Книга дождя

1

     Всю свою сознательную жизнь я – подсознательно  – занимался саморазрушением. Много где учился – но так и остался без высшего образования; пил; сидел в тюрьме по тяжкой статье. В настоящее время, в 47 лет, я нищий и бомж… Но теперь я кое-что понял. На самом деле я разрушал не свою личность – а только внешнюю оболочку, кокон; настоящее моё «я» растёт внутри.
     Раскольников после совершённого убийства, проходя по мосту, ощутил, как улетает куда-то высоко-высоко – и все нити, связывавшие его с человечеством, обрезаны ножницами безвозвратно, навсегда…
     Я это тоже почувствовал явственно. И хотя прошло уже без малого 20 лет, отчуждённость моя от людей, по-моему, только возросла. Всё, к чему они стремятся в жизни, что считают важным, значительным,  – для меня неинтересно и тягостно. Все их ценности как грошовая погремушка, и всё, чем они потрясают как священным, – кажется мне картонной молнией в руках постановочного Зевса.
     Но нет, это не книга про мой конфликт с человечеством. Это было бы слишком напыщенно. Это книга… про дождь. Ведь дождь – это то, что внутри; то, что нас всех объединяет.

2

     Когда отбывал наказание в одной из дальневосточных «командировок», пошёл там в школу. Просто чтобы время быстрее проходило. Хотя до этого успел поучиться в университете, в далёком Городе… Нашёл, таким образом, для себя хоть какую-то отдушину в однообразном тусклом существовании. В небольшом одноэтажном школьном здании пахло свежей краской, было непривычно тихо, чисто и празднично; по периметру закипали золотом заросли сирени.
     А ещё там работала молодая учительница физики Марина…
     Физика выпекалась в печи жарких взглядов, делилась на сдобные булочки, обтянутые джинсиками. Когда Марина (Анатольевна) поворачивалась к доске, наклонялась немного, за мелом или ещё за чем-то, класс замирал… Дождь цепенел за окном. Шум сердец, пульсация эрегированных пенисов в плену застиранных зековских штанов.
     Со мной ей, конечно, интереснее было общаться, чем с остальными. Иногда, когда она задерживалась, приходил после уроков, поболтать.
     В классе было холодно. Договорились с приятелем с местными умельцами, и они за энное количество универсальной валюты (чай, сигареты) сварганили обогреватель. Батарею. Железные трубы, внутри тэны. Шнур с вилкой для подключения в розетку. Аккуратные сварные швы, никакой протечки.
     – Ты знаешь, я не считаю себя вправе кого-то судить. У каждого, как говорится, своя жизнь и свой путь, – она говорила, чуточку растягивая гласные – и это тоже было чертовски мило и сексуально! – Ты думаешь, я здесь от хорошей жизни? Ну да, муж работает здесь, удобно. Зарплата повыше, чем в обычной школе…
     Дальше шли обычные сетования на свою судьбу. А я сидел и любовался этим изящным, красивым существом, словно по волшебству перенесённым в нашу серость из другой, яркой, праздничной, вольной жизни!
     Привезла как-то показать фотографии сынишки: вот он в маленьком матросском костюмчике – а вот в столь же миниатюрном гусарском доломане…
     Потом, вечностей где-то через сто, дверцу клетки всё-таки приоткрыли – и птичка выпорхнула на свободу! Ну я, то бишь. Помню, как ужасно давили сооружённые местными же умельцами ботинки. Нет, мама присылала модные тогда туфли с заострёнными носами, но они мне крайне не понравились. Пришлось «загнать» их за ту же самую местную валюту другому, более приобщённому к современным тенденциям моды сидельцу.
     Я уехал в свой город. На прощание оставил ей томик рассказов Борхеса, небольшую, нарядно оформленную в красных тонах книжицу.
     Первое письмо моё к ней было обычное, на бумаге. Потом стали переписываться по электронной почте: она по мере сил пыталась ликвидировать мою компьютерную безграмотность. Рассказывала в посланиях о новой работе, о семье, о детях (к тому времени родилась ещё дочь), о поездках на дачу, где она с удовольствием хозяйничала. О муже, как она однажды выразилась сгоряча, алкоголике и наркомане. О «любимой» свекрови.
     Потом был секс по телефону.
     У женщины как минимум три мини-портала в рай. И тот, что сзади – предмет самых тонких вожделений.
     Все мы взрослые люди, не надо ханжества. Да и «сексуальные революции» все отбушевали уже давным-давно. В том числе и в литературе.
     Выяснилось, что они с мужем давно практикуют этот вид соития, к обоюдному удовольствию. И когда, захлёстнутый нашими откровенными фантазиями, я бормотал полузадушенно: «теперь я хочу тебя в зад», – она мгновенно откликалась.
     – Хорошо! – и тут же с ходу придумывала, как именно.
Вообще, её эротическое воображение било безудержно, я лишь следовал бледной тенью по пятам.
     – Да, вот так, да… хорошо. Входи… – и медленно, нараспев: – Я наклоняюсь, протягиваю руку между ног и достаю до твоей мошонки. Обхватываю нежно её пальцами…
     Говорила, как это всё выглядит в реальности: домашние все спят, она сидит запершись на кухне, широко расставив ноги, одна – на низенькой табуреточке. Трогает себя. Подносила телефон к промежности, и я слышал завораживающее чмоканье – как чмоканье детских сапожек по осенней слякоти… Солнце мягко запуталось в волосах. Ветер и воспоминания. Её чуть припухлые губы полуоткрыты, будто выпускают из себя невинный и незримый возглас – как знак всепрощения и любви. Ко всем. Ко всему.
     Потом мы разругались из-за чего-то. То ли я что-то наговорил спьяну, то ли ещё что – не помню.

3

     Мне нравится жить так, будто до меня и не было никакой поэзии. Мне нравится думать, что это – моё изобретение. Ведь её столько во всём, чего касаются мои руки и взгляд! В ней самой нет людей – но есть их цветение.
     Вся моя жизнь проходила в тени домов, под сенью зданий. А улицы были как крёстный путь.
     Поэма моего бытия – она странная и печальная. В 13 лет я прочёл «Исповедь» Л. Н. Толстого. И для меня открылся тёмный, но завораживающий мир инсинуаций смерти, наполненных непостижимостью собственного отсутствия. В этом было что-то от детских ночных посиделок где-то в пионерском лагере или в деревне у бабушки, куда съезжалось много родни, много детворы. Когда те, что постарше, пугали младших страшными, душераздирающими историями. Сознание тогда смешивалось с темнотой, прерываемой лишь слабыми вспышками фонаря за окном, наполнялось ветром и сладкой жутью.
     Успокаивал дождь. Успокаивал рассвет, его предчувствие.

4

     Через два года после освобождения я женился. Родился сын. С женой познакомились на стройке: работали в одной бригаде штукатуров-маляров. Она была ровно на десять лет младше. Почти что девочка.
     Жили в старом полуразвалившемся двухэтажном деревянном доме, где из всех прорех глядели печальные, а то и трагические судьбы живших здесь прежде. Забегая чуть вперёд, скажу, что здесь же, на втором этаже, повесилась три или четыре года спустя мать жены. Совсем не старая ещё, миловидная женщина. Пила сильно, несмотря на всю внутреннюю борьбу свою и многочисленные «кодировки». Интересовалась магией: я видел книги, которые она собирала. Тогда, рано утром, когда нас с женой крикнули наверх, она, уже освобождённая от удавки, лежала на полу. Лицо опухло и едва заметно отливало синевой. Оно было безучастным ко всему, нездешним. И моё сознание не могло вобрать его в себя, ассимилировать: мысли как бы обтекали его, не касаясь…
     Дом окружали заросли вишни. Они подрагивали шаловливо днём, на солнце, – а ночью выглядели призрачно и таинственно. В огороженном самодельным забором дворике летом можно было разводить костёр, жарить шашлык, печь рыбу в железном «шарабане».
     – Есть такие купе двухместные, СВ. Вот были бы деньги… – мечтательно говорил я жене, – поехали бы с тобой по всем городам, в которых я бывал, которые люблю.
     Приводил названия. В голове вспыхивали яркие, чуть потускневшие от времени картинки.
     – Представь: за окошком леса, поля, полустанки, большие станции… Тебе столько всего нужно увидеть!.. И я бы трахал, трахал и трахал тебя!!
     Тогда ещё не прошло время нашего сексуального сумасшествия.
     Она улыбнулась:
     – Ну, к тому моменту ты насытишься уже мной…
     Мне это казалось невероятным.

     Туалет был на улице, один на несколько домов. Как-то пришлось наблюдать через проломанную в перегородке между «М» и «Ж» щель, как одна молодая незнакомая леди писяла, нисколько не смущаясь такой «обратной перспективой». Это было похоже на стекающие по золотому диску луны беспорядочные струи дождя…
     С работой было не очень хорошо. Я не удерживался долго на одном месте. Отчуждение в наших с женой семейных отношениях росло, оставляя в душе осадок горькой, бессильной и безнадёжной нежности и тоски. Пьянки, совместные и по отдельности, стали носить всё более затяжной и всё более психоделический характер. Она взяла моду заявляться всё позже и позже, порой под утро, а то и на следующий день. Я, если были деньги, тоже шёл в магазин и покупал пива. Телефон раз за разом отвечал заунывным: абонент недоступен… Я с болью смотрел на сына. Улыбался через силу, отвечая, хоть и невпопад, на его лепет.
     – Папа, а почему вода на небе?
     – Ну, это дождь… Деревья, травка, цветы – они ведь тоже хотят пить. И вот природа берёт золотистую лейку, вот как у тебя, только большую, и начинает поливать землю живительной влагой…
     У малыша был сосредоточенный, серьёзный вид. Такой забавный! Многие утверждали, что мы с ним – ну прям одно лицо…
     – Природа – это тётенька?
     – Ну как тебе сказать… Да, она тоже живая, как мы с тобой. У неё есть душа.
     – А она красивая? Как мама?
     Я видел, что ему не хватает любви, материнской любви и внимания. Тогда она, конечно, не могла ещё знать, что придёт время – и это она начнёт обижаться на недостаток внимания со стороны сына-подростка. Я старался быть хорошим отцом – и всё же больше был погружён в собственные переживания, в свои поиски истины, поиски ответов.
     Недели, месяца сливались в годы, пахнущие дождём и подгнивающей древесиной. Это было похоже на ускоренную перемотку на видеомагнитофоне. Хотя видеомагнитофоны к тому времени уже превращались в допотопных монстров, на смену им приходили DVD… Наш с супругой разлад становился всё очевидней.
     Мало что из этого мелькания серых, лишь иногда вспыхивающих ярко и загадочно кадров оставалось в сердце, в памяти. Рассказы о детстве, воспоминания… Покупка ноутбука для меня… Скандалы… «Куда ты пошёл?.. Не уходи, обними меня…»… Всё хорошее постепенно вытесняла какая-то удушливая чернота. Как в дурном сне, когда не можешь проснуться. Или как в лабиринте, когда с каждым шагом всё больше и больше осознаёшь, что свернул не туда. Само собой разумеется, это мужчина должен вести женщину по жизни. Если хватает сил. Если ты не переоценил свои силы.
     Были подруги жены. Были какие-то безумные ночи, окрашенные похотью, какие-то безумные люди. Драки. В пьяном виде я терял координацию движений и, как правило, проигрывал. И потом по неделям на меня пялилась из зеркала исковерканная, вся в синяках и кровоподтёках, опухшая физиономия… Была молодая семейная пара, с которой дружили, собирались вместе по праздникам. Кристина. Её огромные глаза и головокружительной красоты попа, всей прелести которой узнать не довелось. Её неожиданно пробудившийся ко мне интерес: «А Дима тоже придёт?»…
     Были серые дождливые утра. Занавески покачивались как паруса летящей по кругу Земли. Я приоткрывал дверцу печки и отрыв наиболее жирный «бычок», прикуривал, щёлкнув зажигалкой. Руки дрожали. Мутило, к горлу подступала тошнота. И физическая, и та, по Сартру.
     Мой светлый, искрящийся Путь, где ты?..
     Рано или поздно это должно было закончиться. Я ушёл поздно вечером, скорее даже, ночью. Оглядел последний раз «внутреннее убранство» дома, который был мне приютом в течение долгих шести лет. Укол был почти физическим, болезненным. На секунду захотелось остаться… На улице было дождливо и ветрено, капли падали как слёзы. Сына, конечно, не бросил совсем. Опять-таки забегая вперёд, скажу, что вот он, спит в соседней комнате пусть и не нашей, съёмной квартиры. Сейчас ему 11. Жена бывшая частенько нас навещает, помогает материально. Какая там атмосфера царит в её новой семье – не знаю, не мне судить.

