисколько не волнует. А ведь она – все та же, и я ничуть не изменился, и ничего дурного сказать о ней не могу, а вот, поди ж ты, – любовь ушла, рассеялась, как утренний туман. Вот так же и овеянный легендами и мифами Дон Жуан, влюблявшийся искренне и так же искренне остывавший. Можно ли винить его за слезы оставленных им женщин? Но что касается Катеньки, то она, кажется, вовсе не плакала, когда наша с ней любовь угасла. Как и я, она была устремлена в будущее.
А будущее перед нами раскрывалось сказочное. Напомню, Советский Союз еще был жив, но Перестройка шагала семимильными шагами, рушились границы и стены, весь мир открывал нам свои объятия. Наша студия ездила с гастролями в разные страны. Первой моей страной была Англия. Там мы выступили в Манчестере с сонетами Шекспира (на староанглийском языке), а потом вместе с тамошней детской студией репетировали «Алису в Стране Чудес». Я играл Шляпника и, конечно, влюбился в английскую девочку Лизи, игравшую Алису. Удивительное дело! Девочки, в которых я влюблялся, всегда отвечали мне взаимностью. Будь я поциничнее и посамоувереннее, я бы сказал, что у меня бездна обаяния, но я скромно воздержусь. Как поется в популярной песне: «Девочки всегда во мне чего-то находили. Не знаю, что, но девочкам видней». Ответила взаимностью и Лизи. Мы с ней потом полгода переписывались и перезванивались, пока… Пока, увы, не перестали испытывать в этом потребность.
После Англии была Америка. Можно ли их сравнивать? Тут даже не знаю, с чего начать. Англия для нас, советских еще школьников, - это мрачные замки, рыцари Круглого Стола, Робин Гуд, Шекспир, Шерлок Холмс… В общем, красивые преданья старины глубокой. Так же как Франция – страна мушкетеров и Орлеанской Девы. Америка же – это не просто страна, это пленительное Зазеркалье, мир, которым нас официально пугали с трибун и по телевидению, но который так притягательно смотрелся в прорывавшихся к нам голливудских фильмах, зажигал душу своими блюзами и рок-н-роллами, и всех без исключения (даже дядь и теть, пугавших нас с трибун) одевал в свои умопомрачительные джинсы. В то время, которое я описываю, Америка, вдруг открывшая для нас свои врата, была мечтой, иной, неизвестной планетой, съездить туда было все равно, что слетать на Марс. Ведь мы еще не знали вкуса настоящей кока-колы, не знали, что такое Макдональдс… Сладок запретный плод, ах как сладок!
В Америке нас встречали, как героев: с восторгом, восхищением и любовью. Так, наверное, встречали когда-то Гагарина или Чкалова. Для них мы тоже были дети неизвестной и когда-то враждебной страны, вдруг ставшей дружеской. Мы ездили по разным городам, дали порядка тридцати концертов, жили в американских семьях… Однажды мы с Вовкой Копзевым жили у фермеров, в фургончике, так они нас даже навоз заставляли выгребать из свиного загончика. А то, говорят, кушать не дадим. Странные, все же, эти американцы. У нас так с детьми не поступают, особенно с гостями, да еще иностранными.
А когда летели обратно, в аэропорту тоже казус вышел. Мы, конечно, накупили всякого барахла: сувениров, ковбойских шляп, ботинок «копперфилд», ну и конечно – джинсов, настоящих, штатовских. Короче, на регистрации – сплошной перевес, за лишний груз надо платить. У нас, в нашей Раше, всегда можно договориться, взять на жалость: мол, детишки, денег нет… Тем более, что денег ни у кого действительно не было, все потратились досуха. Глеб Федорович чуть не ужом извивался, упрашивал, но америкосы стояли мертво, как второй фронт. И что было делать? Не в урну же «копперфилды» складывать?
Слава богу, богатенький буратино Сережа Сомов имел при себе запасец баксов. Под общий восторг я заплатил за всех и чувствовал себя вполне счастливым.
Наверное, пора «Энигмы» была самой счастливой порой моей жизни. Впрочем, вот написал я эти слова и сразу усомнился: а разве до «Энигмы» я чувствовал себя менее счастливым? Можно ли быть счастливым больше или меньше? Приложимы ли к понятию «счастье» сравнительные степени? И вообще, что такое счастье?
Конечно, у каждого человека свое представление о счастье, но мне кажется, что я могу сформулировать некую общую простую и вместе с тем всеобъемлющую формулу: счастье – это когда ты свободен, когда ты можешь делать то, что хочешь. Разумеется, в наш век для того, чтобы делать то, что хочешь, нужны деньги, поэтому большинство людей стремятся к деньгам, но деньги – это не все. Нужно здоровье, нужно соответствующее окружение, нужны мозги, чтобы соизмерять свои желания со своими же возможностями и талантами.
Мне повезло, я родился и вырос в прекрасном окружении. Мои родители ни в чем меня не ограничивали, и я всегда делал то, что хотел, благо и с деньгами у них проблем не было. В гимназии мы тоже купались в доброжелательности и уважительном отношении к ученикам. «Энигму» же можно назвать каким-то сказочным апофеозом. Конечно, там не все было просто, надо было много работать, выкладываться, там была довольно жесткая конкуренция, состязание за первые роли, за право поездок… И конечно, не все и не всегда чувствовали себя счастливыми. В том числе и я. Но скажу без ложной скромности: из четырех лет, проведенных в студии, я два года был там лидером, играл те роли, которые хотел, а значит – был счастлив.
Вот написал я эти строки и задумался. Если у меня все так замечательно получалось в «Энигме», почему ж я не пошел по этой стезе и дальше, почему не стал поступать в какое-нибудь театральное училище? Ну, хотя бы в наш Институт искусств. Вон, Леший поступил, и уже играет у Глеба в ТЮЗе. А ведь я был поспособнее, в «Энигме» Глеб мне первые роли давал, а не Лешему. Так почему же я не пошел в Институт искусств или куда еще? На самом деле, все очень просто. Уже тогда, в юном школьном возрасте, я понимал: «Энигма» - это детская игра, красивая самодеятельность, два притопа, три прихлопа. За энтузиазм нам многое прощалось, там легко было быть звездой (или звездочкой, если уж точно). А серьезный театр — это талант, это профессия. Это – работа даже через не хочу и не могу. Был ли у меня талант? Готов ли был я рискнуть и сделать театр своей профессией? Работать даже через не хочу? Оказалось, что нет. Леший рискнул и сделал, а я нет.
Впрочем, Лешему и терять-то было нечего, а есть ли у него талант — покажет время. А вот мне было что терять. Я к тому времени, к окончанию школы, уже был развращен золотым тельцом. Да, да, именно так! Перед самим собой-то что вилять. Я уже зарабатывал хорошие деньги и отнюдь не на ниве искусства, и прекрасно понимал, что на театральных подмостках такие деньги не валяются.
Я с ранних лет привык гордиться своим отцом — тем, что он делал много денег. Сколько именно, я, конечно, не знал, но в моих детских запросах ни он, ни мама никогда меня не ограничивали, и у меня всегда были вещи, которые я хотел иметь, были и карманные деньги. Поэтому первый мой заработок был связан не с тем, что я вынужден был сам заработать на какую-то свою потребность, а с тем, что в нашей гимназии устроили трудовое воспитание и все ученики, начиная с седьмого класса, должны были отработать целый месяц на ремонте школы. Но при этом было сказано, что если ученик отработает этот месяц где-нибудь в другом месте, то от школьной барщины он освобождается.
Отец мой в то время все еще не был банкиром, он руководил созданной им же городской биржей. И он предложил мне поработать у него на бирже. И я конечно согласился. Если бы он руководил строительной фирмой или, скажем, молочным комбинатом, я бы тоже согласился. Мне было все равно, где работать, лишь бы не отбывать барщину вместе со всеми. Я никогда не любил быть «как все», мне нравилось чувствовать себя немного белой вороной, каким-то особенным. Я не вижу в этом ничего предосудительного. Каждый человек — личность, и он не должен эту личность в себе умалять, прятать в толпе. Историю делают личности, люди, выделяющиеся из толпы.