5

     Христа я чту – но христианство для меня чудовищно, тягостно. Дело не в ужасах Средневековья и не в сказочных нелепостях – а в бесплодии. В духовном иждивенчестве, которое оно взращивает в тебе, бредущий по пустыням мегаполисов человек дождя. Не складывай свои надежды на чей-то холодный алтарь! Никто не придёт и не спасёт тебя – пока ты не разбудишь свою собственную вселенную, не станешь собственным взрывом!
     Ехал как-то недавно в машине, пассажиром. Играла магнитола. И в куче словесно-музыкальной белиберды, именуемой русским рэпом, наткнулся на жемчужину. Парень с энергией, с нажимом проговорил-пропел: Именно ты рождён изменить этот мир!.. И баста.
     Вот это по-нашему!
     Я не думаю даже, что вот это обещанное второе пришествие Христа – это обязательно какая-то конкретная личность. Ницшевский Заратустра – чем не второе пришествие?? Или Нео из фильма «Матрица»? Может быть, имелось в виду, что любой, самый обычный человек осознает в себе это ослепительное начало.
     Лично я говорю – хватит! Сколько можно уже умирать?? Пора разорвать этот глупейший круг сансары.

6

     Я мечтаю снять фильм. Да, фильм про дождь. Про дождь, падающий в небо: ведь оно везде. Особенно много его в нежных девичьих руках и смеющемся взгляде той, которую любишь.
     Мне нравится ощущать, как пахнут букеты свежесрезанного смеха. Девушка идёт по улице, по дороге в май. Я вырастаю в её глазах до значения нерасшифрованного иероглифа. Наши взгляды встречаются: это магическое, чёрно-белое пересечение инь и янь вспыхивает. Весь воздух наэлектризован и наполнен эротикой.
     Ветер взвихрил листву. Это зелёное золото падает на блестящие рыжие трамваи.
     Я не один год проработал водителем трамвая. Да кем только не работал в своей жизни!
     А ещё очень много было в прожитом поездов, вокзалов и залов ожидания. Были лёгкие и тёплые слова. Такие упали в слух, снежные, когда-то слова: «Я просто представить не могу, просто в голове не укладывается, как бы я могла быть с кем-то ещё, кроме тебя!»… Нам по двадцать с небольшим. Мы приехали вместе в Город, сначала снимали комнату, но потом финансы закончились. Я вернулся в общежитие, хотя к этому времени уже не учился в универе. Но приютили. Её же приютила какая-то подружка.
     Стук в дверь. Она врывается, вся промокшая: на улице моросит. А ведь я только что думал о ней! В комнате как раз никого. Я валяюсь на кровати. Как она хороша!.. Болтает что-то, щебечет.
     – Иди сюда.
     Подходит с загадочной полу-улыбкой. Раскрытая книга на столе обложкой вверх. Рассеянный свет; плачущие листья покачиваются за оконным стеклом. Я взволнован. Её холодные руки, влажные светлые волосы. Я будто плаваю в пустоте, по которой скользят оборванные лепестки минут. Жадные объятия, торопливое раздевание. Жадные поцелуи. Её с неподдающейся пуговицей джинсовые шорты. Наконец я вхожу в неё своей пульсирующей плотью – как в саму свежесть, в дождливую весну.
     Вскоре мы расстались. Она уехала, весенняя девочка. Обратно к нам, на нашу общую малую родину, на другой конец страны. У неё была привычка смешно морщить носик, и ещё она бредила Прибалтикой, в которой бывала… Потом ещё встречались несколько раз – гораздо, гораздо позже, когда обоим было уже за сорок. Но это уже другая, донельзя грустная история.

     Нас всегда тянет к женщинам. Женщин – к мужчинам. Почему-то это кажется очень важным: найти своего человечка, свою недостающую часть, зеркало, в котором твоё «я» отражалось бы наиболее полно. Ведь и то, – или тот – кого мы называем Богом, тоже разделён на Ты и Я. Трудно быть всем сразу: как ты узнаешь, кто ты, и вообще что ты есть – если некому посмотреть на тебя со стороны?

     Я тоже много раз уезжал из Города и приезжал снова. В молодости. Потом уехал, точнее, увезли меня, надолго. Был громадный перерыв в расписании наших свиданий. И вот я снова здесь, уже через несколько лет после развода с женой. Один. Мне 45. Не могу поверить, что всё это происходит в реальности. Я так мечтал когда-нибудь вернуться сюда! Здесь повсюду встаёт, как храм, всплескивает видениями-орфеями моя студенческая заря! Сейчас уже за полдень перевалила жизнь моя – но восприятие столь же свежо, столь же первозданно: ещё и усиленное взрослостью, отточенностью интеллекта... Жаль, сына нет рядом – но я уверен, что это временно. Внутри постоянно наигрывает какая-то щемящая мелодия, что-то вроде «йестудэй». Я ещё не знаю, что меньше чем через два года тяжело заболеет мама, и мне срочно придётся вернуться в родной город.
     Денег, как всегда, ноль. Позвонил бывшему однокурснику, другу юности, с просьбой занять хотя бы тысчонку. Странно было слышать через столько лет знакомый голос:
     – Оо, привет, Димыч!!.. Да, я понял. Слушай, старик, извини, ты же знаешь: у меня от первого брака сын, здоровый уже балбес, и сейчас вот жена беременна… Сейчас ну никак…
     Мне почему-то неловко. Я уже пожалел, что побеспокоил человека, да ещё в такой уверенности, что не откажет… Поздравил с ожидаемым прибавлением в семействе. Отключившись, обозвал в сердцах самого себя идиотом.
     Работаю. Вписываюсь в общую схему жизни: надо ж кем-то быть, чем-то питаться, где-то ночевать, писать, думать. Думать о том, как несовершенна эта самая схема: контуры всеобщего безумия и самоотчуждения.
     Несмотря на немалый стаж трамвайный, водительский, здесь назначили стажировку. Как и всем приезжим. Сложные перекрёстки, большое движение; ротозеи-пешеходы. Лето обливает всё лучистым сиянием: я верю в Город как в сбывающийся на глазах миф! Жарко. Инструктор – мужчина за 60, настоящий профи; очень энергичный, с живым блеском в глазах. Всю смену вдвоём в кабине – поневоле разговоришься, о том, о сём. На второй или третий день, как только тронулись от остановки, он предложил, сам:
     – У тебя как с деньгами-то, Дима?
     Я промямлил, что не очень-то, но, в принципе, не так уж совсем, чтобы… Хотя было «совсем».
     – Может, занять тебе? Сколько тебе, пять тысяч хватит? Там уже с зарплаты рассчитаешься.
     Я согласился, смотря на бегущие вдоль ограждения рельсы. Обожгло каким-то неприкаянным стыдом воспоминание о недавнем звонке в прошлое. Глупо, но захотелось расплакаться. Но внутренний, закалённый годами бесстрастный индеец во мне оказался начеку!
     Всё изнашивается, ветшает с годами, даже дружба. Кстати, позже этот же товарищ, однокашник мой, ввёл меня в круг очень интересных, творческих людей. Арт-кафе «Африка», где они собирались, приветил и меня в живительной тени своего оазиса. Так много музыки, стихов… абрикосовая тишина времени. Я у микрофона на небольшой сцене, со своими зарифмованными, может, не очень умело, чудесами бытия… Это было здорово! Так что…
     Море поэзии – как вода залива: жгучая и странная.
     Риторический вопрос: разве может человек, на совести которого чья-то смерть, писать стихи? Хорошие стихи? Вообще привнести что-то в сокровищницу духа? Или прав Пушкин, «наше всё», что гений и злодейство – две вещи несовместные?
     Но, во-первых, не стоит, думаю, воспринимать всё сказанное даже самым громким авторитетом за истину в последней инстанции. А во-вторых: разве я злодей? Просто слишком полным было всегда моё дождливое сердце.
     Вопросы о том, кому рождаться, а кому умирать, – не в нашем ведоме. Они решаются в других сферах. Каждый идёт по следам своей судьбы. И каждый сам в ответе за свою жизнь. И даже за свою смерть. Не отнимайте ни у кого это священное право – ведь тогда вы отнимете и высшую гордость, какая есть у смертного!

7

     Религия и наука – это, в общем-то, две стороны одной медали. То же иждивенчество – только возведённое в квадрат: потому что всё, казалось бы, вещественно, наглядно, убедительно. А что? Мне, обывателю, ни о чём не нужно беспокоиться! Кучка посвящённых, учёных мужей, копаются там потихоньку – и рано или поздно до всего докопаются, и нагрянет безоблачное будущее.
     Я не верю. Я не верю вам, учёные мужи. Я вижу деревья и дома, окружённые деревьями; броско сервированные столы и смеющихся женщин. Над ними облака. Вокруг – цветовая гамма ощущений и чувств и мелодичная грусть городских пейзажей. Я протягиваю руку к сердцу мироздания – а вы подсовываете мне таблицы и микроскопы. Бактерии, и ещё глубже – атомы, в них всё дело, говорите вы. Это какой-то странный, невидимый мир – но он, оказывается, управляет миром внешним, видимым. Свойства целого вы объясняете, исходя из свойств составляющих его частей… А не логичнее ли было бы поступать наоборот??
     Вы расщепляете материю в поисках истины… Есть ли она там?
     Люди, те, кто повнимательней, я хочу вас поздравить: вас провели, надули! Научное истолкование мира победоносно завершено. Окончательный его итог заключается в том, что всё состоит… из пустоты. Расстояние между ядром атома и частицами, которые летают вокруг, – примерно такое же, как между Солнцем и планетами. Между ними – просто огромное Ничто. Да и сами эти частицы – разве они «твёрдые», разве они – материя, в том смысле, какое мы привыкли вкладывать в это слово?
     Самое забавное, что наука чрезвычайно эффективна. Всё работает. Телефоны бренькают, космические корабли бороздят всё, что им положено бороздить. Но люди не становятся счастливее. Даже сколько-нибудь разумнее не становятся.
     Всё работает… А вдруг это тот же самый пресловутый вопрос веры? Которая, будучи даже меньше горчичного зерна, как известно, способна сдвинуть горы. Так почему бы ей не поднять корабль в небо?
     И кроме того: может оказаться так, что все эти технические изобретения – просто-напросто костыли для того, кто и не подозревает, что преспокойно умеет ходить.