Сейчас мне стыдно вспоминать, как я, самоуверенный молодой человек четырнадцати лет пришел на биржу. Что это такое и чем оно занимается — я имел очень смутное представление. И конечно (сейчас я это прекрасно понимаю) в моих услугах она абсолютно не нуждалась. Но я был сыном босса, и мне нашли непыльную работу – разобрать и упорядочить письма, пришедшие на биржу от различных просителей. Как я гордился, как надувал потом щеки в классе, когда все вернулись после каникул в школу! И кроме всего – я заработал кучу денег! Уже не помню сколько, но их хватило, чтобы сводить весь класс в кино на «Терминатора».
С этого все и началось. Следующим летом я упросил отца снова взять меня на практику, а еще через год он взял меня к себе программистом – уже в банк. В шестнадцать лет я неплохо владел ассемблером и паскалем и честно отрабатывал свою зарплату. Во всяком случае, так мне казалось. Я получал огромные – для школьника – деньги и чувствовал себя среди сверстников мультимиллионером. Я мог лихо оплатить вечеринку на тридцать человек или выкупить из ментовки дружбана, попавшего туда за ресторанную драку. Я даже машину себе купил – подержанную, не слишком дорогую «тойоту». Прав у меня, естественно, не было, машина была зарегистрирована на папу, но все пинские гаишники знали, кто такой мой папа, и никогда меня не останавливали.
Деньги деньгами, но для друзей я всегда оставался своим в доску парнем, заводилой и беспредельщиком. Мне было важно, чтобы меня уважали не только за толстый кошелек. Любимым нашим возгласом было: «А слабо нам?...», а любимым тостом: «За безбашенность!» Мы гоняли на байках по ночному городу, перебегали по плывущим льдинам через апрельскую Пиню, прыгали с самодельными парашютами с телевышки… Боже мой, сколько раз мы могли расстаться с нашими безалаберными жизнями! Не все выдерживали такой накал, то один выходил из нашей компании, то другой. Вот и Леший откололся после нашего безумного сплава по Катуни, когда нас с ним чуть не утянул к себе в вечные гости алтайский дядя-водяной. У меня тоже тогда очко сыграло, и, когда выплывал из последних сил, говорил себе: «Все, Серега! Это звоночек, последнее предупреждение. Если жив останусь – к черту весь этот идиотский экстрим!»
Какое-то время я и вправду удерживал свой характер. Закончил школу, поступил в универ. Почему на банковское дело? Папа уговорил. Мама-лингвистка робко пыталась склонить чашу весов в сторону гуманитарных наук, к которым, конечно, у меня есть явная склонность, но легко ли Слову перевесить Злато? Я, банкирский сыночек, уже развращен был хрустом банкнот в кармане, возможностью без особого труда жуировать жизнью, а от этого, поверьте, не так легко отказаться, это затягивает человека, почти как наркотик. Тем более, что я продолжал работать в папином банке и зарабатывал еще больше денег.
Именно тогда, учась на первом курсе, я увлекся сноубордом. Сначала, пока осваивал азы, катался на местной горке, на двадцатом километре, на берегу Пини, потом начал ездить в отдаленные места, благо и компания возникла. Компания сложилась безбедная, как и я, так что ездили мы тоже в безбедные страны – в Австрию, Швейцарию, Францию… Пару раз даже в Штаты смотались – в Сьерра-Неваду и на озеро Тахо. Кто там бывал, тот меня поймет.
Однако в тот год увлекся я не только сноубордом. Женщина появилась в моей жизни. Женщина по имени Елена, Елена Прекрасная, Елена Премудрая. Раньше у меня были девочки, девушки, их вниманием я никогда не был обделен, об этом я уже упоминал. Но это была Женщина, настоящая, с большой буквы. Во-первых, она была истинная красавица. Представьте себе: стройная, классная фигура, как у Клавы Шифер, золотые волосы, как у куклы Барби, и глаза, как зеленые омуты. Во-вторых, она была моей начальницей и разбиралась в программировании, как богиня. В-третьих, она оказалась старше меня на восемь лет. Все мое мужское естество, все мое тщеславие вскипело. Я должен был ее завоевать, должен был ее покорить. До этого все девушки мне покорялись, неужели эта златовласка устоит?
Несколько месяцев я ее осаждал, дарил огромные букеты, писал стихи, приводил оркестры под окна многоэтажки, где она жила. Она меня всерьез не принимала, посмеивалась над моими ухаживаниями, а в какой-то момент вдруг понял, что это женщина моей мечты, моей судьбы, что никогда я не полюблю другую, и буду страдать всю жизнь, если она не станет моею. И что с того, что мне семнадцать, а ей двадцать пять? Это произошло в тот миг, когда мы сидели с ней за одним компьютером и она объясняла мне очередное задание. От нее вдруг пахнуло на меня чем-то совершенно обалденным, сводящим с ума, и сердце мое чуть не выскочило из груди, и виски готовы были разлететься от стука бешеных молотков. Это был запах зрелой женщины, манящий, дразнящий, зовущий. Я ничего не слышал и ничего не понимал. Я изнемогал. Я хотел эту прекрасную женщину, как еще никогда никого не хотел. И конечно я не сомневался, что это и есть женщина моей мечты, Еще год (а он пролетит быстро), и мне будет восемнадцать, а ей всего двадцать шесть. Мы сможем пожениться, и она во мне не разочаруется, в этом я был уверен.
Так думал я, глядя, как моя прекрасная и премудрая Елена водит курсором мышки по экрану дисплея, кликает различные виртуальные кнопки, стучит по клавишам своими бесподобными пальчиками, и что-то говорит, говорит, говорит…
- Да ты совсем меня не слушаешь, Сергей! – вдруг воскликнула она возмущенным голосом, который для меня прозвучал, как волшебная флейта. – Ты не заснул случайно?
- Я слушаю, Елена Викторовна, - ответил я как можно более спокойно. – А что вы делаете сегодня вечером?
Елена посмотрела на меня без удивления и как-то спокойно, без возмущения усмехнулась.
- Мальчик ты мой резвый! Сереженька ты мой прекрасный! Я понимаю – девочки тебе под ноги так и падают, укладываются штабелями. Но я ведь не девочка. Я старше тебя на восемь лет, и у меня, между прочим, есть жених.
- Жених? – глуповато переспросил я. – Что-то я не приметил.
- А он далеко отсюда, в Америке. Вот обустроится и пришлет мне вызов.
- И давно он там обустраивается.
- Почти год. Совсем немного осталось. Получу вызов и – гуд бай Раша!
Она улыбнулась лучезарно и встала из-за стола, но ее дразнящий запах остался – запах спелых, нагретых солнцем яблок..
- А я не верю! – ответил я с вызовом и тоже поднялся. – Ты его не любишь, а я тебе нравлюсь. Ты просто боишься себе в этом признаться.
- О! – засмеялась она. – Мы уже на ты!
- Я с тобой давно на ты, разве ты это не видишь? Я для тебя на все готов! – Она слушала спокойно и мягко улыбалась, а меня всего колотило. - Давай встретимся где-нибудь, поговорим. Я знаю чудное кафе.
Она покачала головой.
- Сережа, ты явно переутомился. Или с кем-то меня спутал. Со своей одноклассницей.
- Нет, моя Елена, я тебя ни с кем не спутал, - сказал я, и голос мой дрожал. - Тебя спутать не возможно. Ты самая прекрасная женщина, какую я видел. А может быть и самая прекрасная во всем мире. Я твои ноги готов целовать. Восемь лет! Да хоть двадцать! Я люблю тебя, и перед этим меркнут все разницы в годах. И я уже не мальчик, я мужчина. Я мужчина, рожденный, чтобы быть хозяином жизни, рожденный дышать полной грудью, быть счастливым и дарить счастье другим. Среди всех женщин Земли я выбрал тебя, чтобы взять на руки и нести к звездам.
Она вдруг покраснела и резко отпрянула в сторону двери. По-видимому, испугалась, что я и в самом деле кинусь целовать ее ноги. А я бы и кинулся. Но она уже взяла себя в руки и сказала с бесстрастным выражением лица:
- Ну, хорошо, Сергей, давай поговорим. А то надо мной уже люди смеются, видя как ты за мной бегаешь.
- Поговорим, - охотно согласился я, не скрывая своего ликования.