8

     Я лицом к лицу с Городом. Один на один. Город и дождь – как два брата-близнеца.
     Да, несмотря на все эти поэтические вечера и культурные мероприятия, на завязавшиеся и восстановленные знакомства, я по-прежнему один. По большому счёту. Иногда я думаю: следует полюбить своё одиночество. Нарядить в прохладные одежды и увесить дикарскими амулетами. Пусть, острые, колют душу: раз есть боль – значит ты жив… а в этом есть своя варварская, сумасшедшая радость!
     Город – это зеркало моего ошеломляющего бессмертия.
     Да, зеркало… Помнится, раньше мир был маленький, он помещался у меня в груди. Теперь мне приходится сеять его, как смех. Лужи пузырятся от семени. Снег сеется мелкой пылью.
     Я стою один посреди пустыни Города как инок, отшельник – и ветер рвёт полы моего бурнуса.
     Захожу в метро. Толстобрюхий охранник, выйдя из транса, вдруг приглашает меня пройти сквозь воротца с металлоискателем. Неожиданная и необъяснимая ярость захлёстывает. Послушно пройдя всё же, спрашиваю резко:
     – А других чего не проверяете? Или что, морда лица моя не понравилась? – и уже входя на эскалатор, полуобернувшись: – Ублюдок!
     И уже проваливаясь, несомый механической лентой, под землю, прихожу в себя. Стыдно как-то и неприятно. Спрашиваю себя: «Ну ты чего? Человек же просто исполняет свои обязанности!». Вспоминаю смущённое выражение его лица – и становится ещё хуже. Но уже ничего не исправишь… Или исправишь – но уже в каком-то другом срезе пространственно-временного континуума?
     Интересно, если б дался шанс прокрутить этот эпизод в реальности ещё раз, как бы я поступил? Наверно, проявил бы просто индейскую, самурайскую выдержку и хладнокровие, не стал бы ронять себя.
     Наверху день. Простой и мягкий. Слепленный из воспоминаний и ещё чего-то, неуловимого. Брусчатка как соты, как ячейки памяти; площади распахнуты, как книги. Я пытаюсь все изыски и блеск, рассыпанные по линиям кварталов, свести к общему знаменателю. Нащупать корень этой разномастной и разностилевой гармонии. Всё дело в азарте! Всё дело в стремлении вдохнуть как можно больше солнца в дела своих рук. Солнца и ветра.
     Город пишет письма в своё детство. Он не хочет быть взрослым – но приходится одевать строгую ливрею соборов, стоять благоговейно на заутрене, свежея водами реки в артериях и лёгком сердце. Иногда он вспоминает про меня – идущего там, где нас с ним настигло застывшее в парках лето. Оно листвой и окаменевшим блюзом разливается кругом. Кто-то протягивает рекламку… вздрагивают стеклянные двери… хроника дня замедляется, загустевает похожим на лотос средостением минут… Это не просто улицы, с накипью примет быта и безличного истеблишмента – нет, это ёмкие, как наскальная живопись, знаки, и напоминания о будущем. Напоминания о том, как же много всего ещё недосказано, недосоздано, недоосмыслено творческим разумом! Всё просит полноты и… несбыточности. У продавщицы мороженого такой вид, словно она на заре нового серебряного века, театрализованного армагеддона… Внутри щёлкает какой-то тумблер – и всё напряжение исчезает. Я в древесно-солнечном коконе света и людских взглядов. Меня пронизывает непривычное ощущение, что несмотря ни на что, я всё-таки один из вас.
     Кто вы, незнакомцы? Персонажи моего опечаленного и отягощённого вечностью сна? Когда вы скользите белыми парусниками, как по каналам, по улицам Города, остановите свой полдень. Почувствуйте в глазах золотое молчание. Я бы хотел стать невидимкой и бродить между вашими готическими мечтами. Вон – сбылось чьё-то торжество, высится воздушной, как торт, вычурной громадой дома. Кто-то корпел над этим архитектурным проектом, кто-то тесал эти камни, кто-то надрывался и недоедал… но кажется: ничего этого не было. Просто дух музыки одномоментно запечатлел сам себя, изящный, величественный и живой! Гулкое эхо шагов летит за мной накидкой Суламифи…
     Великолепие перетекает в великолепие. Буйство фантазии. Витые ограды, скверы, ротонды. Помпезные старинные правительственные здания. Пустота и глянец. Ветер и вздымающиеся надкрылья юбчонок. Кто-то говорит о постструктурализме – а кто-то, похожий на грязного панка, с вызывающим выражением на физиономии, сидит на ступеньках с картонным воззванием: «Дайте денег на бухло»! Чёрт возьми, были бы деньги, лишние, дал бы. За искренность!
     В парикмахерской девушка стрижёт меня за смехотворно маленькую сумму. Миниатюрная, милая, тёмненькая. Представилась Валентиной. Прикосновения её рук как ток, как солнце. Очень приятно: как тающий вечер после жаркого дня. В полуподвальном уютном помещении свет кажется просеянным сквозь стихотворение Йетса. Отвешиваю ей неуклюжий комплимент и по поводу внешности, и по поводу профессионализма. Вспыхнула от удовольствия:
     – Да, я уже девять лет работаю!..
     Но знаю – мы с ней движемся по разным орбитам: мне никогда не войти в её пространство, не ощутить её живого дыхания, не прикоснуться светом к сердцу. Она, как и все вокруг, словно за невидимым стеклом моей астральной, урбанистической, межзвёздной тоски. Повсюду железобетонные, никелированные цветы недо-жизни.
     Комната, где я живу, напоминает комнату Раскольникова: тоже узкая и длинная. Но побольше. И потолки высоченные. Чтобы поменять лампочку, приходится тащить стремянку. Когда перебрался сюда из общежития трампарка, где остановился по приезде, первым делом рухнул на кровать. Тишина. Блаженство. Детские возгласы где-то вдалеке, на улице. Белые тюлевые занавески, свежий воздух весь прошит золотыми нитями. Чья-то чужая дверь скрипнула, шаги прошли по длинному коридору на кухню. Я словно Мастер, которому дарован покой, – но без Маргариты. Я вступаю в новую эру.

     Опять дождь. Тупое и бессмысленное слово: любовь – но она так жгуче стекает по внутренностям. Безнадёжно, бессмысленно. Она осталась там, за тысячью километров. Не знаю, чего было больше: притяжения Города – или стремления сбежать от этой безнадёжности.
     Года три как познакомились. Рыжая. Я таких ярких ещё не видел! Даже не накрашенная – ярче сотен разрисованных других. И в характере что-то от дикой розы, впивающейся глубоко в подсознание и в жалость.
     Всегда так было. Кто нравился мне – воротили нос. Те, кто любили меня, – не вызывали во мне ответных чувств. Бывали и исключения из этого правила – но очень ненадолго.
     «Я помню, как всё начиналось» – поёт Машина Времени, некогда супер-популярная группа.
     В школе я был почти вундеркинд. Хоть и дурацкое слово. На год раньше пошёл в первый класс. Спасибо первой учительнице – а то бы не взяли. В конце 7-го класса, побуждаемый и вдохновлённый отцом, который хотел сделать из меня необыкновенного человека, сдал экстерном экзамены за 8-й. И в 13 лет уже выпорхнул из отчего дома (не так уж надолго) и поступил в техникум в другом городе. Который тоже, конечно же, не закончил.
     Это был Авиационный техникум. Парни поступали туда в основном на самолётостроение. А на факультете программирования учились в подавляющем большинстве девчонки, и на нашем «программистском» этаже в общежитии не было даже мужского туалета. Приходилось подыматься наверх к «самолётчикам» и тащиться ещё в самый конец коридора, поворачивающего налево буквой «г».
     В общаге у меня был друг, второкурсник Витька. Это был странноватый, немного нелюдимый подросток с густой вздыбленной светлой шевелюрой и лицом грустного кроманьонца. Но глаза были тёплыми, живыми, умными. Ходили вместе в кино, просто гуляли по городу, разговаривали обо всём, мечтали. Пили пепси-колу, которая в моём городе не продавалась, объедались кукурузными хлопьями. Спорили. Витька, в отличие от меня, считал почему-то, что мыть голову под душем шампунем три раза подряд – это излишество. Ну, и вообще имел, казалось, на всё какие-то свои оригинальные взгляды.
     – Знаешь, Димка, – проронил он однажды без улыбки, листая рассеянно журнал с каким-то фантастическим рассказом. Там были очень прикольные картинки, – тебе хоть и 13, но ты гораздо интеллектуальнее Холодова. С тобой интереснее общаться.
     Холодов – мой сосед по комнате: высокий плечистый 16-тилетний парень, Витькин однокурсник. Он играл на гитаре, знал толк в девочках, чаще всего вечерами подолгу «зависал» на общежитских вечеринках.
     Для нас с Витькой девушки и секс были манящей тайной за семью печатями.
     Был какой-то праздник. И наверху гремела развесёлая дискотека. Много чаю выпили – и пошли вдвоём по малой нужде, на «вражескую территорию». Самолётчики к нам несколько пренебрежительно относились. Девчонки, парни, двигающиеся ритмично тела, музыка, пьяный хохот. Ночь в окнах с морзянкой огней. В туалете, где глаза щипало от сигаретного дыма, скопилась очередь. Жёлтый больничный свет. Мы стояли, переминаясь неловко с ноги на ногу.
     Резко распахнулась дверца кабинки, и оттуда, застёгивая ширинку, вывалился здоровенный, отслуживший уже в армии бугай с мутными глазами и металлической «фиксой» во рту. Увидав Витьку, осклабился:
     – Ну чё ты, гном?!.. Обоссался? – неприятная усмешка исказила его затуманенный фейс. – Сосать будешь??
     Что там в его и так-то не очень светлой, да ещё и отравленной парами алкоголя башке творилось – одному богу известно. Или чёрту. Не дождавшись ответа, он коротким резким ударом ткнул кулаком в лицо испуганного мальца. Звук получился глухой, нутряной. Светловолосая голова механически, безжизненно, как у манекена, дёрнулась в сторону и спружинила обратно. В моей реальности мгновенно образовался зияющий провал, чёрная воронка, откуда пахнуло смертью и разложением.
     – Воды в рот набрал?.. Я тебя спрашиваю: будешь сосать?!
     Последовал ещё один удар. И ещё. Было страшно. Заплёванный жёлтый кафель и выкрашенные зелёной краской стены плыли перед глазами. Слёзы душили от сознания собственного бессилия. Было страшно и обидно за друга. «Фиксатый» представлялся великаном. Я и на уроках физкультуры-то всегда стоял последним в шеренге. Вернее, мы много лет делили «лидерство с конца» с одним мальчиком, Владиком: то я его перерасту немного, то он меня. Кстати сказать, уже будучи взрослым, он так особо и не вырос.
     Витька был растерян и ошеломлён, но трусости не проявил. Не сказал: да.
     – Да ладно, Санёк, хорош, пойдём! Там уже чувихи скисли, наверно, – прекратил дикую сцену один из дружков глумящегося над малолетками садиста.
     Мы, конечно, пожаловались потом нашим взрослым, тоже после армии, товарищам с факультета. Соседям Витьки по комнате – старшекурсникам. У них много знакомых, друзей было на верхнем этаже. Но Витьку не особо любили. Даже свои. И дело так и «спустили на тормозах».
     Произошедшее даже как-то сблизило нас ещё больше. С Витькой было интересно и легко. Он довольно много читал, сочинял даже. Но когда в его опусах встречалось что-либо про любовь – это было немного смешно, нелепо и напыщенно. Но я не подавал виду. С его щедрой руки я открыл для себя несколько новых имён, авторов.
     Этот год вообще был во многом переломным для меня. Хроника моего взросления набирала обороты – и окрашивала всё в незабываемые, свежие и пронизывающие до глубины тона.
     Дождь спрятался под маской снега. Он превращался в утро, в вечер, а днём лежал совсем тихо и светло – и казался декорацией легенды о Тиле Уленшпигеле. И 13-тилетний человечек выглядел на его фоне совсем маленьким. На фоне снега и монументально-неказистых серых сталинских построек. А жизнь, как задумчивый Солярис, порождала людей и задумчивых собак, дворников и строгих преподавательниц в очках, принцесс-девчонок – недоступных, смешливых, озорных, а иногда грустных и таинственных.
     Помню: посылка с вещами из дома задержалась. И я иду на почту по свежевыпавшему снегу в летних кроссовках, скольжу по обледеневшим лужам. Холодно. Курточка тоненькая. А с деревьев ещё не все листья облетели. И они выглядят красиво и печально, а ещё – драгоценно и неповторимо, как отрочество.
     Ко мне относились хорошо. Девочки подкармливали меня. Одна, хохотушка, зеленоглазая, с волнистыми волосами и крупноватой для её возраста грудью, Оля, привечала:
     – Ну, проходи, проходи, садись. Не стесняйся… Будешь суп?
     Я кивал утвердительно.
     Она подносила тарелку к столу, на котором тикал небольшой будильник, чуть наклонялась – и пуговка на белой нейлоновой блузке расстёгивалась сама на выпирающем бюсте.
     – Ой, извини!.. – спохватывалась она, оправляясь и стреляя глазищами прямо мне в сердце. Соседки по комнате, кто сидя на кровати, кто возлежа с книжкой в руках, тоже заливались смехом. Всё было звучно наполнено светом, всё подрагивало от дразнящих вибраций игры, от ошеломляющих предчувствий. Я сидел весь пунцовый. Потом, чувствуя, что привычные движения даются с трудом, начинал есть.
     Это было какое-то чудно`е время – как в космосе, в невесомости. Там, в техникумовском общежитии, я научился брать первые аккорды на гитаре. Поговаривали, что когда по случаю смерти Брежнева объявили всеобщий траур, руководство техникума предприняло рейд по общаге. И декан, – или как там эта должность называется – застав одного студента за игрой на гитаре, вырвал её у того из рук и разбил об голову нарушителя! Байки, по-моему… Там же и тогда я впервые попробовал алкоголь: это было дешёвое яблочное вино по рупь восемьдесят. Да, алкоголь… В те времена я ещё не знал, что это станет моим проклятием.
     Как-то вечером Холодова не было – упёрся опять на гулянку. Мне не спалось. «А снег кружится, летает, летает…», – пелось где-то. Снег сыпался с ладоней смеющихся дней. Мир будней незримо, как Оле Лукойе, стоял за спиной и тоже тихонько посмеивался. Смех и снег были как новогоднее конфетти. Как будто неведомый мастер рассыпа`л щедро свои призрачные шедевры, белые звёздочки, чей век – это краткий миг падения. В неоновые грёзы фонарей.
     В дверь постучали. Я подскочил. Кто это, в такое время?
     Это была Оля.
     – Привет! Не спишь?.. Можно?
     Я посторонился. Она обескураживающее улыбалась, и от неё немного пахло спиртным – или мне показалось.
     – Ты один? А где твой… А, понятно. Ну чего ты застыл как привидение? Мне что, зайти к тебе в гости нельзя?!
     – Да нет! Что ты! – я засуетился. – Проходи, конечно! Можно чайник поставить. Хочешь?
     – Нет… не надо. Давай просто поболтаем посидим.
     Она прошлась кошачьими шагами, подошла к окну. Приглушённая расстоянием, стенами, по-прежнему звучала белая музыка. В её зрачках тоже полетели снежинки. Волосы лежали как причудливые сугробы, разметаемые ветром. Та же, знакомая блузка, юбчонка.
     Говорила в основном она. Я как зачарованный сидел и слушал. По всей видимости, ей надо было выговориться. В её рассказе фигурировала и родная школа, и родной посёлок, и какой-то наглый мальчишка, который обидел её, обозвал как-то незаслуженно – и она лихо отпинала его своими спортивными шузами. Тот запросил пощады. Я представлял «ПАЗик» с ней, сидящей внутри. Мотор чихает, ветка чиркнула по стеклу. Вот набрали скорость, по обочинам тянется жёлтая мать-и-мачеха… Даже рассказывая о чём-то не очень приятном, Оля улыбалась, ища сочувствия в моих кивках, отрывистых фразах, в моём обожающем взгляде.
     Конечно, если бы нынешнее моё сознание поместить туда, в то тело меня подростка, я бы нашёлся, что сказать, чтобы перевести разговор в более интимный регистр.
     Мог бы состояться такой примерно диалог. Я: Знаешь, ты самая красивая на нашем потоке!
     Она, помолчав: Правда?
     Я: Конечно! И ты так взросло выглядишь… В смысле, грудь… и вообще…
     Она: Ну ничё себе!! А я думала, ты такой скромный!
     Я, поспешно: Да нет, ты не подумай ничего такого!.. Я просто…
     Она: Да ладно, ладно, не смущайся! Я же вижу, как ты реагируешь на меня, когда заходишь в гости…
     Молчание.
     Она: А ты вообще видал сиськи когда-нибудь?
     Я: Нет.
     Она: А хотел бы посмотреть?
     Я: Ну не знаю… Да, хотел бы.
     Она, едва заметно улыбнувшись, покрутив пальцами прядку волос и пристально посмотрев на неё: А тебе что из музыки нравится?
     Я в замешательстве.
     Она, рассмеявшись: Да ладно тебе, я так… Хорошо, я покажу тебе. Но только в лифчике. Договорились?
     Я: Да!
     Может, и её саму волновала моя неопытность, мой чистый восторг. 15. Аромат Джульетты… Но ничего такого не произошло. Она казалась каким-то необычным существом – почти нездешним. Черты её, как будто выдохнутые заснеженным пространством и застывшие переменчивой красотой, внушали благоговение. Когда непослушный, живущий сам по себе член всё же набухал под шортами, я боялся, чтоб она этого не заметила! Я просто не знал, не мог представить, как можно решиться предложить девушке что-то такое… И как нужно действовать при этом.
     Она сидела ещё долго-долго. Соседа моего так и не было. Ушла, коснувшись и проведя на прощание легонько лепестковыми пальцами по плечу, по руке. Я ещё часа два вертелся в постели. Её глаза были совсем близко. Её улыбающиеся губы, её дыхание… шея, и ниже – две невероятные запретные выпуклости; её ноги… Наконец заснул. Не помню, что мне снилось, – но это забытое звучало нежно и властно.
     Что интересно: только очень юные девушки, наверно, способны проявлять симпатию, не смешанную с какими-то меркантильными соображениями. Симпатию в чистом виде.

9

     Общежитий тоже предостаточно было в моей биографии. В университетскую бытность в Городе одно время прям запоем вдруг начал глотать Достоевского. Почти всё у него: и Карамазовых, и Бесов. «Преступление» перечитал раз в третий. В зимние каникулы общага почти пустовала. Я читал день, вечер, ночь. Ранним утром закрывал книгу, одевался и шёл по проспекту несколько кварталов в дешёвую закусочную, которая, как я знал, была уже открыта. Брал молочную кашу, какао, пару сосисок. Потом по утреннему ледку, по проплешинам асфальта брёл не торопясь обратно. Городской пейзаж декорациями моей мечты медленно проплывал мимо. Ветви деревьев и тени тишины трепетали на грани пробуждения. Очень свежо было, и уже загоралось солнце сквозь дымку, отсвечивая в стёклах, в сосульках, в гранях моих разбитых мыслей. Их невозможно было собрать воедино и дать себе какой-то внятный отчёт в них – что-то очень важное, громадное совершалось глубоко внутри, незримо.
     Подымался на четвёртый этаж, в свою комнату, и ложился спать. Сны были странными. Едва проснувшись и сбегав в туалет, вновь погружался в чтение.

     И сейчас Город – как большая светлая рана на теле снега. Троллейбусы тянут свои тонкие руки вверх и касаются облаков. На лицах стариков, переживших тяжёлые военные годы, – терпеливая скорбь.
     Снежинки тихо звенят обещаниями, словами любви, клятвами в верности. Укрывают всё вокруг тонкими сновидениями. Швейцар в ливрее у тяжёлой позолочённой двери. Мнится, что оттуда выплывает запах дорогого кофе и шелест бумажных встреч. Там кто-то помнит имя розы и код да Винчи. Но не помнит своих рук… Городские кварталы, вечерея, превращаются в орган для ожившего снежной пеленой Баха.
     Я сижу на скамье в Евангелической церкви и слушаю музыку. Так много чего-то чувственно-одухотворённого в воздухе! Сотни лиц, жестов, беззвучных фраз мелькают под сводами моего временно католического мозга. Вишня и жасмин – и прозрачная летняя река. Всё смешалось, не смешиваясь.
     Мне хочется чистоты и правды. Мне хочется, чтобы снег открыл во мне какую-то новую сущность, дал новое имя. Я вспоминаю ангелоподобное лицо Микки Рурка в фильме «Франциск», то, как они с друзьями катались голые по снежной целине, хохоча. И меня не покидает ощущение чуда, которое таится в каждом стрельчатом окне и перенасыщенном фантазией фасаде, в каждом мелодичном девичьем возгласе. Столько людей вокруг! И каждый плывёт в своём собственном времени, отсчитывающем явь и смысл, в своей собственной реке становления.
     Я хватаюсь за скользкое, подрагивающее в тёмной воде бревно. Я вижу далёкий маячок. Этот маячок – мысль, которая гласит: человек – это всего лишь набросок, проект, требующий осуществления. Но для этого всё же следует помнить, что нас пока ещё нет.
     Эскалатор. Поземная людская река: Стикс мегаполисов. Отзвуки баховских взрывов на периферии сознания. Я отпираю дверь и вхожу к себе. Впиваюсь невидящим взглядом в экран окна.