Не буду описывать нашей встречи в кафе, как не буду рассказывать о том, что за ней последовало. Скажу только, что ни до, ни позже я не чувствовал себя таким счастливым. Елена оказалась… Нет, нет, об этом больше ни слова! Это останется только между нами. Тем более, что она взяла с меня слово – о наших отношениях никто не должен знать: никакой публичности, только тайные встречи. Я упросил родителей купить мне квартиру (моих заработков на недвижимость, увы, не хватало), и целый год я был пьян от счастья. Никогда мои увлечения не длились так долго (обычно – месяц, два – и наступала скука), но Елена не была увлечением. Ежедневно мы виделись с ней на работе, и я с трудом сдерживался, чтобы не смотреть на нее глазами влюбленного идиота, а вечером, почти каждым вечером, она приезжала ко мне, а квартиру я нарочно выбрал подальше от центра, чтобы светиться на глазах у знакомых, и вся ночь была наша. И поверьте, нас объединяла не только постель. Мы читали вслух книги и стихи, слушали музыку, танцевали и смотрели фильмы… Лена даже научила меня играть в умную игру «Го», о которой я к стыду не имел и понятия.
Мне думалось, что так будет всю жизнь, а точнее, что рано или поздно Елена согласится выйти за меня замуж, и тогда мы выйдем из подполья, и я покажу всему миру мою златовласую красавицу, но вышло иначе. В один «прекрасный» вечер она сказала мне с обычной своей мягкой улыбкой:
- Ну, вот и все, мой милый Сережа! Вот и закончился наш медовый год. Завтра я улетаю.
- Улетаешь? Куда? – спросил я потерянно. Мне ведь сразу стало ясно, куда она улетает. В Америку, куда же еще?
- В Америку, родной, в Калифорнию. И мне там очень будет тебя не хватать!
- Зачем же тогда? Останься! Выходи за меня замуж! – Отчаянье сдавило мне горло.
Она улыбнулась еще мягче и волшебной своей рукой взлохматила мои волосы.
- Ты славный мальчик, но ты всегда останешься мальчиком. Ты всегда будешь играть в свои мальчишеские игры, в прыжки, в гонки, в безбашенность. Для тебя жизнь – большая комната аттракционов, венецианский карнавал. Извини, милый Сережа, но ты избалован донельзя, всему, что у тебя есть, ты обязан своим родителям, и прежде всего, своему папе. Случись с ним что, ты окажешься полным нулем. Не обижайся, но ты и делать-то ничего толком не умеешь, ты во всем прекраснодушный дилетант.
«Ни фига себе! – подумал я не столько возмущенно, сколько растерянно. – Вот, значит, какого она обо мне мнения. Я для нее – полный ноль!» И я задал вопрос:
- Значит, ты меня уже не любишь? Или никогда не любила?
Она слегка смутилась. Но тут же нашлась с ответом:
- Любишь, не любишь… Не все так однозначно в этом мире. Я ведь сразу тебя предупреждала – у меня есть жених! Мне двадцать семь лет, мне пора иметь детей, а моим будущим детям нужно надежное будущее. С тобой у меня надежного будущего не будет.
- А с ним будет? С твоим «американцем»?
- С ним будет. Ему уже дали лабораторию, он получил большой грант и вот-вот получит гражданство. И он даже договорился о работе для меня.
- А как же наша любовь? Моя любовь! Неужели она тебе совсем не нужна?
Елена опять улыбнулась и подошла к зеркалу, висевшему у входной двери, посмотрела на свое отражение, поправила прядь золотых волос.
- Ну, почему же не нужна? Я же сказала: мне будет очень тебя не хватать. И если ты со временем выйдешь из папиной тени и станешь самодостаточной личностью, я, пожалуй, приму это во внимание. Если, конечно, окончательно не состарюсь к этому времени.
Вот так я потерял мою прекрасную Елену. Не стану описывать, как я страдал, как меня трясло и крутило; и в запой я уходил, и девчонок менял, как перчатки, и даже с собой покончить собирался - родителей пожалел. Больше всего меня бесила мысль: ну, неужели я действительно такой никчемный, такой ни на что не годный папенькин и маменькин сыночек? Неужели я действительно полный ноль? Уж лучше бы она просто сказала, что не любит меня, чем вот так – назвать ничтожеством. Ведь я-то о себе был как раз противоположного мнения! Да и окружающие – друзья, учителя – меня всегда высоко ценили, про папу с мамой и говорить нечего. И вот – такое фиаско!