     Перед сменой ко мне в кабину трамвая запрыгивает девушка, наш «маленький начальник», при должности – несмотря на молодость: 32 года. Водитель-наставник. Инструктаж провести по недавно внедрённому коммуникативному устройству, которыми, непонятно зачем, оснащают наши рабочие места. Толку от них – ноль. Но не в этом дело.
     – Уже едешь?
     – Да нет, ещё время есть.
     От неё пахнет утром и ромашками. Мы пересекались и раньше, здоровались, обсуждали какие-то рабочие моменты. Иногда она заигрывала со мной, сама не замечая, видимо, по уже глубоко укоренившейся привычке.
     Я сижу на своём сиденье. Экранчик «Говорящего города» у окна, обрызнутого жемчужинками утренней росы. Ей приходится, объясняя как им пользоваться, наклониться сильно и практически лечь грудью, обтянутой форменным свитером, мне на руку. Я в сладостном оцепенении. Кажется, что-то подобное уже было когда-то… Всё, ещё непроснувшееся многоголосье Города, все его нотки-мотыльки порхают в животе.
     –  Ну, ты понял?
     – Ага, – отвечаю я, витая где-то в облаках.
     Она, отпрянув, мгновенно оценивает обстановку, всю её двусмысленность и пикантность. Мы проваливаемся на миг в Иное и оказываемся на заре творения: она, первая женщина, обнажённая, соблазнительная и прекрасная, как сама жизнь, – и я, с копьём наперевес, готовый ворваться в её яблоневую тайну…
     – Да иди ты к чёрту!! – восклицает моя собеседница, пряча улыбку, и стремглав выскакивает из вагона на землю. Прикосновение её груди, её волнующего тела так живо во мне! Минут через пять, по каким-то делам своим, опять проходит мимо. Я, открыв форточку, машу ей рукой, улыбаюсь. Она крутит пальцем у виска: дурак, мол! – и гордо отворачивается. Жизнь неожиданно начинает казаться такой загадочно-манящей, такой солнечной, такой классной!..
     Дальше следуют главки краткосрочного и непритязательного «служебного романа». Судьба распорядилась так, что эта прекрасная коллега моя через несколько недель оказалась в моей постели. Но встречи наши можно пересчитать на пальцах одной руки. У неё кто-то был.
     И вскоре она растворилась опять вдалеке, белой чайкой в серых муссонах и пассатах.
     Мягкие русые волосы, удивительные глаза. Как бы немного припухший чувственно рот с очень чистым, нежным, детским каким-то рисунком губ, уголки которых едва заметно, с налётом трагичности загибались книзу. Когда она была рядом, я смотрел на эту красивую головку и не мог понять, как можно её обидеть, унизить, ударить. Второй по счёту муж, с которым она не так давно развелась, однажды избил её так, что ей пришлось обратиться в больницу. Конечно, она вертихвостка. Может, и заслужила… И всё равно это неправильно!
     Заявлялась ко мне всегда неожиданно, часто ночью, часто «под шофэ». Звонила предварительно, естественно.
     Был её день рождения. Уже отгуляла, повеселилась с подругами, все разъехались по домам. Но душа моего «гусара в юбке» жаждала продолжения банкета! Денег у меня не было, но она, щедрая, всё равно утащила меня в свой любимый ночной бар, где-то совсем в другом районе.
     Там царил уютный полумрак. Длинные деревянные столы, цветные стёкла. Очень милые вежливые официантки. Наши цветы, которые ей надарили, несколько букетов, были незамедлительно поставлены в вазу с водой. Она была весела, но сквозила во всём её облике, в движениях, в голосе лёгкая усталость. Я пытался её целовать, но она уклонялась. Короткий подол задрался, я не удержался и приложил ладонь к соблазнительному нейлоновому треугольнику между ног. Она остановившимся взглядом с полу-улыбкой смотрела куда-то прямо перед собой…
     – Видишь тех двух девчонок с парнем? – решила она ни с того ни с сего пообсуждать посетителей. Время позднее: их было немного.
     – Да.
     – Сразу видно, что они просто раскручивают его: чтоб за всё платил. Но в конце концов ему ничего не обломится!
     Она ухмыльнулась.
     Я осторожно предположил:
     – Ну, ты, наверное, специалист в этих делах?
     Но она не заметила иронии – или сочла её чем-то несущественным.
     – В молодости…
     Подвыпившая, погрустневшая красавица моя погрузилась с головой в прошлое.
     – Мой первый муж был бандит, но он был очень хороший, справедливый.
     – Это от которого дочка?
     – Да… Мне когда 19 было, мы познакомились… Он мне говорил: тебя никто никогда не обидит, пока я с тобой. Катал меня на машине. Мчались по лесу, потом приезжали в шашлычку, где собирались его друзья. Ко мне все очень уважительно относились. А все девчонки завидовали мне!
     Она помолчала.
     – А потом его застрелили. Закрыл собой своего босса.
     Мы выпили молча. Бармен колдовал над чем-то за стойкой. Из жаровни вдруг вырвалось пламя, но тут же поутихло. Музыка была приятной, что-то современное.
     – Я не крутой, конечно, – подал я голос, – но ты мне тоже очень дорога. Я бы мог что-то новое привнести в твою жизнь.
     Она расхохоталась. Но и в издевательском смехе её звенели колокольчики.
     – Да ты просто старый неудачник!
     – Хм… Разве тебе не интересно со мной?
     Прелестница моя скривила губки. Обидно почему-то не было: мне было хорошо. Она была очень красива. Вспомнился первый день нашего сближения. Как сидели на лавочке, потягивая слабоалкогольный напиток из пластиковых стаканчиков, бутылка спрятана в пакет; как потянуло вечерней прохладой, и она, прижавшись к моему плечу, промурлыкала: «Ну обнимай меня уже, холодно!». Как после ехали в вагончике метро: я прижал её несильно к дверям, которые не открывались. Её грудь совсем вплотную, живот; моя нога покоится в её промежности. Одета очень эффектно: короткая кожаная курточка, высокие сапоги. Почти непрозрачное тёмное стекло удваивает нашу жизнь и жизнь наших случайных попутчиков, зашедших в эту подземную сказочную пещеру погреться у огня, сжечь старый пергамент. Мы покачиваемся легонько, как во время пантеистического действа, мистически-сосредоточенного полового акта…
     – Пойдём потанцуем! – вырвал меня из небытия голос моей «наставницы». Голос у неё очень милый, нежный, какой-то тоже детский. У Рыжей не такой. У неё он чуточку надтреснутый, как сломанная пластинка, – но тоже жутко сексуальный!
     Именинница танцевала ладно и самозабвенно – любо-дорого посмотреть! Едва различимо, чуточку полноватая попочка; короткое платье приоткрывает обтянутые блестящими колготками ноги. Я как медведь. Неподалёку ещё одна парочка, молодёжь.
     Посидели ещё немного, затем поехали в мою съёмную берлогу. В машине она сидела присмиревшая, притихшая, я бережно обнимал её плечи. Потом, в постели, началось обычное: «Давай просто полежим, поспим». А через несколько минут – её рука на моей груди, на животе, оттягивающая резинку трусов: дразнящая, юркая, божественная. Но только я предпринимаю активные ответные действия, как тут же натыкаюсь на её решительное «нет». И так несколько раз подряд, в разных вариациях! Вплоть до взгромождения на меня сверху и медленного, как в танце, скольжения бёдрами… Наконец мне разрешено поласкать её, запустив два пальца внутрь. Я должен нащупать таинственную точку «джи», а затем, в ритме ветра, выплыть наружу, к пуговке клитора. Туда и обратно. Я старательно следую всем инструкциям моего уже закатывающего, прикрывающего глазки ментора.
     Она не выдерживает и сама стягивает с себя трусы напрочь! Они кружевные, чёрные; они упали куда-то в море. Оно везде. Мы сами – море. Я поворачиваю её на бок и вставляю вместо пальцев член. Он входит легко: там уже всё готово! Она, исступлённая Психея, вытягивает руки вверх, закидывает за голову – и извиваясь как саламандра, как прилив, начинает насаживаться своим аппетитным задом. Я, просунув правую руку под неё, обхватываю её аккуратные упругие груди.
     Мороженое ели прямо в постели. Она была голая и озорная. Ночь шелестела о чём-то с улицы, как мерцающее звёздным серебром живое существо, касалась нас языками снежного пламени….
     Потом ей захотелось ещё. И она добилась-таки своего: хихикая и обзывая меня «одноразовым», прижимаясь и ласкаясь; сев на стул возле раскрытого окна с сигаретой и широко расставив ноги – испепеляя при этом меня глазами – так мило и так ****ски… Потом уже открыто, вероломно схватила меня за «живое»: «Оо, да ты уже возбуждён!». Села на краешек дивана и приблизилась лицом к моему паху, имитируя, но так и не взяв в рот… Но когда я, воспряв духом, поставил её на четверенки попой к себе и, войдя, уже разошёлся не на шутку, она вдруг выскользнула. Пробормотала: «Ой, всё, я уже не чувствую тебя…». И вскоре уже мирно спала. Ярость и обида ударили мне в голову, но ненадолго. «Дура… Пить меньше надо!». Я лёг рядом и положил руку ей на бедро. Переложил на талию. Темнота слабо подрагивала и как будто лучилась. Эрекция постепенно исчезла, оставив после себя в душе поющую пустоту. Я закрыл глаза. Небо сомкнулось надо мной, над нами.

10

     Вот две не то что неприятные – жуткие картинки из нашей современной действительности.
     Не так давно одна украинская девочка написала, довольно талантливо, стих, наполненный оголтелой ненавистью к русским, к России. Что-то вроде: мы вам не братья – и т. д.
     А ещё есть в интернете видео, не знаю какого года, где чеченские боевики казнят молодых русских пацанов, солдат-срочников. Отрезают им головы.
     В этих двух эпизодах есть одна общая существенная черта.
     А именно: украинская националистка писала не на своей мове, а нашем великом и могучем. Качество сего литературного продукта ясно показывает, что сама эта девчушка – продукт российской культуры. Что она не просто знакома поверхностно – но с младых ногтей впитала лучшие образчики русской словесности, что Пушкин и Есенин там жили, в этой исковерканной душе.
     Один из солдатиков на видео умолял слёзно его не убивать. Ссылался на то, что он ведь не виноват: не он развязал эту войну. Умолял пожалеть его родителей, его молодость. Кричал душераздирающе: я не хочу умирать!! На что голос за кадром с издёвкой, задорно так произнёс на чистейшем русском языке: «В загробном мире жить будешь!».
     Что-то не то в нашем «датском королевстве». Слово, наше родное русское слово становится жалом скорпиона.
     О национальной идее много толкуют. Но для этого надо определить: что есть нация, народ? Точкой кристаллизации такой сплавляющей нас воедино идеи может быть только такое справедливое утверждение: не народ владеет своим национальным языком, нет – он лишь носитель языка. Язык же самодовлеющ. Он – подоплёка бытия вообще.
     Я человека и Я языка подвержены одним и тем же законам. Личность должна расти. Когда же этого не происходит, само Я разрушает своего носителя.
Языку стало тесно в теле нации. Самообновление его, лучистое, трепетное высвобождение его таинственной, магической сущности не происходит. По крайней мере, в той степени, которая необходима.
     Не туда смотрим, не о том думаем в первую очередь. Начинать-то надо с начала.
     Тут требуется полная переориентация образования в стране. Поменьше «естественнонаучного мракобесия». Побольше внимания гуманитарным дисциплинам: литературе, философии, логике и… математике. Да! Ведь математика – это поэзия в числах. Удивительная музыкальная гармония и перетекание друг в друга отвлечённых и чистых сущностей.
     В каждом кабинете литературы должен висеть маленький плакатик: Вначале было Слово. А в общегосударственном масштабе очень и очень неплохо было бы завести добрую традицию: проводить ежегодные общероссийские поэтические конкурсы! По аналогии с КВН: сначала на местах, в регионах – а финал в столице! Разбавить всё это театрализованными представлениями, музыкой, танцами. Юмором. Те же самые стендаперы – они ведь тоже имеют дело со словом!
     Когда человек смеётся, на это время он перестаёт быть смертным. Он перестаёт быть мелочным, себялюбивым, ограниченным. Это квинтэссенция будущности чисто звенит в нём!.. И всё же нельзя не согласиться с Бродским, что поэзия – это высшая форма существования языка.
     И конечно, победители таких литературных конкурсов не должны бедствовать и убивать свою жизнь и время на обессмысливающую работу ради хлеба насущного – но заниматься исключительно любимым делом, творчеством.
     С первых классов также необходимо ввести в школе основы медитации. Возможно, как основной предмет.
     Самопознание. Этим словом можно объединить всё вышесказанное. Не вбивание в головы бедных школяров мегатонн разнородной информации, а самопознание, самораскрытие – вот что должно поставить во главу угла! Познай себя, измени себя в лучшую сторону – и мир вокруг преобразится.
     От этого будет больше толку, чем от всех ваших политических и экономических реформ, дебатов и законопроектов.

     Науке я благодарен за одну блестящую теорию – за теорию Большого Взрыва. Вот она в изложении мальчика из фильма «Париж. Техас», в разговоре с отцом: «Вся Галактика, вся Вселенная была совсем крошечной. И знаешь, что произошло потом?.. Она взорвалась! Искорки и мелкие частицы полетели во все стороны. Так образовался космос.».
     А теперь предлагаю сделать ещё один, следующий шаг. Представьте, что эта «капелюшечка», не имеющая вовсе никакой величины, взорвавшись и породив универсум, тем не менее каким-то образом осталась целой! Что она – и есть то самое Единое и Неделимое, которое появляется ещё в поэмах Демокрита. И которое часто фигурирует в трактатах средневековых алхимиков.
     Нет чёрного без белого. Можно сказать, чёрное существует благодаря белому. И наоборот. Движение существует благодаря неподвижности. Пространство же существует лишь благодаря чему-то такому, что вообще не имеет никаких размеров.
     Люди подчас поразительно глухи. А ведь в языке скрыто всё, все разгадки. Простое слово: происходит, произошло. А если так: про-изо-шло… Тут уже не намёк, а прямым текстом сказано: всё появляется изнутри. Вселенная, как справедливо заметил кто-то, просто реализует ваши мысли.