Но, в конце концов, я пришел к горькому, но честному выводу: права премудрая Елена. Я избалован. Разумеется, природа наделила меня определенными способностями, но способности – они у многих есть. Как говорится, все дети талантливы, откуда же бездари-взрослые берутся? В нашем классе почти все были талантливы. Ну, я, может быть, отличался этакой многогранностью: и швец, и жнец, и на дуде игрец. Мне все давалось легко, даже математика, хотя математику я не любил. Да и как можно ее любить? Что может быть оторваннее от жизни, чем математика? Конечно, я знаю, она нужна для описания законов природы, для астрономии и прочих прикладных наук. Вся информатика на математике построена. Но скажите, Бога ради, зачем нужно шестьсот лет биться над теоремой Ферма? Какой физический закон сокрыт в утверждении, что уравнение xn+yn=zn не имеет целых решений x, y, z при n>2? Нет, это уж точно не для меня. Я типичный гуманитарий.
И вот, спрашивается, если я такой распрекрасный гуманитарий, какого рожна я полез в экономисты? Мне ведь вся эта экономика – тоска смертная. На лекции не хожу, семинары прогуливаю, контрольные списываю, на экзамены иду со шпорами… И это блистательный Сережа Сомов! Стыдуха! Как низко я пал и даже сам этого не заметил. Ребята всерьез учатся: Вовка Копзев – в Москве, Катя Голицына – в Питере, Леший – уже в театре у Глеба играет… А я словно в колесо какое-то попал, или на карусель: вцепился в деревянную лошадку и радуюсь. Музыка, огни, ветер в лицо, и пьяно кружится голова… А чему радуюсь? Рано или поздно карусель остановится, и с лошадки придется слезть. Да вот уже и пришло это время. От меня ушла любимая женщина.
Ну, что ж, милый мой Сережа Сомов, не все еще потеряно, тебе всего лишь двадцать. У тебя еще есть возможность изменить свою жизнь. Прежде всего, ты должен перестать делать то, что противно твоей душе. Например, уйти из универа. Уйду! И из банка уйду. Не хочу я быть банкиром, не мое это! Папа, конечно, огорчится. Он уже настроился, что я пойду по его стопам, стану новым Зеленым Королем. Но ничего, переживет, и не такое переживал. А вот мама, наверное, обрадуется. Она всегда говорила, что я должен стать писателем. Но что значит стать писателем? Тем более, в наше время. Хорошо было Пушкину, Тургеневу и даже Достоевскому: в девятнадцатом веке образованных людей-то было – раз-два и обчелся. Стоило что-то написать – и ты уже на виду. Тем более, если ты дворянин. Да и читающих людей было немного, читатели и писатели все были друг с другом знакомы. Стать известным и даже знаменитым было нетрудно. А теперь? Грамотные – все, и половина из них – что-то пишет. Магазины полны книг, интернет полон текстов. На этом фоне пробиться можно только в Москве, да и то – смотря о чем писать. А о чем я могу писать? Чем я могу удивить читателя? Разве что историей о том, как от меня ушла Прекрасная Елена, а я не начал Троянскую войну. Не удивлю, такие истории сплошь и рядом, ничего оригинального в моей жизни нет.
Была у меня (лет в пятнадцать) красивая идея – стать путешественником, наподобие Хейердала или Конюхова. Кстати, Хемингуэй тоже много путешествовал, мир и людей повидал, имел, о чем писать. Конюхов тоже пишет, но его книжек я, правда, не читал. Я бы и сейчас не отказался поездить по миру, написать потом что-нибудь познавательно-увлекательное. Но это ж опять у родителей деньги брать? Да и в качестве кого ездить? Хейердал был ученый, Конюхов – моряк… А я кто? Турист-чемоданник? Таких сейчас как мобильных телефонов. На ТВ каждый день телепутешествия, одна «орел-решка» чего стоит. Нет, тут надо найти свою нишу, чтобы обо мне заговорили, примерно как о Конюхове. А он ведь не только книги издает, он еще и церкви строит. Уже, говорят, несколько штук построил. Значит, его путешествия и деньги немалые ему приносят. Сочетает приятное с полезным.
И вот, раздумывая таким образом, я понял, что такая ниша у меня, фактически, уже есть. Ее и искать не надо. Это сноуборд. Я стану профессиональным сноубордистом, как Конюхов стал профессиональным путешественником, и пусть тогда скажет моя прекрасная Елена, что я никчемный человек! Буду ездить по миру, скатываться с разных вершин – с Эльбруса, с Монблана, с Эвереста… Книжки буду писать, фильмы снимать… Это тоже дело, ничем не хуже других. И, между прочим, таких как я людей среди молодежи – пруд пруди. Мы реально не знаем, чем нам заняться. Родители наши, насидевшись в эсэсэре на грошовых зарплатах, кинулись в разный бизнес, в первоначальное накопление капитала, душу отводят, подсчитывая рубли и доллары на своих банковских счетах. А мы уже привыкли, что у нас все есть, живем на всем готовом, и неплохо живем. Во всяком случае, в наших немудреных юношеских желаниях и забавах нам нет отказа. Конечно, я не могу купить виллу в Ницце или яхту в Испании, так и отец мой, банкир Сомов, не может, не миллиардер он. Но в стране ведь есть и дети миллиардеров! Думаете, их родители держат в черном теле? Это только Билл Гейтс отказал своим детям в наследстве, такие чудаки только в Америке есть, у нас их нет. Так неужели все эти мажоры сидят и мучаются вопросом: как нам жить? Каким бы общественно полезным трудом заняться?
Да, конечно, великий русский поэт Пушкин восклицал: «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы!» Да, декабристы выходили на площадь, а потом звенели кандалами, и их прекрасные жены и невесты шли за ними – «во глубину сибирских руд». Но они были дворяне, «голубые князья», «родовая честь», мания величия и все такое. Им за державу было обидно. Всерьез было обидно. Они ощущали себя почти вровень с царем. А мы кто? Из грязи в князи, кто успел, тот и съел. Старшее поколение успело расхватать обломки эсэсэра – кто больше, кто меньше, – на нашу долю, считай, ничего уже и не осталось. Ни ума, ни рук некуда приложить, все приватизировано. Вот и папуля мой молодец – банком обзавелся. Говорят, он и еще что-то имеет под полой, но этого он даже мне не раскрывает. Ну, ничего, время придет – раскроет.
Вот кроплю я над сим манускриптом, душу бумаге изливаю, облегчить ее пытаюсь, а душа все равно болит, все Леночка моя стоит перед глазами, с иронической улыбкой на колдовских губах. И зачем я ее встретил? Жил бы себе спокойно, бузил бы в кабаках, гонял по ночным улицам в компании таких же сумасшедших, катался бы на доске в компании других сумасшедших, крутил бы любовь с девчонками и был бы уверен, что «жизнь прекрасна и удивительна». Или все равно это было бы до поры, до времени? Все равно, рано или поздно я бы понял, что так жить нельзя, что Бог (наверное, Бог) дал мне таланты не для того, чтобы я прожигал их, как беспечный недоделанный сибарит? А вдруг было бы поздно?
Поневоле опять приходит на память школьный Печорин. Тоже ведь маялся, не находил себе дела по душе. А все потому что не встретилась на его пути такая Елена, ради которой он захотел бы изменить себя. А мне вот встретилась! И у меня еще есть шанс.
Ну, вот и подходит к концу мой «труд усердный». Много еще хотелось бы сказать самому себе, но времени уж нет - через два дня мы двигаем на Алтай. Команда подобралась лихая, упертая, все опытные бордеры, я – чуть не самый молодой. С Аксу есть две линии спуска, так что у нас два плана. План А – слететь прямо с вершины. Это основной. А запасной – план Б – по гребню. Гребень там довольно пологий, так что у кого очко сыграет, на вершине все равно не останется. С вертушкой отец договорился, она будет ждать нас в Горно-Алтайске. Все будет хоккей. Я начинаю Троянскую войну. Я завоюю Елену!»
С реки дул промозглый ветер; он теребил страницы рукописи, вырывал их из рук старца; капли начинающегося дождя расплывались на принтерной бумаге, размывали чернила букв. По серым, пергаментным щекам бывшего банкира тоже стекала влага. Он думал, что это капли дождя. Он был уверен, что уже давно разучился плакать.
- Мальчик! Мой бедный, глупый мальчик!..
* * *
…И еще сказано в мудрой книге: всему свое время. Время разбрасывать камни и время их собирать. И не дано нам угадать, чем отзовется наше слово и наше дело. А хочется. Хоть плачь!