11

     Как я хотел бы побывать в Барселоне! Увидеть дома, которые построил Антонио Гауди, войти в них, вовнутрь. Это неописуемо. Ещё немного – и они оживут. Такое чувство, что войдёшь в один из этих лабиринтов, сотканных из фантасмагорий, – а выйдешь уже в другом мире! Так чувствует себя человек, оказавшийся внутри собственного сознания.

     Одна из причин, по которой я уехал из дома, – это побег от кредиторов. Проклятые ростовщики! Они ведь ничего не производят – лишь жиреют на чудовищных процентах! Как ни зайдёшь в какой-нибудь банк – сотни и сотни лощёных держиморд, дармоедов. Молодых пацанов и девчонок заманивают. Ну как же – и  зарплата ой-ёй-ёй какая! Те не понимают, какое это недостойное поприще: ростовщики всегда были самой презираемой кастой. Порядочные родители предпочли бы, чтобы их дочь работала в борделе, нежели в банке или «микрофинансовой организации»… Всю Россию опутали своими сетями, 80% населения загнали в удушающую кабалу! Такое ощущение, что чаша народного терпения скоро переполнится, люди не выдержат, схватятся за дубины и автоматы и разорят эти паучьи гнёзда.
     Но здесь, в Городе, уже второй год никто не беспокоит.
     Каким-то неожиданным образом, с помощью интернета и смс-сообщений, через тысячи километров, стали налаживаться понемногу отношения с Рыжей. Наконец уговариваю её на виртуальный секс, по видео-связи. Вижу сквозь мелькания руки влажное, алое, лепестковое… Она в воде, словно тонущая в плеске сакуры восточная притча, одушевлённая голосом Ника Кейва. Размытая, как сквозь дождь, оробелая царственно попа. Капельку похожий на винни-пуховый голос произносит:
     – А ты чем там занимаешься?
     – Ну, тем же, что и ты.
     – Ну-ка, давай показывай, что там у тебя!
     – Ты же знаешь, что особо нечего.
     – Что ж… давай, что есть!
     Я встаю, чтобы попасть в объектив ниже пояса.
     – Хочу посмотреть, как ты кончаешь…
     Боже! Я не заставляю себя долго ждать…
     Рыженькая моя… рыженькая… Твой оцифрованный облик растаял, но ты здесь. Я думаю о тебе. Я всё время разговариваю с тобой.
     Рай, красота, святость – всё это у тебя под трусами. То, что между ног у тебя, и твой зад; твоё лицо, твоя улыбка и чистейшего солнца взгляд, – на это я могу смотреть вечно. В этом больше совершенства, радости, любви, надежды и счастья, чем во всей Библии, чем во всех произведениях искусства в мире, чем во всех цветах.
     Когда я вставляю тебе, я становлюсь небожителем, который видит будущее сквозь двери снов. Как чудесно срастаться с тобой на время там, внизу живота! Неужели ты не чувствуешь этого? Как все времена замыкаются в кольцо, как смысл становится красотой, а красота – смыслом?.. Секс тоже танец. И у каждого из нас свой темперамент и внутренний ритм. Я подстраиваюсь под тебя. Но и ты прислушайся. Попробуй раствориться, отдаться, поплыть в потоке моего либидо к неизведанному! Это нежное убийство. Я хочу разъять тебя, стереть до нуля – и придумать заново! Как стихотворение и легенду. Как шум дождя. Как розу музыки, нарисованную на огне.
     Мы поедем с тобой в Барселону и повстречаем Вики и Кристину, выдуманных саркастическим гением Вуди Алленом. Я буду держать тебя за руку и боготворить твои веснушки. Мы будем опаздывать на поезда и сметать пасхальную скорлупу чёрными тряпками с чёрных столов. Покупать инжир и томики стихов в соломенных переплётах. Сидеть на балконе в соломенных креслах и дарить глазам друг друга окрашенные экзотикой улицы и синеву над ними. Слушать гул суматошного континента. Ловить твои шляпки и восторженности уличных оркестров. А у разноцветного фонтана нас будет поджидать дружелюбный, чёрный вперемешку с белым, кудлатый пёс. Он будет принюхиваться к нашим словам и доверять нашим ладоням… Верь и ты моим рукам, девочка! Пусть они будут для тебя как солнечный луч, как ветер. Как прикосновения лёгких капель и аромат левкоев: так же естественны и полны радости и успокоения… Я буду красть твои чаяния и хранить в своём тёмном жадном сердце. Я сошью из твоей усталости серебряную сказку.
     Я представляю себя тобой. Мы как две половинки дождя, стоим по обе стороны жидкого рассвета. Ты – это были и небыли; бархат на столах в пионерской комнате, вечный огонь и прощальный костёр в летнем лагере; плацкартные грёзы; мелькнувшее за занавеской лицо и кровавые лужи, в которых плещет закат; бьющее наотмашь предательство и отзвуки боли; ноги, задранные мне на плечи, и лицо, искажённое страстью; время любить; горстка металлических жетонов и концертная программка, упавшая на пол между тяжёлыми деревянными скамьями. Ты есть. И ты – это всё, что я приготовил в подарок нерождённому богу: он ждёт меня на той стороне подёрнутого акварельной рябью канала. Пахнет духами и столетиями, и хлебным мякишем, склёванным этой голубиной ночью. Я складываю дни, дни без тебя, в стопочку – скоро их пепел развеет траурная весна. Мои осенние колокола растаяли, омытые слезами ангела.

     Меня не покидает уверенность, что рыженькая ведьмочка приворожила меня. Хотя неизвестно, зачем. Сколько раз я пытался порвать с ней бесповоротно, истерзанный её ледяным пренебрежением, её великодушным обманом! Миллион раз пытался завести отношения с другими. Но сам всё портил: подсознание не обманешь. Отталкивал всех, не специально: напьюсь и наговорю гадостей; по телефону напишу или в соцсетях выложу что-то свинское. Не помню даже, как. На следующий день сам в шоке: аж корёжит от неловкости и раскаяния! Но поздно…
     Так много снега уже на душе. Я похоронен под ним.
     Может, кто-то придёт и скажет, что я чист, что я безупречен? Иногда время мелеет: мне уже не зачерпнуть ни дня, ни улыбки. Я слишком сильно меняюсь от женщины к женщине – но ведь что-то же остаётся! Иначе как бы я мог сказать, что я – это я?
     Автомобили сбились в кучу, воет сирена. Что это – новый всемирный потоп? А может, курносый белобрысый авиадиспетчер, несмотря на три чашки кофе, задремал за своим пультом… Я готов ко всему: к смерти, к воскресению, к массовому психозу, к самуму. Мне весело как никогда! Ведь завтра я отправляюсь в джунгли Камбоджи, на поиски безумного полковника, который основал где-то там свою безумную кровавую империю. Он ждёт меня, он хочет умереть, переживший свою жизнь, от моей руки, от моего меча: погибнуть как воин, в бою. Раствориться в свежей зелени лиан и невозвратимо дорогого прошлого… Ничего этого нет. Это просто видения дождя, который гаснет в ауре неоновых реклам, горестный и нежный, – вечернего дождя, под которым бродят души цветов. Интернет уже мельтешит в голове. Я ныряю в улицы, как в спасение. Я пытаюсь плыть – но иду ко дну, увлекаемый свинцовым грузом памяти. Сажусь в автобус – и он исчезает навсегда. Время умирает.
     Так приятно не быть. Так приятно осознавать, что ты – это просто чьи-то долгие воспоминания.

     Компьютерная игра. Да, просто невероятных масштабов «компьютерная» игра. Выбираешь персонажа – а потом настолько сливаешься с ним, что забываешь уже, что ты в игре. Но игрок, по сути, всегда один. Один и тот же.
     В любви мужчина и женщина имеют шанс почувствовать, убедиться воочию, что внутри них, несмотря на внешние различия, живёт одна и та же личность… И вот тогда их ожидает совершенно новый уровень!
     К чему это я? Просто мысли вслух.

12

     Меня тошнит от слова «добрый». Изначальное значение его искажено до кощунства, я не первый, конечно, кто на это внимание обращает. Меня передёргивает от таких клише, вроде: «Вечная борьба добра и зла». Или: «Добро всегда побеждает зло».
     Меня раздражает Брюс Уиллис, который из фильма в фильм, уничтожая очередного супер-злодея, в очередной раз спасает мир. Самая приличная роль его – в тарантиновском «Криминальном чтиве», где он, слава богу, никого и ничего не спасает, кроме собственной шкуры. Да ещё любимой женщины.
     Мораль, нравственность не зиждятся ни на чём. Категорический императив – фикция.
     Никто не говорит о том, чтобы просто поменять местами «плюс» и «минус». То, что считалось хорошим, признать плохим – и наоборот. Это было бы слишком примитивно, да и неправильно.
     Кстати сказать, в самой Библии, в Евангелии, есть небольшая притча, в которую вмещается всё: и смысл жизни отдельного человека, и суть духовного поиска, и критерий оценки того, что есть благо и что таковым не является. Это притча о талантах. Просто перечитайте.
     Ну если уж расставить все точки над «и»… Всё просто: приумножь данное тебе от природы. Извлеки таланты и способности, скрытые внутри. Стань, таким образом, более настоящим собой, чем сейчас.
     Правильно то, что правит путь. А путь у человека один – путь самопреодоления. Это первая и последняя нравственная заповедь.
     Человек – это то, что должно превзойти. Путь становления, путь вверх – вот твоя добродетель и твоя гордость. Деградация, духовный застой, когда ты всё более и более скатываешься «в минуса», – вот что плохо.
     И нету больше никакого иного добра.
     Нет ничего, кроме радости дождя и белизны снега в сердце Супер-бродяги. Он хотел остаться один на один с миром – а остался один на один со смертью. Где та телефонная будка, которая станет выходом из Матрицы, из запрограммированного среднестатистического существования? Он, молодой максималист, решил, что этот портал в безграничную свободу – тот брошенный старый автобус, затерянный в белом безмолвии Аляски… Безумству храбрых поём мы песню.

13

     Смотрю порно. Порой не верится, что это – тоже люди. Не лица – маски смерти. Выпуклые, как футбольные мячи, жопы. Красные внутренности…
     Интересны кастинги. Заходит обычная девушка, что называется – приличная. Садится на диван. Улыбается, отвечает на вопросы. Даже не верится, что через 5-10 минут она разденется – а потом её будут трахать! Всё за деньги, естественно, – и судя по всему, немалые. Что это – грехопадение? Потеря себя? Верно ли это, когда говорят: чтобы найти себя – нужно сначала себя потерять? И каждому ли это удаётся?
     Иногда попадается удивительное. Какая-то американская девочка со взглядом, как небо в мае, с переменчивой и задорной – прям солнечная рябь на воде – мимикой. Смесь невинности и развращённости: во всём этом есть что-то от древнего ритуала, от самозабвенной пляски священной жертвы. Балуясь и играя, раздевается перед веб-камерой, показывает всё… Я бы пошёл по этой лунной дорожке, которую она соткала для меня, и вышел бы к морю. Там птицы и диковинные плоды, и падающие в душу звёзды. Там каждый её жест уже, заранее предугадан волхвами. А каждое мгновение крошится на мириады крошечных вечностей, на тени улыбок, прикосновений…
     Что-то эзотерическое. Вспоминается одна из основополагающих заповедей тантра-йоги: сексуальный контакт – это явление космического порядка, направленное на достижение сверх-сознания.

     Мир тонет в дожде. Весна уже пронеслась над Городом, отсияла. Лето прошелестело. Теперь всё стало задумчивей и строже. Небо греется на ладонях.
     Приятно всё-таки, когда тебя любят. Моя ровесница. Она, эта женщина, поэтесса, виртуозно владеет немецким, переводит мне вслух Рильке из маленькой книжицы. Обычно это происходит в нашей излюбленной кафешке на втором этаже торгового центра. Запах съестного и кофе. Мягкие кресла. Огромные окна обрамляют смеющиеся, эпохальные лица многоликого Города. Культурные слои времени: прах неразделённой страсти, отголоски шествий, арлекиниад, бессмертий, наводнений. Тихая Сонечка стоит у поребрика, сжимая озябшие ладошки под муфтой… Мгновения раскрываются чуткими лепестками повседневности. Тихий говор сидящих за столиками, манекены в мехах. Все насущные заботы кажутся эфемерными, нереальными.
     А слово поэта объемлет всё. Выхватывает какие-то фрагменты сущего и оплодотворяет их извечной тоской и магией совершенства. Нянчит космического ребёнка, грезящего миром – со всеми его самоубийствами и преступлениями, со всеми цветами и изумрудными лужайками по периметру дворцов, со всей абракадаброй и пружинящими на горле любви острыми смычками. Но в конце всех вакхических сатурналий рождается мелодия покоя и океана. И только осень парит ангелом на устремлённом в седьмое небо тонком шпиле. Мы все – несчастные дети осени, мы так же любим исчезать… Мысль мечется, загнанная в сети красоты, – и уходит от меня в зеркала.
     Моя визави работает с немцами, проводит экскурсии.
     – Ну что твои «фашисты»? – шучу я. – Щедры?
     Может быть, чувствуя отчасти остатки вины за Великую Отечественную, туристы из Германии не скупятся на чаевые. Перепадает и мне: в виде горячего бутерброда с котлеткой, пахучей наваристой солянки в горшочке… Да, чувство вины, если найти ему практическое применение, – не самая плохая вещь, оказывается!
     Жуткая «ботаничка» она, конечно: меня порой дико раздражают её «правильные» воззрения! Спорим иногда до нецензурной брани, и так, и по смс. Но кое-что в её сентенциях бывает рациональное. Написала как-то мне вычитанную где-то фразу: «Язык хранит того, кем он жив»… Интересно, я тоже из тех, кем жив язык? Почему же тогда в моей жизни всё так… нелепо?
     Мир тонет в дожде. Я решил уволиться. Моя жизнь драгоценна – почему я должен убивать её на чуждое, мёртвое что-то, монотонное, отупляющее, бессмысленное, как сизифов камень?! Я хочу смотреть на льдины и облака. Я хочу жить, слушать ветер и музыку! Читать и размышлять. Смотреть умные и роскошно орнаментированные фильмы. Наполнять иногда ладонь спелостью женской груди и бёдер. Я хочу зарываться в мечты – как в тишину, как в листья. Ложиться, раскинув руки, в вечера, похожие на радужные полевые букеты… Темнеть, как запылённый сребренник, лицом, когда светает… Моя жизнь – это отдельная глава Книги Судеб. Она трагична, но волшебно юна. Мой возраст – это что-то, что меня никак не касается, не задевает.
     Я не стал никем. Ни учёным, ни журналистом, ни бизнесменом, ни террористом. Не кичусь цеховой принадлежностью. Не подвергся никакой формовке судьбы и не попался ни в какую ловушку. Оттого-то, наверное, в людях, движущихся в жёстких экзистенциальных рамках, по накатанной колее, я вызываю ярость и отторжение. В которых кроется невесомый гран зависти… Мои утра не пронизаны лихорадкой, а вечера не смотрятся в себя, как в отражения расхожего самоутверждения. Я не втиснут в униформу дорогих костюмов и навязчивый бред сверкающих автомашин. То, что у меня нет даже собственного жилья, меня угнетает, конечно… но и Сыну Человеческому негде было головы преклонить… Доведите свою казнь до конца и укройте меня венками. Я волк в вашем стаде – но сжигаем не ненасытными инстинктами, а высшей духовной жаждой! Перелистните меня, как страницу, и скажите: аминь. Пусть станет тихо и светло… Как на рассвете, когда разноцветный осенний городской коллаж только начинает ложиться робкими мазками на ткань восприятия.
     В старших классах школы, помнится, к нам пришёл новый учитель истории. До этого он преподавал в ВУЗе. По поводу его увольнения оттуда ходили разные слухи. Я его очень уважал, и не только я. Ждал нас и новый предмет – обществоведение: основы философии, политологии и чего-то ещё. Ко всему прочему, в то же самое время я был восторженно влюблён в одноклассницу: белокурую, изящную, тонкую, похожую на Блоковскую Незнакомку. Она потом станет врачом, пойдёт по родительским стопам… В один солнечный день после моего ответа на уроке Геннадий Петрович, так звали преподавателя, опершись на свой стол, произнёс неожиданное, совершенно неожиданное для меня: «Мы знаем уже, что мировоззрение – это система взглядов человека на окружающую действительность, на своё место в ней. Большинство из нас пользуются теми мировоззренческими схемами, которые уже выработаны кем-то и устоялись в обществе. И только единицы… только единицы способны привнести что-то новое, своё, изменить статус-кво общепринятого и общеизвестного философского миросозерцания…». Было тихо и листопадно. Он повернулся ко мне. Я ещё стоял: разрешения занять своё место пока не поступало. «Вот ты, Дима, – продолжил учитель, – на мой взгляд, как раз один из таких людей…». Трудно представить, что свершилось тогда в моей душе! Все взгляды в классе были устремлены на меня – и особенно Её взгляд!..
     Это было так давно! Как будто в прошлой жизни.
     Получил расчёт – что позволяет пока не работать. Гуляю, пока не загудят ноги. Тогда самое время подыскать подходящую скамеечку: откинуться на её спинку, прикрыть немного глаза, ощутить на коже сквозьлиственный свет, его дыхание. Я расплавлен в потоке жизни.
     В Городе немало мест для одиноких паломничеств. «Лёгкий крест одиноких прогулок…». Я и не один – раз чужие далёкие свободные слова живут во мне! Я иду. Я обхожу тернии и звёзды, новости и дни, длани нищенок и пустые пакеты, трещины в панцире Земли и ледники юрского периода. Я вижу то же, что и многие до меня, кто подмечал отточенность граней существования и множил себя на них, – но моё зрение размыто горем и дождём. Оно отдыхает, как на пару, на лицах прохожих, на их ленивых пальто. На серых, а подчас мелодично-утренних буквах, вылетающих из уст. Река величава. Фронтоны безупречны – лишь исхлёстаны штрихами ветвей. Ветер. Невдалеке целуются. Она сексуальна и изящна.
     Люди сидят за большим вымытым стеклом, как движущиеся, полуживые восковые фигуры. Листают газеты, едят, разговаривают, смотрят на часы, тыкают пальцем в экраны телефонов и планшетов. Они в порядке, они – то, что называется: вполне… Над ними, над крышами, надо мной – стаккато дождя.
     Я думаю о том, что вот ведь дух, мысль – это не что-то бесплотное, призрачное, эфемерное. Напротив – это ещё большая концентрация реальности! Например: «дерево». Это понятие лишено конкретной конфигурации, неповторимой формы листьев, цвета. Но оно содержит в себе все деревья, с их видовыми и частными различиями! Или, скажем: «дружба»… Эти образы, по сути, «нигде». Но так ведь они просто ближе всех предметов, всех касаний, запахов и звуков, ближе собственного тела. Это другой круг, другой слой бытия – пред-пространственный, вневременной: там плавают зародыши альтернативных миров. Опыт показывает нам, что существует, однако из него мы не узнаем, что оно не может быть иным. Кант.
     Я склоняюсь к мысли, что внутри нас – настоящая всемирная информационная сеть, по сравнению с которой интернет – просто фуфло. И можно, погрузившись в себя, дотянуться до любого существования, до любой радости, до любого кусочка дня, втиснутого в чей-то взгляд и тревогу… Вот где-то в сонной аудитории профессор, сняв очки и протерев их платком, продолжает: «Итак… на чём мы остановились?..». А совсем в другом месте, в автобусе, полном испарений и влажного дыхания, кто-то, сдерживая возбуждение и мандраж, лезет в чужой карман – но не суёт всю пятерню, а, перебирая пальцами, подтягивает осторожно подкладку, чтобы кошелёк высунулся сам… Потом будут наручники и длинные коридоры, тяжёлые металлические двери и осунувшиеся лики сокамерников. Будет дождь и бледное лицо времени. Потом…
     Я иду, проталкиваясь между грешных и удивительных людских судеб. Где-то в арке, наискосок от каменного мифического зверя, играют Летова: и трагический укол, и воодушевление молодости, которая не кончается. Разноголосый шум Города лежит, как на белой фольге, на тишине. Всеми движет тишина. Она – и жажда жизни. Лучистый осенний воздух, распирающий грудь, сознание.

     Вскоре я получу тревожное известие из дома – вернее, из города, где был когда-то мой дом – и мне придётся срочно уехать.

14

     Пребывание моё в Городе в материальном плане не сказалось никак в лучшую сторону. Даже на билет обратный не хватило. Помогла женщина, любящая меня. Поэтесса и гид, я уже упоминал о ней. Из вещей прибавился только принтер.
     Вокзал. Прощание. Грусть – но и жажда первого снега новизны, перемен. В лучшую ли сторону, в худшую – кто знает?
     Пересадка. И здесь практически нет зимы, не ощущается она, хотя – декабрь. По мере продвижения к востоку, конечно, её уже будет хоть отбавляй! Воздух свеж, грустен. Супер-мегаполис притаился как Левиафан. Ступеньки, толчея. Что-то мелькает в сознании, как блесна: какой-то концентрированный осадок, сгусток лет, инкрустированный умиротворяющими слезами надежды… Но здесь слезам не верят.
     И опять на вокзал, и опять к поездам, и опять проводник… да, выдаст бельё и чай. Припоминается душераздирающая сцена из фильма «Сёстры», где милиционера убивали… Дай, Господи, чтобы в решающий момент, случись что-то подобное, у меня хватило стойкости повести себя так же, как он!.. Новые героические мифологемы, рождённые временем и коллективным бессознательным, – они так ярки и воодушевляющи! Цой, Бодров. Просто поверь, что ты тоже герой, что для тебя нет ничего невозможного…
     – Так, хорошо… Ваш билет?
     Вот и проводница. Вагон трогается, поскрипывая, красуясь чистыми нарядными «внутренностями», посверкивая металлическими крючками и поручнями. Принимает нас, пассажиров, в своё замкнутое раздумчивое царство. Мерещится почему-то, что пахнет розовой весной. Знакомимся, расстилаемся, обустраиваемся. Едем.
     Железная тарабарщина: бум-бум, бум-бум… Неосязаемые радости и дорожная безнадёга. Всё становится маленьким, игрушечным, всё превращается во «всегда»… Такое ощущение, что я еду уже долго-долго, невообразимо долго. Я вижу дни – и дни видят меня. Я глотаю огни – их так много, что из них можно составить целую повесть: огонёк – буква. Острый шип впивается в палец. Зачем ты уколола себя, девочка? Ты хочешь проснуться и увидеть, что ты просто выпотрошенная кукла? Девочка оказывается на сцене и понимает, что спектакль идёт: идёт тихими шагами по кромке дождя.
     – Ты помнишь меня, Маленький Принц?
     – Конечно, я помню тебя, Прекрасная Роза! Где ты была всё это время? Ты живёшь в стране цветов?
     – Да нет же, Принц, я стала бизнес-леди, и теперь мне срочно нужно в столицу: утрясать вопросы с поставщиками и проектировщиками… Что с тобой, милый? Ты плачешь?! Послушай… тебе просто нужно развеяться! Хочешь, я куплю тебе годовой абонемент в фитнес-клуб?..
     Похоже, я задремал. Дикость какая-то… Девочка-соседка завороженно смотрит на моё лицо. Интересно, о чём она думает? Понять, о чём она лопочет, пока не очень-то представляется возможным. Она протягивает ручонки к моей книге. Ээ, нет, шалунья! Спасибо, ты уже порвала мне одну страницу! Благодарю покорно. Вот научишься читать, тогда…
     Попутчик сползает с верхней полки: решил подкрепиться. Перекинулись парой фраз. Кто-то ест, кто-то смотрит кино, пользуясь услугами современной чудо-техники. Состав движется. Плавный ход иногда перемежается несильными рваными толчками. Постепенно все впадают в подобие анабиоза, стараясь выпасть из времени, которое тянется как патока. Сотни слов и словечек осыпаются кругом. Какая-то женщина, ночью, приглушённо:
     – Я тебе звонила пять или шесть раз… Что?.. Послушай, Андрей, что, опять начинается?..
     Нервничает. Я представляю полутёмный посёлок, машину, подъехавшую к перрону. Его напряжённое, с натянутой улыбкой лицо. Будет идти снег – и они будут блуждать в нём, ища правды и свободы. Почти порознь, почти вместе.
     Пьяные дембеля, едущие домой, куражатся. Я держусь отстранённо, корректно и спокойно. Но иногда хочется встать и съездить по физиономии самому наглому и самому тупому из них. Хотя и понимаю, что это будет явной переоценкой своих возможностей. Впрочем, такой уж острой необходимости пока не возникает. Вахтовики, завербованные на Дальний Восток, тоже выпивают, но из них не прёт никакого самомнения и кичливости, это уже взрослые, пожившие люди. Что, там у них, слышно?.. Всё как обычно: истории из их прошлых вояжей, политика, анекдоты.
     В целом мне «пилить» почти неделю.
     Я опять между строк жизни. Так много воспоминаний теснится то ли в глазах, то ли в небе! Как сам я солдатиком ехал из «учебки» в часть и, стоя ночью в коридоре, идущем вдоль купе, познакомился с девчушкой. Вернее, она со мной познакомилась. Притихший электрический свет. Долгий разговор от том, о сём, и потом, в тамбуре – её жадные губы, её с острыми сосками груди, которые я тискал и целовал, задрав её белую футболку. Можно было, конечно, полагаясь на везение, попробовать закрыться вдвоём в туалете. Думаю, она не воспротивилась бы… Потом эта девочка пару раз написала мне, я дал ей номер войсковой части, и на клетчатом листке в конце письма красовался красный отпечаток её помады, отдалённо напоминающий сердечко и почему-то – осень… Были ещё на моём веку, в моей молодости, «столыпины» – вагоны, которые перевозят зеков по этапу… Лет восемь после службы в армии… но это уже скорее анти-воспоминания!
     Кипяток. «Бысторастворимая» китайская лапша. Утро такое свежее, такое сонное! Я приникаю к оконному стеклу. Взгляд только успевает выхватить дольку пейзажика, с оврагом, с дорогой с ползущей по ней, как букашка, машиной, – как тут же перескакивает дальше: всё уносится куда-то назад, со скоростью жизни. Позволяешь впечатлениям и картинкам, напитанным золотым, белым и синим, просто скользить по поверхности «я». Почему-то всплывает в памяти солнце, продирающееся сквозь ветви корабельных сосен в окрестностях Города, звенящее по их светлой охряной коре. Я абитуриент, ещё не поступил в универ, и с кучкой молодых пацанов и девчонок мы отправились путешествовать… Один рассказывает, как бывал на Кавказе и видел огромного орла, и растопыривает руки, демонстрируя размах орлиных крыльев, – и это почему-то безумно смешно! Все аж скрючились, держась за животики…
     Речки вьются белой лентой. Бескрайние синеватые леса. Чистейшая лазурь в вышине. А через несколько десятков километров горизонт начинает хмуриться, натягивает на себя ватное одеяло облаков. Кое-где – серых, намокающих свинцово и снежно туч. Каменистые сопки. Посёлки и города. Моя огромная многострадальная страна.
     Туда, в Город, меня сопровождал Харуки Мураками, обратно – Чарльз Буковски. Страницы пахнут солнцем, раскрываются, распускаются, как белая роза пространства-времени. Я в летящем вагоне, за окном безбрежные хвойные леса с лишаями деревень кивают мне головой – но в то же время я под калифорнийским небом. Смотрю глазами другого человека, впиваю его эмоции, глотаю его горечь, его тонкую иронию, его мужество
     Мужество, стоицизм… Интересно как-то, что в юности буквально ошеломлённый Хемингуэем, в зрелом возрасте «Чинаски» отошёл от него, высказывался критически. Позже, по приезде, я попробовал перечитать кое-что из старика Хэма. Подтвердилось, что да, это блистательный мастер. И всё же то обаяние его, которым я был покорён в молодости, немного выветрилось. Может, не хватает уже каких-то тончайших тонкостей, нюансов, волшебства. И только «Прощай, оружие!» по-прежнему звучит непререкаемо, как солнечный камертон. Так же, как и «Три товарища» Ремарка. Эту книгу я прочитал раза 4, в разном возрасте, впервые – в юности.
     Писательство, слава. Да, это великолепно. Но стоит прикрыть глаза, приостановить бег мыслей – и можно почувствовать, как жемчужина бытия сияет внутри. В ней всё – прошлое и будущее, дали и грусть, магия женских ресниц и рассыпавшиеся скрижали. Всё, что только намечается, – там уже сбылось. Все, кто жил и только родится ещё, теснятся, очарованные, в глубине твоих глаз – и вот-вот выйдут, пройдут сквозь радужное стекло. И тогда ты станешь новым чудесным миром… Я переполнен жизнью. Этот поезд врывается с шумом в тоннель моего сознания, по склонам которого цветёт багульник, а в спелом воздухе – шепчутся птицы. Я, нищий, поделюсь с вами любовью…
     Милая моя, рыженькая… ты никогда не умрёшь! Прав был старина Оноре Габриэль Марсель: «Сказать человеку „я люблю тебя“ – всё равно что сказать ему: ты никогда не умрёшь!».
     Почему? Да потому хотя бы, что ведь по сути, ничего нету: ни реальности, ни вещей – без того, чтобы кто-то видел их, воспринимал, осязал. Любовался. Миру нужны удивление и восторг. Это – движущая сила мироздания.

     В конце пути меня ждут боль и жалость, и заснеженные были бульваров. Лазурь, дремлющая весёлой позолотой на знакомых с детства и возникших, как по волшебству, силуэтах домов. Кристаллические вспышки в воздухе. Величаво уснувший зимне Амур. Медленные шаги и медленные голоса. Поиски работы. Попытки вернуться, двадцать лет спустя, в журналистику – тщетные… Несколько встреч с Рыжей, волнующих – и полных, как обычно, душевной и физической неудовлетворённости, недосказанности, несовпаденья… Я уже начну догадываться, что это никакая не любовь. Крест, судьба – что-то из этого абстрактного и горького набора…

15

     Я вымок до нитки. Четыре с лишним месяца прошло со дня приезда. Работаю на складе. Без официального трудоустройства, по знакомству: делаем стеллажи. Тягаем железные швеллера по 120 кг, пилим их «болгаркой», поднимаем на высоту, свариваем аккуратными швами рёбра конструкции. Застилаем досками. Потом второй ярус, ещё выше. Сегодня обязательно один пролёт нужно закончить, так запланировали. Я на улице подготавливаю эти самые доски, отрезаю ручной циркулярной пилой по размеру. Как назло, ливень никак не прекращается.
     Мыслей нет. Зрение сузилось. Внимание заполнено тем, чтобы сделать очередное движение, потом следующее, потом за следующее за ним. Неплохо было бы сейчас где-нибудь в кинотеатре оказаться. Сухим, в чистой одежде; рассеянным, размытым взглядом скользить по развешанным, бликующим стеклянно фотографиям. Наслаждаться чистотой и комфортом – которые тоже, конечно же, окуплены чьим-то грошовым трудом… Я любил в молодости ходить в кино, частенько в одиночестве. Перед сеансом заходил в кафе через квартал, брал 100 грамм водки, горячий бутерброд, стакан томатного сока. Садился у окна размером почти во всю стену, смотря, как неспешно вращается, вместе с тополями, колесо фортуны, как прыгают, уворачиваясь от ног прохожих, драчливые воробьи, клюют крупинки бытия. Чувствуя, как оно же медленно проникает в грудь – как волна, как вдохновение… Сейчас-то почти не пью уже – боюсь. Себя боюсь – и того, что внутри.
     Мне кажется по временам, что я какой-то монстр. Не человек. Или слишком человек.
     От тяжёлой работы начинают побаливать суставы, колени: всё-таки уже не мальчик. Но одно я знаю точно – меня не сломать.

     Неужели я был, прожил почти два года в Городе? Или просто приснилось?
     Я дома – ну, там, где живём сейчас с моей матерью и моим сыном. Выходной. Мышцы одеревенели. Усталость уходит, но очень медленно. Мои все разбежались по своим делам. За окном опять накрапывает.
     Я бы хотел сейчас находиться вдвоём с Рыжей в комнате, слушать дождь и целовать дождь под её платьем. Но я не знаю, где она. Я не знаю даже, где я. И кто я. Крылья дождя укрывают меня с головой.
     Каждый мальчишка мечтает быть воином, рыцарем. Я не так-то уж часто дрался в жизни, ещё реже – победоносно. Но моя жизнь – битва.
     Друзей уже не осталось, союзников и единомышленников – никогда и не было. Любимой женщины, которая тоже может быть настоящим другом, тоже скорей всего нет. Или это вообще не она – или для неё ещё не время… Есть только музыка слов дождя, которые перерастают твою собственную сущность, твой маленький рассудок, с его беспрерывными «зачем?» и «почему?». Капли творчества и света, их игра, их эволюция из мистификации в притчу, а из притчи в миф – это и есть новый, ещё не высеченный нами из глыбы небытия смысл мира, истории и любви. Хрустальные капли невероятной чистоты прожигают душу времени насквозь, оставляя запах дымящихся роз.
     Когда маму заберут ангелы успокоения и умиротворения – а ей за семьдесят, инсульт, операция по удалению опухоли в мозгу после ДТП – мой сын будет, конечно, сильно переживать. Ведь она для него, наверно, самый близкий человек, ближе, чем я. И она за него и в огонь, и в воду. Возится с ним, занимается английским, следит, чтобы он ходил чистым и опрятным… Так вот. В этот скорбный день я скажу ему:
     – Не плачь. Бабушка уже там, в том будущем, когда человек станет тем, кем он должен стать, овладеет сверх-способностями, которые в нём заложены. Научится управлять реальностью… Вот ты когда засыпаешь: одно мгновение – и уже утро! Правильно? Вот и для неё все эти грядущие столетия уже пролетели как одно мгновение! А мы с тобой должны остаться здесь и сделать всё возможное, чтобы это будущее настало – и как можно скорее. И вот тогда мы все встретимся снова.